Портреты из ссылки
Есть имена, которые в нашем представлении неразрывно связаны друг с другом. Например, Пушкин и декабристы. Но есть и никак не связанные понятия. Скажем, Пушкин и фотография. Как известно, наш гениальный соотечественник не дожил два года до ее изобретения. Отсюда, следуя законам логики, не очень вяжутся и два других понятия – декабристы и фотография... И тем не менее существуют несколько фотопортретов декабристов. В этом могли убедиться посетители интереснейшей выставки "Декабристы в изобразительном искусстве", которая несколько лет тому назад экспонировалась в Эрмитаже. Для многих это было чуть ли не откровением – еще бы, декабристы, герои войны 1812 года и фотография! Это казалось несовместимым. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Ведь сделаны эти портреты были в конце 1856-го – начале 1857 года, уже после их, декабристов, возвращения из тридцатилетней ссылки, когда фотография стала вполне привычным делом. Именно тогда и были сфотографированы М. И. Муравьев-Апостол, С. П. Трубецкой, И. И. Пущин, С. Г. Волконский и другие.
Но, оказывается, существовали другие фотопортреты, сделанные значительно раньше, еще в Сибири. Упоминание о них я нашел у известного советского историка фотографии Сергея Александровича Морозова, который в своей книге "Русская художественная фотография" писал о неком фотографе Давиньоне, совершившем в 1845 году путешествие по России с целью снять ее достопримечательности. Он побывал в Москве и на Украине, а затем отправился в Сибирь, где жили на поселении декабристы.
"Фотограф, – пишет С. А. Морозов, – сделал несколько портретов, в том числе портреты Волконского, Панова, Поджио. В Третье отделение царской канцелярии поступил донос. По предписанию из Петербурга фотограф был арестован.
Следственная комиссия не обнаружила преступного умысла, но жандармы разыскали все "дощечки" с портретами, снятыми Давиньоном, и уничтожили их".
Вот здесь уже есть чему удивляться. Фотография в России еще только делала свои первые робкие шаги, а кто-то уже едет в Сибирь снимать декабристов! Кто же этот энтузиаст, дерзнувший предпринять столь рискованное путешествие?
Один из пионеров отечественной светописи – о нем еще будет идти речь в нашей книге – Сергей Львович Левицкий, который, кстати, в Париже в начале 60-х годов прошлого века сделал фотопортрет одного из вернувшихся декабристов – С. Г. Волконского, экспонировавшийся в Эрмитаже, оставил воспоминания. Рассказывая о начальном этапе отечественной светописи, он писал: "Первое дагерротипное заведение для публики открыли французские литографы Давиньон и Фоконье в Никольской улице близ Большого театра (в Петербурге. – В. Н.). Эта фирма существовала недолго..." Выходит, что Давиньон был одним из первых профессиональных фотографов в России. Естественно, мне очень захотелось узнать поподробнее об этом человеке, о его поездке в Сибирь, о съемках, которые он там производил. И конечно же я втайне мечтал, что где-нибудь в архивах мне удастся обнаружить его фотографии, но верилось в это мало: слишком уж определенно написал об их судьбе С. А. Морозов. И поэтому я целенаправленно не искал портретов декабристов, но, работая в библиотеках, архивах, рукописных фондах, всегда интересовался, нет ли в этих собраниях каких-либо упоминаний о Давиньоне и о его поездке в Сибирь. Но их, увы, не было.
И вот однажды в музее Пушкинского дома, просматривая список хранящихся там дагерротипов, я вдруг увидел знакомые фамилии: Волконский, Панов, Поджио. От волнения у меня перехватило дыхание. Неужели это те самые, никому не известные дагерротипы? Словно боясь спугнуть удачу, начинаю изучать все материалы подряд, разглядываю каждый экспонат из этой коллекции. Потрясающе интересно рассматривать фотографии, которым почти полтора века. Людей, изображенных на них, уже давно нет, умер фотограф, сделавший снимки, умерли люди, в чьих домах висели эти портреты, умерли дети этих людей и дети детей. В жизни человечества произошли гигантские изменения, громыхали войны, совершались научные открытия, человек неоднократно улетал с нашей планеты и возвращался назад, а люди, запечатленные на пластинке, все так же продолжают сидеть и смотреть в объектив аппарата, которого уже тоже давно не существует. Удивительно очарование старых фотографий!
Дагерротип притягивает нас еще сильнее. Тут, по-видимому, сказывается его уникальность. Когда рассматриваешь старый отпечаток, понимаешь, что был негатив и фотограф, возможно, отпечатал с него несколько снимков. И если негатив не сохранился – время, а еще чаще люди безжалостно уничтожают их, – то можно предположить, что где-то существует еще один, а может быть, и несколько отпечатков.
Дагерротип всегда единственный. Другого такого быть не может. Даже если фотограф сделал их несколько, что маловероятно – ведь каждый такой снимок на посеребренной пластинке стоил очень недешево, – все равно второго такого не было. И если вдуматься, начинаешь понимать значение этого снимка: перед нами уникальный фрагмент далекого прошлого, рассматривая который проникаешь в минувшее. Я, например, очень ясно представляю, как тогда происходила съемка. Вижу старое ателье, вижу, как фотограф, церемонно поздоровавшись с портретируемым и обговорив детали предстоящей съемки, показывает ему образцы своих работ. Вот он усаживает клиента в удобное кресло с подлокотниками, пододвигает копфгалтер – специальное устройство, напоминающее орудие средневековых пыток и одновременно приспособление из зубоврачебного кабинета, – с его помощью закрепляли голову клиента в неподвижном положении. Ведь тогда, на заре фотографии, экспозиция измерялась минутами.
Вот как писала об этом одна из современниц декабристов: "Дагерротипы нынче доводятся до совершенства. Погожу немного, чтобы умели красками вывести, и пришлю тебе живой отпечаток своей старой физиономии; условие удачи – сидеть смирно не более минуты!"
Наконец поза принята, отодвинуты шторы на застекленном потолке и стене, наведен на фокус массивный, в бронзовой оправе объектив. Фотограф, выбравшись из-под черного бархатного покрывала, последний раз оглядывает портретируемого: ровный мягкий свет заливает павильон, клиент удобно сидит в кресле с резной спинкой, сзади свисает плотными складками драпировка из серого плюша.
– Спокойно, снимаю! – произносит фотограф и открывает крышку объектива.
Потом, пока клиент медленно прохаживается по ателье, стараясь размять затекшие во время съемки мышцы, фотограф в темной лаборатории колдует с только что проэкспонированной пластинкой...
Я продолжаю рассматривать принесенные дагерротипы. Портреты одиночные, парные, групповые. Мужчины, женщины, дети. Роскошные платья, строгие сюртуки, мундиры... И вот наконец долгожданные конверты с портретами декабристов. Волконский, его дети, Панов, Поджио. Всего пять дагерротипов. Небольшие, отлично сохранившиеся, в простых, но изящных рамках. На обороте каждого фирменная наклейка – синенькая этикетка с золотым оттиском: "Дагерротип А. Давиньона". Пожалуй, наиболее интересны из них два портрета Иосифа Поджио. Пожилой мужчина в темном сюртуке с бархатным воротником и светлых брюках сидит облокотившись на стол, покрытый ковром, в руке длинный чубук. Молодецкое лицо с чуть растрепанными волосами, густые усы и усталые глаза. Второй снимок напоминает первый, только несколько иная поза и чубук в другой руке. На обоих портретах сзади убористым мелким почерком сделаны надписи на французском языке.
На первом: "Дорогая Наташенька, вот черты твоего отца. 15 июня 1845 г.", на втором: "Дорогая Сонечка, вот черты твоего отца после двадцати лет изгнания, в возрасте 53 лет". Сомнений нет – это те самые снимки, о которых писал С. А. Морозов!
Я расспрашиваю хранительницу о том, кто интересовался этими снимками, как они сюда попали. Увы, она практически ничего о них не знает, но ей кажется, что где-то она читала про эти портреты.
Полный радостных предчувствий и одновременно сомнений, иду домой. Откуда у Морозова были сведения о том, что "дощечки" с изображениями уничтожены? Достаю книгу и вижу сноску на журнал "Красный архив", вышедший в 1924 году. Бегу в библиотеку, заказываю его. В библиотеке Академии наук журнала нет – он на руках.
Бегу в Публичку – журнал в переплете. Вот уж невезение! Захожу на Литейный к букинистам. На вопрос о журнале говорят, что бывает, но очень редко. Еще более расстроенный, выхожу из магазина.
В подворотне меня окликают. Потертое демисезонное пальто, шляпа с опущенными полями. Длинные жилистые руки выглядывают из рукавов некогда белой сорочки. В руках нечто, отдаленно напоминающее портфель.
– Молодой человек, это вы "Архивом" интересовались?
– Я.
– Какой год вам нужен?
– Двадцать четвертый.
– Весь возьмете?
– Возьму весь, если не очень дорого.
Цена, названная субъектом, астрономически велика, но мне нельзя отступать.
– А посмотреть можно?
– Чего там смотреть, брать надо.
– Да мне бы хоть на один номер взглянуть.
– Ну, на один можно.
Субъект долго роется в гигантском вместилище. Наконец оттуда извлекается небольшой томик в серой мягкой обложке, на ней характерным для тех лет шрифтом оттиснуто: ""Красный Архив" – исторический журнал. Центрархив, 1924". И чуть ниже: "Том шестой". Это же тот номер, который я безуспешно пытался разыскать!
В разделе "Из записной книжки архивиста" сразу нахожу статью "К иконографии декабристов", которая оказывается небольшой заметкой некоего А. Сергеева. В ней идет речь об обнаруженном им в отчете Третьего отделения Собственной его императорского величества канцелярии упоминании о деле отставного инженер-поручика Давиньона.
Шеф жандармов в своем отчете за 1845 год докладывал Николаю I: "Из переписки государственных преступников (декабристов и их родственников. – В. Н.) усмотрено было, что отставной инженер-поручик Давиньон, занимающийся снятием дагерротипных портретов, путешествовал по Сибири и там снимал портреты с государственных и политических преступников. Пересылавшиеся к родственникам портреты поселенцев Поджио, Панова и Волконского, также жены и детей последнего, остановлены в Третьем отделении".
Арестованный инженер-поручик Давиньон на следствии показал, что портретов он не распространял, а изготовлял их, не зная о запрете "снимать изображения с государственных преступников", что все сделанные им дагерротипы находятся на руках у лиц, которых он фотографировал. Но тем не менее жандармами был учинен обыск его вещей в Москве, где не оказалось ничего, кроме испорченной "дагерротипной дощечки" с портретом декабриста Панова, которая и была доставлена в Третье отделение.
Далее сообщалось, что местным властям было дано письменное указание о запрещении какой-либо съемки с осужденных лиц, а также было приказано изъять портреты и "дагерротипные принадлежности" у всех находящихся на поселении. Так вот, оказывается, на основании чего С. А. Морозов строил свое предположение о том, что все "дощечки" были уничтожены! Он и не подозревал, что некоторые из них могли сохраниться в архивных бумагах жандармского управления. Тем более что к тому времени (как потом оказалось) в архиве их уже не было!
Теперь все становилось на свои места. И был ясен путь дальнейших поисков. Нужно ехать в Москву, в Центральный архив Октябрьской революции, где хранятся документы Третьего отделения тайной канцелярии. С трудом я дождался утра следующего дня и снова поехал в Пушкинский дом, чтобы еще раз взглянуть на эти дагерротипы. Все во мне ликовало: я обнаружил редчайшие снимки, о которых никто не знает! И причем в Пушкинском доме, там, где работает масса исследователей.
И вдруг хранительница фонда, которой я возвращал эти драгоценные снимки, говорит мне:
– Я все-таки вспомнила, где о них читала.
– О чем? – Я почувствовал, как от волнения у меня запершило в горле.
– Да о снимках декабристов. У Зильберштейна есть книжка о художнике Николае Бестужеве. Так вот там он упоминает об этом.
Не может быть!
– Нет, я точно помню. Вот только жаль, что у нас нет этой книги. Конечно же, не оказалось ее и в библиотеке Дома журналиста, куда я отправился. И только вечером, в Публичке, я получил эту книгу. Открываю алфавитный указатель. Ищу фамилию Давиньона. Есть...
Страница с такой-то по такую-то.
Итак, что же было на самом деле?
Ссыльный декабрист Иосиф Поджио, отбыв тюремное заключение в Шлиссельбургской крепости, в 1834 году был отправлен в Сибирь, где в селении Усть-Кудинское отбывал ссылку. В августе 1845 года он отправил своим дочерям два дагерротипных портрета, но их перехватили, и оказались они в Третьем отделении. Такая же участь постигла посланные в Россию портреты Волконского, его жены и детей, а также портрет декабриста Панова. Так возникло дело "О художнике Давиньоне, который в бытность в Сибири снимал дагерротипные портреты с государственных преступников".
Зильберштейн, работая над книгой о художнике-декабристе Николае Бестужеве, обнаружил в Архиве Октябрьской революции документы, из которых следовало, что "дощечки" с портретами были обнаружены случайно при просмотре почты, а не по доносу, как писал С. А. Морозов. После чего начальник Третьего отделения Л. В. Дубельт приказал срочно начать расследование. Когда же появилась достаточная информация, он немедленно отправляет рапорт шефу жандармов графу А. Ф. Орлову, который в это время сопровождал Николая I в поездке по Европе. Орлов доложил о случившемся царю. Николай I велел "пресечь безобразия".
В Сибирь полетели приказы. В одном из них было сказано, что сосланные декабристы не только пересылали свои портреты родственникам, но, более того, некоторые из упомянутых переселенцев завели "собственные дагерротипы" и сами друг с друга снимают портреты.
Действительно, среди декабристов, был велик интерес к совсем недавно дошедшему до них изобретению. Об этом мы можем судить из их писем. Так, еще в 1843 году декабрист А. П. Юшневский писал брату: "Ты обещал показать опыты светописи. Вероятно, ты прочитал уже где-нибудь известия о новых опытах над действием света профессора Мезер, деланных в присутствии Гумбольта и Энка. Подлинно дойдут скоро до того, что откроют средство удерживать изображение предмета, видимого в зеркале". Известно также, что Николай Бестужев и другие декабристы увлекались фотографией, хотя их опыты и не дошли до нас.
Вернемся, однако, к приказам. Орлов писал: "Государь император соизволил признать, что таковое невнимание к тому, что происходит между государственными преступниками, заслуживает строгого письменного замечания, высочайше повелел: воспретить поселенцам из государственных и политических преступников на будущее время снимать с себя портреты и отправлять оные к родственникам или к кому бы то ни было". Одновременно в приказе требовалось, чтобы местное начальство конфисковало у поселенцев из декабристов все их портреты, а также и "принадлежности дагерротипов, доставив означенные портреты в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии".
К тому времени многие из декабристов, сосланных в Сибирь, уже находились на государственной службе, занимая те или иные посты, и пользовались определенными привилегиями. Тем не менее на вопрос генерал-губернатора Западной Сибири князя П. Д. Горчакова, должно ли "помянутое высочайшее повеление" относиться и к данной категории поселенцев, шеф жандармов недвусмысленно ответил, что "было бы лучше, если бы и состоящие на службе в Сибири из государственных и политических преступников не снимали с себя портретов и не пересылали оных к своим родственникам для собственной их же пользы, дабы портретами своими они не обращали на себя неуместного внимания".
В то время, когда велась эта переписка, Давиньон уже вернулся в Москву, где и был арестован. В своих показаниях он всячески пытался преуменьшить количество сделанных им портретов, но есть все основания считать, что сделано их было достаточно много. Только к началу 1846 года фотограф был освобожден. Спасли его два обстоятельства. Первое – это несовершенство тогдашней техники фотографии. Ведь он, как мы знаем, изготовлял дагерротипы, то есть все снимки существовали в одном экземпляре и находились в руках портретируемых. Если бы к тому времени существовал более современный двухступенчатый фотографический процесс, то у него наверняка были бы обнаружены негативы и тогда уж ему было бы не отвертеться от педантичных чиновников Третьего отделения, обвинявших его в том, что снимал он ссыльных с целью распространения их портретов. А логика в их обвинении была. Ведь съемка эта проводилась в 1845 году, когда исполнялось двадцать лет со дня памятного события на Сенатской площади. Интерес к "сибирским изгнанникам" по-прежнему был велик, но еще более сильна была к ним царская немилость.
Вторым обстоятельством можно считать ту роль, которую в этом деле сыграла жена арестованного фотографа – Екатерина Давиньон, много хлопотавшая о его освобождении. В своем письме на имя графа Орлова она так убедительно доказывала отсутствие в действиях ее мужа "преступного умысла", что шеф жандармов вынужден был отступиться. Выпуская фотографа на волю, с него взяли подписку следующего содержания:
"1845 года декабря 31 дня я, нижеподписавшийся, даю сию подписку в том, что не имею у себя ни одного портрета, снятого мною в Сибири посредством дагерротипа, с некоторых государственных преступников, кроме подобного портрета с преступника Панова, который и представлен мною в Третье отделение, и если когда буду путешествовать, то обязуюсь, под строгою по законам ответственностью, не снимать портретов с упомянутых преступников.
Уволенный от службы
инженер-поручик
А. Давиньон".
Хочется думать, что Новый, 1846 год фотограф встречал уже на воле.
На этом, собственно, и кончается история одного из первых петербургских фотографов. Более нигде и никогда не удалось мне обнаружить какого-либо упоминания о нем.
А в Сибири местные чиновники еще долго собирали портреты, сделанные Давиньоном, или расписки, подобные этой:
"1846 года января... дня, в присутствии Ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина, состоящего в должности Тобольского гражданского губернатора, от 8-го настоящего месяца за № 18, дали эту подписку в том, что обязываемся не иметь у себя дагерротипов и что в настоящее время таковых у себя не имеем. В том подписуемся:
Иван Пущин
Евгений Оболенский
Иван Якушин
Василий Тазенгаузен
Матвей Муравьев-Апостол".
Как видно, делу Давиньона придавалось очень большое значение. Это было свидетельством и того, что с самого своего появления фотография заявила о себе как о мощном средстве массовой информации, с которым уже нельзя было не считаться. Вот почему об этом, как одном из важнейших дел, и упоминалось в годовом "Отчете о действиях Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и корпуса жандармов за 1845 год", о котором писал в 1924 году журнал "Красный архив".
Снимков же в деле обнаружено не было. Они, как мы уже знаем, находятся в музее Пушкинского дома, куда попали уже после революции, когда проходила реорганизация архивов.
Остается загадкой только одно: почему Сергей Александрович Морозов, зная о "деле Давиньона", не обратился в Центральный архив Октябрьской революции? Может быть, его смутила заметка в журнале "Красный архив", где с сомнением говорилось о вероятности того, что эти снимки сохранились до наших дней? Может быть, просто, как говорится, не дошли руки? Может быть, узнав, что в деле нет снимков, он утратил к нему интерес? Об этом нам мог бы поведать лишь сам Сергей Александрович, а его, увы, уже нет.
