II       
Он здесь, он здесь, сей сын обмана,
Сей гений гибели и зла,
Глава разбоя и корана,
Бич христиан -- Кази-Мулла.       
А. Полежаев       
Тревога в Дербенте росла.
       
В один из ясных августовских дней Дербент с ужасом узнал, что на сторону Кази-Муллы переметнулись беки Табасарани и Кайтага, которые еще вчера клялись в верности России.
       
-- Скоро на вас обрушатся все горы: что кайтагцы, что акушинцы -- одни презренные псы! -- безнадежно махали рукой перепуганные шииты Дербента.
       
Восточный человек легко возбудим, охоч до новостей. Он жадно ловит каждое свежее известие, но готов по-своему тут же истолковать его, не жалея никаких красок, уверенность быстро сменяется сомнением.
       
Эта неприятная весть весьма скоро получила точное подтверждение. Еще не было и полудня, как в Дербент на взмыленных конях прискакал со всем своим семейством -- женой, двумя малыми детьми и тещей -- владетель Южной Табасарани Ибрагим-Бек Карчагский. Он бежал от преследования Кази-Муллы, потому что давно держал сторону русских. Недаром он имел чин поручика русской службы. Ибрагима сопровождал его племянник, прапорщик Султан-Ахмет с пятьюдесятью верными нукерами. И все узнали, что Кази-Мулла назначил большой выкуп за голову бежавшего Ибрагим-Бека, а Карчаг сжег.
       
Еще более ошеломляющие новости принесла Дербенту ночь. Духанщик Мурад собрался вечером в Каякент за вином. Он не успел проехать и десяти верст, как его перехватили мюриды Кази-Муллы. Дорога на Тарху, оказывается, снова была в их руках. Мюриды доставили духанщика к самому имаму, который находился в ауле, верстах в двадцати пяти от Дербента. Кази-Мулла спросил у духанщика, не увеличился ли русский гарнизон в Нарын-Кале, и вручил Мураду два письма, приказав немедленно доставить их по назначению. Одно письмо адресовалось "дербентским жителям секты сунни и шия", -- другое -- "начальнику войск, дербентскому коменданту".
       
Письма начинались одинаково: "от бедного и ничтожного раба божия Кази-Муллы" -- и кончались хотя и разными словами, но смысл их был прост и ясен: если хотите остаться невредимыми, то не сопротивляйтесь!
       
Духанщик в ту же ночь вернулся домой, и в Дербенте поднялся полный переполох.
       
Не на шутку переполошившемуся майору Васильеву пришлось ни свет ни заря собирать военный совет. Майор Васильев чувствовал себя несколько виноватым и уже не оправдывался перед Секлетиньей Онуфриевной, которая не без основания язвила:
       
-- Вот долежался! Я же тебе, дураку, говорила! А теперя хорошо почешешься!
       
Васильев вызвал обоих дербентских майоров -- своего заместителя по батальону Пирятинского и майора 3-го Куринского полка Чернышева-Анучина. Майоры, обсудив положение, постановили: немедля сосредоточить все силы гарнизона, вернуть куринцев из Кифары, разместив их в городе для защиты более слабых древних городских стен, а 10-й линейный оставить в цитадели Нарын-Кале. Кроме того, в помощь куринцам решено было призвать к обороне города всех жителей-чиновников (таможня, суд, почта) и более надежных из шиитов (домовладельцев, ремесленников, торговцев), наметив каждому из них место у городских стен. Оружия у дербентцев было маловато. Пирятин-ский предложил раздать все излишние кремневки, порох и свинец, которые были в запасе у 10-го линейного, но Васильев не согласился: "Кто их знает, этих азиятов, что они думают? Береженого..."
       
Наутро, чуть из-за Каспия блеснуло солнце, Дербент всполошила барабанная дробь. С Кифарских высот, оставив свои казармы-мазанки, шагали с развернутыми знаменами во всем оружии куринцы. А из солдатской слободы, где размещались семьи куринцев, за ротными колоннами спешили встревоженные, расстроенные, растрепанные бабы и оживленные необычным переполохом и суетой неунывающие мальчишки. Все они несли, тащили на тележках, а кое-кто вез на осликах узлы, подушки, горшки-миски-ложки-плошки -- небогатое солдатское хозяйство.
       
Еще минуту назад тихий, не совсем пробудившийся город загудел, как потревоженный улей: "Харай!" ("Тревога!") Тесные кривые улочки наполнились мужчинами. Они собирались кучками, садились на корточки у домов и горячо обсуждали события. А женщины, по своему обыкновению, усеяли плоские кровли домов. Неистово жестикулируя и крича, они переговаривались с соседками, в гневе и ужасе воздевали руки, посылая проклятия презренному "тази". Одни мальчишки сразу перешли от слов к делу -- точили о камни свои ржавые кинжалы.
       
Впрочем, и мужчины скоро получили работу. Комендант оповестил горожан о том, что они должны быть готовы к защите городских стен. Дербентцы охотно поспешили на зов. У каждого фаса стены уже расположились солдаты Куринского полка. Боевые посты заняли даже нестроевые -- писари, музыканты, денщики, кашевары. Вперемешку с солдатами размещались чиновники русских учреждений. И тут же находились и нукеры беков, которые остались верны России. Большинство горожан явилось только с кинжалами. Огнестрельного оружия почти не оказалось -- лишь у немногих были пистолеты. Но и безоружным сразу нашлась работа: дербентцы начали укреплять стены. Древние, обомшелые стены, столько видавшие на своем веку приступов и осад, давно уже вросли в землю, кое-где разрушились, местами в них образовались проломы. Горожане принялись за работу с жаром. Одни носили камни и закладывали ими образовавшиеся дыры, другие, раздобыв доски, наращивали стены, третьи насыпали песком мешки и клали их поверх стен, образуя бруствер.
       
К первой роте куринцев привезли из цитадели шестифунтовую пушку и произвели из нее пробный выстрел. Гулкое эхо прокатилось по дербентским возвышенностям, столько лет не слыхавшим пушечного грома. Стоявшие на стенах дербентцы радостно приветствовали выстрел. Они кричали, прыгали как дети, махали папахами и смотрели вниз, словно ожидали: а что на этот гром ответит Кази-Мулла?
       
Но внизу еще было тихо: Кази-Мулла еще не шел. По обычаю восточных городов, на ночь всех собак выгнали за городские стены. И собаки, не утихая, до самого утра вели звонкую перекличку.

IV
       
Первый день осады Дербента не принес Кази-Мулле особых успехов -- его мюридам удалось занять только два господствующих пункта на местности -- Кифарские высоты и сторожевые башни. Но проникнуть в город кази-муллинцы не смогли. В течение всего дня они не очень согласованно, но яростно пробовали подходить и кидаться на городские стены особенно с южной стороны, но каждый раз прицельный кучный огонь куринцев отбрасывал их. Не жалели пороха и дербентцы-добровольцы, у которых нашлись ружья и пистолеты. Их выстрелы не столько наносили осаждающим урон, сколько подымали дух осажденных. Несколько раз говорила свое веское слово и русская артиллерия. Когда горцы скапливались на одном месте, готовясь кинуться на стены или какие-либо из городских ворот, то по этом скоплению врага тотчас била пушка. И кази-муллинцы разбегались, унося с собой раненых. Удачные действия артиллерии вызывали ликование горожан, которые с крыш домов следили с волнением за ходом боя.
       
Утро второго дня осады дербентцы встретили веселее -- пусть у этого "тази" тысячи мюридов, но через стены не перепрыгнешь!
       
Александр Бестужев, спустившись с высот Нарын-Кале поближе к самому театру военных действий, жаждал поскорее использовать свое выгодное положение, поскорее схватиться с горцами.
       
Так же воинственно был настроен и черноглазый горячий Ибрагим-Бек, который располагался со своими нукерами тут же, рядом с третьей ротой куринцев. Ибрагим-Бек целое утро умолял штабс-капитана Жукова позволить ему с нукерами выйти за ворота и кинуться на лезгинские завалы, которые горцы устроили у сторожевых башен.
       
-- Этих шелудивых псов там не наберется и двухсот, они не успеют оглянуться, как мы их вышибем и возьмем башни. Клянусь аллахом! -- убеждал он.-- Вот и они хотят идти с нами! -- указал он на группу вооруженных молодых шиитов, которые стояли вместе с нукерами.
       
Жуков помнил, что на совещании у коменданта майор Васильев высказывался против всяких вылазок. Он боялся распылять и без того слабые силы гарнизона. Но этот горящий чувством мести Ибрагим-Бек и этот напористый Александр Александрович, который все просится в дело, который готов лезть один через стену! Да и самому штабс-капитану Жукову интересно -- что он хуже других, что ли?
       
Э, будь что будет! Победителей не судят! А Жукову тоже казалось, что вылазка будет удачной. Идем! Жуков дал согласие на вылазку, но сказал, что будет руководить ею сам. Выбрал из своей роты два взвода самых бывалых, обстрелянных солдат, взял горниста и, оставив за себя в роте субалтерн-офицера, направился к воротам. Ворота чуть-чуть приоткрыли, чтобы только мог протиснуться вооруженный человек, быстро по одному юркнули в открывшуюся щель и залегли. И тотчас начали сильный ружейный огонь по ближайшему завалу горцев, стараясь ошеломить их. Но радостно возбужденный Бестужев не стал много стрелять. Потрясая ружьем, он вскочил и кинулся к завалу, на крутизну, не обращая внимания на град пуль, которые сыпались на него.
       
-- Вперед! Хоччаклар! ("Молодцы!") Вперед! Ура! -- кричал он.
       
Отряд поддержал Бестужева: нукеры и солдаты-куринцы бросились за ним. Бестужев первым вскочил на завал, пуля сбила с его головы шапку, но он не остановился. Мюриды были опрокинуты неистовым приступом и бежали врассыпную. Нукеры Ибрагим-Бека уже по горскому обычаю резали головы поверженным врагам. И уже штурмовали башни -- только трещали ветхие ступени и с площадок сыпалась труха.
       
Мимо Бестужева пробежал солдат-куринец с отнятым у горца зеленым значком. Еще несколько жарких, боевых минут, и обе башни были в руках отряда Жукова. Из башен валил дым -- убегавшие мюриды подожгли настил площадок.
       
-- Александр Александрович, хватит! -- крикнул Жуков.-- С Кифар идет подмога. Горнист, отбой!
       
Прозвучал горн. Отряд поспешил к воротам. Опять быстро юркнули в щель, ворота закрыли и завалили бревнами. И это было кстати: с Кифар с новыми значками бежали с криками на выручку своим сотни кази-муллинцев.
       
Жуков выстроил отряд и осмотрел. У куринцев был один раненый и двое раненых было у шиитов. Ибрагим-Бек радостно подсчитывал трофеи -- в окровавленном мешке лежали несколько отрезанных бритых лезгинских голов, и тут же понуро стояли перепуганные, не подымавшие глаз пять пленников-мюридов.
       
-- Вот посмотри, капитан! Я же говорил! -- улыбался Ибрагим-Бек, разворачивая страшный мешок. Он уже хотел развернуть его пошире, но штабс-капитан Жуков брезгливо махнул рукой: -- Не надо! Убери!
       
-- Как вы, Александр Александрович? -- обернулся он к приятелю.
       
-- Вот как,-- весело развел руками невредимый, сиявший Бестужев.-- Ни царапинки. Пуля сбила только шапку, в двух местах прошила шинель да насквозь пробила ложе ружья. Ружья жаль!
       
-- Йу, ружье -- пустяки. Дадим другую кремневку!
       
-- Была бы сума, шея завсегда найдется! -- пошутил стоявший рядом фельдфебель.
       
Удачная вылазка чрезвычайно обрадовала, подбодрила весь Дербент. Майор Васильев, увидев воочию, что дербентцы-шииты за русских, распорядился раздать желающим все излишнее -- кремневки, порох и свинец, что было в батальоне 10-го линейного полка. И к оружейному складу протянулась длинная очередь, в которую становились даже мальчишки.
       
В этот день кази-муллинцы обратились к северной стороне города. Несколько групп их дошло до самого берега Каспия. И даже пробовали искупаться в море, но русская пушка брызнула по купающимся картечью.
       
-- А ну-ка, погляди, каково чугунное мыло! -- смеялись артиллеристы. Купанье сразу прекратилось.
       
И опять, как вчера, до поздней ночи шла оживленная ружейная перестрелка. А ночью при свете костров осажденные опять укрепляли и наращивали чем могли крепостные стены.
       
Бестужев ликовал. Вот это действительно гомеровские стычки! Побольше бы таких схваток и пуль! Ему храбрости не занимать стать, это видят все! Он слышал не раз, как после вылазки говорили о нем солдаты и жители:
       
-- Вот это удалец!
       
-- Да, разжалованный показал себя!

VI     

Скучно было бы, друзья мои, волочить вас по всем вылазкам и день за днем описывать происшествия блокады.

Марлинский. Письма из Дагестана
Уже почти целую неделю длилась осада Дербента. Гарнизон не знал ни покоя, ни отдыха. Днем он стойко отбивал беспорядочно яростные, назойливые атаки тысяч кази-муллинцев, окружавших Дербент с трех сторон суши. А ночью был вынужден заниматься укреплением обветшалых, когда-то грозно высоких городских стен. И хотя защищать город охотно и деятельно помогали жители, но гарнизон выбивался из сил. А надежды на скорую выручку не было.
       
Неизвестно, добрались ли до Бурной посланные майором Васильевым казак и чапан и знает ли генерал Коханов о том, что над Дербентом и Нарын-Кале нависла такая угроза. Атаки горцев пока что оставались безрезультатными, несмотря на то что у Кази-Муллы было сил в восемь раз больше, чем у русского гарнизона. Осажденные знали, что у Кази-Муллы есть еще одно коварное средство принудить город к сдаче. И на пятый день осады Кази-Мулла воспользовался этим средством: он отвел от города воду.
       
На западе от Нарын-Кале, в горах покрытой лесом Табасарани, в ущелье тек родник. Вода из родника по трубам проводилась в Дербент. И Кази-Мулла наконец-то отвел ее. В городе осталось всего лишь четыре небольших родничка.
       
К недостатку воды прибавилась новая беда -- стало не хватать хлеба и сена. Дербентский скот, запертый в каменном мешке города, стал падать. Было нестерпимо слышать, как ревут голодные коровы и буйволы. Но натиск кази-муллинцев почему-то стал ослабевать.
       
"Должно быть, ждут, когда будут готовы лестницы. Им ведь ждать можно! А тогда полезут на штурм!" -- предугадывали все, потому что с крепостных стен видели, как лезгины волокли из леса в лагерь длинные лестницы.
       
Дни проходили, как обычно: с утра начиналась надоедливая ружейная трескотня, а с полудня на городские стены катились с диким воем бесконечные валы кази-муллинцев. Эти волны устремлялись больше всего к западной стене, у которой находился единственный фонтан,-- Кази-Мулла хотел овладеть им. Но все атаки успешно отражались гарнизоном.
       
Так прошло еще двое томительных суток.
       
Осенние ночи были темным-темны. Дозорные, стоявшие на стенах, тревожились, смотрели, напрягая зрение, прислушивались: горцы, пользуясь темнотой, не раз подползали с вязанками хвороста к воротам, стараясь поджечь их.
       
Субботняя ночь 27 августа почему-то выдалась спокойнее предыдущих. Где-то вдалеке слышался какой-то шум и крики, но внизу, в садах и виноградниках, как будто бы все вымерло.
       
-- Притаились перед штурмом,-- соображали часовые-куринцы.
       
А на зорьке с Кифар вдруг донесся бодрый гром барабанов. Весь Дербент встрепенулся. Не верил своим ушам: не может быть! Но сомневаться не приходилось -- с Кифарских высот спускался русский отряд генерала Коханова.
       
-- Качты! Качты! ("Бежал! Бежал!") -- радостно кричали со стен дербентцы.
       
Вмиг все городские ворота были распахнуты настежь, и дербентцы -- кто верхом, кто пешком -- кинулись из города.
       
Кази-Мулла, не рискуя принять бой с русским отрядом в поле, ушел от Дербента под покровом темной ночи. Он бежал, оставив часть обоза, запасы продовольствия, скот. На дороге остались изломанные арбы и повозки, разбросанные мешки, бродили подбитые брошенные кони и измученные быки. Кое-где еще тлели непогашенные лагерные костры и возвышалась целая гора -- сто штук -- длинных штурмовых лестниц.
       
-- На них хорошо будет печь чуреки! -- смеялись ожившие дербентцы. Бестужев тоже был доволен -- он заслужил всеобщее признание и одобрение, выказав неустрашимую храбрость. Но ему хотелось еще чего-то большего, чем эти стычки у стен Дербента. Хотелось какого-то романтического подвига.
       
И ему повезло -- батальон куринцев присоединили к отряду, который направлялся преследовать отступившего Кази-Муллу. Бестужев упросил майора Пирятинского оставить его с куринцами, чтобы участвовать в походе.

Глава третья. Одиночество
       
Одиночество -- добрый друг, но плохая любовница: много советует, но мало ласкает.
       
Из письма брату
       
Вот и вся недолга -- война окончена!
       
Налетела, продержала в трепетном возбуждении восемь дней -- и конец. И снова Дербент -- может, на следующие четверть века -- останется мирным, сонным захолустьем.
       
Бестужев с удовольствием участвовал в "гомеровских" стычках с неприятелем, как писал он Н. Полевому. Он не щадил себя, первым кидался в огонь и потому ждал, что его храбрость будет отмечена.
       
Поначалу как будто бы так и получалось. На батальон 10-го Грузинского линейного полка прислали два Георгия. Солдаты единодушно признали, что один Георгиевский крест бесспорно заслужил рядовой 1-й роты Бестужев. Офицеры тоже присоединились к этой оценке. Бестужев и сам был уверен и говорил: "Я заслужил этот крест грудью, а не происками".
       
Командир батальона подполковник Васильев (ему за успешные бои с Кази-Муллой дали следующий чин) вызвал рядового Бестужева.
       
Васильев сидел, насупив блеклые брови, глядел куда-то вбок.
       
-- Солдаты признают, что ты заслужил крест. Оно, конечно, лез ты всюду, как муха в патоку,-- не то похвалил, не то упрекнул подполковник. Потом поднял на Бестужева глаза и заключил: -- Но, понимаешь, сам возложить на тебя крест я не могу. Я должен послать запрос. Как начальство соизволит, так и будет. Понятно?
       
Понятным было лишь то, что подполковник Васильев не желает поддерживать ходатайство роты.
       
Опять оставалось одно -- ждать!
       
Надежда восстановить свое гражданское имя никак не сбывалась. Здесь, в Дербенте, он продолжал оставаться безвестным солдатом линейного батальона. А там, в России, к нему пришла широкая известность, пришла слава. Уже никто и не думал, что литератор Александр Бестужев сможет в таком тягостном положении писать, а он нашел в себе силы и легко завоевал новое имя: в русской словесности появился новый талантливый писатель -- Александр Марлинский. Журналы печатали все, что присылал он. "За меня журналисты чуть не дерутся наперехват",-- смеялся Бестужев.
       
После повести "Испытание" Греч напечатал в "Сыне Отечества" новую повесть "Лейтенант Белозор". Поэт Н. Языков так писал о ней: ""Лейтенант Белозор" меня восхитил. Какой мастер своего дела Александр Бестужев! Какая широкая кисть и какой верный взгляд на искусство! Он ставит предмет перед глазами читателя живо и разительно. Что после них "Белкин"? Суета сует и всяческая суета!"
       
Горячими поклонниками творчества Марлинского были издатели журнала "Московский телеграф" братья Ксенофонт и Николай Полевые. "Московский телеграф" называл Марлинского русским Гюго и Гофманом, отзывался о Марлинском так: "Счастливый опасный соперник Купера и Евгения Сю". И -- "Марлинский равняется в повестях своих с лучшими писателями". Братья Полевые ждали, заранее готовили в журнале место для новой повести Марлинского "Аммалат-Бек". Александр Марлинский стал самым популярным, самым модным писателем. Им восхищалась вся читающая Россия.
       
Все свои досуги Александр Александрович проводил у близких его сердцу Шнитниковых. "У нас теперь есть одно премилое и преумное семейство Шнитниковых, хоть бы где они были отрадою, а здесь и подавно",-- писал он брату Павлу. Шнитниковы были Бестужеву как родные. С ними можно говорить о литературе, о том, что вот "насилу дочел 4-ю песнь Дантова "Paradiso"" и отчего у Данта "так пышен ад мучениями и так скучен рай иносказаниями", о том, как чуден Гюго, что он "на плечах своих выносит в гору всю французскую словесность и топчет в грязь все остальное и всех нас, писак", о Бальзаке, о романтизме, о молодом русском писателе Вельтмане, который написал столь интересного "Странника", явно навеянного Стерном.
       
Попутно Александр Александрович занимался со старшими мальчиками Шнитниковых французским языком.
       
Иногда вечерком Бестужев поднимался наверх к своему соседу Ивану Петровичу Жукову. Жуков был начитан и неглуп. Но в нем еще жила гвардейская привычка -- казаться. "Он даже в чувствах любит парад",-- иронически думал о нем Бестужев. К Жукову частенько захаживал Михаил Матвеевич Корсаков. Корсаков "ветренее снаружи, но крепче внутри", думал о нем Бестужев.
       
Вообще Бестужев был целые дни на людях и с людьми, но при всем том оставался одинок, ему не хватало женской ласки...
       
И вот подошла неприятная, гнилая дербентская зима.
       
"У нас стоит небывало жестокая зима, и я много от нее терплю: до обеда -- дым, после обеда -- холод. Прошу тут чем-нибудь заняться",-- жаловался он в письмах.
       
Наступило то состояние, которое Бестужев образно называл "хорьковая дремота".
       
Как-то в середине декабря поручик Карабаков напомнил ему:
       
-- А ведь завтра именины Шурочки Ковалевской. Не забыли?
       
Бестужев не пошел бы к Ковалевским -- о чем говорить ему с дербентскими офицерами? "Нигде в мире не находил я пустее офицеров, как в Кавказском корпусе, не говоря от Европы, да уж и от России отстали на век. Ну, право, руки опускаются с ними говорить",-- писал он. "Если, например, в разговоре с ними обмолвиться: "так сказал Теодор Гофман", то они подумают, что речь идет о каком-то новом штаб-лекаре главноуправляющего, потому что никогда не слыхивали, что есть такой замечательный писатель",-- думал Александр Александрович.
       
Но Бестужев вспомнил слова Таисии Максимовны о "лучшей даме гарнизона" Юлии Вигилянской и решил: "Э, схожу в последний раз! Посмотрю, какая эта "лучшая дама"".
       
Собирался Бестужев без особого вдохновения. Но все же тщательнее обычного побрился, надел новую синюю венгерку -- венгерка была ему больше к лицу, чем солдатский мундир.
       
У Ковалевских он застал ту же компанию. Так же было накурено и людно, и развязный Борис Андреевич Вигилянский похаживал вокруг стола и, не стесняясь, пел: "А мы к Сашеньке пришли не хозяина смотреть, а пришли смотреть вино, не прокисло ли оно?"
       
К удивлению и удовольствию Бестужева, сегодня в компании отсутствовал плац-адъютант подпоручик Рославцев.
       
Был тот же обильный именинный стол, то же разливанное море кахетинского, водок и народной "чачи", были те же безвкусно одетые, жеманно скучные батальонные дамы и среди них новая. Это и была Юлия Сергеевна Вигилянская. Острый, наметанный глаз завсегдатая столичных гостиных Бестужева сразу схватил: бесспорно, Юлия Сергеевна лучше всех!
       
Ее нельзя было назвать красивой, но в живых карих глазах, в этом слегка вздернутом носе, в лукавой улыбке приятно очерченных губ, во всем облике сквозило что-то лукаво-цыганское, притягательное.
       
Получилось как-то так, что их места за столом оказались рядом. Ее муж, как и прежде, много и шумно пил, но не хмелел. А она была весела, держалась по-светски непринужденно и была не лишена обаяния.
       
Юлия Сергеевна понравилась Бестужеву. Он уже не жалел, что пошел на именины, и был доволен, что надел венгерку. Юлия Сергеевна тоже смотрела на него с явным интересом.
       
-- О вас мне много говорила Таисия Максимовна,-- сказала она.
       
-- Шнитниковы мои самые добрые друзья,-- ответил он.-- А я здесь уже более полутора лет, а, к сожалению, вижу вас впервые.
       
-- Я была в отъезде. Недавно вернулась.
       
-- Знаю: вы были в Бурной. А не боялись, что Кази-Мулла полонит вас? Эти мусульмане -- фанатики во всем!
       
-- Волков бояться -- в лес не ходить! -- в тон ему, шутливо ответила Юлия Сергеевна.-- А вы, сказывают, отличились в стычках с ним?
       
-- Природа не обделила меня животною дерзостию, которую величают храбростью,-- ответил Александр Александрович.
       
Настроение его явно улучшалось. Он уже видел, что с Юлией Сергеевной можно говорить иначе, чем с остальными офицерскими женами: конечно же, она получила образование и воспитание в каком-то пансионе. Она свободно и интересно судила о литературе. Бестужев приятно удивился, когда Вигилянская, говоря о современных поэтах, вдруг сказала:
       
-- Пушкин -- весьма талантливый поэт, кто же в этом может сомневаться, но и у него есть промашки, недостатки.
       
-- Какие? -- удивился Бестужев.-- Скажите, пожалуйста!
       
-- Извольте! Вот, например, вы помните в "Бахчисарайском фонтане" у него сказано: "Все жены спят, не спит одна, едва дыша, встает она".
       
-- Как же, помню! Великолепные строки!
       
-- А в "Полтаве": "Оскорблена, удивлена, едва дыша, встает она..."
       
Бестужев молчал. Он как-то не уловил, в чем тут дело. Он больше любовался оживленным лицом критика, чем стихами.
       
-- Да-а,-- наконец уловил смысл замечания Юлии Сергеевны, а сам думал: "Это мелочь, это обычный повтор, но все же она -- молодец: заметила!"
       
В оживленной застольной беседе незаметно просидели до обязательного всегдашнего финиша армейских именин -- карточной баталии.
       
Бестужев был в ударе. Удачно каламбурил, мило сыпал шутками, приводя в восторг свою соседку. Сегодня не было подпоручика Рославцева, и никто не встречал остроумные реплики Бестужева косыми взглядами. Наоборот, они принимались всеми доброжелательно, без предвзятости.
       
Когда шумный обед кончился, мужчины начали группироваться на одном конце стола, готовясь засесть за карты. Александр Александрович не присоединился к ним.
       
-- А вы что же? -- спросила Юлия Сергеевна.
       
-- Я дивлюсь, что есть множество людей, которым лучший советник -- бутылка, а лучшее развлечение -- карты,-- сказал он на ухо Вигилянской.
       
-- Да-а? -- улыбнулась она.
       
Карты не привлекали его. Но сегодня уходить с именин не хотелось. Было приятно беседовать с умной, веселой, хорошенькой Юлией Сергеевной. Он видел, что и ей это доставляло удовольствие.
       
Оказалось, что Юлия Сергеевна читала его "Испытание" в "Сыне Отечества". Она восхищалась повестью и уже цитировала наизусть романс "Скажите мне, зачем пылают розы эфирною душою, по весне".
       
Но, к сожалению, и сегодня приходилось уходить, хотя и по иной причине. Беседовать только с Юлией Сергеевной было неприлично. Кроме него, за столом сидели все дамы. Внешне они наслаждались чаепитием. Дамы делали вид, будто увлечены разговором с хозяйкой, Александрой Ивановной. Они спрашивали, как делается этот "такой вкусный-вкусный" миндальный торт. Говорили о том, что в Тифлисе уже не носят чепчики с узкой оборкой, а юбки шьют широченные, в восемь полотнищ. А сами старались не пропустить ни словечка из диалога Бестужева с Юлией Сергеевной. Офицерские жены, казалось, и не смотрели на них, но внимательно наблюдали, как ухаживает этот столичный гвардеец! Смотрели и гадали: чем все это кончится?
       
Они знали, что за Юлией ухлестывали все дербентские офицеры, но -- безрезультатно. Этот картежник и враль, Борис Андреевич Вигилянский, оставался для Юленьки лучше всех!
       
Бестужеву не хотелось уходить, но пришлось. Он не стал тревожить мужскую компанию, увлеченную картами, а только попрощался с хозяйкой и дамами. Извинился, сказав, что из-за работы вынужден уходить столь рано.
       
-- Я надеюсь, мы найдем более удобное место для литературных бесед,-- вполголоса сказал Бестужев, галантно целуя ручку Юлии Сергеевны.
       
Она согласно, понимающе кивнула головкой и отвечала так же негромко:
       
-- Мы живем у ворот, против христианского кладбища, в доме Мурад-Амина. Приходите, милости просим. Мы с вами сыграем в свои козыри? -- лукаво улыбнулась она, кивая на картежников.
       
-- С вами, Юлия Сергеевна, я готов в любые козыри! -- живо ответил Бестужев.
       
Он шел к себе, к дому Ферзали, в более бодром настроении, чем шел на именины. И, по привычке иронизировать над всеми и собою в том числе, посмеивался:
       
-- А я точь-в-точь, как мой гусар Стрелинский из "Испытания": пары кокетливых глазок и золотых сережек вполне достаточно, чтобы я влюбился! Может быть, это еще нельзя назвать настоящей любовью, но все же...
       
Одиночество явно давало трещину...