Веневитинов и поэты-любомудры

Представители революционно-демократической мысли в лице Белинского, Герцена, Чернышевского высоко ценили поэтическое творчество Веневитинова. В книге «О развитии революционных идей в России» Герцен писал о нем, как о «чистой поэтической душе, задушенной в двадцать два года грубыми тисками русской жизни», как о поэте, «убитом обществом» (VI, 357).

Веневитинов впервые выступил в печати за несколько месяцев до 14 декабря 1825 года, а умер 15 марта 1827 года, т. е. восемь месяцев спустя после казни вождей декабристского движения. При жизни Веневитинова было напечатано всего девять его стихотворений и три критические статьи. Многое осталось незавершенным, в набросках и черновиках. Через два года после кончины Веневитинова, в 1829 году, вышло в свет собрание его сочинений, составившее славу его имени. «Веневитинов есть единственный у нас поэт, — писал Белинский в «Литературных мечтаниях», — который даже современниками был понят и оценен по достоинству. Это была прекрасная утренняя заря, предрекавшая прекрасный день...» (I, 369).

*

Дмитрий Владимирович Веневитинов родился в 1805 году в старинной и богатой дворянской семье и еще дома получил широкое литературное образование. В отроческие годы Веневитинов овладел не только новейшими, но и древними языками. Он обнаружил также большие способности к живописи и музыке и впоследствии прилежно занимался теорией музыки.

С 1822 по 1824 год Веневитинов состоял вольнослушателем Московского университета и посещал лекции А. Ф. Мерзлякова, занимавшего в то время кафедру «российского красноречия, стихотворства и языка», а также лекции профессоров-шеллингианцев М. Г. Павлова и И. И. Давыдова. В университете Веневитинов близко сошелся и подружился с другими учениками Мерзлякова: бр. Киреевскими, Н. М. Рожалиным, бр. Хомяковыми, В. Ф. Одоевским, А. И. Кошелевым, С. П. Шевыревым и др. Отчасти под влиянием лекций М. Г. Павлова и И. И. Давыдова у Веневитинова и его друзей по университету пробудился интерес к немецкой идеалистической философии.

Немецкая идеалистическая философия отвлекала от политической борьбы и объективно вела к оправданию монархического строя. В период подъема освободительного движения декабристов распространение идеалистической философии, и в частности шеллингианства, явилось одной из форм идеологической реакции, противостоящей декабризму.

В 1822 году в Москве возник литературный кружок под председательством известного литератора и педагога, переводчика виргилиевых «Георгик» С. Е. Раича, преподававшего русскую словесность в университетском пансионе и издавшего в 1823 году альманах «Новые аониды». Кружок объединил многих представителей московской литературной молодежи и, в первую очередь, учеников Раича по пансиону. В кружок входили В. Ф. Одоевский, М. П. Погодин, Д. П. Ознобишин, А. Н. Муравьев, С. П. Шевырев, Н. В. Путята и др. Здесь бывали декабрист В. К. Кюхельбекер и Н. А. Полевой. Об участии Веневитинова в кружке Раича у нас нет данных, но Веневитинов стал активнейшим деятелем родственного по направлению Общества любомудрия, основанного почти одновременно с кружком Раича (в 1823 году), причем в Общество любомудрия вошел ряд членов раичевского кружка. Один из участников Общества любомудрия А. И. Кошелев писал в своих мемуарах, что Общество «собиралось тайно и об его существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. Одоевский, И. Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения... Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед... Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше евангелия и других священных писаний».1

Общество любомудрия носило более интимный и замкнутый характер по сравнению с кружком Раича, но и кружок последнего серьезно интересовался немецкой идеалистической философией. Также несомненна идейная связь обоих литературно-философских объединений с «Мнемозиной», редакторами которой были В. Ф. Одоевский и В. К. Кюхельбекер.

В программной статье «Мнемозины», определяя задачи альманаха, В. Ф. Одоевский раскрывал самое понятие «любомудрия». «До сих пор, — писал он, — философа не могут себе представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века; посему-то мы для отличия и называем истинных философов любомудрами».2 Одоевский призывал «положить предел нашему пристрастию к французским теоретикам» и обратиться к распространению «новых мыслей, блеснувших из Германии». Французское просвещение и французскую революцию Одоевский отвергал, встав на защиту немецкой идеалистической философии, распространение которой являлось главной целью Общества любомудрия. Это Общество не имело сколько-нибудь серьезного влияния на развитие русской литературы, но оно идейно противостояло движению декабристов и воспитало будущих славянофилов, которые в период 30—40-х годов, в период николаевской реакции, возглавили идеалистическое направление, враждебное передовой революционно-демократической мысли. Сказанному не противоречит тот факт, что с Обществом любомудрия был связан декабрист В. К. Кюхельбекер, являвшийся одним из редакторов «Мнемозины». Хотя Кюхельбекер и расходился с любомудрами по основным общественно-политическим вопросам современности, он поддерживал общение с ними на почве заинтересованности романтической теорией искусства. Кроме того, любомудры, стремясь к обоснованию теории искусства на основе философского идеализма, были, в противовес этой философии и эстетике, отчасти захвачены общественным подъемом преддекабрьской поры и стремились к сотрудничеству с декабристами. При всем том, оппозиционные настроения любомудров накануне 14 декабря 1825 года, о которых повествует в своих «Записках» А. И. Кошелев, ничего общего не имели с революционностью декабристов и носили весьма умеренный характер, подготовляя помещичье-дворянскую идеологию славянофилов и сторонников реакционной «официальной народности». По существу среди любомудров только Веневитинову по-настоящему были близки чаяния и перспективы декабристского движения.

В 1824 году Веневитинов, окончив университет, поступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел. Сотоварищами Веневитинова по службе сделались некоторые из его друзей по университету и по Обществу любомудрия. Одновременно с ним на службу в архив поступили: И. В. Киреевский, В. П. Титов, С. П. Шевырев, Н. А. Мельгунов, С. А. Соболевский и др. Никакой систематической работы в архиве не было, и молодые люди, являясь на службу два раза в неделю, все свое время проводили в беседах на литературно-философские темы. Архив стал своего рода клубом московской аристократической молодежи, а сотрудники архива получили название «архивных юношей». Это название было закреплено Пушкиным в «Евгении Онегине» при характеристике московского светского общества.

Разгром декабрьского восстания привел к ликвидации Общества любомудрия. Председатель общества В. Ф. Одоевский торжественно предал сожжению уставы и протоколы Общества. По свидетельству А. И. Кошелева, это вызвано было тем, что «политические события сосредоточивали на себе все наше внимание». Кружок Раича тоже ликвидировался после 14 декабря, но и литературное и идейное общение между бывшими членами кружка не прекращалось, так же как не прекращалось оно и между бывшими любомудрами. Именно в последекабрьский период заявило о себе новое поэтическое направление, связанное с общественно-политическими и литературными установками как раичевского кружка, так и Общества любомудрия. Это направление с достаточной ясностью и определенностью выразилось в альманахе «Урания» М. П. Погодина, вышедшем в 1826 году, а также в альманахе «Северная лира», изданном С. Е. Раичем и Д. П. Ознобишиным в 1827 году. То же направление получило дальнейшее развитие и обоснование в «Московском вестнике»(1827—1830) М. П. Погодина.

Политическое содержание этого направления являлось одним из проявлений реакции на идеологию декабризма и было связано с принципиальным отказом от активной борьбы против крепостничества и самодержавия. После разгрома декабрьского восстания для бывших любомудров характерны были ревизия «стремления к лучшей действительности» и провозглашение нового тезиса — «уважения действительности», т. е. примирения с николаевским строем. Так именно поставил вопрос один из бывших любомудров и будущих славянофилов Ив. Киреевский в «Обозрении русской словесности за 1829 год».

В последекабрьские годы бывшие любомудры и участники раичевского кружка стремились объединить поэтическое творчество с философским идеализмом и таким образом создать философскую лирику. В этом плане шли теоретические и творческие искания Раича, под влиянием которого находился и молодой Тютчев; ту же задачу ставили перед собой поэты-любомудры Шевырев и Хомяков. Проблема соединения поэзии с философским идеализмом требовала решительной переоценки гражданских литературных традиций, в частности, поэтического наследия декабристов. Между тем в преддекабрьские годы некоторые из любомудров и участников раичевского кружка в своей творческой практике соприкасались с вольнолюбивой поэзией декабристов.

Несомненно, что от традиций гражданской поэзии отправлялся прежде всего сам Раич, который, согласно показаниям Бурцова и Никиты Муравьева, до 1821 года являлся членом Союза благоденствия. В 1822 году Раич напечатал «Рассуждение о дидактической поэзии»,1 в котором, со ссылкой на философские поэмы в прозе Платона, предсказывал, что дидактическая (или, как называл ее сам Раич, догматическая) поэзия должна пережить новый расцвет. Раича привлекала «мифология древних» как средство обогащения поэтического языка, его привлекало сходство поэта-дидактика с оратором.

Такие стилеобразующие принципы декабристско-литературного направления, как «мифология древних» и ораторская установка, были использованы поэтами-любомудрами, но использованы в других целях, уводящих от общественных и политических проблем. Сравнительно с гражданской поэзией декабристов, любомудры толкали ее развитие в ложном направлении, создавая культ «чистого искусства». Явившись реакцией гражданскому направлению, лирика любомудров открывала путь для регрессивных и антиреалистических тенденций в поэзии, для проникновения в поэзию реакционных начал немецкой идеалистической философии.

В последекабрьский период путь Раича определился как путь поэта-эклектика. Неослабевавший интерес к дидактическим жанрам соединился у него с ориентацией на «благозвучие» итальянской поэзии. В статье «Петрарка и Ломоносов» («Северная лира») Раич призывал к воскрешению ломоносовского образа в сочетании с принципами итальянской эвфонии. Наряду с устремлением к ораторскому пафосу Раич воскрешал мистико-романтические тенденции поэзии Жуковского, под влиянием которого во многом развертывалась поэтическая деятельность раичевского кружка. В то же время Раич следовал за Мерзляковым в области имитации русской народной песни. Много работал Раич как переводчик: он перевел «Освобожденный Иерусалим» Т. Тассо и поэму Ариосто «Неистовый Роланд». Выступал Раич и в качестве журналиста, издавая в течение нескольких лет «Галатею» (1829—1830 и 1839—1840). Эклектизм раичевского направления дал ему возможность объединить в своем кружке таких различных поэтов, как Д. П. Ознобишин, с его ориентацией на итальянскую поэзию, и Андрей Муравьев, выступавший в своей «Тавриде» в качестве подражателя Пушкину. В раичевском кружке были, наконец, и такие поэты-любомудры, как Тютчев и Шевырев.

Тютчев в 20-е годы еще мало выделялся из ряда второстепенных поэтов. В ответе на пушкинскую оду «Вольность» Тютчев приветствовал Пушкина как обличителя тиранов, но предлагал ему «смягчать, а не тревожить» сердца царей. Порицая «самовластье», Тютчев в то же время отнесся с осуждением к декабрьскому восстанию (стихотворение «14 декабря 1825 года»). Расцвет поэтического таланта Тютчева относится к более позднему времени, когда он создал собственный оригинальный язык философской лирики. В начале 20-х годов поэтические опыты Тютчева в общем были еще мало самостоятельны, но к концу 20-х годов относятся уже такие его замечательные вещи, как «Снежные горы», «Сон на море» и др., а к 1830 году — «Цицерон», «Есть в светлости осенних вечеров» и знаменитое «Silentium».

Под воздействием раичевского кружка и Общества любомудрия складывался как поэт и Шевырев. Через раичевский кружок Шевырев воспринял мистико-романтическую поэзию Жуковского. Наконец, Шевырев испытал сильное влияние идеалистической философии, в плену которой он в конце концов полностью оказался.

Оппозиционные настроения, вызванные общественным подъемом преддекабрьской поры, коснулись и Шевырева, но они не были устойчивыми. После разгрома декабристского движения он довольно быстро пришел к оправданию российской социально-политической действительности, эволюционировав от любомудрия в лагерь реакционной «официальной народности».

В стихах Шевырева, воскрешавших одические принципы, ярко отразились идеи и эмоции натурфилософской эстетики Шеллинга; по-шеллингиански Шевырев пытался философски раскрывать явления природы как символы духа. Образы и идеи таких стихотворений Шевырева, как «Стансы», «Ночь», «Сон» и др., в своей философской основе во многом сходны с соответствующими образцами лирики Тютчева. Вот пример одного из характернейших стихотворений Шевырева:

Два солнца всходят лучезарных
В порфирах огненно-янтарных —
И над воскреснувшей землей
Чета светил по небокругу
Течет во сретенье друг другу.
Все дышит жизнию двойной:
Два солнца отражают воды,
Два сердца бьют в груди природы —
И кровь ключом двойным течет
По жилам божия творенья,
И мир удвоенный живет —
В едином миге два мгновенья.
И с сердцем грудь полуразбитым
Дышала вдвое у меня, —
И двум очам полузакрытым
Тяжел был свет двойного дня.

(«Сон», 1827).

Торжественный одический пафос этого стихотворения в поэтических символах выражает натурфилософские идеи двойственности, будто бы заложенной в природе и человеке.

Белинский говорил о Шевыреве, что стих его обнаружил «более усилия ума, чем излияние горячего вдохновения» (I, 369).

Ко всему этому следует добавить, что по ходу своего поэтического развития, связанного с обострением идеологической борьбы в русском обществе в последекабрьские годы, Шевырев закономерно пришел к борьбе с принципами пушкинского реализма. В связи с дальнейшей эволюцией Шевырева и усвоением шеллингианской реакционной философии откровения, в его поэзии усиливались мистико-романтические и натуралистические тенденции. В противовес прозрачности и ясности пушкинского реалистического стиха, Шевырев пытался создать новый поэтический стиль введением прозаизмов и «антиэстетических» образов. Он полемизировал с Пушкиным в своем стихотворном «Послании к Пушкину» (1830); в борьбе со стихом пушкинской школы была задумана им также реформа русской просодии («О возможности ввести октаву в русское стихосложение», 1831). Но, противопоставив себя Пушкину, Шевырев окончательно отошел от передовых литературных позиций и обрек себя на творческое бесплодие. Созданный им поэтический стиль, с принципиальным «антиэстетическим» устремлением и насыщенный прозаизмами, стал достоянием эпигонского романтизма, в частности Бенедиктова, которого Шевырев восторженно приветствовал как «поэта мысли».

Из других поэтов-любомудров следует упомянуть еще Хомякова, эволюция которого была в некоторых чертах сходна с эволюцией Шевырева.

Хомяков сначала поддерживал связи с деятелями декабризма, например, с Рылеевым, который печатал его стихи в «Полярной звезде»; затем Хомяков испытал большое влияние Общества любомудрия и, наконец, пришел к славянофильству, главным идеологом и теоретиком которого он стал. В 20—30-е годы Хомяков написал две исторические трагедии — «Ермак» и «Дмитрий Самозванец», а также ряд стихотворений, проникнутых ораторским декламационным пафосом и связанных с идеями и образами идеалистической философии. В 1834 году Белинский еще причислял Хомякова «к числу замечательных талантов Пушкинского периода» (I, 393). С возникновением славянофильства Хомяков свою поэтическую деятельность целиком и полностью посвятил защите славянофильских доктрин, с которыми настойчиво боролся Белинский.

Раич, Тютчев, Шевырев, Хомяков — таковы главнейшие имена, с которыми связано направление, поставившее задачу объединения поэтического творчества с философским идеализмом. Если исключить Раича, творчество которого не было оригинальным (он остался только переводчиком); если исключить и Тютчева, поэзия которого, в силу особенного характера его огромного дарования, не укладывалась в рамки идеалистических построений, — наиболее видными представителями лирики любомудров в 20—30-х годах были Шевырев и Хомяков. В их поэзии отразились самые реакционные стороны шеллингианской идеалистической философии. Критические элементы, в какой-то мере имевшиеся у Шеллинга, в поэзии Шевырева и Хомякова были полностью заслонены шеллингианским иррационализмом.

Напротив, в плену шеллингианства не остался Веневитинов, поэзия которого резко отличается от поэзии Шевырева и Хомякова своими реалистическими тенденциями. «Веневитинов сам собою составил бы школу, — писал Белинский, — если б судьба не пресекла безвременно его прекрасной жизни, обещавшей такое богатое развитие. В его стихах просвечивается действительно-идеальное, а не мечтательно-идеальное направление; в них видно содержание, которое заключало в себе самодеятельную силу развития...» (VII, 38—39).

В этой характеристике Белинского определено основное направление исканий Веневитинова. Говоря о «действительно-идеальном», а не «мечтательно-идеальном» направлении его стихов, подчеркивая «содержание» поэзии Веневитинова, Белинский имеет в виду ее реалистические тенденции. Герцен отмечал, что Веневитинов был полон «фантазий и идей 1825 года» (VI, 372). Действительно, политические мотивы, близкие декабризму, нашли отражение в его стихах. Так, отрывки из неоконченной исторической поэмы Веневитинова (о гибели рязанских князей в пору татарского нашествия) характерны для той же линии воскрешения исторических образов, которая была представлена в «Думах» Рылеева. Боевую героическую тему разрабатывает Веневитинов и в своей скандинавской повести «Освобождение скальда». В этой повести дан выразительный образ «поэта», который владеет тяжелым «мечом» не хуже, чем арфой. Как и декабристы, Веневитинов откликнулся на события греческого восстания, воспев «меч мщения» в своей «Песне грека»:

Под небом Аттики богатой
Цвела счастливая семья.
Как мой отец, простой оратай,
За плугом пел свободу я.
Но турок злые ополченья
На наши хлынули владенья...
Погибла мать, отец убит,
Со мной спаслась сестра младая,
Я с нею скрылся, повторяя:
За все мой меч вам отомстит.

Показательно, что и оценка Веневитиновым Байрона близка декабристской. Он пишет вдохновенный пролог «Смерть Байрона», а в послании к Пушкину говорит о Байроне, как о «пророке свободы»:

Когда пророк свободы смелый,
Тоской измученный поэт,
Покинул мир осиротелый,
Оставя славы жаркий свет

И тень всемерныя печали,
Хвалебным громом прозвучали
Твои стихи ему вослед.

Как и декабристам, Веневитинову был дорог вольнолюбивый пафос великого английского поэта, героически погибшего в борьбе за независимость Греции и ненавидевшего поработителей. Политические ноты звучат и в прозаическом отрывке «Европа», переведенном Веневитиновым из Герена, и особенно ярко в его позднейшем стихотворении «Новгород». Тема древнего Новгорода, как очага свободы, была одной из основных тем политической лирики декабризма. В свободолюбивом духе трактует эту тему и Веневитинов. Его стихотворение овеяно глубокой грустью о невозвратных «вольных» временах древнего города.

Веневитинову остались чуждыми одические принципы, которые воскрешал Кюхельбекер и которые вслед за ним, но в другом направлении использовал Шевырев. На стихах Веневитинова вовсе не отразилась экспериментальная поэтическая работа, шедшая в кружке Раича. Если Тютчев и Шевырев под влиянием Раича обращались к традициям Жуковского, то Веневитинов стремился быть продолжателем Пушкина, ориентируясь на пушкинскую поэтическую культуру.

Творчество Веневитинова следует рассматривать в свете тех требований, какие он предъявлял поэту, указывая его назначение и место в общественной жизни. Такие философские отрывки Веневитинова, как «Анаксагор (Беседа Платона)» или «Несколько мыслей в план журнала», замечательны ярко выраженными в них реалистическими тенденциями.

В статье «Несколько мыслей в план журнала» Веневитинов развивал взгляд на искусство и на литературу как на орудие самопознания. «Самопознание — вот идея, одна только могущая одушевить вселенную; вот цель и венец человека», — утверждал Веневитинов. «Художник одушевляет холст и мрамор для того только, — писал он дальше в той же статье, — чтоб осуществить свое чувство, чтоб убедиться в его силе; поэт искусственным образом переносит себя в борьбу с природою, с судьбою, чтоб в сем противуречии испытать дух свой и гордо провозгласить торжество ума». По мысли Веневитинова, искусство — это своеобразная борьба с природой, закаляющая человеческий дух.

Процесс художественного творчества Веневитинов рассматривал как противоречивый процесс, в котором главную роль играет мысль. «Первое чувство никогда не творит, и не может творить, потому что оно всегда представляет согласие. Чувство только порождает мысль, которая развивается в борьбе, и тогда, уже снова обратившись в чувство, является в произведении». Из этого положения Веневитинов делал замечательный вывод, что «истинные поэты всех народов, всех веков, были глубокими мыслителями, были философами и, так сказать, венцом просвещения».1

Анализ противоречий Веневитинов из области абстрактно-умозрительной переносил на почву реальной действительности. В связи с этим у него на первый план выступали общественные задачи искусства. Характерно поэтому, что о конкретных делах для пользы России говорил он в статье «Несколько мыслей в план журнала».

Особое внимание Веневитинов обращал на область поэзии. «У нас язык поэзии, — писал он, — превращается в механизм; он делается орудием бессилия, которое не может себе дать отчета в своих чувствах и потому чуждается определительного языка рассудка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить и, прельщая легкостию безотчетного наслаждения, отвлекает от высокой цели усовершенствования. При сем нравственном положении России одно только средство представляется тому, кто пользу ее изберет целию своих действий». Этим средством, по мысли Веневитинова, является борьба за большую идейную насыщенность литературы. Задача самопознания России, как он считает, неразрывна с народным просвещением. Веневитинов указывал, что «цель просвещения или самопознания народа есть та степень, на которой он отдает себе отчет в своих делах и определяет сферу своего действия...».1 Истинная поэзия, с точки зрения Веневитинова, должна быть естественным результатом народного самопознания.

Впоследствии Чернышевский, восхищавшийся статьей Веневитинова, писал по поводу этой статьи: «Проживи Веневитинов хотя десятью годами более — он на целые десятки лет двинул бы вперед нашу литературу...» (II, 1949, 926).

Веневитиновское понимание народности искусства преемственно связано с пушкинским пониманием народности. В определении народности Веневитинов был близок к той формулировке, которая была дана как обобщение пушкинского творчества в статье Гоголя «Несколько слов о Пушкине». Полемизируя с редактором «Московского телеграфа» Н. Полевым, в связи с его оценкой первой главы «Евгения Онегина», Веневитинов писал: «Я полагаю народность не в черевиках, не в бородах и проч. (как остроумно думает г. Полевой), но и не в том, где ее ищет издатель „Телеграфа“». Веневитинов указывал, что народность следует искать не в отдельных образах и картинах, «но в самих чувствах поэта, напитанного духом одного народа и живущего, так сказать, в развитии, успехах и отдельности его характера. Не должно смешивать понятия народности с выражением народных обычаев: подобные картины тогда только истинно нам нравятся, когда они оправданы гордым участием поэта».2

Первым выступлением Веневитинова в печати была его полемическая статья, направленная против рецензии Н. Полевого на первую главу «Евгения Онегина». Вслед за этой его статьей последовала и другая, только что цитированная нами, в которой Веневитинов отвечал на возражения Полевого. В связи с дискуссией вокруг первой главы «Евгения Онегина» Веневитинову и пришлось формулировать для печати свои мысли, имевшие большое значение как для понимания творчества Пушкина, так и для истории русской критики вообще. Две статьи Веневитинова в связи с первой главой «Евгения Онегина» замечательны не столько конкретными суждениями о самом произведении, сколько теми общими требовавниями, которые Веневитинов предъявлял критикам Пушкина. Он доказывал, что поэзия вовсе «не есть неопределенная горячка ума», как думал Н. Полевой, а что она «имеет в себе самой постоянные свои правила» и что «в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией».1

Сохранилось известие, идущее от брата Веневитинова, будто о статье Веневитинова Пушкин отозвался так: «Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием. Все остальное — или брань, или переслащенная дичь».2 Возможно, что именно статьи Веневитинова в связи с первой главой «Евгения Онегина» и послужили поводом для его знакомства с Пушкиным. Во всяком случае, Пушкин, по приезде своем в Москву в сентябре 1826 года, неоднократно встречался с Веневитиновым и читал в квартире Веневитинова «Бориса Годунова». Гениальную пушкинскую драму Веневитинов оценил одним из первых. Одним из первых он понял также существо характера Евгения Онегина. В заметке о второй главе пушкинского романа Веневитинов отверг сравнение Онегина с Чайльд-Гарольдом, подчеркнув, что «характер Онегина принадлежит нашему поэту и развит оригинально». Веневитинов добавлял при этом, что «для такого характера все решают обстоятельства».3

Время знакомства и личных встреч Пушкина с Веневитиновым и другими любомудрами было временем подготовки к организации «Московского вестника», который должен был стать органом любомудров. В создании журнала Веневитинов принял деятельнейшее участие. Есть предположение, что статья его «Несколько мыслей в план журнала» была написана в связи с проектом «Московского вестника», хотя в процессе издания журнала этот проект реализован не был. Вероятно, к тому же времени, к сентябрю — октябрю 1826 года, следует отнести и стихотворное послание Веневитинова «К Пушкину».

Осенью 1826 года Веневитинов выехал в Петербург, где он собирался служить. При въезде в город Веневитинов был арестован, так как вместе с ним ехал француз Воше, только что возвратившийся из Сибири после проводов кн. Е. И. Трубецкой, последовавшей за своим мужем-декабристом. Просидев под арестом два или три дня, Веневитинов подвергся допросу, причем отвечал он решительно и резко, а на вопрос об отношении к декабристам заявил, что если он и не принадлежал к обществу декабристов, то «мог бы легко принадлежать к нему».4

Несколько месяцев, проведенных Веневитиновым перед своей смертью в Петербурге, были заполнены напряженной поэтической деятельностью. Его угнетало светское общество, в котором приходилось ему часто бывать. Веневитинову была глубоко чужда вся атмосфера Петербурга после казни декабристов. О Веневитинове этой поры так вспоминает его современница: «Помню его грустные глаза, его ресницы, какие едва нашлись бы еще в мире, и помню слезы, когда вспоминали о Рылееве».5

К петербургскому периоду, к последним месяцам жизни Веневитинова относятся лучшие его достижения в области лирики. В это время им были написаны второе «Послание к Рожалину» («Оставь, о друг мой, ропот твой»), «Жертвоприношение», «К моему перстню», «Завещание» и др. За неделю до смерти Веневитинов писал Погодину: «Последнее время меня тяготит сомнение в себе... Надо что-то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего — нельзя».1

Веневитинов задумал большой роман, он мечтал о поездке в Персию на дипломатическую службу, но все замыслы были оборваны смертью. «Милый друг, бедного Веневитинова ты уже вероятно оплакал, — писал Дельвиг Пушкину 21 марта 1827 года. — Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью» (Пушкин, XIII, 325).

Судьба поэта, исполненного возвышенных страстей и гибнущего в трагическом столкновении с чуждым ему обществом, — такова стержневая тема лирики Веневитинова петербургского периода.

Поэтический диапазон Веневитинова не был широк, вернее, он по-настоящему еще не раскрылся, в силу чего не следует преувеличивать значения поэзии Веневитинова. Но прогрессивные ее начала несомненны.

Большинство стихотворений Веневитинова выдержано в трагических тонах, однако у Веневитинова нет пассивного примирения с судьбой и роком. Поэт негодует и грустит, но даже полная безысходность, которую он видит для себя, не приводит его к капитуляции перед внешними силами. Поэт горд своим одиночеством и не ищет утешений, зная, что примириться с чуждым ему обществом он не сможет:

Не верь, чтоб люди разгоняли
Сердец возвышенных печали.
Скупая дружба их дарит
Пустые ласки, а не счастье;
Гордись, что ими ты забыт, —
Их равнодушное бесстрастье
Тебе да будет похвалой.
Заре не улыбался камень;
Так и сердец небесный пламень
Толпе бездушной и пустой
Всегда был тайной непонятной!
Встречай ее с душой булатной
И не страшись от слабых рук
Ни сильных ран, ни тяжких мук.

(«Послание к Рожалину»).

В ряде стихотворений Веневитинова раскрывается тема непримиримого конфликта поэта со светским обществом. В том же «Послании к Рожалину» поэт говорит:

Когда б ты видел этот мир,
Где взор и вкус разочарован,
Где чувство стынет, ум окован,
И где тщеславие — кумир,
Когда б в пустыне многолюдной
Ты не нашел души одной, —
Поверь, ты б навсегда, друг мой,
Забыл свой ропот безрассудной...

В таких стихотворениях Веневитинова, как «Завещание», «Утешение» и др., наряду с темой любви, настойчиво звучат мотивы гибели, которую поэт предрекает себе. К мысли о гибели его приводит, однако, не любовь, а невозможность найти в современном обществе счастье и радость. В этом смысле особое значение получает и тема бессмертия:

Мне тайный голос обещал,
Что не напрасное мученье

До срока растерзало грудь.
Он говорил: «когда-нибудь
Созреет плод сей муки тайной,
И слово сильное случайно
Из груди вырвется твоей:
Уронишь ты его не даром;
Оно чужую грудь зажжет,
В нее как искра упадет,
А в ней пробудится пожаром».

(«Утешение»).

Замечательно, что последние строки находят себе соответствие в словах декабриста А. И. Одоевского из его ответа Пушкину — «из искры возгорится пламя».

Весть о смерти Веневитинова дошла до ссыльного Одоевского, и он откликнулся на нее стихотворением «Умирающий художник». Через три года трогательное восьмистишие посвятил Веневитинову Кольцов («Вздох на могиле Веневитинова», 1830), эпитафию безвременно погибшему поэту написал юный Лермонтов («Простосердечный сын свободы», 1830), а еще через несколько лет (в 1840 году) вспомнил о Веневитинове поэт-петрашевец А. П. Баласогло, прямо назвавший Веневитинова «вольнодумцем»:

Где Веневитинов — угрюмец?
Философ жизни в двадцать лет,
Он, сирый в мире вольнодумец,
Осиротивший мир и свет.

«14 декабря слишком глубоко отделило прошедшее, чтобы можно было продолжать предшествовавшую ему литературу, — писал Герцен. — Уже на другой день этого великого дня мог прийти молодой человек, полный фантазий и идей 1825 года, Веневитинов. Отчаяние, как и боль от раны, наступает не тотчас. Но едва только он произнес несколько благородных слов, как исчез, подобно цветам, под более теплым небом, умирающим от мерзлого дуновения Балтийского моря.

«Веневитинов не родился способным к жизни в новой русской атмосфере. Нужен был другой закал, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи; нужно было с детства привыкнуть к этому резкому и непрерывному холодному ветру; надо было приспособиться к неразрешимым сомнениям, к горьчайшим истинам, к собственной немощности, к постоянным оскорблениям каждого дня; надо было с самого нежного детства приобрести навык скрывать все, что волнует душу, и не растерять того, что хоронилось в ее недрах, — наоборот, надо было дать вызреть в немом гневе всему, что ложилось на сердце» (VI, 372—373).

Биографы обычно связывали смерть Веневитинова с его личной драмой (неразделенная любовь к кн. З. Волконской); один Герцен указал на общественные условия последекабрьской России, определившие и направление творчества Веневитинова и преждевременную гибель юного поэта.
Сноски

Сноски к стр. 450

1 А. И. Кошелев. Записки. Берлин, 1884, стр. 12.

2 Мнемозина, 1824, ч. IV, стр. 163.

Сноски к стр. 451

1 Вестник Европы, 1822, № 7 и 8.

Сноски к стр. 455

1 Д. В. Веневитинов, Сочинения, ч. II, М., 1831, стр. 24, 28—29.

Сноски к стр. 456

1 Д. В. Веневитинов, Сочинения, ч. II, 1831, стр. 29, 25.

2 Ответ г. Полевому. Сын отечества, 1825, ч. 104, № 24 (Прибавление). Ср. гоголевское понимание народности, впоследствии целиком принятое Белинским: «... истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами» («Несколько слов о Пушкине»).

Сноски к стр. 457

1 Разбор статьи о «Евгении Онегине». Сын отечества, 1825, ч. 100, № 8.

2 Д. В. Веневитинов. Полное собрание сочинений. СПб., 1862, стр. 21.

3 Московский вестник, 1828, ч. VII, № 4, стр. 468—469.

4 А. П. Пятковский. Князь В. Ф. Одоевский и Д. В. Веневитинов. СПб., 1901, стр. 127.

5 Д. В. Веневитинов, Полное собрание сочинений, изд. «Academia», 1934, стр. 406.

Сноски к стр. 458

1 Д. В. Веневитинов, Полное собрание сочинений, Изд. «Academia», 1934, стр. 343.

ОСВОБОЖДЕНИЕ СКАЛЬДА
(Скандинавская повесть)

Э л ь м о р

Сложи меч тяжелый. Бессильной ли длани
Владеть сим булатом, о мирный певец!
Нам слава в боях, нам опасные брани;
Тебе - сладкозвучного пенья венец.

Э г и л

Прости мне, о сын скандинавских царей!
В деснице певца сей булат не бесчестен.
Ты помни, что Рекнер был арфой известен
И храбрым пример среди бранных полей.

Э л ь м о р

Прости, юный скальд, ты певец вдохновенный,
Но если ты хочешь, Эгил, нам вещать
О славе, лишь в битвах тобой обретенной,
То долго и долго ты будешь молчать.

Э г и л

Эльмор! иль забыл, что, гордясь багряницей,
Царь скальда обидел, и с ближней денницей
Прискорбная мать его, в горьких слезах,
Рыдала над хладною сына гробницей...

Так, с твердостью духа, с угрозой в устах,
Эгил отвечает,- и, быстрой стопою,
Безмолвствуя, оба, с киченьем в сердцах,
Сокрылись в дубраве под лиственной тьмою.
Час целый в безмолвии ночи густой
Гремел меч о меч среди рощи глухой.
Обрызганный кровью и весь изнуренный,
Эгил! из дубравы ты вышел один.
О храбрый Эльмор! Тебя тщетно Армин,
В чертогах семьею своей окруженный,
На пир ждет вечерний под кровлей родной.
Тебе уж из чаши не пить круговой.
Без жизни, без славы, твой труп искаженный
Лежит средь дубравы на дерне сухом.
Ты в прах преклонился надменным челом.
Окрест всё молчит, как немая могила,
И смерть скандинавца за скальда отмстила.

Но утром, едва лишь меж сизых паров
Холодная в небе зарделась Аврора,
В дремучей дубраве, при лаянье псов,
Узнали кровавое тело Эльмора.
Узнавши Эльмора черты искаженны,
Незапным ударом Армин пораженный
Не плачет, но грудь раздирает рукой.
Меж тем всё восстало, во граде волненье,
Все ищут убийцы, все требуют мщенья.
"Я знаю,- воскликнул Армин,- Ингисфал
Всегдашнюю злобу к Эльмору питал!
Спешите, спешите постигнуть злодея,
Стремитесь, о други, стремитесь быстрее,
Чем молньи зубчатыя блеск в небесах.
Готовьте орудья ко смерти убийцы.
Меж тем пусть врата неприступной темницы
По нем загремят на чугунных крюках".
И все устремились. Эгил на брегах
У моря скитался печальной стопою.
Как туча, из коей огнистой стрелою
Перун быстротечный блеснул в небесах,
На крылиях черных с останками бури
Плывет чуть подвижна в небесной лазури,-
Так мрачен Эгил и задумчив блуждал.
Как вдруг перед ним, окруженный толпою,
К чертогам невинный идет Ингисфал.

"Эльмор торжествует, и месть над убийцей!" -
Так в ярости целый народ повторял.
Но скальд, устремившись в толпу, восклицал:
"Народ! он невинен; моею десницей
Погиб среди боя царевич младой.
Но я не убийца, о царь скандинавян!
Твой сын дерзновенный сразился со мной,
Он пал и геройскою смертию славен".

Трепеща от гнева, Армин повелел
В темницу глубокую ввергнуть Эгила.
Невинный свободен, смерть - скальда удел.
Но скальда ни плен не страшит, ни могила,
И тихо, безмолвствуя, мощный певец
Идет среди воплей свирепого мщенья,
Идет,- как бы ждал его славный венец
Наградой его сладкозвучного пенья.

"О, горе тебе!- восклицал весь народ,-
О, горе тебе! горе, скальд величавый.
Здесь барды не будут вещать твоей славы.
Как тень, твоя память без шума пройдет,
И с жизнию имя исчезнет злодея".
И, тяжко на вереях медных кружась,
Темницы чугунная дверь заперлась,
И скрыл ее слился со свистом Борея.

Итак, он один, без утехи: но нет,-
С ним арфа, в несчастьи подруга драгая.
Эгил, среди мрака темницы бряцая,
Последнею песнью Эльмора поет.
"Счастливец! ты пал среди родины милой,
Твой прах будет тлеть под землею родной,
Во гроб не сошла твоя память с тобой,
И часто над хладной твоею могилой
Придет прослезиться отец твой унылый!
И друг не забудет тебя посещать.
А я погибаю в заре моей жизни,
Вдали от родных и от милой отчизны.
Сестра молодая и нежная мать
Не придут слезами мой гроб орошать.
Прощай, моя арфа, прошли наши пенья.
И скальда младого счастливые дни -
Как быстрые волны промчались они.
И скоро, исполнен ужасного мщенья,
Неистовый варвар мой век пресечет,
И злой скандинавец свирепой рукою
Созвучные струны твои оборвет.
Греми же, греми! разлучаясь с тобою,
Да внемлю последней я песне твоей!-
Я жил и в течение жизни своей
Тобою был счастлив, тобою был славен".

Но барды, свершая обряд скандинавян,
Меж тем начинали суровый напев
И громко гремели средь дикого хора:
"Да гибнет, да гибнет убийца Эльмора!"
В их пламенных взорах неистовый гнев,
И все, в круговой съединившись руками,
Эльмора нестройными пели хвалами
И, труп обступивши, ходили кругом.
Уже средь обширного поля близ леса
Огромный и дикий обломок утеса
К убийству певца утвержден алтарем.
Булатна секира лежала на нем,
И возле, ждав жертвы, стояли убийцы.
И вдруг, заскрипевши, глубокой темницы
Отверзлися двери, стремится народ.
Увы! всё готово ко смерти Эгила,
Несчастному скальду отверста могила,
Но скальд без боязни ко смерти идет.
Ни вопли народа, кипящего мщеньем,
Ни грозная сталь, ни алтарь, ни костер
Певца не колеблют, лишь он с отвращеньем
Внимает, как бардов неистовый хор
Гремит недостойным Эльмора хваленьем.
"О царь!- восклицал вдохновенный Эгил,-
Позволь, чтоб, прощался с миром и пеньем,
Пред смертью я песни свои повторил
И тихо прославил на арфе согласной
Эльмора, которого в битве несчастной
Сразил я, но так, как героя сразил".
Он рек; но при имени сына Эльмора
От ярости сердце царя потряслось.
Воззрев на Эгила с свирепостью взора,
Уже произнес он... Как вдруг раздалось
Унылое, нежное арфы звучанье,
Армин при гармонии струн онемел,
Шумящей толпе он умолкнуть велел,
И целый народ стал в немом ожиданьи.
Певец наклонился на дикий утес,
Взял верную арфу, подругу в печали,
И персты его по струнам заиграли,
И ветр его песню в долине разнес.

"Где храбрый юноша, который
Врагов отчизны отражал
И край отцов, родные горы
Могучей мышцей защищал?
Эльмор, никем не побежденный,
Ты пал, тебя уж боле нет.
Ты пал - как сильный волк падет,
Бессильным пастырем сраженный.

Где дни, когда к войне кровавой,
Герой, дружины ты водил,
И возвращался к Эльве с славой,
И с Эльвой счастие делил?
Ах, скоро трепетной девице
Слезами матерь возвестит,
Что верный друг ее лежит
В сырой земле, в немой гробнице.

Но сильных чтят благие боги,
И он на крыльях облаков
Пронесся в горние чертоги,
Геройских жительство духов.
А я вдоль тайнственного брега,
Ночным туманом окружен,
Всегда скитаться осужден
Под хладными волнами Лега.*
О скальд, какой враждебный бог
Среди отчаянного боя
Тебе невидимо помог
Сразить отважного героя
И управлял рукой твоей?
Ты победил судьбой жестокой.
Увы! от родины далеко
Могила будет твой трофей!

Уже я вижу пред собою,
Я вижу алчущую смерть,
Готову над моей главою
Ужасную косу простерть,
Уже железною рукою
Она меня во гроб влечет.
Прощай, прощай, красивый свет,
Навеки расстаюсь с тобою,

А ты, игривый ветерок,
Лети к возлюбленной отчизне,
Скажи родным, что лютый рок
Велел певцу расстаться с жизнью
Далеко от страны родной!
Но что пред смертью, погибая,
Он пел, о них воспоминая,
И к ним перелетал душой.

Уже настал мой час последний.
Приди, убийца, я готов.
Приди, рази, пусть труп мой бледный
Падет пред взорами врагов.
Пусть мак с травою ароматной
Растут могилы вкруг моей.
А ты, сын севера, над ней
Шуми прохладою приятной".

Умолкнул, но долго и сами собой
Прелестной гармонией струны звучали,
И медленно в поле исчез глас печали.
Армин, вне себя, с наклоненной главой,
Безмолвен сидел средь толпы изумленной,-
Но вдруг, как от долгого сна пробужденный:
"О скальд! что за песнь? что за сладостный глас?
Всклицал он.- Какая волшебная сила
Мне нежные чувства незапно внушила?
Он пел - и во мне гнев ужасный погас.
Он пел - и жестокое сердце потряс.
Он пел - и его сладкозвучное пенье,
Казалось, мою утоляло печаль,
О скальд... О Эльмор мой... нет. Мщение, мщенье!
Убийца! возьми смертоносную сталь...
Низвергни алтарь... пусть родные Эгила
Счастливее будут, чем горький отец.
Иди. Ты свободен, волшебный певец".
И с радостным воплем толпа повторила:
"Свободен певец!" Благодарный Эгил
Десницу Армина слезами омыл
И пред благодетелем пал умиленный.

Эгил возвратился на берег родной,
Куда с нетерпеньем, под кровлей смиренной,
Ждала его мать с молодою сестрой.
Унылый, терзаемый памятью злою,
Он проклял свой меч и сокрыл под скалою.
Когда же, задумчив, вечерней порой,
Певец любовался волнением моря,
Унылая тень молодого Эльмора
Являлась ему на туманных брегах.
Но лишь на востоке краснела Аврора,
Сей призрак, как сон, исчезал в облаках.

1823 или 1824 (?)

ЕВПРАКСИЯ
Песнь первая

Шуми, Осетр! Твой брег украшен
Делами славной старины;
Ты роешь камни мшистых башен
И древней твердыя стены,
Обросшей давнею травою.
Но кто над светлою рекою
Разбросил груды кирпичей,
Остатки древних укреплений,
Развалины минувших дней?
Иль для грядущих поколений
Как памятник стоят оне
Воинских, громких приключений?
Так,- брань пылала в сей стране;
Но бранных нет уже: могила
Могучих с слабыми сравнила.
На поле битв - глубокий сон.
Прошло победы ликованье,
Умолкнул побежденных стон;
Одно лишь темное преданье
Вещает о делах веков
И веет вкруг немых гробов.
         ______

Вдали, там, где в тени густой,
Во мгле таинственной дубравы
Осетр поток скрывает свой,
Ты зришь ли холм сей величавый,
Который на краю долин,
Как одинокий исполин,
Возносится главой высокой?
Сей холм был долго знаменит.
Преданье древнее гласит,
Что в мраке старины глубокой
Он был Перуну посвящен,
Что всякий раз, как злак рождался
И дол соседний улыбался,
В одежде новой облечен,
И в лесе трепетали ветки.
Сюда стекались наши предки,
Теснилися со всех сторон.
Есть даже слух, что здесь славяне
По возвращеньи с лютых браней
На алтарях своих богов
Ударом суеверной стали
Несчастных пленных лили кровь
Иль пламени их предавали
И в хладнокровной тишине
На их терзания взирали.
И если верить старине,
Едва ж с костров волною черной
Взносился дым к лазури горной,-
Вдруг гром в бесшумных небесах
При блике молний раздавался,
Осетр ревел в своих брегах,
И лес со треском колебался.
       ______

Взгляни, как новое светило,
Грозя пылающим хвостом,
Поля рязански озарило
Зловещим пурпурным лучом.
Небесный свод от метеора
Багровым заревом горит.
Толпа средь княжеского двора
Растет, теснится и шумит;
Младые старцев окружают
И жадно ловят их слова;
Несется разная молва,
Из них иные предвещают
Войну кровавую иль глад;
Другие даже говорят,
Что скоро, к ужасу вселенной,
Раздастся звук трубы священной
И с пламенным мечом в руках
Промчится ангел истребленья.
На лицах суеверный страх,
И с хладным трепетом смятенья
Власы поднялись на челах.

Песнь вторая

Средь терема, в покое темном,
Под сводом мрачным и огромным,
Где тускло меж столбов мелькал
Светильник бледный, одинокий
И слабым светом озарял
И лики стен, и свод высокий
С изображеньями святых,-
Князь Федор, окружен толпою
Бояр и братьев молодых.
Но нет веселия меж них:
В борьбе с тревогою немою,
Глубокой думою томясь,
На длань склонился юный князь.
И на челе его прекрасном
Блуждали мысли, как весной
Блуждают тучи в небе ясном.
За часом длился час, другой;
Князья, бояре все молчали -
Лишь чаши звонкие стучали
И в них шипел кипящий мед.
Но мед, сердец славянских радость,
Душа пиров и враг забот,
Для князя потерял всю сладость,
И Федор без отрады пьет.
Ты улетел, восторг счастливый,
И вы, прелестные мечты,
Весенней жизни красоты.
Ах, вы увяли, как средь нивы
На миг блеснувшие цветы!
Зачем, зачем тоске унылой
Младое сердце он отдал?
Давно ли он с супругой милой
Одну лишь радость в жизни знал?
Бывало, братья удалые
Сбирались шумною толпой:
Меж них младая Евпраксия
Была веселости душой,
И час вечернего досуга
В беседе дружеского круга,
Как чистый быстрый миг, летел.
         ______

Но между тем как над рекой
Батый готовит войско в бой,
Уже под градскими стенами
Дружины храбрые славян
Стояли стройными рядами.
Священный крест - знак христиан -
Был водружен перед полками.
Уже служитель алтарей
Отпел утешную молитву
И рать благословил на битву.
Двенадцать опытных вождей,
Давно покрытых сединами,
Но сильных в старости своей,
Стоят с готовыми мечами.
За ними юный ряд князей,
Опора веры и свободы.
Здесь зрелся молодой Роман,
Надежда лестная славян,
Достойный сана воеводы.
В блестящем цвете юных лет
Он в княжеский вступал совет
И часто мудростью своею
Рязанских старцев удивлял.
Давно испытанный бронею,
Он в многих битвах уж бывал
И половцев с дружиной верной
Не раз на поле поражал.
Но, вождь для воинов примерный,
Князей он негу презирал.
Ему забавы - бранны бури,
И твердый щит - его ночлег.
Вблизи Романа видны Юрий,
Мстислав, Борис и ты, Олег!
Зачем сей юноша красивый,
Дитя по сердцу и летам,
Оставил кров, где он, счастливый,
Ходил беспечно по цветам
Весны безбурной и игривой?
Но он с булатом в юной длани
Летит отчизну защищать
И в первый раз на поле брани
Любовь к свободе показать.
        ____

Но грозные татар полки,
Неистовой отваги полны,
Уже вдоль быстрыя реки
Как шумные несутся волны.
С угрозой дикой на устах
Они готовы в бой кровавый.
Мечи с серебряной оправой
Сверкают в крепких их руках.
Богато убраны их кони -
Не медь и не стальные брони
От копий груди их хранят,
Но тонкие драгие ткани -
Добыча азиатской брани -
На персях хищников блестят.
Батый, их вождь, с булатом в длани
Пред ними на младом коне.
Колчан с пернатыми стрелами
Повешен на его спине,
И шаль богатыми узлами
Играет над его главой.
Взлелеянный среди разбоя,
Но пышной роскоши рукой,
Он друг войны и друг покоя
В дни праздности, в шуму пиров.
Он любит неги наслажденья
И в час веселый упоенья
Охотно празднует любовь.
Но страшен он в жару сраженья,
Когда с улыбкой на устах,
С кинжалом гибельным в зубах,
Как вихрь он на врагов стремится
И в пене конь под ним дымится.
Везде лишь вопли пораженных,
И звон щитов, и блеск мечей...
Ни младости безгрешных дней,
Ни старости седин почтенных
Булат жестокий не щадит.
И вдруг раздался стук копыт.
Отряды конницы славянской
Во весь опор стремятся в бой,
Но первый скачет князь рязанской
Роман, за ним Олег младой
И Евпатий, боярин старый
С седою длинной бородой.
Ударам вслед гремят удары.
Всех пылче юноша Олег.
То с левой стороны, то с правой
Блестит его булат кровавый.
Столь неожиданный набег
Привел моголов в изумленье.
Ужасны суздальцев набеги.
Они летят, татары смяты
И, хладным ужасом объяты,
Бегут, рассеясь по полям.
Напрасно храбрый сын Батыя,
Нагай, противится врагам
И всадников ряды густые
Один стремится удержать.
Толпой бегущих увлеченный,
Он сам невольно мчится вслед...
Так челн средь бури разъяренной
Мгновенно борется с грозой,
Мгновенно ветры презирает,
Но вдруг, умчавшись с быстротой,
Волнам сердитым уступает...

1824

[ПЕСНЬ КОЛЬМЫ]
[Из Макферсона]

Ужасна ночь, а я одна
Здесь на вершине одинокой.
Округ меня стихий война.
В ущелиях горы высокой
Я слышу ветров свист глухой.
Здесь по скалам с горы крутой
Стремится вниз поток ревучий,
Ужасно над моей главой
Гремит Перун, несутся тучи.
Куда бежать? где милый мой?
Увы, под бурею ночною
Я без убежища, одна!
Блесни на высоте, луна,
Восстань, явися над горою!
Быть может, благодатный свет
Меня к Сальгару приведет.
Он, верно, ловлей изнуренный,
Своими псами окруженный,
В дубраве иль в степи глухой.
Он сбросил с плеч свой лук могучий,
С опущенною тетивой
И презирая громы, тучи,
Ему знакомый бури вой,
Лежит на мураве сухой.
Иль ждать мне на горе пустынной,
Доколе не наступит день
И не рассеет ночи длинной?
Ужасней гром; ужасней тень;
Сильнее ветров завыванье;
Сильнее волн седых плесканье!
И гласа не слыхать!
О верный друг! Сальгар мой милый,
Где ты? Ах, долго ль мне унылой
Среди пустыни сей страдать?
Вот дуб, поток, о брег дробимый,
Где ты клялся до ночи быть!
И для Сальгара кров родимый
И брат любезный мной забыт.
Семейства наши знают мщенье,
Они враги между собой,
Мы не враги, Сальгар, с тобой!
Умолкни, ветр, хоть на мгновенье!
Остановись, поток седой!
Быть может, что любовник мой
Услышит голос, им любимый!
Сальгар! здесь Кольма ждет;
Здесь дуб, поток, о брег дробимый;
Здесь всё: лишь милого здесь нет.

1824

ЛЮБИМЫЙ ЦВЕТ
(Посвящено С[офье] В[ладимировне]
В[еневитиной])

На небе все цветы прекрасны.
Все мило светят над землей,
Все дышат горней красотой.
Люблю я цвет лазури ясной:
Он часто томностью пленял
Мои задумчивые вежды,
И в сердце робкое вливал
Отрадный луч благой надежды.
Люблю, люблю я цвет луны,
Когда она в полях эфира
С дарами сладостного мира
Плывет как ангел тишины.
Люблю цвет радуги прозрачной -
Но из цветов любимый мой
Есть цвет денницы молодой:
В сем цвете, как в одежде брачной,
Сияет утром небосклон.
Он цвет невинности счастливой,
Он чист, как девы взор стыдливой,
И ясен, как младенца сон.

Когда и страх и рой веселий -
Всё было чуждо для тебя
В пределах тесной колыбели,
Посланник неба, возлюбя
Младенца милую беспечность,
Тебя лелеял в тишине,
Ты почивала - но во сне,
Душой разгадывая вечность,
Встречала ясную мечту
Улыбкой милою, прелестной.
Что сорвало улыбку ту,
Что зрела ты,- мне неизвестно;
Но твой хранитель, гость небесный
Взмахнул таинственным крылом -
И тень ночная пробежала,
На небосклоне заиграла
Денница пурпурным огнем,
И луч румяного рассвета
Твои ланиты озарил.
С тех пор он вдвое стал мне мил,
Сей луч румяного рассвета.
Храни его - недаром он
На девственных щеках возжен,
Не отблеск красоты напрасной,
Нет! он печать минуты ясной,
Залог он тайный, неземной.
На небе все цветы прекрасны,
Все дышат горней красотой;
Но меж цветов есть цвет святой -
Он цвет денницы молодой.

13 августа 1825

[СОНЕТ]

К тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья,
На крылиях любви несется мысль моя;
Она затеряна в юдоли заточенья,
И всё зовет ее в небесные края.

Но ты облек себя в завесу тайны вечной:
Напрасно силится мой дух к тебе парить.
Тебя читаю я во глубине сердечной,
И мне осталося надеяться, любить.

Греми надеждою, греми любовью, лира!
В преддверьи вечности греми его хвалой!
И если б рухнул мир, затмился свет эфира

И хаос задавил природу пустотой,-
Греми! Пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!

1825

[ЧЕТЫРЕ ОТРЫВКА ИЗ НЕОКОНЧЕННОГО ПРОЛОГА
1
Б а й р о н

К тебе стремился я, страна очарований!
Ты в блеске снилась мне, и ясный образ твой,
В волшебные часы мечтаний,
На крыльях радужных летал передо мной.
Ты обещала мне отдать восторг целебный,
Насытить жадный дух добычею веков,
И стройный хор твоих певцов,
Гремя гармонией волшебной,
Мне издали манил с полуденных брегов.
Здесь думал я поднять таинственный покров
С чела таинственной природы,
Узнать вблизи сокрытые черты
И в океане красоты
Забыть обман любви, забыть обман свободы.

2
В о ж д ь  г р е к о в

Сын Севера! Взгляни на волны:
Их вражии покрыли корабли,
Но час пройдет - и наши челны
Им смерть навстречу понесли!
Они еще сокрыты за скалою;
Но скоро вылетят на произвол валов.
Сын Севера! готовься к бою.

Б а й р о н

Я умереть всегда готов.

В о ж д ь

Да! Смерть мила, когда цвет жизни
Приносишь в дань своей отчизне.
Я сам не раз ее встречал
Средь нашей доблестной дружины,
И зыбкости морской пучины
Надежду, жизнь и всё вверял.
Я помню славный берег Хио -
Он в памяти и у врагов.
Средь верной пристани ночуя,
Спокойные магометане
Не думали о шуме браней.
Покой лелеял их беспечность.
Но мы, мы, греки, не боимся
Тревожить сон своих врагов:
Летим на десяти ладьях;
Взвилися молньи роковые,
И вмиг зажглись валы морские.
Громады кораблей взлетели -
И всё затихло в бездне вод.
Что ж озарил луч ясный утра?-
Лишь опустелый океан,
Где изредка обломок судна
К зеленым несся берегам
Иль труп холодный, и с чалмою,
Качался тихо над волною.

3
Х о р

Валы Архипелага
Кипят под злой ватагой;
Друзья! на кораблях
Вдали чалмы мелькают,
И месяцы сверкают
На белых парусах.

Плывут рабы султана,
Но заповедь Корана
Им не залог побед.
Пусть их несет отвага!
Сыны Архипелага
Им смерть пошлют вослед.

4
Х о р

Орел! Какой Перун враждебный
Полет твой смелый прекратил?
Чей голос силою волшебной
Тебя созвал во тьму могил?
О Эвр! вей вестию печальной!
Реви уныло, бурный вал!
Пусть Альбиона берег дальный,
Трепеща, слышит, что он пал.

Стекайтесь, племена Эллады,
Сыны свободы и побед!
Пусть вместо лавров и награды
Над гробом грянет наш обет:
Сражаться с пламенной душою
За счастье Греции, за месть,
И в жертву падшему герою
Луну поблекшую принесть!

1825

ПЕСНЬ ГРЕКА

Под небом Аттики богатой
Цвела счастливая семья.
Как мой отец, простой оратай,
За плугом пел свободу я.
Но турков злые ополченья
На наши хлынули владенья...
Погибла мать, отец убит,
Со мной спаслась сестра младая,
Я с нею скрылся, повторяя:
"За всё мой меч вам отомстит!"

Не лил я слез в жестоком горе,
Но грудь стеснило и свело;
Наш легкий челн помчал нас в море,
Пылало бедное село,
И дым столбом чернел над валом.
Сестра рыдала - покрывалом
Печальный взор полузакрыт;
Но, слыша тихое моленье,
Я припевал ей в утешенье:
"За всё мой меч им отомстит!"

Плывем - и при луне сребристой
Мы видим крепость над скалой.
Вверху, как тень, на башне мшистой
Шагал турецкий часовой;
Чалма склонилася к пищали -
Внезапно волны засверкали,
И вот - в руках моих лежит
Без жизни дева молодая.
Я обнял тело, повторяя:
"За всё мой меч вам отомстит!"

Восток румянился зарею,
Пристала к берегу ладья,
И над шумящею волною
Сестре могилу вырыл я.
Не мрамор с надписью унылой
Скрывает тело девы милой,-
Нет, под скалою труп зарыт;
Но на скале сей неизменной
Я начертал обет священный:
"За всё вам меч мой отомстит!"

С тех пор меня магометане
Узнали в стычке боевой,
С тех пор, как часто в шуме браней
Обет я повторяю свой!
Отчизны гибель, смерть прекрасной,
Всё, всё припомню в час ужасный;
И всякий раз, как меч блестит
И падает глава с чалмою,
Я говорю с улыбкой злою:
"За всё мой меч вам отомстит!"

1825

К. И. ГЕРКЕ
(При послании трагедии Вернера)

В вечерний час уединенья,
Когда, свободный от трудов,
Ты сердцем жаждешь вдохновенья,
Гармоньи сладостной стихов,

Читай, мечтай - пусть пред тобою
Завеса времени падет,
И ясной длинной чередою
Промчится ряд минувших лет!

Взгляни! уже могучий гений
Расторгнул хладный мрак могил;
Уже, собрав героев тени,
Тебя их сонмом окружил -

Узнай печать небесной силы
На побледневших их челах.
Ее не сгладил прах могилы,
И тот же пламень в их очах...

Но ты во храме. Вкруг гробницы,
Где милое дитя лежит,
Поют печальные девицы
И к небу стройный плач летит:

"Зачем она, как майский цвет,
На миг блеснувший красотою,
Оставила так рано свет
И радость унесла с собою!"

Ты слушаешь - и слезы пали
На лист с пылающих ланит,
И чувство тихое печали
Невольно сердце шевелит.

Блажен, блажен, кто в полдень жизни
И на закате ясных лет,
Как в недрах радостной отчизны,
Еще в фантазии живет.

Кому небесное - родное,
Кто сочетает с сединой
Воображенье молодое
И разум с пламенной душой.

В волшебной чаше наслажденья
Он дна пустого не найдет
И вскликнет, в чувствах упоенья:
"Прекрасному пределов нет!"

1825

НА НОВЫЙ 1827 ГОД

Так снова год, как тень, мелькнул,
Сокрылся в сумрачную вечность
И быстрым бегом упрекнул
Мою ленивую беспечность.
О, если б он меня опросил:
«Где плод горячих обещаний?
Чем ты меня остановил?» —
Я не нашел бы оправданий
В мечтах рассеянных моих!
Мне нечем заглушить упрека!
Но слушай ты, беглец жестокой!
Клянусь тебе в прощальный миг:
Ты не умчался без возврату;
Я за тобою полечу
И наступающему брату
Весь тяжкий долг свой доплачу.

1 января 1827

ЧЕТВЕРОСТИШИЕ

Я слышал, камены тебя воспитали,
Дитя, засыпал ты под басенки их.
Бессмертные дар свой тебе передали -
И мы засыпаем на баснях твоих.

Январь 1827

К ЛЮБИТЕЛЮ МУЗЫКИ

Молю тебя, не мучь меня:
Твой шум, твои рукоплесканья,
Язык притворного огня,
Бессмысленные восклицанья
Противны, ненавистны мне.
Поверь, привычки раб холодный,
Не так, не так восторг свободный
Горит в сердечной глубине.
Когда б ты знал, что эти звуки,
Когда бы тайный их язык
Ты чувством пламенным проник,—
Поверь, уста твои и руки
Сковались бы, как в час святой,
Благоговейной тишиной.
Тогда душа твоя, немея,
Вполне бы радость поняла,
Тогда б она живей, вольнее
Родную душу обняла.
Тогда б мятежные волненья
И бури тяжкие страстей —
Всё бы утихло, смолкло в ней
Перед святыней наслажденья.
Тогда б ты не желал блеснуть
Личиной страсти принужденной,
Но ты б в углу, уединенный,
Таил вселюбящую грудь,
Тебе бы люди были братья,
Ты б тайно слезы проливал
И к ним горячие объятья,
Как друг вселенной, простирал.

1826 или 1827

[ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ]

О жизнь, коварная сирена,
Как сильно ты к себе влечешь!
Ты из цветов блестящих вьешь
Оковы гибельного плена.
Ты кубок счастья подаешь
И песни радости поешь;
Но в кубке счастья — лишь измена,
И в песнях радости — лишь ложь.

Не мучь напрасным искушеньем
Груди истерзанной моей
И не лови моих очей
Каким-то светлым привиденьем.
Меня не тешит ложный сон.
Тебе мои скупые длани
Не принесут покорной дани,
Нет, я тебе не обречен.

Твоей пленительной изменой
Ты можешь в сердце поселить
Минутный огнь, раздор мгновенный,
Ланиты бледностью облить
И осенить печалью младость,
Отнять покой, беспечность, радость,
Но не отымешь ты, поверь,
Любви, надежды, вдохновений!
Нет! их спасет мой добрый гений,
И не мои они теперь.

Я посвящаю их отныне
Навек поэзии святой
И с страшной клятвой и с мольбой
Кладу на жертвенник богине.

1826 или 1827

К ИЗОБРАЖЕНИЮ УРАНИИ

Пять звезд увенчали чело вдохновенной:
Поэзии дивной звезда,
Звезда благодатная милой надежды,
Звезда беззакатной любви,
Звезда лучезарная искренней дружбы,
Что пятая будет звезда?
Да будет она, благотворные боги,
Душевного счастья звездой.

1826 или 1827

НОВГОРОД
(Посвящено к<няжне> А. И. Т<рубецкой>)

«Валяй, ямщик, да говори,
Далеко ль Новград?» — «Недалеко,
Версты четыре или три.
Вон видишь что-то там высоко,
Как черный лес издалека...»
— «Ну, вижу; это облака».
— «Нет! Это новградские кровли».
Ты ль предо мной, о древний град
Свободы, славы и торговли!
Как живо сердцу говорят
Холмы разбросанных обломков!
Не смолкли в них твои дела,
И слава предков перешла
В уста правдивые потомков.
«Ну, тройка! духом донесла!»
— «Потише. Где собор Софийской?»
— «Собор отсюда, барин, близко.
Вот улица, да влево две,
А там найдешь уж сам собою,
И крест на золотой главе
Уж будет прямо пред тобою».
Везде былого свежий след!
Века прошли... но их полет
Промчался здесь, не разрушая.
«Ямщик! Где площадь вечевая?»
— «Прозванья этого здесь нет...»
— «Как нет?» — «А, площадь? Недалеко:
За этой улицей широкой.
Вот площадь. Видишь шесть столбов?
По сказкам наших стариков,
На сих столбах висел когда-то
Огромный колокол, но он
Давно отсюда увезен».
— «Молчи, мой друг; здесь место свято:
Здесь воздух чище и вольней!
Потише!.. Нет, ступай скорей:
Чего ищу я здесь, безумный?
Где Волхов?» — «Вот перед тобой
Течет под этою горой...»
Всё так же он, волною шумной
Играя, весело бежит!..
Он о минувшем не грустит.
Так всё здесь близко, как и прежде...
Теперь ты сам ответствуй мне,
О Новград! В вековой одежде
Ты предо мной, как в седине,
Бессмертных витязей ровесник.
Твой прах гласит, как бдящий вестник,
О непробудной старине.
Ответствуй, город величавый:
Где времена цветущей славы,
Когда твой голос, бич князей,
Звуча здесь медью в бурном вече,
К суду или к кровавой сече
Сзывал послушных сыновей?
Когда твой меч, гроза соседа,
Карал и рыцарей, и шведа,
И эта гордая волна
Носила дань войны жестокой?
Скажи, где эти времена?
Они далёко, ах, далёко!

Между октябрем и декабрем 1826

К МОЕЙ БОГИНЕ

Не думы гордые вздымают
Страстей исполненную грудь,
Не волны невские мешают
Душе усталой отдохнуть,—
Когда я вдоль реки широкой
Скитаюсь мрачный, одинокой
И взор блуждает по брегам,
Язык невнятное лепечет
И тихо плещущим волнам
Слова прерывистые мечет.
Тогда от мыслей далека
И гордая надежда славы,
И тихоструйная река,
И невский берег величавый;
Тогда не робкая тоска
Бессильным сердцем обладает
И тайный ропот мне внушает...
Тебе понятен ропот сей,
О божество души моей!
Холодной жизнию бесстрастья
Ты знаешь, мне ль дышать и жить?
Ты знаешь, мне ль боготворить
Душой, не созданной для счастья,
Толпы привычные мечты
И дани раболепной службы
Носить кумиру суеты?
Нет! нет! и теплые дни дружбы
И дни горячие любви
К другому сердце приучили:
Другой огонь они в крови,
Другие чувства поселили.
Что счастье мне? Зачем оно?
Не ты ль твердила, что судьбою
Оно лишь робким здесь дано,
Что счастья с пламенной душою
Нельзя в сем мире сочетать,
Что для него мне не дышать...

О, будь благословенна мною!
Оно священно для меня,
Сие пророчество несчастья,
И, как завет его храня,
С каким восторгом сладострастья
Я жду губительного дня
И торжества судьбы коварной!
И, если б ум неблагодарный
На небо возроптал в бедах,
Твое б явленье, ангел милый,
Как дар небес, остановило
Проклятье на моих устах.
Мою бы грудь исполнил снова
Благоговения святого
Целебный взгляд твоих очей,
И снова бы в душе моей
Воскресло силы наслажденье,
И счастья гордое презренье,
И сладостная тишина.
Вот, вот что грудь мою вздымает
И тайный ропот мне внушает!
Вот чем душа моя полна,
Когда я вдоль Невы широкой
Скитаюсь мрачный, одинокой.

Конец 1826

Dimitri Venevitinov (1805-1827) on the deathbed. Afanasyev, Konstantin Yakovlevich (1793-1857). Institut of Russian Literature IRLI (Pushkin-House), St Petersburg. Lithograph. 1827.

Роза вместо перстня

Дмитрий Владимирович Веневитинов

(1805–1827)

Имя Веневитинова помнится ныне куда лучше, чем полсотни стихотворений, вышедших из-под пера поэта, который прожил всего двадцать один год. Помнится не столько благодаря устойчивой, но все же поистершейся легенде (о ней речь впереди), сколько по шутливым стихам Мандельштама. Мандельштам просил (повелевал) дать Веневитинову розу, а вовсе не таинственный перстень, тем самым строго оспаривая наказ старшего собрата.

Вот глас последнего страданья!

Внимайте: воля мертвеца

Страшна, как голос прорицанья.

Внимайте: чтоб сего кольца

С руки холодной не снимали; —

Пусть с ним умрут мои печали

И будут с ним схоронены.

И еще:

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой…

……………………………………….

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тогда я друга умолю,

Чтоб он с руки моей холодной

Тебя, мой перстень, не снимал,

Чтоб нас и гроб не разлучал

Перстень, якобы извлеченный из-под развалин Геркуланума, обращенного в прах роковым извержением Везувия, Веневитинову подарила Северная Коринна – княгиня Зинаида Волконская, в которую поэт был безнадежно влюблен. Веневитинов уезжал в Петербург – то ли спасаясь от вполне закономерной, но от того не менее пламенной страсти (блестящая замужняя аристократка, владычица светско-интеллектуальной Москвы, тысячеискусница, пленявшая волшебным пением, свободой суждений и дилетантской ученостью, была старше своего вздыхателя на пятнадцать лет), то ли мечтая обрести широкое поприще для будущих пиитических и гражданских свершений.

Но не любовь теперь тобой

Благословила пламень вечной

И над тобой в тоске сердечной,

Святой обет произнесла;

Нет! дружба в горький час прощанья

Любви рыдающей дала

Тебя залогом состраданья.

Перстень Волконской должен был оберегать поэта от сумрачных страстей, вражды мира и искушения самоубийства. Перстень этот стал таким же непременным ингридиентом веневитиновского мифа, как его благородное (со старомосковским привкусом) происхождение (что было, то было), феноменальная образованность (действительно, учился основательнее, чем Евгений Онегин), невероятное обаяние (о том вспоминали не только близкие люди, но и минутные знакомцы – впрочем, вспоминали после кончины, когда печаль друзей уже отливалась в благоуханную легенду) и грандиозный дар – поэта, мыслителя, критика, потенциального преобразователя русской культуры. Как недолго просуществовавшее «общество любомудров» – молодых московских умников, восторженно штудировавших Спинозу и Шеллинга, вдохновлявшихся Шекспиром, Гете и Байроном и чаявших великих подвигов на нивах поэзии, науки и государственной службы. Как пушкинский комплимент статье Веневитинова о первой главе «Евгения Онегина» – то ли этикетно лукавый (в статье этой Веневитинов, как свойственно задорным дебютантам, не столько говорил о Пушкине, сколько учил уму-разуму прежде высказавшегося старшего коллегу, Николая Полевого), то ли вообще придуманный задним числом. Как авторское чтение «Бориса Годунова» и «Песен о Стеньке Разине» в доме Веневитиновых и ликование слушателей. Как союз (в общем-то тактический) Пушкина и московских ученых мальчиков, плодом которого стал журнал «Московский вестник» (с самого начала не вполне пушкинский и не слишком значимый для отбывшего на брега Невы Веневитинова). Как арест при въезде в столицу (вместе с Веневитиновым ехал француз Воше, прежде без разрешения сопровождавший в Сибирь княгиню-декабристку Трубецкую – он-то и был «интересен» властям), короткое заключение и необходимость отвечать на вопрос о принадлежности тайному обществу. (Ни в каких союзах, кроме полуигрового общества любомудров, Веневитинов не состоял; протоколы московских мудрецов были сожжены, как только в первопрестольную дошли вести о 14 декабря; однако, по преданию, на запрос ответил гордо: членом тайного общества не был, но «мог бы легко принадлежать ему». Службе по Министерству иностранных дел сие признание не помешало.) Как ранняя смерть (после бала вышел без шубы и, хотя квартировал в том же доме, схватил горячку), увязанная с пребыванием под стражей и «частыми, сильными потрясениями пылкой, деятельной души его». Как сохранившееся в памяти Анны Керн восклицание Пушкина «Отчего вы позволили ему умереть? Он ведь тоже был влюблен в вас, не правда ли?».

Легенду творили не только былые любомудры, собравшие и выпустившие в свет почти все сочинения Веневитинова (в 1829 году – стихотворения, в 1831 – прозу), а позднее не раз вспоминавшие о том, кто «создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии» (Иван Киреевский). Легенду творили в глаза не видевшие Веневитинова стихотворцы, чтящие его память приличествующими надгробными виршами. Легенда была нужна молодым людям, привычно ощущающим свой разлад с холодным светом, меланхоликам и радикалам, мечтателям и бунтарям. Белинский и Герцен вдохновлялись ей с не меньшим энтузиазмом, чем решительно с ними несхожие друзья Веневитинова – Погодин, Киреевский, Кошелев. «Младой певец» легко встраивался в разные контексты, оказываясь то младшим братом и наследником декабристов, то провозвестником эпохи философской рефлексии, то «почти Лермонтовым», то легитимным сочленом «пушкинской плеяды»… Стихи переставали быть стихами, растворяясь в воспоминаниях и слухах о короткой жизни, роковых страстях, великих надеждах и безжалостной судьбе, благо все это можно было без труда обнаружить в компактном корпусе сочинений Веневитинова, стихотворца квалифицированного, чутко улавливающего веяния времени и грамотно осваивавшего уже готовые приемы письма, но лишенного и намека на творческую индивидуальность, на то, что зовется «лица необщим выраженьем».

Веневитинов был далеко не единственным стихотворцем, что вошел в состав русской словесности благодаря ранней смерти и сотворенной друзьями легенде. Так в начале XIX века случилось с Андреем Тургеневым, а в начале века ХХ – с Иваном Коневским. Поразительно другое: Тургенев и Коневской, тоже свершившие немного, но обладавшие истинными дарованиями, остались символами своих эпох, а Веневитинов – пусть и не читаемый, а если читаемый, то слепо и словно по обязанности, под ценным руководством все той же легенды – оказался самым памятным и значимым из «младых певцов». Здесь конкуренцию ему может составить только Владимир Ленский.

Поэзия – это не стихи Веневитинова, а его имя, ставшее таким же понятным, не требующим толкований и мучительно родным символом, как давно живущие вне своих контекстов пронзительные строки «Блажен, кто пал, как юноша Ахилл…» (Кюхельбекер) или «Хорошо умереть молодым…» (Некрасов). Веневитинов – это не элегические, байронические и шеллингианские банальности его гладких строчек, а глубокая светлая печаль диалога Девы и Розы над могилой юноши, стихи, которыми почтил усопшего истинный поэт – совсем немногим старший, но много больше испытавший и чующий свой уже скорый конец Дельвиг.

Юноша милый! на миг ты в наши игры вмешался.

Розе подобный красой, как филомела ты пел.

Сколько любовь потеряла в тебе поцелуев и песен,

Сколько желаний и ласк новых, прекрасных, как ты!

Дева, не плачь! я на прахе его в красоте расцветаю.

Сладость он жизни вкусив, горечь оставил другим.

Ах! и любовь бы изменою душу певца отравила!

Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой.

Потому-то и просил Мандельштам дать Веневитинову – розу. Перстень, который друзья надели на палец умирающему, при перезахоронении поэта в 1930 году был с его руки снят и хранится в Литературном музее. Догадайтесь, почему.