СПЕЦИФИКА РЕПРЕЗЕНТАЦИИ АВТОРСКОГО Я В ЖЕНСКОЙ МЕМУАРНОЙ ПРОЗЕ 

Исследуется поэтика женской автодокументальной литературы в гендерном аспекте на материале «Записок» Н. Б. Долгоруковой и «Воспоминаний» С. В. Капнист-Скалон. В женской мемуарной прозе ХVIII-ХIХ вв. обнаруживается несколько моделей самоописания: агиографическая модель и «через значимых других».
Ключевые слова: гендерные исследования, феминизм, патриархатная ментальность, философия пола, диалог культур, саморепрезентация, мемуарная проза, гендерный аспект.
В России традиция мемуарно-автобиографиче-ской литературы начинает складываться со второй половины XVIII в. Однако элементы автобиографизма обнаруживаются еще в древнерусских текстах ХП-ХШ вв. (например, в «Поучении Владимира Мономаха», «Молении Даниила Заточника» и др.) [1]. Вместе с тем возможности для становления мемуарной литературы, по мнению Д. С. Лихачева, возникают только в XVII в. [2]. В качестве первой в русской литературе автобиографии М. Я. Билинкис называет «Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина, им самим писанную» (17051710). В то же время исследователь отмечает, что «мемуары Куракина оказываются фактом, у которого отсутствуют возможности для превращения в тенденцию», так как «в петровском государстве, утверждавшем и абсолютизировавшем общее в противовес личному, возможности для создания произведений, описывающих человека как такового, были минимальными» [3].
А. Г. Тартаковский, И. Л. Савкина также склонны считать, что только с середины XVIII в. актуализируется «интерес к внутренним переживаниям человека», благодаря чему «осуществляется переход от "записок о событиях" к свободному, связному жизнеописанию» [4, с. 54]. Причем одновременно с процессом формирования мемуарной традиции идет процесс размежевания среди самих документальных жанров, т. е. выделяются дневник, записки (мемуары), записки-путешествия.
Закономерно, что «начало истории женской мемуаристики также относится к 50-60-м гг. XVIII в., когда приватный, индивидуальный мир личности стал представлять интерес для литературы» [5]. Среди наиболее известных текстов, стоявших у истоков русской женской автодокументальной литературы, можно назвать «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгоруковой» (1767), «Записки императрицы Екатерины II» (последняя редакция осуществлена в 90-е г. XVIII в.), «Записки княгини Екатерины Дашковой» (18041805), «Воспоминания» А. Е. Лабзиной (1810), «Мемуары» В. Н. Головиной (1807-1817).
Вплоть до 30-40-х гг. XIX в. мемуарные тексты писались для себя, детей и внутрисемейного упот-
ребления и не предназначались для публикации [6]. С этой точки зрения, мемуарные жанры, занимающие маргинальное положение в литературном каноне, оказались наиболее «подходящими» для женщин. Дело в том, что функционирующие в обществе и культуре стереотипы закрепляли право заниматься литературной деятельностью только за мужчиной. Если женщине и дозволялось «сочинительство», то лишь при определенных условиях: во-первых, концептуальный уровень произведений, написанных женщиной, должен быть ограничен любовно-семейной сферой; во-вторых, женские литературные тексты не могут иметь выхода в публичное пространство.
Мемуарно-автобиографические тексты, написанные женщинами, находятся в ситуации двойной маргинальности (как автодокументальные и как женские). Литературоведческая традиция связывает статус автодокументальных жанров с семантикой пограничного, периферийного. Их топология относится к «срединной сфере» - между литературой и бытом (литературным бытом), с одной стороны, и высокой и тривиальной литературой - с другой. Не случайно, что в работах, ориентированных на изучение такого рода текстов, актуализирован вопрос «о возможности применения к мемуарно-автобиог-рафической литературе критериев художественности» [7]. Кроме того, уже в первой половине XIX в. в русской критике, а в западной еще раньше - в конце XVIII - начале XIX в. - понятия «автодокументальное», «автобиографическое» пересекаются с понятием «женское» (женское творчество), которое в патриархатной культуре маркировано знаком «вто-росортности», «неполноценности». Немецкая исследовательница К. Бюргер показала, как в переписке Шиллера и Гете формировалось понятие «литературный дилетантизм», в разряд которого попадали женские и автодокументальные тексты [8].
В отечественной критике XIX в. дневник объявляется естественным и в силу этого легитимным для женщины жанром, не требующим выхода в публичное пространство [9]. Определения «автобиографизм» и «дневниковость» как специфически женские литературные качества можно встретить и в современных исследованиях [10].
В женской мемуарно-автобиографической литературе прослеживается несколько моделей самоинтерпретации. Одна из них связана с религиозным дискурсом и может быть обозначена как агиографическая модель. Такая форма самоописания представлена в «Своеручных записках княгини Натальи Борисовны Долгоруковой», новаторском, по словам Г. Г. Елизаветиной, тексте, первом в русской литературе, который можно определить как автобиографию [11].
Свои «Записки» Н. Б. Долгорукова пишет в 1767 г., т. е. спустя девять лет после того, как она приняла монашеский постриг с именем Нектария. В начале повествования Долгорукова объясняет, что в качестве главной причины рассказать историю своей жизни выступают просьбы детей - сына Михаила и его жены. Адресация «Записок» детям и определяет ту «искренность» и «сердечную теплоту», которыми проникнут этот текст.
Наталья Борисовна Долгорукова (1714-1769), в девичестве Шереметьева, в шестнадцать лет вышла замуж за князя Ивана Алексеевича Долгорукова, представителя одного из самых знатных родов, пользовавшегося особым расположением императора Петра II (молодой император был помолвлен с его сестрой Екатериной Алексеевной Долгоруковой). Однако после внезапной смерти Петра II Долгоруковы, сделавшие попытку возвести на престол Екатерину Долгорукову, попали в жестокую опалу, были сосланы в Сибирь императрицей Анной Иоанновной, которая позже, в 1739 г., отдала приказ казнить Ивана Долгорукова и его двоюродных братьев. В день смерти Петра II, когда Иван Алексеевич Долгоруков приехал к невесте сообщить трагическую новость, они поклялись друг другу никогда не разлучаться. Наталья Борисовна обвенчалась с Иваном Долгоруковым, несмотря на уговоры ее родных отказать «опальному» жениху.
Собственную жизнь Н. Б. Долгорукова осмысляет через мотив испытаний, посланных Богом для очищения и укрепления души, а также через мотив смирения и послушания воле Бога. «И я... все дни живота своего, - признается Долгорукова, - проводила в бедах и все опробовала: гонения, странствия, нищету, разлучение с милым, все, что кто может вздумать. Я не хвалюсь своим терпением, но о милости Божией хвалюсь, что он мне дал столько силы <...>; невозможно бы человеку смертному такие удары понести, когда не свыше сила Господня подкрепляла» [12, с. 46].
Свою любовь к мужу Наталья Борисовна воспринимает в контексте христианских представлений о любви и браке, сопряженных с концептами самопожертвования, супружеского единства и верности. «Вот любовь до чего велика! - пишет Наталья Борисовна. - Все оставила: и честь, и богатст-
во, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина - все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя» [12, с. 57].
Именно «великая любовь» к мужу помогла Наталье Борисовне перенести тяготы опалы и ссылки. Поэтому «черная изба», в которой она с ним жила в Сибири, представлялась ей «веселее царских палат». Она почитала за счастье, что ради мужа, в котором имела не только супруга, но и «милостивого <. > отца и учителя, и старателя о спасении», она «себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли» [12, с. 65].
В образе автогероини Долгорукова подчеркивает черты «женщины-великомученицы», которая «во всех злополучиях. была своему мужу товарищ <...> все, любя его, сносила <...> еще и его подкрепляла» [12, с. 47]. Кроме того, Долгорукова создает житийный портрет своего супруга. «Молитва его пред Богом была неусыпная, - пишет о муже Наталья Борисовна, - пост и воздержание нелицемерные <...> правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн <.. > Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих <.. > Он -фундатор всему моему благополучию. т. е. ... что я во всем согласуюсь с волей Божией и все текущие беды несу с благодарением» [12, с. 65-66].
Интересно отметить, что в 1815 г. С. Н. Глинка по материалам «Записок» написал повесть «Образец любви и верности супружеской, или Бедствия и добродетели Н. Б. Долгоруковой, дочери фельдмаршала Б. П. Шереметьева и супруги князя И. А. Долгорукова», название которой подчеркивает именно христианский смысл этого жизнеописания. Следует также указать на то, что С. Н. Глинка описал историю героини, ориентируясь именно на характерные для канонического жития («мартирия») концепты искушения: подвиг - жертва - преображение.
Таким образом, «Записки» Н. Б. Долгоруковой, репрезентировавшие агиографическую модель самоописания, стоят у истоков той части женской автодокументальной литературы, в которой образ автора определяется в контексте житийной традиции [13]. Как правило, авторами подобных мемуарных текстов выступают насельницы монастырей, осмысляющие в своих записках индивидуальный путь ко Христу и подробно описывающие его этапы, сопряженные с ситуациями искушения, духовного прозрения, отречения от мира и др., что в конечном итоге встраивает описание частной жизни в канон жития.
В «Воспоминаниях» (1859) Софьи Васильевны Капнист-Скалон заявляет о себе характерная для женской мемуарно-автобиографической литературы тенденция, связанная со спецификой саморепрезентации автора, когда построение собственной идентичности осуществляется не прямо, а опосредованно, «через значимых других» [14].
Как и большинство мемуаристок своего времени, С. В. Капнист-Скалон писала свои воспоминания, ориентируясь прежде всего на семейный круг. Во вступлении «От автора» и в конце «Воспоминаний» она повторяет, что «решилась» изложить «некоторые очерки жизни» своей и своих родных «единственно в память детям... по их желанию» [15, с. 282, 388].
С. В. Капнист-Скалон сознательно стремится вписать собственную жизнь в историю семьи, рода. Поэтому уже в первой главе она обозначает главных представителей семейно-родового космоса - отца, мать, деда, бабушку, братьев и сестер, - в котором сама существует прежде всего как послушная, преданная дочь достойных родителей и сестра верных отечеству братьев. При этом подчеркивается, что именно мужчины, мужская линия определяют векторы формирования духовной и материальной культуры этого рода. Так, память о деде В. П. Капнисте, «отважном воине», начавшем «службу свою под знаменами Петра Великого», связана с «окровавленной саблей его», которую нашли на поле его последнего сражения [15, с. 284285]. Отец мемуаристки В. В. Капнист являлся не только общественным деятелем (в двадцать три года он был избран губернским предводителем в Киеве, принимал Екатерину II во время ее проезда через Киев; при Павле I занимал должность «директора всех императорских театров в Петербурге»), но также видным поэтом и драматургом, вошедшим в историю русской литературы [15, с. 290-291].
Интересно отметить, что Софья Васильевна включает в текст своих воспоминаний отрывки из поэтических произведений В. В. Капниста, а также стихотворение, посвященное ей Н. Лорером, который, как считают исследователи, «занимал какое-то особенное место» в ее сердце [4, с. 193]. С одной стороны, этот факт можно интерпретировать как стремление мемуаристки выделить для себя (или для других) в качестве приоритетной духовную связь, установившуюся с отцом и другом детства - будущим участником декабрьского восстания Н. Лорером, иными словами, данный факт может быть рассмотрен как вариант самоописания через других — мужчин, вовлеченных в публичную, социально значимую жизнь. Но, с другой стороны, функционирование «чужого» (мужского) слова в автобиографическом тексте, особенно в таких нар-
ративных ситуациях, когда Софья Васильевна пытается выразить свое личное отношение к чему-либо, например, к пейзажу, наводит на мысль о том, что мемуаристка сознательно умаляет собственную значимость, предпочитая использовать авторитетное слово отца и мимикрируя таким образом под патриархатные установки.
Н. Миллер отмечает, что женщина, которая решилась писать - и особенно автобиографические тексты, - попадает в сложное положение: она не только разрушает патриархатные стереотипы, выступая на публичную сцену, но говорит о себе, своей жизни от первого лица, делая себя особенно уязвимой. Кроме того, чтобы быть воспринятой, женщина должна «играть по правилам», «приспосабливаться к существующим социокультурным конвенциям» и одновременно стремиться к саморепрезентации [16]. Поэтому очень сложно определить собственно репрезентации женского от стратегии приспособления женщин к нормам.
Наиболее проблематичной в «Воспоминаниях» оказывается женская сфера бытия, на которой преимущественно и сосредоточено внимание Капнист-Скалон. Не случайно свои записки Софья Васильевна намеревалась посвятить именно дочери. «Но, испытав тяжкое несчастье в потере незабвенной дочери», она посвятила их «единственному сыну ... Василию, желая от души, чтобы он мог извлечь из них для себя что-либо полезное» [15, с. 388].
Мемуаристка описывает разные варианты женских характеров и судеб: нормативные, с точки зрения общепринятой морали, и девиантные. Традиционное определение роли и функций женщины декларируется в тексте в качестве позитивного. Изображение ближайших родственниц осуществляется в контексте патриархатного понятия «идеальная женственность», включающего такие составляющие, как «добрая мать», «хорошая хозяйка», «верная жена». Например, мать Софьи Васильевны названа истинным ангелом «красоты как душевной, так и телесной» [15, с. 283]. Создавая портрет жены брата Семена - Е. И. Капнист (урожденной Муравьевой-Апостол), - писательница отмечает, что она «была отличной матерью, доброй женой и истинно добродетельной женщиной» [15, с. 347].
Однако в подтексте проблематизируется патри-архатный идеал женственности. Так, эксплицитно утверждаемый конструкт «добрая мать» вступает в противоречие с отдельными эпизодами мемуарного повествования. Рассказывая о том периоде жизни, который последовал после смерти отца, Софья Васильевна, вынужденная в течение долгого времени жить с матерью в деревне, выражает (может быть, неосознанно) ощущения собственной несвободы, подавленности, одиночества: «мать моя по-
ручила мне все домашнее хозяйство, вначале это казалось мне несколько трудно, но впоследствии я свыклась и душевно радовалась, что могла чем-либо быть полезной семейству нашему» [15, с. 353] (Курсив мой. - С. Б.). Не случайно также, что после сообщения о смерти матери, которое характеризуется ритуальностью, лаконичностью в отличие от подробного, эмоционально напряженного описания смерти отца, Капнист-Скалон кратко информирует о своем замужестве: «В 1832 году, после продолжительной болезни, ангельская душа ее тихо и спокойно отошла к престолу Всевышнего, оставив нас всех в страшном горе <...>; через год после смерти незабвенной матери нашей устроилась и моя судьба.» [15, с. 366].
Мотив женской несвободы, несамостоятельности более откровенно звучит в главе, рассказывающей о жизни женщин Востока, с которой мемуаристка соприкоснулась путешествуя по Крыму: «Мы имели довольно времени гулять и. изучать нравы и обычаи крымских татар, их дикость и странный быт, в особенности несчастных женщин, запертых в сырых землянках и совершенно одичалых. Видя их в этом жалком положении и желая их сколько-нибудь образумить, мне хотелось взбунтовать их и выпустить на волю <...>. Занятия их состояли в вышивании шелком и золотом, в крашении себе волос и ногтей краской кирпичного цвета и вырывании себе волос на лбу. для того, чтобы нравиться мужьям своим» [15, с. 339].
Не менее ущербной в «Воспоминаниях» изображается жизнь близких и дальних родственниц мемуаристки. В рамках повествования об их судьбах Капнист-Скалон очень подробно обсуждает проблему предназначения и самореализации женщины. Настойчивое объективирование в тексте подобных проблем сигнализирует о том, что они в определенной степени актуальны и для самой автогероини.
Родная и двоюродные сестры Софьи Васильевны, в портретах которых особо подчеркнута внешняя привлекательность, пытались организовать свое существование по традиционно женскому сценарию бытия: замужество - материнство. Однако их попытки «устроить свою судьбу» заканчивались драматично. Так, старшая сестра, «будучи уже немолода. решилась выйти замуж за старика 55-ти лет, вдовца, у которого были уже две замужние дочери <...>. Он был. чудаком и страшным эгоистом. никогда не мог ни понять, ни оценить добрых качеств сестры моей, которая много страдала и наконец умерла преждевременно, вследствие его несправедливостей и страшных огорчений» [15, с. 329]. Двоюродная сестра, восемнадцатилетняя Анастасия Николаевна, накануне своей свадьбы умерла от горячки.
Надежда Николаевна, поселившись вдали от родственников, в Петербурге, «видя свое одиночество. и горькую будущность, решилась попробовать счастья» в браке с сосватанным ей вдовцом. Однако после свадьбы выяснилось, что «порядочный старичок» женился на Надежде по расчету, но, не получив ожидаемых денег, «начал так дурно с ней обращаться, так угнетать ее, что она, будучи и без того всегда слабого здоровья, впала в чахотку и, не прожив с ним и года, умерла на чужой стороне, без родных, без всякой помощи» [15, с. 333].
Вера Николаевна так же, как и другие сестры, видела в браке некую неизбежность, необходимость для женщины: «будучи немолода и желая переменить горькую участь свою <. >, решилась выйти замуж за самого ничтожного и пустого армейского офицера», с которым, хотя и «прожила до старости», но не обрела счастья.
Казалось бы, всей логикой повествования о разрушенных судьбах сестер, стремившихся осуществить себя посредством обретения «статуса замужней женщины», писательница опровергает патри-архатный тезис о супружестве как главном и почти единственном предназначении женщины. Однако, рассказывая историю другой сестры, Софьи Николаевны, сознательно выбравшей путь «старой девы», «царь-девицы», в описании личности которой доминируют такие черты, как властность, самостоятельность, но и ханжество, показная религиозность, Капнист-Скалон не может найти смысл, оправдывающий существование незамужней женщины. Сообщение о последних годах жизни «Со-фийки» призвано подчеркнуть бесперспективность и такого варианта женской судьбы.
Противоречивость, «нестабильность» позиции автогероини проявляется и в дискурсе о жене двоюродного брата, Екатерине Армановне, личная жизнь которой совершенно не вписывалась в традиционный канон. Брат Петр Николаевич женился на Екатерине Армановне, увидев в ней «тот самый идеал, о котором. мечтал с юношеских лет своих» [15, с. 366]. Однако после смерти новорожденного сына они уехали за границу, где стали жить отдельно, «предаваясь удовольствиям света, и совершенно охладели друг к другу» [15, с. 372]. Молодая женщина, привлекавшая своей красотой многих мужчин, вступила с одним из них (Бобары-киным) в любовную связь и родила троих детей. После возвращения в Россию Бобарыкин покинул ее (в России их брачный союз не мог быть признан законным), и она вновь вернулась к мужу, который принял ее вместе с детьми, несмотря на то, что сам в это время жил с некой «итальянкой» и имел от нее дочь.
Размышляя об этом странном семействе, Кап-нист-Скалон значительно проблематизирует поня-
тие «женская свобода», полагая, что в «беспутной судьбе» Екатерины Армановны виноват именно брат, который «если бы не следовал своим каким-то странным системам, конечно, сделал бы из нее все, что хотел, и оба они были бы счастливы» [15, с. 376]. Таким образом, мемуаристка, с одной стороны, соглашается с мнением о том, что женщине необходим муж-наставник (брат оказался плохим учителем, поскольку руководствовался «странной системой» воспитания жены), что самостоятельность разрушительна для женщины. В то же время в подтексте автор моделирует другое мнение, выражая симпатию именно к таким чертам личности Екатерины Армановны, как самостоятельность, «способность не подчинять свою жизнь расхожим парадигмам» [15, с. 210].
Подводя итоги, следует отметить, что образ автогероини отличается противоречивостью, неце-
лостностью, которые обусловлены тем, что эксплицитно Капнист-Скалон осуществляет самоописание, выступая в легитимных женских ролях дочери, сестры. Однако описание себя через эти асексуальные роли минимизирует возможность непосредственной саморепрезентации не только дочери и сестры, но также жены и матери и создает образ женщины, лишенной телесности, чья сексуальность десублимирована. Поэтому имплицитно мемуаристка пытается говорить о себе, своей жизни через описание других - мужчин и женщин. Проанализировав «Воспоминания» Капнист-Ска-лон, нельзя однозначно ответить на вопрос: кого из других (мужчин или женщин, каких женщин, соответствующих патриархатной триаде «хорошая дочь, жена и мать» или разрушающих ее) она определяет как значимых для себя, через каких других она структурирует собственное Я.
Список литературы
1. Ватникова-Призэл З. О русской мемуарной литературе. East Lansing: Russian Language Journal, 1978. С. 20; Елизаветина Г. Г. Становление жанра автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм: Проза. М.: Наука, 1982. С. 237.
2. Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Л.: Наука. Ленинградское отд., 1973. С. 138-164.
3. Билинкис М. Я. Русская проза XVIII века. Документальные жанры. Повесть. Роман. СПб.: С.-Петербург. гос. ун-т , 1995. С. 24.
4. Савкина И. Л. «Пишу себя...». Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. Tampere: Whilhelmhorst, 2001.
5. Бурмистрова С. В. (Татаркина С. В.). Специфика саморепрезентации автора в «Воспоминаниях» А. О. Смирновой-Россет // Вестн. Томского гос. пед. ун-та (Tomsk State Pedagogical University Bulletin). 2007. Вып. 8 (71). С. 24.
6. Тартаковский А. Г. Мемуаристика как феномен культуры // Вопросы литературы, 1999. Январь-Февраль. С. 47-51.
7. Елизаветина Г. Г. «Былое и думы» А. Герцена и русская мемуаристика XIX века: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.: Изд-во Моск. гос. ун-та , 1968. С. 4.
8. Bürger C. Leben Schreiben: Die Klassik, die Romantik und der Ort der Frauen. Stuttgart: J.B. Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1990. S. 28.
9. См., напр.: Катков М. Сочинения в стихах и прозе графини С.Ф. Толстой // Отечественные записки, 1840. Т. 12. Отд. 5. С. 15-50.
10. Пушкарева Н. Л. У истоков женской автобиографии в России // Филологические науки, 2000. № 3. С. 66.
11. Елизаветина Г. Г. Русский и западноевропейский классицизм: Проза. М.: Наука, 1982. С. 243-250.
12. Долгорукова Н. Б. Записки // Записки и воспоминания русских женщин конца XVIII - первой половины XIX века. М.: Современник, 1990.
13. См., напр.: Записки игумении Таисии. М.: Русский хронограф, 1994.; Воспоминания монахини // Русский паломник, 2002, № 25. С. 51-76.
14. См. об этом: Mason, Mary G. The Other Voice: Autobiographies of Women Writers // Autobiography: Essays Theoretical and Critical. P. 210; Савкина И. Л. Указ. соч. С. 255.
15. Капнист-Скалон С. В. Воспоминания // Записки и воспоминания русских женщин XVIII - первой половины XIX века. М.: Современник, 1990.
16. Miller N. K. Subject to Change: Reading Feminist Writing. New York: Columbia University Press, 1988. P. 47-64.
Бурмистрова С. В., кандидат филологических наук, доцент кафедры. Томский государственный педагогический университет.