Е. И. Матханова

НЕМЦЫ-ДЕКАБРИСТЫ В СИБИРИ

История немцев-декабристов, оказавшихся по воле императора Николая I и по приговору Верховного уголовного суда в Сибири, принадлежит к тем сюжетам современного декабристоведения, которые сравнительно недавно стали изучаться на исследовательском уровне. В этой связи хотелось бы отметить статью Т.С. Мамсик о В.К. Кюхельбекере1. Посвященная одному из представителей декабризма, его жизни в Сибири и творческой судьбе, она написана на высоком научном уровне и поднимает целый комплекс не изученных ранее вопросов. К сожалению, это можно сказать не о всех работах на данную тему, ибо иные из них отличаются поверхностностью, сугубой описательностью2.

Не ставя своей задачей осветить все проблемы, связанные с пребыванием немцев-декабристов в Сибири, попробуем разобраться в некоторых.

Кто они были, эти, попавшие в Сибирь в 20-е гг. XIX в., "русские немцы"? Какого они происхождения, как складывались их отношения между собою, с русскими собратьями по несчастью, с окружавшим их русским сибирским населением? Каков их вклад в культурное, социально-экономическое, политическое развитие Сибири? Эти и многие другие вопросы предстоит разрешить современному исследователю сибирской ссылки декабристов.

Начать с того, что даже установить точную этническую принадлежность декабристов с немецкими фамилиями порой весьма затруднительно.

Ни в формулярных списках, ни в других официальных документах, ни в следственных делах не существовало тогда графы "национальность". В лучшем случае указывалось вероисповедание: лютеранин, католик, православный. Наиболее точными критериями могут быть язык, место рождения и происхождение их и их родителей, гражданство и религиозная принадлежность, причем для достоверности необходимо сочетание хотя бы двух из указанных признаков. Самым надежным источником, разумеется, остаются родословные.

Источники личного происхождения, весьма важные для определения национальности, к сожалению, не всегда позволяют узнать, пользовались ли немцы-декабристы в сибирской ссылке родным языком даже в общении со своими соплеменниками. Был ли немецкий для них родным языком? А.Е. Розен, во всяком случае, до старости свободно владел немецким. На склоне лет, подготавливая издание в Лейпциге своих "Записок декабриста", он сделал собственный перевод их с русского на немецкий3.

Вероисповедание тоже не во всех случаях позволяет установить национальную принадлежность. Так, например, к лютеранской церкви принадлежал К.П. Торсон, но он не был, как известно, немцем – его родовые корни, предположительно, уходили в Швецию4. Из примерно 12 ссыльных декабристов с немецкими фамилиями лютеранами были пятеро: Ф.Б. Вольф, А.Е. Розен, В.К. Тизенгаузен, И.Ф. Фохт, П.И. Фаленберг. Однако неизвестно, соблюдали ли они в Сибири обычаи своей веры. Упоминания в источниках личного происхождения об этом очень кратки. Так, П.И. Фаленберг в своих "Записках" рассказывает, что после вынесения приговора он потребовал пастора, "желая приобщиться святых тайн". К нему явился лютеранский пастор Рейнбот, которому Фаленберг исповедался и "принял из рук его святые дары"5. К М.К. Кюхельбекеру во время пребывания его в Баргузине заезжал пастор Буцек, возможно, для совершения религиозного обряда6 .

На ту или иную этническую принадлежность могут косвенно указывать немецкие имена и фамилии родителей и самих ссыльных, место их рождения. Если руководствоваться данными критериями, то по крайней мере для 9 человек из 12 можно установить немецкие или немецко-балтийские корни. Это Александр Федорович фон дер Бриген, который родился в Петербурге и отцом которого был лифляндский барон Фридрих Эрнест, а матерью – Мария Алексеевна Микешина. Это Андрей Евгеньевич Розен, местом рождения которого было имение Ментак Эстляндской губернии; его отец – барон Евгений Октавий, мать – Элен Сталь фон Голдштейн. Василий (Вильгельм-Сигизмунд) Карлович Тизенгаузен происходил из дворян Лифляндской губернии, его отцом был титулярный советник Карл Иванович Тизенгаузен, а матерью – урожденная Науэндорф. Иван Федорович Фохт происходил из дворян Курляндской губернии. У нескольких немцев-декабристов саксонские корни: у братьев Кюхельбекеров, П.И. Фаленберга, А.Ф. Фурмана, В.И. Штейнгейля. Петр Иванович Фаленберг происходил из дворян саксонского рода, он родился в Риге. Отец был приглашен в Россию при Екатерине II Потемкиным. Отец Андрея Федоровича Фурмана – надворный советник Федор Андреевич, мать – Софья Любимовна, урожденная Гильденбрандт. В.И. Штейнгейль был внуком министра Аншпах-Байрейтского маркграфства. Отец декабриста, барон Иоганн Готфрид, эмигрировал в Россию в конце XVIII в. Сам Владимир Иванович родился на Урале, его мать – дочь русского купца Разумова. Фердинанд (Христиан Фердинанд) Богданович (Бернгардович) Вольф родился в Москве. Отец – титулярный советник, аптекарь Богдан (Бернгард) Христианович. Сведениями о том, когда и при каких обстоятельствах семья Вольфов перебралась в Россию, мы не располагаем7.

Вопрос о самоидентификации декабристов из числа русских немцев чрезвычайно сложен. Считали ли они себя принадлежащими к немецкому этносу? Вступая в борьбу против русского самодержавия, за освобождение крестьян и других угнетенных сословий, за демократические свободы, все декабристы видели свою миссию в служении Отечеству, ради чего не щадили ни своей свободы, ни жизни. Как можно судить по сохранившимся источникам, они, как правило, не выделяли себя из общего понятия "русский народ". Думается все же, что это ощущение было очень индивидуальным.

Так, например, Бриген в письме к дочерям напоминает им об их немецких корнях. В письме к Л.А. Бриген от 27 мая 1847 г. он пеняет дочерям на недостаточное знание немецкого языка и немецкой литературы: "... я должен вам напомнить, дорогое дитя, что с вашей стороны это было бы почти актом предательства полностью пренебречь немецким языком, так же, как и великолепной немецкой литературой. Несколько капель тевтонской крови, текущей в ваших жилах, должны были бы вызвать в вас симпатию к немецким музам, дочерям божественным потомков, заставляющих в то же время знать величие своего происхождения"8.

Иной, по-видимому, была ситуация с В.И. Штейнгейлем. Его отец-немец до конца жизни плохо знал русский язык, а Владимир Иванович был, как и его русская мать, крещен в православную веру и так и не выучил немецкий. Когда он, уже взрослым человеком, встретился в Эстляндии со своей немецкой родней, то не смог установить с нею контакт: "... незнание немецкого языка и непривычка к немецким обычаям не привязали моего к ним сердца", – писал он в "Автобиографических записках"9.

Н.И. Лорер всегда считал себя русским, что и подчеркивал в воспоминаниях10, хотя предками его были французы, переселившиеся вследствие религиозных гонений в Германию, где и онемечились. Отец Николая Ивановича переехал в Россию, был помещиком Херсонской губернии. После смерти отца семья впала в бедность, и будущий декабрист воспитывался в украинской семье Капнистов. Отсюда и частые украинизмы в его речи, и особая любовь к Малороссии.

К числу русских высокообразованных интеллигентов немецкого происхождения относился М.А. Фонвизин. С.В. Житомирская и С.В. Мироненко пишут, что М.А. Фонвизин "родился в семье, принадлежавшей к высшему слою дворянской интеллигенции и уже в предшествующем поколении сыгравшей выдающуюся роль в литературном и общественном движении своего времени. Племянник Д.И. Фонвизина и куратора Московского университета П.И. Фонвизина, в самих традициях своей семьи он должен был с детства почерпнуть и высокую общую культуру, и передовые для своей эпохи воззрения"11. Выдающийся философ и мыслитель, чье творчество особенно расцвело в Сибири, создатель оригинальной теории русского христианского социализма, М.А. Фонвизин был истинно православным и вполне русским человеком. Как и многие русские дворяне, всю переписку с родными он вел по-французски.

Надо отметить, что сибирских немцев-декабристов характеризовала этническая толерантность, отсутствие национальных предрассудков и чувства национальной исключительности. Никак не выделяли немцев из общего коллектива "государственных преступников" и составлявшие большинство ссыльных русские декабристы. Всех их объединяло то, что Ю.М. Лотман называл совершенно новым типом социально-психологических отношений, характеризующихся своеобразным "культом братства", когда "сама политическая организация облекается в формы непосредственно человеческой близости, дружбы, привязанности к человеку, а не только к его убеждениям"12.

В Читинском, а затем в Петровском казематах сложилось особое декабристское сообщество – так называемая большая семья13. В нее входили как сами ссыльные декабристы, в том числе и русские немцы, так и их дети, родные, воспитанники, близкие друзья. "Рассеянные по всей Сибири на поселении, декабристы составляли как будто одно семейство (la grande famille, как писал В.П. Ивашев14), переписывались друг с другом, знали, где и в каком положении каждый из них находится, и сколько возможно, помогали один другому"15. "Большая семья" жила в атмосфере дружбы, идейного взаимопонимания, уважения к товарищам по борьбе, и каждый готов был поддержать другого как материально, так и нравственно. В.И. Штейнгейль в одном из писем из Елани подчеркивал: "... в тюрьме составленная связь... есть самая прочная и едва ли уступает самому нежному родству"16. "Большая семья" просуществовала все тридцать лет сибирского изгнания декабристов и сохранилась после амнистии.

В сибирских казематах декабристами была организована своеобразная кооперация: сначала "Большая артель", а затем и "Малая артель". Эти кооперативные организации имели главным своим назначением материальную помощь малоимущим собратьям. Артели помогали всем членам декабристского сообщества без каких-либо различий, здесь все пользовались равными правами и могли получать равные выдачи, взносы же делались в зависимости от возможностей каждого. Малая артель сохранилась и после амнистии. В числе прочих регулярно получали вспомоществование В.И. Штейнгейль, П.И. Фаленберг и др. Некоторые декабристы перед смертью завещали свое состояние неимущим товарищам. В 1854 г. умер доктор Ф.Б. Вольф, в завещании он назначил своим душеприказчиком И.А. Анненкова и распорядился, чтобы наследство его было передано нуждающимся товарищам: Кирееву, Фролову и Фаленбергу.

Деятельность Малой артели распространялась и на членов семей декабристов, на их жен и детей. Например, в середине 1860-х гг. к помощи Малой артели обратились рано осиротевшие дочери М.К. Кюхельбекера. Как явствует из письма Юстины Михайловны Кюхельбекер, только благодаря этим регулярным пособиям ее сестры смогли получить образование в Иркутском Девичьем институте17. Само долголетие Малой артели объяснялось не только необходимостью взаимной материальной поддержки, но и более глубокими дружескими связями всех членов "большой семьи".

Мы уже упоминали о национальной толерантности немцев-декабристов. Она сказывалась в их взаимоотношениях не только с просвещенными товарищами по ссылке, но и с простыми сибиряками. Многие декабристы, потеряв после ареста и ссылки связи со своими семьями, оставшимися в Европейской России, с законными женами, находили новых подруг среди сибирячек – дочерей крестьян, мещан, мелких чиновников. Так, П.И. Фаленберг, жена которого расторгла брак с ним после его осуждения и снова вышла замуж, женился вторично – на дочери саянского урядника Анне Федоровне Соколовой. Михаил Кюхельбекер женился в Баргузине на дочери мещанина Анне Степановне Токаревой, которая родила ему шесть дочерей. Вильгельм Кюхельбекер сочетался браком с дочерью баргузинского почтмейстера Дросидой Ивановной Артеновой. Гражданских жен завели в Сибири В.И. Штейнгейль, А.Ф. Бриген, А.Ф. Фурман. А.Ф. Бриген в 1838 г. познакомился с молодой крестьянской девушкой Александрой Тихоновной Томниковой, от которой имел пятерых детей (двое сыновей умерли). Как и другие декабристы, Бриген проявлял горячую заботу об этой второй своей, сибирской, семье. Дочерей Екатерину и Марию удалось удачно выдать замуж, сына Николая Бриген после амнистии увез в Россию, возможно, его взял на воспитание Н.И. Тургенев18.

Оторванный от своего многочисленного семейства, оставшегося в России, В.И. Штейнгейль в Ишиме сошелся с вдовой чиновника, от которой у него родились сын и дочь. Имя этой женщины неизвестно, но поскольку сын декабриста Андрей учился в Тобольской гимназии под фамилией Петров, не исключено, как предполагает Н.В. Зейфман, что эту фамилию и носила его мать19. Штейнгейль нежно заботился о своих незаконных детях и в письме к тогдашнему руководителю Малой артели Е.И. Якушкину от 2 июня 1860 г. писал: "Две заботы возмущают дух постоянно: воспитание сына и неоставление дочери, рожденных в "несчастии", в безнадежности возврата"20. Уже на смертном одре Владимир Иванович продолжал беспокоиться о сыне. Последние его слова были: "Прошу, не оставьте моего сына Андрея"21. Штейнгейль хлопотал не только о материальном благополучии детей, но и о получении ими более высокого социального статуса. В результате продолжительных и трудных ходатайств ему удалось добиться того, что дети его, Мария и Николай, получили фамилию Бароновых и права личного почетного гражданства.

А.Ф. Фурман имел в Сибири гражданскую жену, Марию Петровну Щепкину, воспитанницу коллежского регистратора. Он умер очень рано, в 1835 г. Все свое состояние он оставил Марии Петровне и трем их детям22.

Заключенные в Сибири семейные союзы немцев-декабристов были, несомненно, основаны на взаимной сердечной склонности. Но нельзя не видеть и того, что само их появление диктовалось условиями ссылки, изоляции от привычной культурной среды, оторванностью от семей, оставленных в России. Выбор в сибирских заштатных городках был ограничен, и это определяло появление подобных "неравных" браков. Но все немцы-декабристы были исключительно чадолюбивы, заботились о своих незаконнорожденных детях никак не меньше (а иногда и больше), чем о законных. Но вопрос о сибирских потомках ссыльных представляет предмет отдельного исследования.

Связи декабристов с сибиряками – крестьянами, казаками, мелким чиновным людом – были разнообразны. Немцы-декабристы, как и многие другие ссыльные, сумели в Сибири применить свои знания и опыт в самых различных сферах и, используя свой творческий потенциал, внести заметный вклад в развитие науки, культуры, образования, производительных сил Сибири. Некоторые из них безбоязненно вступали в борьбу с местной администрацией, а порой и с самим III отделением, обличая неправедные дела власть имущих и не страшась последующих репрессий.

Широко известно мужественное единоборство с самодержавием М.С. Лунина – это классический пример того, как в условиях ссылки и жандармского надзора отдельные декабристы продолжали бороться с существующей системой. Куда менее освещена в литературе23 деятельность А.Ф. Бригена.

Член Северного общества, осужденный по седьмому разряду, А.Ф. Бриген после казематского заключения был сослан в один из самых далеких и глухих районов Северной Сибири – в Пелым, где и прожил целых восемь лет. Только в 1836 г., после тяжелой болезни и долгих хлопот родственников, он был переведен в Курган.

А.Ф. Бриген был образованнейшим человеком, свободно владел, кроме русского и немецкого, английским, французским, итальянским языками, переводил с латыни "Записки" Юлия Цезаря, был знатоком философии и истории, блестяще знал литературу, причем был в курсе новинок – например, читал поэму Гоголя "Мертвые души". Яркую страницу в его биографии составили встреча, а затем переписка с В.А. Жуковским. Письма Бригена к дочерям показывают его человеком сведущим в прогрессивной педагогической науке, а свое практическое участие в деле просвещения сибиряков он осуществил уже на поселении в Кургане, где оказывал материальную помощь Курганскому мужскому училищу, жертвовал книги в его библиотеку, помогал местному учителю А.Г. Худякову сделать перевод труда французского публициста и общественного деятеля Жозефа Дежирандо24.

Кульминацией общественной деятельности Бригена сибирского периода стало его отважное выступление против произвола местных властей во время пребывания в Кургане. Тяжелое материальное положение заставило Бригена испросить разрешения поступить на государственную службу. Став чиновником, он не перестал считаться государственным преступником, а значит, оказался под еще более пристрастным надзором городничих, жандармов и III отделения. Начальству вменялась "непременная и строжайшая обязанность иметь постоянное и самое бдительное наблюдение" над ним25. И все же нужда в образованных чиновниках заставляла правительство привлекать отдельных декабристов на разные государственные должности, впрочем, самые низшие. А.Ф. Бриген в 1838 г. получил должность канцелярского служителя 4-го разряда в Курганском окружном суде, и лишь в 1846 г. он был перечислен в 3-й разряд, а спустя два года, в 1848 г., достиг высшего из возможных для государственного преступника чинов – коллежского регистратора – и должности заседателя суда26.

Между тем, 40-е г. XIX в. были временем значительного подъема крестьянского движения, направленного против реформы П.Д. Киселева и связанной с ней новой системы управления государственными крестьянами, которая давала местной администрации широкий простор для поборов и злоупотреблений. Из уральских губерний крестьянские волнения перекинулись на юг Тобольской губернии, охватив здесь ряд волостей. Пик этих выступлений пришелся на 1843 г., но и в 1846–1848 гг. волнения продолжались. Особенно "бунтарской" была Чернавская волость Тобольской губернии, которую генерал-губернатор Западной Сибири П.Д. Горчаков называл "центром волновавшихся селений"27. Вожаком у крестьянских повстанцев Чернавской волости был Михаил Власов. За свои дерзкие действия он еще в 1843 г. подвергся наказанию розгами, но это не смирило его, и он продолжал "бунтовать" крестьян вплоть до 1848 г. Тогда местные власти решили расправиться с М. Власовым. Он был убит, причем в убийстве был обвинен невинный человек – двоюродный брат М. Власова Павел, которого немедленно арестовали и отправили в тюрьму.

Дело поступило в окружной суд. А.Ф. Бриген, который в 1849 г. временно исполнял должность заболевшего окружного судьи, отказался принять его к производству на том основании, что, как он убедился, следствие было произведено недобросовестно, а в убийстве обвинен невиновный28. Бриген потребовал дополнительного расследования. С этого времени началась его длительная неравная борьба в защиту справедливости. В ходе ее декабрист не побоялся обращаться с обличительными заявлениями и к генерал-губернатору Горчакову, который чуть было не лишил его должности, и к могущественному Л.В. Дубельту, а через него – к самому императору. Но во всех инстанциях дело тормозилось. В письме к дочери М.А. Тумановой от 2 ноября 1849 г. Бриген писал: "Теперь позволительно будет спросить, где, кроме Западной Сибири, можно видеть, чтобы главное начальство вместо того, чтобы открыть преступление и защитить невинного, всеми силами упорствовало, чтобы преступление не было открыто. И мало этого, еще нападает с особенным озлоблением (вероятно, хорошо заплачено) на целое присутственное место за то, что оно донесло об этом и просило по этому предмету разрешения!"29. И только в 1852 г., когда дело поступило в Сенат, оно было решено в пользу невинно осужденного Павла Власова, вырванного из тюрьмы благодаря мужеству и настойчивости декабриста. Но в результате Бриген по распоряжению Горчакова был выслан из Кургана в Туринск30.

Литература о В.И. Штейнгейле довольно обширна31, известен и его жизненный путь, описанный им самим в "Автобиографических записках"32.

В.И. Штейнгейль родился на Урале, в г. Обве, и грудным младенцем был привезен в Иркутск. Так он стал "сибиряком" – по этому поводу позднее он писал, что "чуть не родился в Сибири"33. Отец его, Иван Федорович Штейнгейль, был, по словам Владимира Ивановича, "по религии лютеранин, по языку немец, по душе честный человек"34.

В чине капитан-исправника Иван Федорович Штейнгейль был направлен на службу – сначала в Иркутск, а затем в Нижнекамчатск. В своей автобиографии В.И. Штейнгейль подробно рассказывает про мытарства отца, честного служаки, на протяжении многих лет вынужденного бороться с начальствующими чиновниками, мошеннически обиравшими аборигенов, с их взяточничеством, казнокрадством, произволом. Длительная неравная борьба кончилась тем, что отец декабриста был оклеветан, отдан под суд и даже приговорен к смертной казни, от которой его спасла лишь смена государственного правления – восшествие на престол Александра I.

Детство свое Владимир Иванович Штейнгейль провел в общении с детьми казаков и камчадалов: "Я резвился с простыми казачьими и камчадальскими ребятишками, перенимая их наречия и навыки"35, читать часослов и псалтырь учился у безграмотного дьячка. Лишь с переездом семьи в 1790 г. в Иркутск он поступил в губернскую школу, а в 1792 г., в возрасте 10 лет, – в Кронштадтский морской корпус. Впечатления детства, дружба с детьми из семей простых сибиряков воспитали в нем любовь к своей второй родине – Сибири.

После восстания 14 декабря В.И. Штейнгейль по приговору Верховного уголовного суда оказался сначала в Читинском, а затем Петровском каземате. В литературе подробно описана та напряженная интеллектуальная жизнь, которую здесь вели заключенные декабристы, известная как "каторжная академия". Для публичного чтения в этой "академии" и написал Штейнгейль свою знаменитую статью-памфлет "Записка о Сибири", впоследствии опубликованную А.И. Герценом под названием "Сибирские сатрапы". Вообще, как правильно определил В.П. Шахеров, "наиболее действенным оружием декабриста было его перо"36.

После выхода из каземата наступила для Штейнгейля трудная изгнанническая жизнь, полная нужды, постоянных унижений и преследований и бесстрашной борьбы против своих гонителей. Hо ни при каких обстоятельствах и никогда Владимир Иванович не оставался в бездействии. В Елани, в 67 верстах от Иркутска, Штейнгейль занимался переводами, писал статьи для "Северной пчелы" и "Библиотеки для чтения". Эти работы, как и другие его произведения, так и оставшиеся тогда в архивах III отделения, обнаруживают незаурядную эрудицию и несомненный литературный дар их автора37.

Его отношения с сибиряками выражались в педагогической деятельности и юридической помощи. Преподавать он начал еще в Петровском каземате, когда давал уроки жене тюремного врача Е.Д. Ильинской. И позднее – в Елани, Ишиме, Тобольске, Таре – Штейнгейль постоянно имел учеников, чаще всего среди детей горожан и мелкого служилого люда. Например, в Таре он обучал дочерей стряпчего С.И. Сененко38. К педагогическим занятиям Штейнгейля побуждало и стремление помочь в просвещении сибиряков, и, особенно, собственное бедственное материальное положение. Немалое место в деятельности Штейнгейля занимала юридическая помощь населению: он составлял прошения, ходатайствовал за нуждавшихся, использовал всякие возможности для устройства дел множества знакомых и незнакомых людей. "Из меня сделали всеобщего стряпчего: отказывать не хочется, а уж трудно становится", – писал В.И. Штейнгейль в письме И.И. Пущину39. Однако он не только никогда не отказывал тем, кто к нему обращался, но и старался использовать расположение к себе некоторых представителей администрации для протекции просителям. В письме к И.И. Пущину от 19 мая 1855 г. Штейнгейль описывает свою встречу с недавно назначенным в Тобольск председателем казенной палаты П.Д. Румянцевым. По-видимому, наслышанный о Штейнгейле, он, по рассказу декабриста, "соскочил с дрожек и так выразил свое сожаление, что у него не бываю, что вижу – надобно бывать. Кто знает, какое кому придется из этого выкроить добро (выделено нами. – Е.М.)40. Из писем Штейнгейля явствует, что его дружбы искали как начальствующие лица, так и представители немногочисленной сибирской интеллигенции и духовенства. Из Тобольска он писал "другу-брату" Г.С. Батенькову: "Здесь всеми обласкан. Недостало бы ни на что времени, если удовлетворить всем приглашениям"41. В.И. Штейнгейль был посаженым отцом на свадьбе автора "Конька-горбунка" П.П. Ершова, дружил с тобольским прокурором Д.И. Францевым, на именинах Штейнгейля в Таре "тарские все знаменитости были с поздравлением", в их числе окружной судья Ф.А. Ананьин42.

Но отнюдь не всегда отношения Штейнгейля с местной администрацией складывались столь безоблачно. Об этом говорит история гонений на него генерал-губернатора Западной Сибири П.Д. Горчакова. А началось все с того, что во время своего пребывания в Тобольске Штейнгейль сблизился с тобольским гражданским губернатором М.В. Ладыженским, своим знакомым еще по Москве. Ладыженский проявил внимание и доверие к ссыльному и открыл перед ним двери своего дома: он поручил декабристу обучать свою малолетнюю дочь43. Когда в 1842–1843 гг. начались крестьянские выступления в соседней Пермской губернии и волнения в некоторых волостях губернии Тобольской, Ладыженский попросил Штейнгейля "написать к народу остерегательную прокламацию народным вразумительным языком и потом еще, две кратких, но сильных"44. Вполне возможно, что декабристу поручалось составление и других деловых бумаг. Это вызвало гнев П.Д. Горчакова, который тут же донес в III отделение, что Штейнгейль "занимается редакциею бумаг у губернатора и поэтому имеет влияние на управление губернии"45. Результатом доноса было требование А.Х. Бенкендорфа немедленно выслать Штейнгейля из Тобольска в Тару.

Штейнгейль отчаянно сопротивлялся этому решению, категорически отказывался переезжать в Тару и стал писать одно за другим письма-ходатайства А.Х. Бенкедорфу, Л.В. Дубельту, позднее – А.Ф. Орлову. В них декабрист не только взывал к милосердию начальников III отделения, но и в самой дерзкой форме разоблачал незаконность действий Горчакова, его административный произвол. Интересно, что в письме к графу А.Х. Бенкендорфу Штейнгейль напоминает тому о его немецком происхождении и ливонских предках, а затем восклицает: "Во всю жизнь мою, в службе, в гонении, в изгнании, везде я ненавидел зло и старался делать добро"46. Штейнгейль во всех ситуациях сохраняет чувство собственного достоинства: "Искать расположения такого человека, каков к[нязь] Горч[аков], – пишет Штейнгейль М.А. Бестужеву, – скорее умру, не стану. Он мне презрителен – как человек, вдвое – как администратор, втрое – как псевдовельможа"47. В ответ на очередное послание Штейнгейля Бенкендорф пригрозил, что "за неприличные его положению и крайне дерзкие суждения" переместит его уже не в Тару, а "в одну из отдаленных деревень", поскольку, по мнению Бенкендорфа, он наказан недостаточно48. В конце концов Штейнгейлю пришлось покинуть Тобольск и перебраться в Тару, где он прожил более 8 лет. Лишь в 1852 г. ему разрешено было вернуться в Тобольск – при условии, что его сошлют обратно, если не оправдает милости49.

Бесстрашие, обличительный накал писем В.И. Штейнгейля позволил Н.В. Зейфман сравнить его действия с выступлениями М.С. Лунина и А.Ф. Бригена50.

В литературе о М.А. Фонвизине, как правило, больше внимания уделяется его мировоззрению51, нежели повседневной жизни в сибирской ссылке, многочисленным связям с сибиряками, помощи им. Но его письма, а также рассказы современников и воспитанников, М.С. Знаменского и М.Д. Францевой, свидетельствуют, что всюду в местах поселения – в Енисейске, Красноярске, Тобольске – дом Михаила Александровича и Натальи Дмитриевны Фонвизиных становился центром притяжения немногочисленной сибирской интеллигенции, просвещенного духовенства, либерально настроенных чиновников. "У Фонвизиных не было отбою от являющихся к ним с визитом", – писал М.С. Знаменский52. Они были в хороших отношениях с представителями администрации – советником губернского правления, а затем прокурором Д.И. Францевым, тобольским гражданским губернатором К.Ф. Энгельке ("человек предостойный и выше всех тех губернаторов, с которыми я имел сношения в Сибири", – аттестовал его М.А. Фонвизин в письме В.К. Кюхельбекеру53), и с тобольским прокурором П.Н. Черепановым. Многолетняя дружба и духовная близость связывали М.А. и Н.Д. Фонвизиных со священниками С.Я. Знаменским, А.И. Сулоцким, о. Макарием (Глухаревым). Частым гостем у Фонвизиных был поэт П.П. Ершов, а тобольский чиновник и художник-самоучка, много лет занимавшийся переписыванием сочинений и писем Фонвизина, Петр Дмитриевич Жилин числился его "добрым приятелем". Особые отношения сложились у семьи Фонвизиных с генерал-губернатором Западной Сибири П.Д. Горчаковым, который через жену находился в дальнем родстве с Н.Д. Фонвизиной и первое время помогал Михаилу Александровичу в его ходатайствах. Впоследствии отношения с Горчаковым испортились (видимо, из-за его разрыва с женой), и Фонвизиным даже пришлось претерпевать гонения и несправедливые нападки с его стороны.

Известно, что ялуторовские училища И.Д. Якушкина и протоиерея С.Я. Знаменского подвергались преследованиям со стороны части высшего духовенства и администрации. Фонвизин же, благодаря своим связям, в конце концов добился, что училища получили одобрение архиерея и их существование было узаконено54.

Как и большинству декабристов, М.А. Фонвизину был свойствен демократизм. Когда Наталья Дмитриевна писала своему духовнику С.Я. Знаменскому: "Для меня все положения равны"55, – она, несомненно, высказывала и взгляды М.А. Фонвизина.

Фонвизины, будучи людьми состоятельными и в высшей степени гуманными, много занимались благотворительностью: раздавали деньги бедным и сиротам, жертвовали на постройку и ремонт храмов. Их готовность прийти на помощь особенно проявилась в период эпидемии холеры в 1848 г. М.А. Фонвизин жертвовал большие средства на медицинские цели и, как вспоминает М.Д. Францева, "потребность в помощи была так велика, что даже Фон-Визины и Свистуновы, по наставлению П.С. (Бобрищева-Пушкина. – Е.М.) лечили в отсутствие его приходящих к нему больных в эту тяжелую годину... больным, начиная с господ, все подавали помощь, М.А. и П.С. сами растирали окоченевшие и почерневшие их члены, сами сажали в ванну..."56 .

Нельзя обойти молчанием и огромное нравственно-религиозное влияние Фонвизиных на сибиряков. Как отмечала М.М. Громыко, сами люди глубоко верующие, они оказывали постоянную поддержку церкви, священникам и монахам, а также приходам. В ближайшее окружение М.А. и Н.Д. Фонвизиных входила бывшая крепостная крестьянка Татьяна Филипповна Земляникина – женщина чрезвычайно религиозная. Она жила в д. Подрезово, в 25 верстах от Тобольска. По ее инициативе при материальной поддержке Фонвизиных, П.С. Бобрищева-Пушкина, П.Н. Свистунова, Д.И. Францева в Подрезове построена была церковь, причем икону для нее писала Н.Д. Фонвизина. Когда декабристы и близкие к ним городские жители приехали на освящение этой церкви, встречала их вся деревня57.

У Фонвизиных, потерявших собственных детей, нашли приют некоторые дети из малоимущих семейств. Две девочки – Паша (Прасковья Яковлевна Свешникова) и Тоша (Антонина Дмитриева, дочь поселенца) – были взяты на воспитание. В их доме фактически росла дочь прокурора Д.И. Францева Маша. Сына протоиерея С.Я. Знаменского, Николая, Фонвизины содержали во все время его обучения сначала в Тобольской семинарии, а затем в Казанской Духовной академии.

Вспоминая свое детство в семье Фонвизиных, М.Д. Францева отмечала, что декабристы, "высоко уважая в людях человеческое достоинство... очень были ласковы со всеми низшими и даже с личностями, находившимися у них в услужении, которым никогда не позволяли себе говорить "ты""58. Стала уже хрестоматийной ее оценка нравственного влияния декабристов на сибиряков: "Декабристы в тех местностях Сибири, где они жили, приобретали необыкновенную любовь народа. Они имели громадное нравственное влияние на сибиряков: их прямота, всегдашняя со всеми учтивость, простота в обращении, и вместе с тем возвышенность чувств, ставили их выше всех, а между тем они были равно доступны для каждого, обращающегося к ним за советом ли, с болезнью ли, или со скорбью сердечной. Все находили в них живое участие, отклик сердечный к своим нуждам"59.

Василий (Вильгельм) Карлович Тизенгаузен, член Южного общества, приговоренный к каторжным работам в Сибири, отбывал наказание в Читинском остроге и уже в апреле 1828 г. был обращен на поселение в город Сургут Тобольской губернии, где пробыл около года. Вследствие тяжелой болезни он был в 1829 г. помещен в Тобольский госпиталь, а затем водворен в Ялуторовск. Тогда там отбывали ссылку М.И. Муравьев-Апостол, И.Д. Якушкин, Н.В. Басаргин, Е.П. Оболенский, И.И. Пущин, А.В. Ентальцев. Между собою декабристы жили дружно и часто собирались вместе. В.К. Тизенгаузен довольно быстро вписался в этот сплоченный коллектив. Современники отмечали, что по характеру Тизенгаузен был человеком скромным и несколько замкнутым: "Он был необыкновенно сдержан и не обнаруживал никогда ни гнева, ни радости", – вспоминал М.С. Знаменский60. Ему свойственно было "холодное благоразумие", – писал в своих записках К.М. Голодников и подчеркивал, что Тизенгаузен – человек, обладавший "немецким хладнокровием"61. Чаще всего декабристы и их друзья собирались в большом доме Тизенгаузена. Этот дом дважды подвергался поджогам и сгорал дотла. Но Василий Карлович "ничтоже сумняшеся, – выстроил и третий..."62.

Несмотря на замкнутый характер, Тизенгаузен сумел найти контакт с местными жителями и оказывал им юридическую помощь. А так как декабристы находились под неусыпным и пристрастным наблюдением местных властей, то эта их деятельность вызывала многочисленные доносы на них генерал-губернатору Западной Сибири и в другие инстанции. Особенно усердствовал ялуторовский городничий Смирнов. В Омском государственном архиве хранится дело об одном таком доносе Смирнова (а их было немало!) на А.В. Ентальцева и В.К. Тизенгаузена, – они де "имеют довольно близкие связи с живущими здесь в городе и в разных селениях... крестьянами и посельщиками, советами своими и внушениями поселяют в них дух ябедничества, недоверчивости и неуважения к местным начальствам"63. Это донесение по распоряжению генерал-губернатора Западной Сибири было приложено к очередной аттестации декабристов, отправляемой в III отделение. Получив ее, Николай I приказал учинить по делу немедленное следствие, чтобы "поступки Ентальцева и Тизенгаузена... если оные подтвердятся... то в таком случае сослать их на жительство в город Якутск"64. Расследование поручено было советнику Тобольского губернского суда Яшину. 25 августа 1834 г. 50 жителей города Ялуторовска "лучшего поведения и не бывшие в пороках" были им опрошены по поводу этого дела. Под присягой никто из 50 не подтвердил доноса городничего и, как сообщал Яшин генерал-губернатору, "еще все в поведении государственных преступников одобрили"65.

Один из старейших декабристов, к тому же нездоровый человек, В.К. Тизенгаузен по ходатайству генерал-адъютанта кн. А.А. Суворова, генерал-губернатора Прибалтики, получил высочайшее разрешение досрочно, в 1853 г., вернуться на родину в Нарву, где он и умер в 1857 г.

Не было, кажется, ни одного из ссыльных декабристов, кто бы не знал и не почитал доктора Ф.Б. Вольфа. Он пользовался широкой известностью и среди сибирских жителей.

Искуснейший врач, специалист во многих отраслях медицинской науки, Ф.Б. Вольф к тому же известен был добротой, глубокой порядочностью, отзывчивостью, бескорыстием. Ф.Б. Вольф постоянно следил за новинками медицинской науки, выписывал медицинские журналы, изучал их и таким образом всегда был в курсе новейших открытий медицины. Научные познания Ф.Б. Вольфа касались не только медицины: он занимался и гидрографией озера Байкал, и минералогией, и ботаникой66. Декабрист Н.И. Лорер, вспоминая об их переходе из Читы в Петровский Завод и описывая богатейшую сибирскую флору, отмечал: "А ученый Вольф ботанизировал"67.

Еще в Чите и Петровском Заводе доктор Вольф "пользовал" не только своих товарищей по заключению, их жен и детей, но и тюремных служителей, и приезжавших к нему, часто издалека, окрестных жителей. Вот как об этом вспоминал А.Е. Розен: "Самую деятельную жизнь из всех моих товарищей в петровской тюрьме вели Ф.Б. Вольф и А.З. Муравьев, первый из них был ученый, отличный доктор медицины, второй – практический хирург; они в сопровождении караульного вестового могли во всякое время выходить из тюрьмы, чтобы помогать больным. Старик наш, комендант, лечился только у Вольфа, также много заводских чиновников и рабочих; приезжали также страждущие недугами из окрестных и дальних мест"68 .

Когда закончился срок казематского заключения и декабристам предстояло выйти на поселение, многие из них наперебой старались уговорить доктора поселиться вместе с ними. Особенно хлопотали об этом ссыльные, имевшие детей: Волконские, Трубецкие, Муравьевы, Анненковы. "Волконские просили позволения быть помещенными вместе со мною, объясняя, что, пользуясь всегда моими советами насчет здоровья, они просят как милости не лишать их этой выгоды, и особливо в Сибири, на что они и получили согласие... Анненковы по этой же причине просились в ближнюю деревню от нас (8 верст, Хомутово) и уже покупают там дом", – писал Вольф Н.Д. и М.А. Фонвизиным 11 ноября 1836 г.69. Энергичная М.Н. Волконская обратилась с особым ходатайством к администрации, чтобы доктора Вольфа поселили в с. Урик, где жила ее семья. Вольф, как видно из его письма, и решил устроиться в Урике, тем более, что там же помещены были и братья Н.М. и А.М. Муравьевы. Дело в том, что перед смертью жены Никиты Муравьева, Александры Григорьевны, Вольф дал ей слово не покидать ее дочь Нонушку (Софью), родившуюся в 1829 г. Этому слову он был верен до конца жизни. Он "пользовал" всех декабристов, размещенных вокруг Иркутска: Анненковых (с. Бельское), Трубецких (с. Оек), Юшневских (Малая Разводная).

По представлению генерал-губернатора Восточной Сибири С.Б. Броневского Вольфу было разрешено, ввиду недостаточности в крае медицинских сил, заниматься врачебной практикой70. Однако его визиты к пациентам всегда обставлялись тайною – таковы были инструкции сибирской администрации, боявшейся влияния декабристов на сибиряков. Об этом в одном из писем Фонвизиным не без юмора писал сам Вольф: жители окрестных селений "меня таскают беспрерывно... Уже несколько раз меня возили в Иркутск, и всегда самым тайным образом, а между тем весь город со мною видится, советуется, начиная от высших до самых бедных с утра до вечера и день и ночь... При всяком важном случае меня везут в Иркутск, и там я решительно с утра до вечера пишу рецепты и навещаю больных, потом возвращаюсь в Урик, чтоб отдохнуть; иногда и довольно часто больные и сюда ко мне приезжают"71 .

О докторе Вольфе как искусном враче упоминается почти во всех мемуарах декабристов. Всех он лечил, многим безнадежно больным облегчал страдания, как, например, декабристу С.Г. Краснокутскому, а всеобщую любимицу декабристов, дочь Н.М. Муравьева Нонушку, буквально вырвал из объятий смерти.

Ф.Б. Вольф снискал известность не только своим врачебным искусством, но и замечательным бескорыстием. Из Иркутска он писал Н.Д. и М.А. Фонвизиным: "Вы будете смеяться, Наталья Дмитриевна, но... мне случалось у богачей не принимать несколько раз предлагаемых щедрою рукою денег – надобно видеть их удивление. Не брать денег? Это вне всякого их понятия"72 .

В 1843 г. скончался декабрист Н.М. Муравьев. Его окончательно осиротевшая дочь была отправлена к бабушке в Москву. Брат Н.М. Муравьева, Александр Михайлович, в июле 1845 г. был переведен в г. Тобольск, куда прибыл и друг семьи доктор Вольф. Здесь он продолжал столь же деятельно лечить больных, и даже было "высочайше разрешено" назначить его исполняющим должность врача при больнице Тобольского тюремного замка73. А.Ф. Фролов вспоминал, что позже, на поселении, Вольф читал в Тобольской семинарии, по просьбе архиерея, лекции о гигиене74.

Раннюю смерть А.М. Муравьева, своего близкого друга, Вольф воспринял трагически. Когда Александр Михайлович тяжело заболел, Вольф не отходил от него ни днем, ни ночью, но спасти друга ему не удалось. После его смерти Ф.Б. Вольф сразу постарел. С той поры он стал медленно угасать, ни с кем не хотел видеться, и уже тяжело больной, не позволял себя лечить. В.И. Штейнгейль писал: "Медики одно говорят: "плохо". Впрочем, никто его не лечит: он не хочет дозволить это"75. И наконец, 27 декабря 1854 г. – через год с месяцем после смерти А.М. Муравьева – Вольф скончался и был похоронен рядом со своим другом, "которого лишение сделало его уже скитальцем в собственных стенах"76. На похоронах, по словам Штейнгейля, "длинный кортеж тянулся до самой могилы. Между простыми слышны были рассказы о его бескорыстной помощи страждущим: лучшая панегирика!"77. Уже в 1860-х гг. известный врач и общественный деятель, воспитанник декабристов Н.А. Белоголовый замечал, что память о докторе Вольфе "долго сохранилась в иркутском обществе, как о весьма искусном и гуманном враче; вера в него была такая, что и двадцать лет спустя мои иркутские пациенты мне показывали его рецепты, уже выцветшие от времени и хранимые с благоговением как святыня, спасшая некогда их от смерти"78.

Среди ссыльных декабристов профессиональным врачом был только Ф.Б. Вольф. Но многие декабристы при крайней бедности медицинских сил в Сибири брали на себя роль народных лекарей. Они самостоятельно штудировали книги по медицине и фармакологии, привлекали сведения из народной медицины, лечили травами и настойками. О состоянии медицинского обслуживания в Сибири неоднократно упоминалось в различных официальных отчетах. Вот один из примеров: в ГИМе хранится отчет тобольского губернатора Нагибина за 1828 г., где указывается, что в Тобольской губернии, одной из самых крупных в Сибири, было 16 врачей, 19 лекарских учеников и 4 "повивальных бабки"79. Об этом же не раз с горечью писали и сами декабристы.

К числу медиков-самоучек можно отнести И.Ф. Фохта.

Член Южного общества, приговоренный к вечному поселению в Сибирь (срок потом был сокращен до 20 лет), И.Ф. Фохт прямо из Петропавловской крепости был препровожден в г. Березов Тобольской губернии, куда прибыл в январе 1828 г. И.Ф. Фохт принадлежал к числу очень бедных декабристов, он ничего не получал от родных и жил в большой нужде. В Березове ему приходилось заниматься токарной работой, кроме того, уже тогда он начал помогать местному врачу – по-видимому, интерес к медицине зародился у него еще раньше.

В ноябре 1829 г. Фохт был переведен в г. Курган и наконец оказался в кругу товарищей. Именно в Кургане получила развитие его медицинская практика. Он лечил А.Ф. Бригена, А.Е. Розена, С.Г. Краснокутского и других декабристов, что дало повод Бригену назвать его "нашим общим лейб-медиком"80. Фохт прилежно изучал медицинские книги и журналы, фармакологию, но предпочтение отдавал лечению травами и прочими естественными средствами. На свои небольшие деньги он завел аптеку и снабжал лекарствами всех нуждавшихся, особенно бедноту.

Многие товарищи отмечали довольно сложный характер А.Ф. Фохта: он был неуступчивым человеком, любил спорить. Розен писал: "...он держался твердо своих правил и своих мнений, любил спорить и противоречить, но это не мешало ему быть сердобольным к страждущим и больным"81.

Из-за своего строптивого нрава Фохт не раз вступал в конфликты с местными властями. Во время пребывания его в Тобольске, например, произошла с ним такая история. В городе случился пожар, и местные купцы-воротилы обвинили А.Ф. Фохта в поджоге гостиного двора. По их доносу полиция арестовала его; дело передали в губернский суд. Фохт не только не стал доказывать свою непричастность, но тут же надерзил следователю, за что был приговорен к семидневному тюремному заключению82 .

Постоянно занимаясь лечебной практикой, А.Ф. Фохт сам был тяжело болен и даже испросил разрешения выехать на лечение из Кургана в Тобольск, где надеялся получить медицинскую помощь от опытного врача Ю.И. Штубендорфа. Однако вылечить его не удалось, и 1 февраля 1842 г. он умер в Кургане, завещав свое небольшое имущество находившейся у него в услужении солдатской жене Рыбиной.

Добрую и долгую память оставили у жителей Забайкалья Вильгельм и Михаил Кюхельбекеры. Поселенные в Баргузине, они (главным образом Михаил Карлович) основали здесь большое хозяйство, выращивали новые, неведомые в Сибири культуры. Подробное описание хозяйственной деятельности Михаила и Вильгельма Кюхельбекеров дано в статье Т.С. Мамсик83. Ее же перу принадлежит и упомянутая выше работа о творческом вкладе Вильгельма Кюхельбекера в литературную жизнь Сибири и России.

Дольше брата – почти тридцать лет – прожил в Баргузине М.К. Кюхельбекер. Помимо хозяйственных забот, к которым вынуждала его постоянная бедность, и хлопот о том, как прокормить свою большую семью, Михаил Карлович немало времени и сил уделял соседям-крестьянам. Природная доброта, отзывчивость, демократизм – отличительные качества М.К. Кюхельбекера – помогли довольно быстро одолеть грань, отделявшую дворянина от окружавших его в этом далеком краю крестьян, инородцев, – всех, кто нуждался в его знаниях и советах. Сам М.К. Кюхельбекер в письме к Е.П. Оболенскому признавался: "... в продолжение моего здесь пребывания успел я заслужить общее уважение, а отчасти и любовь... чем мог, служил, словом и делом, бедному и богатому без разбору"84. О том же свидетельствовал и современник, известный сибирский старожил П.И. Першин-Караксарский. "Михаил Карлович Кюхельбекер пользовался любовью и большим уважением местных жителей, в особенности тунгусов и бурят, – вспоминал он, – с которыми вел дружбу и был их советчиком во всех житейских делах и, кроме того, доктором, разумеется, даровым"85. В далеком от всякой цивилизации, глухом Баргузине главными лекарями были ламы и шаманы. М.К. Кюхельбекеру довольно скоро удалось доказать жителям преимущества научной медицины. В своем доме он устроил небольшую больничку, при ней – аптеку и лечил всех страждущих и болящих. Тот же Першин-Караксарский в своих воспоминаниях добавляет: "...местные жители крестьяне обращались к нему за медицинской помощью, оказываемой всегда безвозмездно, разумеется, из собственного тощего кармана тратя на лекарство". Часто после лечения, "наделив своих гостей лекарством, Михаил Карлович предлагал им и угощение". Гостеприимная, преданная мужу Анна Степановна "оказалась радушной хозяйкой и не гнушалась гостями из степных улусов долины Баргузина"86. Неудивительно, что местные жители относились к М.К. Кюхельбекеру с обожанием. Они любовно называли его "Карлыч" и "дохтур" и охотно прибегали к его помощи и советам. Посетивший Баргузин в 1851 г. пастор Буцек писал, что Михаил Кюхельбекер "лечением больных... полнейшим бескорыстием и самоотвержением... снискал уважение, любовь и почтение как самых высокопоставленных, так и самых бедных лиц... всех... кто его знает и кто испытал лично на себе его доброту"87 .

Все декабристы по мере своих знаний и возможностей старались способствовать просвещению народных масс. Не были исключением и братья Кюхельбекеры. Почти сразу же по приезде в Баргузин на поселение (в 1831 г.) М.К. Кюхельбекер организовал школу, причем первоначально он открыл ее в собственном доме. В ней, по свидетельству его ученика А.М. Гроссмана, он "бесплатно обучал малолетних, даже пожилых, кто желал учиться русской грамматике", учил "по азбуке, учил писать, считать"88. Все учебные книги, пособия, учебные принадлежности покупались Кюхельбекером за собственный счет. Занимаясь обучением, он вступил в переписку с И.Д. Якушкиным – известным в декабристской среде педагогом, пользовался его советами. Так как пособий не хватало, Михаил Кюхельбекер иногда обращался к товарищам с просьбой их прислать. Когда Е.П. Оболенский переезжал в Западную Сибирь, Михаил Кюхельбекер попросил его "оставить одну или две аспидные доски для детей и, если есть... учебные книги, особенно грамматику и историю"89. В.Б. Бахаев предполагает, что и брат Михаила, Вильгельм Карлович, пока жил в Баргузине, преподавал в этой школе. Школа просуществовала до середины 1840-х гг., когда было открыто Баргузинское приходское училище.

В конце жизни М.К. Кюхельбекера постигла распространенная в провинции беда – пристрастие к алкоголю, которая, видимо, и ускорила его смерть в 1859 г. в возрасте 61 года90. После него без всяких средств осталась вдова с шестью дочерьми. Все они существовали за счет пособия Малой артели.

Из немногочисленных источников о П.И. Фаленберге более всего важны его собственные "Записки декабриста", опубликованные в журналах "Русский архив", "Русская старина" и в неполном виде – в сборнике "Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов"91. Последнему изданию предпослан пространный вводный очерк А.В. Предтеченского. Основное содержание записок Фаленберга составляет рассказ об аресте, следствии, а вот о жизни в ссылке говорится в них сравнительно немного. Мало известно и о пребывании его в Читинском и Петровском казематах. Сам он рассказывает, что с особого разрешения коменданта С.Р. Лепарского выходил под конвоем из острога для снятия плана Читы и ее окрестностей, "что он и исполнил инструментально, планшетом, им самим сделанным"92. В каземате Фаленберг занимался живописью (его акварели до сих пор хранятся в Пушкинском Доме), принимал участие в музыкальных вечерах93, поскольку неплохо играл на скрипке и вместе с Н.А. Крюковым составлял прекрасный дуэт.

После окончания каторжных работ Фаленберг был отправлен на поселение сначала в Троицкий солеваренный завод, а затем в с. Шушенское Енисейской губернии – "одно из самых грустных по безнравственности селений Минусинского округа"94. Здесь он пребывал в полном одиночестве, поскольку его соизгнанники – братья Беляевы, братья Крюковы, С.И. Кривцов и прочие – жили в самом Минусинске, а Фаленбергу как "государственному преступнику" не позволялось отлучаться с места проживания без разрешения властей и очень редко удавалось с ними видеться. В первые годы пребывания в Шушенском Фаленберга одолела тяжелая депрессия, усугубленная одиночеством, известием о вторичном замужестве оставленной в России жены, размолвкой с декабристом А.П. Барятинским. "Тоска и уныние, чтобы не сказать отчаяние, овладели им совершенно", – писал Фаленберг о себе в третьем лице95.

Такое душевное состояние сохранялось вплоть до 1840 г., когда Фаленберг женился на дочери урядника А.Ф. Соколовой, простой, неграмотной, но доброй сибирячке. "Жена его была преданная и нежная подруга, и вполне усладила его изгнанническую жизнь. Она скоро усвоила себе все образованные приемы и могла стать в уровень со своим мужем", – писал в своих воспоминаниях А.П. Беляев96. М.К. Юшневская сообщала И.И. Пущину, как успешно продвигается у П.И. Фаленберга дело обучения жены: "Фаленберга жена тоже читает уже по складам, скоро ко мне напишет"97.

Женитьба, а затем появление детей вернули декабристу бодрость и энергию, но прибавили множество новых забот. Прежде всего одолевали семью материальные трудности. Жена происходила из бедной семьи, а сам Фаленберг, не получая никаких денег от родных, по словам декабриста А.П. Юшневского, женитьбой своей "сочетал две бедности"98. А Юшневская сообщала: "Финансовые его дела плохи, очень плохи, живет он очень нуждаясь... но никогда не жалуется на свой недостаток и никаких просьб, чтоб ему помогали"99.

В Шушенском не было школы, а между тем Фаленбергу приходилось думать об обучении своей жены и подрастающих детей. Помогли образованность и различные художественные таланты декабриста, а педагогическую науку приходилось постигать в процессе преподавания.

Чтобы одолеть материальные трудности, Фаленберг вместе со смотрителем поселений И.В. Кутузовым завел в Шушенском табачную плантацию, выращивал табак и делал сигары. Это требовало огромных трудов: "Работая с женою, а впоследствии и с детьми, как негр, без устали, он мог удовлетворить ограниченные свои нужды"100. Но в 1851 г. Фаленберга постигла беда: разливом Енисея табачная плантация была уничтожена, пропал весь затраченный труд, а семья снова оказалась в тяжелом материальном кризисе. И тогда жители Минусинска, сложившись, собрали довольно значительную сумму денег и помогли хозяйству Фаленберга встать на ноги. "Это доказывает, – говорилось в официальном донесении о Фаленберге, – какой любовью и уважением он пользуется во всей округе"101.

Фаленберг внес свою лепту и в научное изучение Сибири – он снял точную копию с трех камней с руническими надписями, доставленных в Шушенское с берегов Енисея. Эти работы были посланы в Академию наук102. Б.Г. Кубалов рассказывает, что местные крестьяне "с большим интересом относились к научным занятиям... Фаленберга – по определению в поселениях Минусинского округа полуденной линии и установлению там солнечных часов"103.

Теплое отношение сибиряков к Фаленбергу обусловливалось и его чисто человеческими качествами, которые признавали и официальные лица. В цитируемом выше донесении о Фаленберге подчеркивалось, что "... простота, скромность, чистосердечие, душевная бодрость составляют отличительные черты его характера"104.

В 1856 г. последовала амнистия, и государственные преступники один за другим стали уезжать из Сибири. Семья Фаленберга из-за отсутствия средств выехала лишь в 1859 г., получив помощь от Малой артели. Фаленберги сначала поселились в Риге, а позднее – в небольшой деревеньке Подольской губернии. В 1873 г. Петра Ивановича постигло тяжелое горе – в возрасте 32 лет умерла его любимица-дочь Инна (Минна). Фаленберг не смог перенести эту утрату и вскоре после получения известия скончался. Это произошло 13 февраля 1873 г.105.

До сего времени мало что известно о А.И. Фурмане. Его имя не фигурирует ни в воспоминаниях, ни в переписке декабристов. Возможно, это объясняется его душевным нездоровьем. Андрей Иванович Фурман, член Общества соединенных славян, был арестован 5 января 1826 г. и посажен в Петропавловскую крепость. Уже тогда тюремный врач констатировал, что Фурман оказался "в помешательстве ума" и несколько раз находился на излечении в госпитале106. Но это не помешало Верховному уголовному суду приговорить его к пожизненной ссылке на поселение (затем срок был сокращен до 20 лет). Фурман был отправлен в г. Кондинск Тобольской губернии. Прожив там 8 лет, в 1835 г. он умер, едва достигнув сорокалетнего возраста. Все свое имущество Фурман оставил гражданской жене и детям.

В заключение можно сказать, что ссыльные декабристы немецкого происхождения, как и их товарищи по изгнанию, принесли немалую пользу Сибири и ее жителям. Они сделались лекарями и правозащитниками, ходатаями за обиженных и притесняемых. Они способствовали изучению истории и природных богатств края, занимались просвещением, распространением новых сельскохозяйственных культур. Кто-то из них завел здесь семью, выбрав жену среди простых сибирячек, воспитывал детей. Сибирь, где прошла значительная часть их молодости, их жизни, стала для них второй родиной. И, несмотря на все пережитые здесь тяготы, нужду, преследования, покидая ее, они отдавали ей дань благодарности и предрекали светлое будущее. Когда А.Е. Розен уезжал из Сибири на службу на Кавказ, он писал: "Расставаясь со страною изгнания, с грустью вспоминая любимых товарищей, соузников, и, благословляя их, благословлял страну, обещавшую со временем быть не пугалищем, не местом и средством наказания, но вместилищем благоденствия в высшем значении этого слова. Провидение, быть может, назначило многих из моих соизгнанников и многих поляков ссыльных быть основателями лучшей будущности Сибири, которая, кроме золота и холодного металла и камня, кроме богатства вещественного, представит со временем драгоценнейшие сокровища для благоустроенной гражданственности"107 .