В НОВУЮ ТЮРЬМУ С "МАРСЕЛЬЕЗОЙ".

Отрывок из книги А. Гессена "Во глубине сибирских руд..."

Мы вступили в тюрьму, как в преддверие гроба, но сердца наши были спокойны, душа тверда.
В. И. Штейнгейль

ДЕКАБРИСТЫ переезжали в новую тюрьму. Было пасмурное утро ранней осени. После пяти лет, проведенных в крепостных казематах и тюремных камерах, они впервые дышали полной грудью, наслаждались привольем необозримых полей и лугов, далью синевших на горизонте лесов, срывали цветы с раскинувшегося у их ног полевого ковра.
Это была скорее радостная прогулка, чем утомительное путешествие. Не было цепей, в которых декабристов привезли четыре года назад в Читу. Рядом ехали жены декабристов. Лишь Волконская вынуждена была остаться в Чите: она ожидала ребенка и выехала позже. Мужу остаться с ней не разрешили.
Декабристы были одеты в какие-то странные, необычные наряды. На Волконском была куцая женская кацавейка, Якушкин вышел в коротенькой курточке, голову Завалишина украшала круглая шляпа с широчайшими полями, в одной руке он держал палку, в другой — книгу. Долгополые сюртуки, испанские мантии, простые длинные блузы...
«Если бы нас встретил какой-нибудь европеец, только что приехавший из столицы,— вспоминал позже Басаргин,— он непременно подумал бы, что где-то близко тут есть большое заведение для сумасшедших и их вывели гулять».
Выехали двумя партиями. Первая тронулась в путь 7 августа, вторая — 9 августа 1830 года. Впереди и сзади каждой партии шли солдаты с ружьями в руках. Для перевозки больных и вещей были наняты подводы.
Настроение у всех было бодрое. Жители Читы с грустью провожали их.
Декабристы отдали им овощи и плоды со своих огородов, одарили разными вещами на память. Свои жилища и хозяйства жены декабристов вынуждены были побросать. Нарышкина обменяла свой домик на две головы сахару.
Предстояло пройти шестьсот тридцать четыре версты. Переход был рассчитан на полтора месяца. Для дневок выбирали живописные поляны у речных берегов.
Из Читы до Верхнеудинска шла почтовая дорога. Станции находились далеко друг от друга. При каждой из них стоял окруженный несколькими избами станционный домик. Никаких селений по пути не было, обитавшие здесь буряты вели кочевой образ жизни. И потому для дневок и ночевок буряты выставляли по приказу начальства войлочные бурятские юрты, в которых помещалось по четыре человека.
Проводниками служили буряты. На сотни верст тянулись их кочевья, и местами путь пересекали на степных пастбищах огромные табуны белых и серых бурятских малорослых, но очень выносливых лошадей.
Постепенно буряты сближались с декабристами. Они с большим интересом следили за их игрою в шахматы, и Трубецкой предложил одному из них сыграть с ним партию.
По выражению лиц бурят было видно, что они хорошо знакомы с этой игрой, перенесенной в Европу, по-видимому, из Индии, и обнаружили большую радость, когда бурят выиграл у Трубецкого партию. И им стало совсем весело, когда Басаргин и Фонвизин тоже проиграли свои партии.
Любопытство бурят возбуждал Лунин. У него было несколько боевых ран, и ему разрешено было ехать в закрытой повозке. Он иногда по нескольку дней подряд не выходил из нее, и толпа бурят окружала на остановках его телегу, ожидая, когда таинственный человек покажется наконец или выйдет.
Однажды Лунин показался и спросил:
— Что вам надо?
Переводчик объяснил, что буряты просят сказать, за что он сослан.
— Знаете ли вы вашего тайшу? — спросил Лунин.
— Знаем. Тайша есть главный местный начальник бурят,— раздались голоса.
— А знаете ли вы тайшу, который над вашим тайшей и может посадить его в мою повозку или сделать ему угей (конец)?
— Знаем.
— Ну, так знайте, что я хотел сделать угей его власти, вот за что я сослан.
— О! О! О! — раздалось в толпе бурят, и они с низкими поклонами, медленно пятясь назад, стали удаляться от повозки Лунина.

На одном переходе декабристы встретили тайшу, начальника проживавших тогда между Читой и Петровским заводом шестидесяти тысяч бурят.
Он ехал в отличной, запряженной шестериком коляске. На козлах сидел бурят в лисьей шапке, на запятках — еще двое. В коляске находился и сын тайши, мальчик в шелковой зеленой шубе и шапочке, отороченной бобровым мехом и украшенной наверху голубыми шариками из стекляруса.
На боку у тайши болталась сабля с серебряным темляком, а на шее была золотая медаль на красной ленте. Пересев из коляски на небольшую серенькую лошадь, он сопровождал декабристов до ближайшей стоянки.

На дневке тайша угостил их занимательным зрелищем: приказал выпустить на равнину оленя, которого сам же стал преследовать и свалил искусно пущенными стрелами. Он отдал оленя декабристам, а те отблагодарили его несколькими фунтами табаку, до которого он был большой охотник. Тайша выразил свое восхищение...

Декабристы везли с собою книги. М. Бестужев читал томик произведений французского драматурга Скриба.
«Я не мог выбрать лучшей книги в подобных обстоятельствах,— вспоминал М. Бестужев.— Душа и сердце мое настроены были к поэзии. Прекрасные картины природы, беспрестанно сменяющие одни других, новые лица, новая природа, новые звуки языка,— тень свободы хотя для одних взоров. Ночи совершенно театральные на ночлегах наших — все, все увеличивало удовольствие чтения его милого, цветистого, разнообразного картинами театра. Шум и развлечение, меня окружающие, придавали чтению большую прелесть. Я думал, что я в театре...»
Ночь. Кругом мрак. Небо усеяно звездами. Марс начал свое восхождение, но Михаил Кюхельбекер принял его за Венеру. Это вызвало смех и шутки.
Вокруг стана пылали костры; окружавшие их фигуры принимали на фоне пламени фантастические очертания. Близко стоявшие деревья напоминали театральные декорации. Между ними двигались люди, слышался смешанный говор. Издали казалось, что это одушевленные живые картины. Все это очаровывало и волновало вырвавшихся из тюремных казематов узников, а декабриста поэта А. И. Одоевского вдохновило на стихи:

Что за кочевья чернеются
Средь пылающих огней? Идут под затворы молодцы
За святую Русь. За святую Русь неволя и казни —
Радость и слава! Весело ляжем живые
За святую Русь...

* * *

Вдали показалось озеро, на берегу его — маленькое село, бедная сельская церковь, и на пригорке — покосившийся крест над одинокой могилой жены смещенного за взяточничество и злоупотребления иркутского губернатора Н. И. Трескина, умершей, как ходили слухи, не своей смертью...
Неожиданно в полуверсте показался скачущий во весь опор фельдъегерь. Для заключенных имело значение малейшее происшествие, любой незначительный факт. Пошли догадки: зачем и за кем он приехал из Петербурга? Связан ли его приезд с облегчением участи декабристов или, наоборот, он привез с собою новые тяготы и ограничения? Вестник добра он или зла?

Скоро стало известно, что фельдъегерь приехал за Волконским, чтобы вернуть его в Читу, где в ожидании родов осталась его жена, Мария Николаевна: в Петербург поступила жалоба, а оттуда последовал приказ вернуть Волконского в Читу...

Шаг за шагом без особых происшествий декабристы приближались к своей новой тюрьме. Казалось, они совершали прогулки по роскошному саду природы. Братья Борисовы собирали коллекции насекомых, доктор Вольф и Якушкин — гербарии сибирской флоры, Ивашев и другие декабристы делали при переходе зарисовки.

Буряты продолжали сопровождать их. Кто-то из декабристов спросил одного из них:
— Знаете ли вы, за что мы сосланы?
— Знай... Султан — так, — ответил бурят и провел ладонью по горлу.
— Не совсем так,— сказал декабрист. — Мы хотели, чтобы всякий бурят был равный перед законом с ханом и генерал-губернатором...

Партия декабристов остановилась на дневку в Ононском бору. «Хозяином» во время этого переезда был Розен, который со дня на день ждал приезда жены. Еще сидя в крепости, во время следствия, Розен часто мысленно представлял себе, что к нему пришли родители и братья, что рядом с ним находится в камере его жена. Он видел черты ее лица, слышал ее голос. Часто в мечтах переносился в свой дом, припоминая расположение комнат, расстановку мебели и другие так хорошо знакомые ему с детства предметы,— ему ведь было тогда всего двадцать пять лет! В эту готовую рамку он вставлял лица тех, кого ему хотелось видеть, вспоминал их одежду, характерные движения, но, проснувшись от этих грез, снова оказывался в своей мрачной камере. Он жил воспоминаниями и как-то написал на портрете декабриста Н. А. Бестужева: «Воспоминание есть единственный рай, из которого ни в коем случае нет изгнания».

Сегодня Розен был неспокоен, все время поглядывал на дорогу и прислушивался, не раздастся ли звон почтового колокольчика. Он виделся с женой в последний раз 25 июля 1826 года, в Петропавловской крепости. Она пришла тогда на свидание с крошечным шестинедельным ребенком, который, лежа на диване, безмятежно улыбался, а мать, плача, уславливалась с мужем о дне выезда к нему. Вопрос о поездке жены в Сибирь был решен твердо, но Розен просил жену не торопиться и подождать, пока ребенок подрастет.
Сейчас сыну было уже пять лет, но царь не разрешил взять его с собою, и жена выехала к мужу одна. Она была дочерью директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, ее сверстниками были А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, декабристы И. И. Пущин, В. К. Кюхельбекер и В. Д. Вольховский. В Петербурге и Москве ее тепло провожали в дальний путь друзья и родственники декабристов — Нарышкины, Голицыны, Муравьевы, Чернышевы. Сестра находившейся в Сибири А. Г. Муравьевой, графиня В. Г. Пален, просила взять ее с собою, хотя бы под видом служанки, чтобы она могла помочь сестре. Хотела ехать и другая сестра, но царь никому не разрешил...

Жена Розена уже подъезжала к месту дневки декабристов. У большой дороги, ведущей в лес, стояли юрты. Розен только что роздал обед. Неожиданно послышался звон почтового колокольчика, стук колес по мосту, и Розен увидел вдали ту самую развевавшуюся от быстрой езды зеленую вуаль, в которой он четыре года назад видел мельком в Петропавловской крепости свою жену.
Быстро накинув сюртук, Розен побежал жене навстречу. Н. Бестужев бросился за ним с галстуком, который тот забыл надеть, но не догнал. Часовые хотели задержать Розена, но он стрелою пролетел мимо них. Тройка остановилась, и Розен высадил из коляски свою жену, измученную двухмесячным переездом, но радостную и счастливую. Подошедший плац-адъютант поместил Розена с женой, по распоряжению коменданта, в крестьянской избе. К двери приставили часового.
В качестве «хозяина» Розен должен был ехать вперед, чтобы все подготовить для товарищей на месте будущей дневки, но товарищи были счастливы его счастьем, вместе с ним радовались приезду его жены и не допускали до кухни и котлов.
После дневок Розен каждый день все же уходил с женою вперед, чтобы вместе с нею приготовить к приезду всей партии обед и ужин. Им приходилось ночевать в бурятских юртах, и этот ночлег очень понравился приехавшей из Петербурга жене Розена: прямо над головой виднелось сквозь дымовое отверстие звездное небо.

* * *

Почти одновременно с Розен, во время переезда декабристов из Читы в Петровский завод, приехала к мужу и М. К. Юшневская. В течение двух лет Николай I не давал ей разрешения на поездку, а когда 16 декабря 1828 года она получила наконец это разрешение, ей просто не на что было выехать.
Ее муж, декабрист Алексей Петрович Юшневский, большой друг поэта и переводчика Н. И. Гнедича, был генерал-интендантом Второй армии. Ближайший друг Пестеля, он был одним из директоров и главных деятелей Южного тайного общества. Товарищи относились к нему с большим уважением. Его советами пользовался Пестель при составлении «Русской Правды».

Юшневский приговорен был к вечной каторге. В связи со службой на него наложено было, по каким-то интендантским расчетам, взыскание в огромной сумме 326 тысяч рублей. Сенат долгие годы рассматривал это дело и в конце концов признал, что взыскание наложено было неправильно. Но, пока тянулось дело, отсутствие средств тяжело отразилось на здоровье и жизни Юшневских в Сибири.
Получив разрешение на поездку к мужу, Юшневская долго не могла выяснить, где он, и только из присланного Волконской письма узнала, что муж находится в Читинском остроге.

Весною 1830 года она наконец выехала в Сибирь. «Последнюю шубу и ложки продала»,—писала она брату мужа из Нижнего Новгорода. Великая печальница всех декабристов Екатерина Федоровна Муравьева помогла ей. Она заказала для Юшневской коляску, снабдила ее деньгами и продовольствием и отправила в дальний путь. Ей помогли и семьи других декабристов. «Дочь любимая не могла бы больше входить во все подробности и во все мои надобности»,— писала Юшневская об отношении к ней Муравьевой.

В Киеве, откуда приехала Юшневская, у нее оставалась дочь от первого брака, Софья, но ее не разрешено было взять с собою, а больше у Юшиевской никого не было, и письма к ней приходили поэтому редко. Жить было трудно, писать она могла только брату мужа, и почти каждое письмо ее кончалось словами: «Деньги! Деньги!»
Как и все не имевшие детей жены декабристов, Юшневская поселилась в Петровском заводе вместе с мужем в тюрьме. Ей было тогда сорок лет. Декабристы встретили ее дружески и сердечно. Впервые после восстания 14 декабря она почувствовала себя в родной семье.

* * *

Через несколько дней декабристы достигли красивых и величественных берегов Селенги. Здесь, на береговых откосах, можно было видеть, как на протяжении веков наслаивались пласты разноцветных пород.
Местами дорога проходила по самому берегу реки, местами, закрывая небо, над дорогой высились на сто с лишним метров скалы.
После месячного путешествия приближались к Верхнеудинску. Солдатам приказано было при проезде через город не разговаривать с декабристами и делать «свирепый» вид. Декабристы хохотали, услышав это распоряжение коменданта: солдаты находились с ними в самых дружеских отношениях, и им трудно было выполнить приказ.
От Верхнеудинска свернули с большой дороги к богатому селению Тарбагатай, в котором жили так называемые семейские старообрядцы, сосланные сюда в конце XVIII века за раскол.

* * *

Длинный, многолюдный, пестрый и оживленный караван переселявшихся декабристов приближался наконец к конечному пункту своего пути.
Последние версты шли лесом, который по мере приближения декабристов к Петровскому заводу становился все реже и наконец сменился кустарниками и болотами. Вдали к северу и востоку высились горы.
В широкой и глубокой долине показалось большое селение.
Кладбище на въезде, церковь на площади, завод с каменными трубами, где днем и ночью плавили железо, унылые улицы с небольшими домами, ручей, и за ним — красная крыша только что отстроенной тюрьмы... Это было огромное строение на высоком каменном фундаменте, окруженное огромным тыном, вышиною в восемь метров. Всех поразило, что только что выстроенное здание было без окон.
Увидев свое новое жилище, декабрист В. И. Штейнгель вспомнил ямщика, который вез его в 1819 году в Бронницы, под Москвой.
«Начинают ли военнопоселенцы привыкать к новой своей жизни?» — спросил его Штейнгель, имея в виду учрежденные Аракчеевым военные поселения, где часто вспыхивали и жестоко усмирялись солдатские бунты.
«Да, батюшка барин,— ответил ямщик.— Велят, так и к аду привыкнешь!»

Штейнгель не думал тогда, что на собственном опыте познает истину этих вырвавшихся из уст ямщика слов.
И все же декабристы подходили к своему новому жилищу бодрые и веселые, тесно сплоченные, дружные и доброжелательные друг к другу, объединенные общностью своей судьбы. Они смотрели с пригорка на свою новую печальную обитель — и шутили!
За несколько верст до Петровского завода декабристов встретили выехавшие туда раньше Трубецкая и Нарышкина. Комендант Лепарский вручил им почту...

Держа над головой только что полученную французскую газету, Фонвизин объявил товарищам, что во Франции произошла революция и что Карл X бежал в Англию.
Открыли две-три бутылки оказавшегося у жен декабристов шипучего и выпили по бокалу за Июльскую революцию во Франции.
Подошли к тюрьме. Ворота тяжело заскрипели. С пением «Марсельезы» декабристы вошли в свою новую тюрьму. «Всю ночь раздавались песни и крики «ура»,— вспоминала позже М. Н. Волконская.

«С веселым духом вошли мы в стены нашей Бастилии — писал в своих воспоминаниях М. Бестужев,— бросились в объятия товарищей, с коими 48 дней были в разлуке, и побежали смотреть наши тюрьмы. Темно, сыро, душно. Совершенный гроб!..»