Кривцов Николай Иванович

Николай Иванович Кривцов (1791—1843) — офицер русской императорской армии, участник Отечественной войны 1812 года, представитель древнего дворянского рода, брат декабриста С. И. Кривцова, чиновник Коллегии министерства иностранных дел Российской империи (в 1818—1819 в русском посольстве в Лондоне); тульский (1823—1824), воронежский (1824—1826) и нижегородский (1827) губернатор; приятель великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина, который посвятил ему несколько своих произведений.

Николай Иванович Кривцов родился 10 января 1791 года в селе Тимофеевском, Болховского уезда Орловской губернии.

Обучался сначала дома, возможно потому, что в детстве отличался довольно слабым здоровьем. в возрасте 18 лет был привезен в в столицу Российской империи город Санкт-Петербург своим родственником, Сергеем Николаевичем Тургеневым, отцом Ивана Сергеевича Тургенева, и 1 сентября 1807 года был зачислен юнкером в лейб-гвардии Егерский полк; произведенный в прапорщики Кривцов со страстью отдался военному делу; он принимал участие с Наполеоном в 1812 году. В сражении под Бородино был ранен и попал в плен. Лечился в Москве и при освобождении столицы спас раненых французов от разъяренной толпы (позднее за это это был награжден французским правительством Орденом Почётного легиона).

Затем в походе за границу; под Кульмом ядро оторвало ему ногу и это положило конец его военной службе. После продолжительного лечения Кривцов оправился и решился служить на гражданском поприще и, прежде всего, счел нужным пополнить свои знания.

С 1814 по 1817 год он в путешествовал по Европе; в Женеве и затем в Париже он слушал лекции по технологии, физике, политической экономии, литературе, праву; изучал ланкастерскую систему обучения и написал о ней записку, которая была представлена Государю Лагарпом, с которым Кривцов сблизился и который ввел его в круг широко образованных людей: Грегуар, Ж. Б. Сей, Конт были его постоянными собеседниками. В это же пребывание в Париже Кривцов прилежно посещал музей и там познакомился с величайшими художественными произведениями. Согласно РБСП: «Он обладал ясным, точным умом замечательно практического склада и, благодаря этому, легко усваивал во всем виденном и слышанном наиболее важное и наиболее применимое к русской жизни».

Приехав в Петербург в 1817 году, Кривцов вступил в тот литературный круг, который собирался около Николая Карамзина, Василия Жуковского, князя Петра Андреевича Вяземского, сблизился и там с молодым поэтом Александром Пушкиным, только что выпущенным из Лицея. Государь, которому Кривцов был рекомендован Лагарпом, оказывал ему большое внимание; он был сделан камергером, определен в ведомство Министерства Иностранных Дел и 1 января 1818 года причислен к посольству нашему в Лондоне; здесь он провел 1818—1819 гг. и сблизился с Д. Н. Блудовым. В Англии Кривцов усердно изучал английские учреждения, особенно же пленился он английским бытом; английская жизнь в замках казалась ему идеалом частного существования.

В 1821 году Н. И. Кривцов был отозван из Лондона и в том же году женился на Екатерине Фёдоровне Вадковской (1798/1801-1861), внучке графа Ивана Григорьевича Чернышева.

5 октября 1823 года в чине статского советника он был назначен губернатором в Тулу, а 26 февраля 1824 года переведен в том-же чине в город Воронеж. Но здесь его горячность, не раз и прежде ему вредившая, навлекла ему особенно сильные неприятности: изобличив в явной недобросовестности секретаря губернского правления, он резко раскритиковал его в самом присутствии; по требованию секретаря составлен был об этом протокол; другие чиновники, тоже не отличавшиеся честностью, рады были избавиться от молодого, энергичного и безусловно честного губернатора; делу был придан такой вид, что Кривцов страдает припадками умопомрачения. В итоге 12 сентября 1826 года он был переведенный губернатором в Нижний Новгород.

3 апреля 1827 года Н. И. Кривцов был причислен к департаменту герольдий откуда вышел тогда в отставку; вскоре после которой друзья его выхлопотали ему аренду.

Аренда и немалое состояние жены дали возможность Кривцову устроить жизнь по своему вкусу. Он поселился в своём родовом имении Любичи в Тамбовской губернии, на границе с губернией Саратовской, на берегу реке Вяжли, впадающей в реку Ворону; здесь он устроил себе усадьбу совершенно в английском вкусе, с удобным, изящным, хотя и не роскошным домом, с прекрасным парком, с отличным хозяйством.

Местность эта изобиловала помещиками отличающимися немалыми дарованиями. В трех верстах, в селе Умете, жило семейство Чичериных, главный представитель которого, отец известного ученого Б. Н. Чичерина, был человек высокого ума и редких нравственных качеств; в 15 верстах, в имении Мара, жило семейство Баратынских, поэт и его братья, все замечательно даровитые люди; между Любичами, Уметом и Марой были постоянно живейшие сношения; в Маре получались произведения Баратынского, Кривцову присылал свои новые вещи Пушкин; в Умет Чичериным сообщал о литературных и ученых новостях и присылал много книг друг Чичерина-отца, известный Н. Ф. Павлов.

Жизнь в этих трех поместьях отличалась самым высоким умственным уровнем. Широкую, мастерскую картину ее дал B. Н, Чичерин в своей статье, которую он написал в виде предисловия к предположенному изданию дневника Кривцова, веденного им за границей — предисловие это напечатано в «Русском Архиве», 1890 г., I, 501—525.

Н. И. Кривцов занимал среди своих соседей первенствующее положение и по своим годам, и по обширному своему уму и образованию, между бумагами его, после его смерти, были найдены проекты освобождения крестьян; с годами он выработал в себе и характер. Два младшие брата его воспитывались на средства императора Александра в одном пансионе в Швейцарии; один из них, Сергей, был впоследствии в числе декабристов; другой, Павел, служил по дипломатической части и в 40-х годах был уполномоченным в Риме и, помимо этого, был начальником русских художников, посылаемых Императорской Академией Художеств за границу.

Николай Иванович Кривцов скончался 31 августа 1843 года.

А. С. Пушкин о Николае Кривцове

Николаю Кривцову были посвящены следующие стихотворения Александра Сергеевича Пушкина:

1818 год — «Когда сожмешь ты снова руку...».
1819 год — «Кривцову» («Не пугай нас, милый друг»).

Кривцов – хозяин Любичей

...Ты с европейскими нервами переехал в тамбовскую глушь, и все тебя раздражает, смущает и тревожит, а надобно иметь тамбовские нервы...

Из письма П.А. Вяземского к Н.И. Кривцову

В 1837 году в Тамбовской духовной консистории слушалось дело по прошению помещицы Екатерины Федоровны Кривцовой о возведении Казанской церкви при сельце Любичи Кирсановского уезда. Вскоре дело передали в Синод, который вынес постановление: «Построение… собственным коштом госпожой Кривцовой каменной… церкви… Святейший Синод разрешает; но как представленные… чертежи не соответствуют стилю, принятому для строения православных церквей…, то предложить госпоже Кривцовой составить… другие чертежи». В этих документах речь идет об усадьбе дворян Кривцовых – больших любителей европейских архитектурных стилей, прослывших ревностными англоманами.

Статский советник Николай Иванович Кривцов (1791–1843) – старший брат декабриста Сергея Кривцова, участник войны 1812 года, лишившийся ноги в сражении под Кульмом на глазах у самого императора Александра I, – родился в Орловской губернии, служил в гвардии, работал при русском посольстве в Лондоне. Взоры русской аристократии в тот период были обращены к Англии, которая воспринималась лучшим в Европе образцом сочетания консервативных и прогрессивных элементов в праве и во всей культуре. Поэтому идеи, обычаи и быт англичан не могли не оказать на Кривцова, несколько лет жившего в Лондоне, решающего воздействия.

В России Кривцов являлся членом литературного кружка, в который входили Н.М.  Карамзин, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.С. Пушкин. Так, Пушкин писал из Москвы Кривцову в Тамбовскую губернию в 1831 году: «Посылаю тебе, милый друг, любимое мое сочинение. Ты некогда баловал первые мои опыты. Будь благосклонен к произведениям более зрелым. Что ты делаешь в своем уединении? …Мне… хотелось с тобою увидаться и поболтать…, бог ведает, когда и где Судьба сведет нас опять. Мы не так-то легки на подъем. Ты без ноги, а я женат…».

Помимо творческой элиты, Кривцов пользовался благоволением императорского двора и был в родстве с членами правительства. Когда его брат Петр женился на дочери малороссийского губернатора князя Н.Г. Репнина, то Николай Иванович оценивал значение этого брака очень высоко. «Партия блестящая…, – писал он, – девушка без сомнения прелестна, словом – союз великолепный. Твои дети будут иметь предками гетмана князя Репнина и гетмана Разумовского: прекрасная страница для русской родословной. По правам жены ты – возможный наследник графа Шереметева. Сейчас ты по тестю вступаешь в родство со светлейшим князем министром двора, по теще – с министром народного просвещения».

Вернувшись из Лондона в Россию, Кривцов женился на Екатерине Федоровне Вадковской и был назначен губернатором в Тулу, став одним из участников движения за придание Куликову полю статуса мемориала. Однако, обладая острым умом, европейскими знаниями и сильным, но вспыльчивым характером, Кривцов с трудом приживался в провинции, где часто царили глупость и невежество. Поэтому вскоре из Тулы он был переведен губернатором в Воронеж, затем в Нижний Новгород и, наконец, потеряв все должности одну за другой, в 36 лет остался не у дел и поселился в Тамбовской губернии при сельце Любичи – в поместье жены.

В Любичах не было усадебных построек, и Кривцовы, занявшись строительством, некоторое время жили в Умете у соседа и друга Б.Д. Хвощинского. За два года на пустом месте, проявив энергию и вкус, Кривцов построил большой усадебный дом с оранжереями и теплицами. При помощи садовника-иностранца разбил фруктовый сад и парк. Вблизи от дома, на возвышенности холма возвел высокую башню, выстроил церковь и часовню-усыпальницу, где впоследствии обрел с женой упокоение. Поскольку жизнь в английских замках казалась Кривцову идеалом частного существования, то при строительстве зданий он использовал элементы английского замка и коттеджа, а своему быту придал удобства английского комфорта. Однако в этом не наблюдалось механического переноса чужих традиций, поскольку все заимствования логически увязывались с потребностями русской усадьбы.

К тому времени в России уже был известен пример использования в архитектуре  английских мотивов – дворец Николая I «Коттедж» в Петергофе (1829). Кривцов же стал первопроходцем этого архитектурного направления в провинции, а его усадьба – образцом для подражаний. Хозяин Любичей оказывал большое влияние на соседей-помещиков: кому-то помогал возводить усадебный дом, чертя планы и наблюдая за строительством, кому-то – разводить сады и парки. Соседи его уважали, а местная власть почитала и побаивалась, приезжая в Любичи «на поклон» или из-за простого любопытства.

Свой дом Кривцов держал в идеальном порядке, соблюдая неизменный распорядок дня. Современники вспоминали: «Кривцов вставал в 7 часов, в 10 плотно завтракал, потом садился в таратайку, заложенную очередной лошадью, и объезжал поля и постройки: обедали по-английски в 6, ложились в 12. В определенный час являлся староста: для того, чтобы он не топтал пушистых ковров, которыми… обиты полы, было прорублено окошечко в стене, отделявшей сени от кабинета, – чрез это окошечко староста докладывал о текущих делах и принимал распоряжения. Стол сервировался по-английски: в погребе хранился запас хороших иностранных вин, а ключ от погреба Кривцов носил при себе, и, осведомившись о вкусах гостя, сам выносил оттуда к обеду бутылку бордо, или рейнвейна, или шампанского. К обеду деловой день кончался: вечер посвящали чтению и беседам».

Кривцов был прекрасным оратором, умел горячо и выразительно говорить, но чувствительность своей души старался скрывать. Б.Н. Чичерин вспоминал: «Он наслаждался… деревенскою тишиною, и свободою…, и друзьями, которых он обрел в этой глуши. Здесь порою смягчалась и раскрывалась эта обыкновенно сдержанная, железная натура… Иногда, сидя вечером на террасе, в домашнем кругу, Кривцов говорил наизусть множество стихов из любимых им поэтов, некоторых лично ему близких, и вдруг, под впечатлением тихого и теплого летнего вечера, носящегося кругом благоухания, и поэтического настроения, вызванного обновленными в его памяти образами и звуками, этот с виду совершенно холодный человек заливался слезами». Самой большой привязанностью Кривцова была его единственная дочь, которую он боготворил. Все сходились во мнении, что умом и характером она была похожа на отца.

Кривцов производил впечатление не только умом и характером, но и неординарной внешностью. Он был высокого роста, имел атлетическое сложение, правильные черты лица, темные глаза, сверкавшие из-под золотых очков, и черные, коротко подстриженные волосы. Деревянной ногой-протезом, появившейся у него после войны 1812 года, он владел так хорошо, что не многие ее замечали.

В круг ближайших друзей Кривцова входили Боратынские и Чичерины, жившие неподалеку в своих усадьбах. Между Любичами, Уметом и Марой был ежедневный обмен если не посещений, то записок, писем и посылок. Из столиц друзья получали все новости культуры. Пушкин присылал Кривцову свои новые сочинения. Стихи Боратынского сразу становились известными в Маре. Из Москвы Павлов и Зубков извещали Чичериных обо всем, что появлялось в мировой литературе, присылая то последний роман Бальзака, то лекции Гизо, то сочинения Байрона. Издания пересылались из Умета в Любичи, из Любичей в Мару, а при встречах становились предметом обсуждений.

В Любичах останавливались Я.И. Сабуров, П.А. Вяземский, Н.Ф. Павлов.

В 1835 и в 1839 годах, проездом с Кавказа, здесь гостил родной брат Николая Ивановича – декабрист Сергей Кривцов.

В 1833–1841-х годах в Любичах часто бывал поэт Евгений Боратынский, который писал Кривцовой из Москвы: «Кажется, уединение в Любичах более оживлено, нежели в столичном граде Москве... По видимости, небеса пекутся о вас, а о нас забыли. На сем молю Господа Вседержителя, дабы он производил вокруг вас как можно более бурное кипение страстей, дабы вы по возвращении в Москву поведали нам о них с присущим вам изяществом... Искренне полагаюсь на вашу дружбу». Архитектура Любичей так впечатлила Евгения Боратынского, что ее образ он использовал в подмосковном имении своей жены, написав в Мару: «Новый дом в Мураново уже под крышей и оштукатурен внутри. Осталось настлать полы, навесить двери, вставить оконные рамы. Получилось славно: миниатюрная импровизация Любичей».

Кривцов мечтал перенести все лучшие плоды европейской цивилизации на российскую почву. В его голове рождались смелые проекты, опережавшие время и воплотившиеся в жизнь десятилетиями позже.

Среди них – освобождение крестьян от крепостной зависимости и построение железной дороги в Тамбовской губернии.

Любопытно, что когда в 1869 году железнодорожный путь, соединивший Саратов и Тамбов, был все-таки проложен, он прошел через мерзкие земли Кривцова…

Марина Климкова.

Александр Сергеевич Пушкин

КРИВЦОВУ

Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог:
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальём сосуд —
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкой пепел
В урны праздные пиров.

<1817>

Валентин Пикуль

Этот неспокойный Кривцов

Историческая миниатюра

Помнится, еще в молодости мне встретился любопытный портрет благоприятного человека в очках, под изображением которого пудель тащил в зубах инвалидные костыли. Это был портрет Николая Ивановича Кривцова. Писать о нем легко, ибо его не забывали современники в своих мемуарах, но зато и трудно, ибо перед этим человеком невольно встаешь в тупик: где в нем хорошее, а где плохое? Одно беспокойство.

Впрочем, если читатели останутся недовольны моим рассказом, я отсылаю их к замечательной книге М. Гершензона “Декабрист Кривцов и его братья”, но я поведу речь о человеке, далеком от движения декабристов. Я приобрел Гершензона еще в молодые годы, примерно в ту пору, когда меня удивил этот пудель, несущий в зубах костыли. На моем экземпляре титул украшен надписью: “Акиму Львовичу Волынскому дружески от автора”.

Но это так – попутно. А с чего же начать?

Николай Кривцов, еще подпоручик, стал известен императору Александру I небывалым пристрастием к холоду. При морозе в 20 градусов он ходил налегке, зимою спал при открытых окнах, в его комнатах не было печек. Помимо этого, Кривцов обладал еще одной способностью – смело проникать в дома, где его не считали дорогим гостем. Так, однажды он – в мундире нараспашку – был замечен государем перед домом французского посла Коленкура, и царь, гулявший по набережной Невы, в удивлении навел на него лорнет. Полагая, что наказание за нарушение формы неизбежно, Кривцов явился в свой полк, доложив командиру, что государь лорнировал его слишком пристально, а за расстегнутый мундир командир посадил его на гауптвахту. Через день его вызвал цесаревич Константин, спрашивая – где он был вчера?

– В посольстве у герцога Коленкура.

– Молодец! Мой брат император указал похвалить тебя за то, что не шаромыжничаешь, а бываешь в хорошем обществе…

В битве при Бородине Кривцов был жестоко ранен в руку и при отступлении из Москвы оставлен в госпитале. Однажды проснувшись, он увидел себя лежащим среди французских офицеров, раненных, как и он, в Бородинском сражении. Маркиз Коленкур при посещении своих соотечественников заметил и Кривцова:

– О, как это кстати! – воскликнул бывший посол. – Уверен, что вас непременно пожелает видеть мой великий император.

– Вы, – отвечал Кривцов, – даже не спросили меня, желаю ли я видеть вашего императора…

Москва горела. Коленкур дал понять, что Кривцову лучше не возражать, иначе его потащат силой. В этом крылась некая подоплека. Наполеон, уже понимая, что войны с Россией ему не выиграть, желал начать переговоры о мире, а посему он искал средь русских посредника для связи с Александром. Но диалог поручика с императором развивался не в пользу Наполеона:

– Как не стыдно вам, русским, поджигать свой город!

– Мы, – отвечал Кривцов, – благоразумно жертвуем частью своего наследства ради сохранения всего целого.

– Целое и так могло быть спасено – миром!

– Но мы, русские, слишком гордые люди.

– Я устал от фраз… уведите его обратно! – распорядился Наполеон, догадываясь, что этот человек для его секретной дипломатии никак не пригоден…

Вскоре он оставил Москву и оставил в Москве своих раненых, которые решили отстреливаться из окон от казаков. Было ясно, что казаки, обозленные выстрелами, сейчас перебьют всех. Кривцов накинул мундир и обратился к французам:

– Коллеги, а вам разве не кажется, что вы эту партию проиграли, и потому я объявляю всех вас своими военнопленными.

После чего вышел на улицу перед казаками, убеждая их не предаваться мести, что вызвало гнев казаков.

– А ты кто таков? – кричали они из седел.

– Я? Я… московский генерал-губернатор, – самозванно объявил Кривцов, но от кровопролития он французов избавил, за что Людовик XVIII наградил его позже орденом Почетного легиона.

Долечиваться Кривцова отвезли в Петербург, где Александр I подарил ему пять тысяч рублей. По этому поводу Гершензон верно заметил: “Это было первое из многочисленных денежных пособий, которые он сперва удачно получал, а после научился искусно выпрашивать”. Выздоровев от раны, Кривцов нагнал армию уже в Европе, и после битвы при Бауцене честно заслужил чин штабс-капитана. Наконец, настал и великий день великой битвы под Кульмом.

– Ядро! – вдруг закричали солдаты…

В последнюю минуту сражения французы выпустили из пушки самое последнее ядро. Но именно это ядро (последнее!) оторвало Кривцову ногу выше колена. При операции, дабы избежать гангрены, хирурги так его искромсали, что обнажилась кость. Кривцов лежал подле знаменитого Mopo 1 , которого навестил император, заметивший и Кривцова:

– Бедный! Опять не повезло тебе… Чего желал бы?

– Единой милости: быть погребенным в Париже.

– До Парижа еще далеко, но я тебя не оставлю…

Он увидел Париж, а Париж увидел Кривцова, который завел знакомство с Лагарпом, Талейраном, мадам де Сталь, Шатобрианом и прочими, о которых еще никто не сказал, что им ума не хватало. Близкий царю Лагарп отрекомендовал Кривцова как человека замечательного во всех отношениях, после чего Кривцов получил еще 5000 рублей, а заодно был произведен в капитаны. Намечался Венский конгресс, но какой же, спрашивается, это конгресс без Кривцова, и в салонах венской аристократии он прыгал на костылях от одной красавицы к другой гораздо резвее, нежели те, что оставались двуногими. Впрочем, навестив Лондон, Кривцов заказал там пробковые протезы, сделанные столь мастерски, что они выглядели естественно. Когда Александр I снова увидел Кривцова в Париже, легко и безмятежно вальсирующим, ему показалось, что это не Кривцов, а лишь двойник Кривцова.

– Верить ли глазам? – спросил он, лорнируя.

– Верьте, ваше величество, таких ног ни у кого нету, и один экземпляр я дарю инвалидному дому Парижа, как образец…

За границей он оставался еще два года, исколесив всю Европу, “всюду заводя знакомства с выдающимися людьми, слушая лекции, изучая устройство школ, судов, тюрем, богаделен и все занося в дневник с мыслями о России”, – последнее очень важно, ибо Николай Иванович оставался большим патриотом. Путешествуя же, он клянчил деньги у матери, у царя и вообще у всех, кто встречался ему на пути, сохраняя при этом такой пренебрежительный вид, будто оказывает снисхождение своим заимодавцам.

В феврале 1817 года Кривцов вернулся на родину и, отставленный от военной службы, был сделан камергером, причисленным к министерству иностранных дел. Это был год, когда юный Пушкин выпорхнул из Лицея, и Кривцов, конечно, свысока приметил гения, сдружившись со всеми членами литературного “Арзамаса”. Сам он стихов не писал, зато имел о стихах свое мнение. Вольтерьянец по убеждениям, он бравировал мыслями о республике, но при этом не забывал, что рог изобилия находится в царских палатах. Апломб его был таков, что придворные диву давались: какое нахальство! Кривцов мог, например, явиться во дворец незваный и просил доложить императрице о своем появлении, дабы иметь аудиенцию для разговора о будущем. Кривцову многое прощалось, ибо такой великолепной ноги, как у него, в России больше не было, а на будущее он не скрывал своих планов:

– Мне желательно заполучить пост посла в Америке…

Царь морщился, говоря, что для Кривцова достаточно, если он будет лишь состоять при посольстве в Лондоне. Посверкивая очками, поскрипывая протезом, Николай Иванович задумывался о выгодном браке, чтобы невеста была и знатна, и богата. Принятый в доме сенатора Вадковского, он приметил у него дочь Екатерину Федоровну, которая имела большую для него ценность – как внучка графа Чернышева (герб!) и как владелица большого приданого (деньги!).

Однако девица оставалась холодна как лед, а Кривцов при всем желании не мог изобразить пламя. Его ухаживания были назойливы, а равнодушие девицы бросалось в глаза. Но зато как же он был доволен, когда однажды, прогуливаясь с ним в саду дачи Строгановых, Катя Вадковская перешла все границы приличия, позволив Кривцову – стыдно сказать! – нести свою шляпу. Такое ошеломляющее доверие было тогда равносильно самому жгучему поцелую…
Да, читатель! Кривцов так много сделал, чтобы осчастливить себя браком с Катей Вадковской, что теперь мы будем уверены в том, что он сделает еще больше для того, чтобы она стала несчастной…

Наконец, было принято решение, оскорбительное для Кривцова: состоять при посольстве в Лондоне, но… сверх штата, а жалованье угрожало ему всего лишь в 2000 рублей. Не стерпев такого унижения, Кривцов заявил, что весь в долгах, почему он не может покинуть столицу, и царь, снисходя к его слабости, расплатился с долгами Кривцова (заодно уж он выпросил для себя и все годовое жалованье вперед). К этому времени Кривцов был с Пушкиным уже на “ты”, и, провожая его в Лондон, поэт подарил Кривцову исполненный соблазнов “Пукель” Вольтера, приложив к нему свои напутствия:

Прости, эпикуриец мой!

Останься ввек, каков ты ныне…

Кривцов остался самим собой, и, униженный сверхштатным положением, он, кажется, был уверен, что сумеет в Лондоне свергнуть официального посла – князя Ливена. Конечно, это ему все-таки не удалось, но скандалов в русском посольстве он устроил достаточно… Пребывание в Англии стало для Кривцова решающим: здесь ему полюбилось все без исключения, и он, как большинство русских бар того времени, сделался отъявленным англоманом. Яков Иванович Сабуров, хорошо знавший Кривцова, писал, что ему в Англии все нравилось, особенно аристократия, до того, что он в кругу нашем слыл англоманом, отчего и сам не отпирался. Выше Англии он ничего не знал и признавался охотно в этом своем пристрастии.

– Все, что мы можем придумать лучшего, – говорил Кривцов, – так это лишь перенять все то, что сделано в Англии…

Обремененный солидным багажом английских привычек и вкусов, Кривцов покинул Англию, жаждая перенести на святую Русь английский пейзаж, английские нравы (заодно с пудингами и кровавыми ростбифами), чтобы впредь жить непременно в замке, который он выстроит на родимых черноземах. По дороге домой он задержался в Варшаве, где тогда пребывал Александр I, и предъявил его величеству солидный счет к оплате своих талантов. Это ему удалось, как не удавалось еще никому, Кривцову дали все, что он просил, вплоть до 100 000 рублей ссуды. Но, кроме денег, Николай Иванович выпросил у царя чин статского советника и дом в Царском Селе. Увидев, как он беззастенчиво залезает в царскую шкатулку, историк Карамзин тогда же ядовито заметил в кругу друзей:

– Вот вам и либерал с замашками русского вольтерьянства! Кажется, наш Кривцов из полка республиканцев уже выбыл…

Он вышел из дипломатии, прося о переводе по министерству внутренних дел, чтобы получить место губернатора. Тогдашний министр Кочубей соглашался сделать его лишь вице-губернатором то ли в Крыму, то ли в Петрозаводске, и царь соглашался с мнением своего министра:

– Для губернатора в центральных губерниях России вы, согласитесь, еще слишком неопытны и… молоды.

– Вот именно! – задиристо отвечал Кривцов. – Пока я еще молод, я способен принести пользу государству, а что толку с меня старого, когда я начну посыпать песком ваши парковые дорожки…

Вскоре он повел к венцу Катю Вадковскую, очень выгодную для него, ибо земли Вадковских в Орловской губернии примыкали к наследственным землям дворян Кривцовых, обретенным ими еще при царе Горохе. В августе 1821 года жена одарила его дочерью Софьей (которая стала позже женою Помпея Батюшкова, племянника известного поэта), но с получением губернии князь Кочубей явно тянул. Выручили Кривцова его светские и литературные связи, и тот же историк Карамзин сказал императору:

– Он ведь, пока ему рогов не обломают, все равно не успокоится… Дайте ему губернию, а мы поглядим, как он там – на радость мужикам! – пудинги с изюмом выпекать станет.

Царь рассмеялся и выразил согласие:

– Это верно, Николай Михайлыч! До чего же неспокойный этот Кривцов… как раз вакантно место губернатора в Туле.

Это назначение состоялось в апреле 1823 года. Известие о том, что едет губернатор с ногою, сделанной из легчайшей пробки, не оставило туляков равнодушными скотами, и они дружно высыпали на улицы, встречая губернаторский “поезд” карет и подвод, на которые вкатывалась добротная английская мебель, никак не похожая на отечественные табуретки и лавки.

Далее началась комедия с трагедийным колоритом. Либерал на словах, Николай Иванович на деле являлся сатрапом, прибывшим в Тулу со своими идеями, – и попробуйте не уместиться в жесткие шаблоны его воззрений, он вам покажет кузькину мать во всей ее первозданной красоте! Гершензон прав, говоря, что “в натуре Кривцова было что-то нестерпимо-обидное для людей”. Считая, что только ему открыта истина, он не желал знать, что люди могут судить совсем иначе, нежели он, и силою втискивал их в условные рамки своих умозаключений, добытых не из опыта путаной русской жизни, а скорее высосанных из пальца.

Говорили, что Кривцов преследует взятки, – не спорю, он сам не брал и другим брать не давал. Но, простите, что делать человеку, который не в силах добиться правды до тех пор, пока не сунет в лапу чиновнику? Оставим его оскорбительный тон в разговорах с людьми, ниже стоящими, – на минутку присядем за губернаторский стол, за которым Кривцов иногда собирал тульских дворян и чиновников с их женами. Конечно, не все они прониклись духом Бенжамена Констана, не все дамы уповали на интимные откровения Жанлис, – так что Кривцову приходилось не беседовать с гостями, а лишь возвещать им нечто, хотя помещиков волновали совсем иные проблемы. Странно было тулякам, что губернатор зовет их к обеду в шесть часов вечера, когда принято ужинать. Разве не противно дворянам глазеть на пустой стол, украшенный блюдцами с изюмом и орехами, когда перед гостями ставились тоненькие рюмочки с портвейном, и следовало растягивать эту рюмочку до наступления ночи. Нет, читатель, туляки в англоманы не годились и уходили, рассуждая:

– Глаза бы мои не видели! По-моему, Карп Харитоныч, лучше уж сразу налить доверху пенную чашу, хватил ее до дна – и спать. А то грызи тут орешки, словно белка, соси изюминки…

– Нет, – рассуждали дворяне, – долго он не удержится…

Не удержалась при нем и жена, которую после рождения дочери Кривцов отстранил от себя, заведя пассию Елизавету Горсткину, которую и таскал за собой повсюду. Екатерина Федоровна, чтобы вернуть прежнее расположение мужа, пыталась вызвать в нем спасительную в таких случаях ревность, “однако же, – писал современник, – Кривцов никогда не ревновал, что приводило его жену в отчаяние…”

Освоившись на новом месте своего “княжения”, Кривцов начал драться. Во время объезда губернии побил палками станционных смотрителей, которые по Табели о рангах приравнивались к XIV классу, и потому они, как дворяне, стали писать жалобы. Сенат сделал Кривцову выговор, а потом и строжайший выговор. Кривцов отвечал сенаторам, что он “прощает” всех, кого излупил палками, после чего князь Кочубей соизволил заметить:

– Это уже верх неприличия. До чего же неспокойный этот Кривцов! Нет ли для него иной вакансии?

Тула не стала удерживать Кривцова в своих пылких объятиях, провожая “поезд” губернатора насмешками и презрением. Теперь Кривцов ехал губернатором в Воронеж, в указе же было сказано, что он переводится “для поправления губернии”, из чего можно сделать вывод, что Тульскую губернию он уже “поправил”. Теперь дело за Воронежем, который ждет не дождется нового владыку. “Сделай милость – усмирись!” – заклинал его письменно князь Петр Вяземский, поэт и приятель Пушкина…
Невольно вспоминаются строки Дениса Давыдова:

А глядишь – наш Мирабо

Старого Гаврило

За измятое жабо

Хлещет в ус и в рыло.

Настал 1825 год, слишком памятный для Кривцова.

Его родной брат Сергей – декабрист и сослан в Сибирь, брат жены Федор Вадковский – тоже декабрист и тоже был сослан, наконец, его фаворитка Лиза Горсткина, родственница декабриста Горсткина, тоже сосланного. Но сам Николай Иванович был весьма далек от событий в Петербурге, делая карьеру в Воронеже, и никак не думал, что год восстания декабристов в столице станет для него годом “революции” воронежских чиновников…

Приехал он в Воронеж, имея самые благие намерения, занял губернаторский дом, который и обставил с комфортом. Он был в расцвете сил, высокий и представительный: имел большой лоб, коротко стриг волосы, носил очки в золотой оправе, отличался красноречием и обладал ловкостью в движениях так, что немногие знали о его протезе. Спору нет, Кривцов был намного умнее и образованнее своих чиновников, явно презирая их, а они, в свою очередь, не выносили его барского тона, глумились над его бескорыстием, исподтишка гадили ему, сочиняя доносы…

Между тем жители Воронежа благословляли губернатора: воронежский старожил Дмитрий Рябинин в 1874 году вспоминал: “Кривцов, не беспокоя их лишними налогами, вымостил улицы и разбил бульвары, выкопал колодцы, чтобы жители не таскали воду из реки ведрами, обставил город добротными зданиями”. “Дело”, погубившее его, возникло из пустяка. Тяжба некоего Захарова много лет тянулась в Сенате, наконец решилась в пользу истца, и Николай Иванович, довольный таким исходом дела, подписал бумагу в пользу Захарова. Но чиновники, оказывается, изменили в бумаге текст, написав противоположное, а Кривцов подмахнул бумагу, даже не вникнув в нее. Когда же подлог обнаружился, он в гневе вскочил в канцелярию губернаторского правления – с угрозами:

– Все у меня в Сибирь по этапу потащитесь… Воры! Кто подложил мне решение Сената не в пользу Захарова? Ты?

Перед ним стоял заслуженный советник Кандауров.

– Мошенник! – и отвесил ему звучную оплеуху.

Вы думаете – Кандауров обиделся или заплакал? Ничуть не бывало! Опытная канцелярская крыса знала, что надо делать в таких случаях. Кандауров обернулся к секретарю правления:

– Будьте свидетелем! И занесите в журнал, что наш губернатор, пребывая в состоянии умоисступления, оскорбил меня рукотворным действием… Поставьте дату и время.

Теперь поехало в Сенат дело о “помешательстве” губернатора. Александр I уже отошел в мир иной, залпы пушек на Сенатской площади возвестили новое время царствования, а Николай I оставался для Кривцова загадкой. Он срочно списался с Карамзиным, спрашивая его совета – как быть? Историк отвечал, что сейчас – после восстания – императору не до Кривцова, и советовал впредь быть в общении с людьми хладнокровнее…

Кривцов печалился не перед женой, а изливал свои обиды на пышной груди Горсткиной, которая не покидала его:

– До чего же завистливы и злы эти мелкие людишки, приспособленные едино лишь каверзничать тем, кто благороднее их всех…

Николаю I и впрямь было тогда не до Кривцова, а потому дело о нем он решил осенью 1826 года.

– Не будь я царем, я бы тоже дрался! Но Кривцов превысил все нормы приличия. Уберите его из Воронежа…

Кривцова перевели в Нижний Новгород, где он никого не успел образумить, ничего не построил, зато именно здесь, на берегах матушки-Волги, завершилась его карьера. По делам жениного имения отъехал в тамбовские края, и, как пишет Гершензон, “проезд его туда и назад оказался для попутных станций настоящим погромом”. На всем пути, меняя лошадей усталых на свежих, он безжалостно избивал и калечил палками ямщиков, станционных смотрителей, деревенских старост, и, наконец, нещадно избил арзамасского исправника. Столичные сенаторы еще не разобрались с воронежским делом, как им подсунули новое – нижегородское. Комитет Министров вынес решение, что Кривцова “по обнаруженному им строптивому и запальчивому характеру… неприлично и вредно для пользы службы оставлять в звании начальника губернии”. Об этом было доложено императору Николаю I:

– Я не понимаю, – сказал он, – отчего так долго возятся с этим неспокойным Кривцовым… Лучше всего его убрать из губерний совсем и причислить к департаменту Герольдии. Наконец, – досказал царь, – мне совсем непонятна та щедрость, с какой мой покойный брат одаривал Кривцова деньгами. Пора без проволочки взыскать с него те самые сто тысяч рублей, что он получил и не думает возвращать…

Узнав об этом, Кривцов кинулся в Петербург, но в столице никто не желал с ним разговаривать: новые времена – новые люди, никакое красноречие не помогло. Тогда он напялил придворный мундир, прицепил сзади золотой ключ камергера и подъехал к Зимнему дворцу, где должен быть бал и “выход” императорской четы. Но обер-камергер, заметив Кривцова, тактично не дозволил ему присутствовать на вечернем балу.

– Но я же камергер двора его величества.

– Это я знаю. Но ваше имя из списка придворных чинов кем-то вычеркнуто, и я подозреваю самое худшее…

14 июня 1827 года Кривцов навестил Карамзина, где повидал и Пушкина; Кривцов сказал поэту, что теперь к его званиям надо прибавлять слово “экс” – экс-баловень судьбы, экс-губернатор и экс-богач, который не знает, у кого занять денег.

– Только не у меня, дружище! – отвечал Пушкин…

Итак, все кончено, и предстояло еще где-то занимать сто тысяч рублей, чтобы вернуть их в оскудевший “рог изобилия”, столь щедрый совсем недавно. Потрясенный крахом судьбы, Николай Иванович с семьей, домочадцами и, конечно же, с Лизаветой Горсткиной отъехал в село Любичи Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Отсюда, кстати, было недалече и до пушкинского имения Болдино Лукьяновского уезда… Жена спросила:

– Друг мой, что ты здесь собираешься делать?

Любичи принадлежали не ему, а его жене, но он решил, что остаток жизни проведет именно здесь – в глуши… Кривцов удалился в подвал усадьбы и просил не мешать ему. Весь день он пилил и строгал, сколотив для своих похорон отличный и крепкий гроб. Когда же поздно вечером, закончив работу, он вышел к семье, его не узнали…
Делая себе гроб, он разом поседел.

Началась новая жизнь Кривцова – и в ней, в этой иной жизни, мое мнение об этом неспокойном человеке резко меняется…

Кривцовское имение было продано в счет уплаты казенного долга, о котором Николай I не забывал. Любичи же, в которых он поселился, было имением жены, примыкающим к рубежам Саратовской губернии; имение было сильно запущенным, почти голое, иссушенное зноем место с неплодородными почвами, любические крестьяне перебивались из кулька в рогожку.

Через несколько лет Любичи было не узнать. Посреди выженных солнцем пустошей вырос зеленый душистый оазис, в котором сказочно белел стройный замок (мечта англомана все-таки исполнилась). Кривцов закупил в Европе сельскую технику, отстроил мужикам хорошие дома, но и себя не забывал. Любичи стали парком, сады и огороды крестьян поражали, плодоносили на славу, а в оранжереях Кривцова вызревали даже русские ананасы (забытые на Руси после смерти Екатерины Великой).

Все сделал он сам, планируя земли, как отличный геодезист, давая дельные советы, как опытный агроном, а постройки он возводил по собственным планам, как талантливый архитектор. Мало того, Кривцов завел в Любичах школу для детей крестьян, а молодые парни у него тоже не сидели по вечерам на завалинках: Кривцов готовил из них животноводов и мелиораторов, в Любичах появились свои садовники, кузнецы и даже сапожники…

Вставая с первыми петухами, Николай Иванович крутился до позднего вечера, поражая всех выносливостью и жестоким педантизмом, обо всем помня, ничего не забывая.

Молва о чудесах кривцовского хозяйствования переплеснула края Тамбовщины, не только местные губернаторы и агрономы, но даже из соседних губерний ехали в Любичи помещики и управляющие имениями, чтобы (как говорится в наше время) “перенять передовой опыт коллективного хозяйствования”. Ничего не утаивая от гостей, все им показывая, вплоть до гроба, который он себе приготовил, Кривцов почему-то оставался страшен для большинства гостей, и даже губернаторы садились при нем на краешек стула, становясь косноязычными попугаями: “Точно так-с… совершенно справедливо указываете… возражать не осмелюсь!”.

Конечно, Кривцов оставался прежде всего барином, и даже с любическим старостой вел себя деспотично.

– Опять! – не раз кричал он ему. – Ну куда ты прешься в своих валенках… Разве не видишь, что здесь персидские ковры разложены не для твоей знатной личности…

Дабы раз и навсегда пресечь попытки старосты ступать по коврам, Кривцов прорубил окошко в стене своего кабинета, и теперь ровно в полдень в это окошко просовывалась густопсовая бородища верного Степана, который докладывал:

– Значица, так… Марья Антипова родила, а я ишо вчерась приметил, что Лукерья Горохова с пузом, хоша она явно и не выпячивает. За лесом мужиков послал, как велел; надоть бы нам, барин, Никиту посечь. Ён с похмелюги-то, видать, случал Ксантипку с твоим Фармазоном, жеребцом аглицким, до штой-то у них не заладилось, Ксантипка в стойло ушла печальная…

Пушкин иногда вспоминал друга младости и в феврале 1831 года переслал ему своего “Бориса Годунова”: “Ты некогда баловал первые мои опыты, будь благосклонен и к произведениям более зрелым… Нынешней осенью был я недалеко от тебя (то есть в Болдино). Мне брюхом захотелось с тобою увидеться и поболтать о старине… Ты без ноги, или почти… Прерываю письмо мое, чтобы тебе не передать моей тоски. Тебе и своей довольно…” Вскоре после пушкинского письма Екатерина Федоровна заметила в муже какое-то нервное оживление и догадалась, в чем причина его:

– Очевидно, тебя угнетает известие, что граф Дмитрий Блудов стал во главе внутренних дел… твой приятель?

– Да, мы друзья по “Арзамасу” и по Лондону.

– Думаешь с его помощью вернуться на службу?

Да, граф Блудов одним махом мог исправить его карьеру, но Кривцов, залетая, как всегда, выше меры, просил у приятеля Саратовскую губернию, а Блудов соглашался на Вятскую, и, конечно, Кривцов счел это унижением для себя, тем более что император обещал принять Кривцова на службу лишь “для испытания его качеств”. Унижение не помешало Николаю Ивановичу выпросить – через Блудова – пенсию на старость…

– Я человек бедный, – скромно сказал он жене.

Круг его друзей сузился, его навещали соседние помещики – Варвара Тургенева, мать писателя, поэт Евгений Баратынский со своими шумными братьями и величавый профессор Борис Чичерин, дядя будущего ленинского наркома; иногда в Любичи наведывался поэт князь Петр Вяземский (которому было суждено оставить интересные воспоминания о Кривцове).

– Я старею, – жаловался Кривцов гостям. – Начались какие-то странные боли в той ноге, которую мне столь великодушно оторвал Наполеон при Кульме… Впрочем, гроб уже приготовлен, эпитафия с гербом сочинены мною, так что моей вдове не придется хлопотать о создании надгробного памятника.

Серьезно о своей жене Кривцов никогда не высказывался, и его отношения с нею, однажды разладившись, никогда не были реставрированы. С непонятной жестокостью он словно казнил ее своим упорным молчанием, он угнетал и мучил ее своим невыносимым характером. Кажется, Кривцову даже доставляло удовольствие наблюдать, как из былой самостоятельной женщины она в его руках становится выжатой тряпкой. Время от времени он навещал Пензу, где проживала его старая пассия Горсткина, и при этом требовал, чтобы жена сопровождала его. Так безжалостно растаптывал он ее женскую честь… Зато вот свою дочь Софью он обожал, с нею он всегда беседовал как бы на равных, перед девочкой Кривцов распахивал книжные шкафы, и дочь, воспитанная им, еще в детские годы отпугивала гостей своей беспощадной эрудицией, а высокой образованностью она невольно напоминала отца в его молодые годы (Софья умерла в 1901 году, будучи женою писателя и педагога Помпея Батюшкова, младшего брата нашего известного поэта)…

Годы шли, а боли в отсутствующей ноге усиливались, причиняя Кривцову невыносимые страдания, которые он, обладавший большой силой воли, тщательно скрывал от домашних. Но вскоре пришлось расстаться с протезом, а дрессированный пудель стал подносить хозяину костыли. В добрую минуту жизни Кривцов подал жене рисунок, украшенный “адамовой головой”, под оскалом которого была начертана надпись: “Ни на что не надеясь, ничего более не страшусь”.

– Что это? – невольно ужаснулась жена.

– Эпитафия для моего надгробия…

Почуяв нечто, открытое лишь ему одному, Николай Иванович вдруг обернулся для жены нежным и заботливым мужем, эта неожиданная любовь под знаком “адамовой головы” уже ничего не могла исправить в их отношениях, заскорузлых под его гнетом, и бедная женщина могла теперь ответить на любовь мужа только одним – рыданиями. На каждое ласковое слово, услышанное от мужа, Екатерина Федоровна отвечала ему только слезами…

Лето 1843 года выдалось невыносимо жарким, но Кривцов – именно в такую теплынь – сильно простудился. Два дня он провел в кабинете, сидя в вольтеровском кресле, и в полдень ждал, когда в стене растворится окошко, из которого высунется бородища старосты… 31 августа староста с толком доложил барину, что в Любичах все в порядке; мериносовое стадо погнали на новые пастбища, пьяных нет, народ занят полевыми работами, никто не умирал и никто не родился, а сечь некого.

– Слышь ли, барин? Я говорю, что сечь некого…

Кривцов, сидящий в кресле, ничего не ответил.

Его похоронили в чистом поле за Любичами, и так странно было видеть потом в этом безлюдье часовню, которая укрывала его могилу.

Екатерина Федоровна на 18 лет пережила своего мужа, все годы своего вдовства посвятив одному лишь великому чувству – любви к нему, даже мертвому. Все худое было прощено и забыто, а жалкие крупицы добра его вдруг засверкали, словно алмазы, освещая прошлое благородным светом.

До чего страшно было ей, старухе, теперь слышать из кабинета, в котором скончался Кривцов, молодой баритон зятя и отчетливо всплески поцелуев, которыми ее дочь, ставшая Батюшковой, оделяла своего мужа. Дочери она сказала:

– Несчастная! Как ты можешь целоваться среди тех стен, которые окружали твоего отца в день его кончины?

Все, связанное с Кривцовым, теперь для нее было свято. И наконец, наступил торжественный и великий для нее день, когда она, уже старуха, с трепетом развернула дневник покойного мужа, который он вел еще в дни своей молодости. Нет, не знала она, как он был влюбчив, какой страстью пылал он к какой-то женевской Амалии, как отвергла его в Швейцарии бедная перевозчица через озеро. Наконец она прочитала и о том, как был счастлив Кривцов, когда она, юная Катя Вадковская, однажды великодушно позволила ему нести свою шляпу…

Но… что э то? Вот этого-то она и не ожидала!
Дневник Кривцова был насыщен признаниями в любви к Отечеству, к своему народу, который он боготворил, предвидя его великое будущее, и Кривцов, неспокойный и нетерпеливый, все-таки находил время, среди множества удовольствий молодости, целые страницы исписывать признаниями в своем патриотизме. “Служить для блага Родины – вот единственная цель всех моих помыслов, всех трудов и всей самой жизни”. И уж совсем неожиданно для Екатерины Федоровны было узнать, что ее муж смолоду был убежденным противником крепостного права. Это ее ошеломило, она еще раз перечитала слова Кривцова, начертанные им еще в 1814 году: “Рожденный и воспитанный в стране рабства, я слишком хорошо знаю, каково оно, и могу только страдать от сознания, что никогда не увижу расторгнутыми эти позорные цепи”.

– Бедный ты мой Кривцов! – расплакалась вдова…

Она скончалась в 1861 году, повторяя перед кончиной только одно, самое для нее светлое, самое радостное:

– Скоро мы будем опять в м е с т е…