2

Детский период жизни великого князя Николая Павловича (1802 - 1809 гг.) любопытен в том отношении, что уже в течение этого времени проявились задатки черт характера и наклонностей, составлявших впоследствии отличительные черты императора Николая. Настойчивость, стремление повелевать, сердечная доброта, страсть ко всему военному, особенная любовь к строительному инженерному искусству, дух товарищества, выразившийся в позднейшее время, уже по воцарении, в непоколебимой верности союзам, несмотря на вероломство союзников,- все это сказывается уже в раннем детстве и, конечно, подчас в самых ничтожных мелочах.

Дух товарищества развивался в Николае Павловиче под влиянием совместного воспитания с его младшим братом Михаилом Павловичем. Оба брата нежно любили друг друга. Если находившиеся при них кавалеры выказывали свое недовольство одним из них, то другой, не бывший виновным, сожалел того и играл без всякого удовольствия. Их взаимная привязанность доходила до того, что если один был болен, то другой не хотел никуда идти, хотя бы даже к императрице Марии Федоровне, где им обыкновенно бывало очень весело. Однажды, во время своего пребывания у императрицы, младший провинился в чем-то перед матерью, и когда они вернулись на свою половину, Николай Павлович рассказывал дежурному кавалеру, что у него все время были слезы на глазах от страха за брата, который мог рассердить императрицу своим упрямством, но что, слава Богу, она ему простила.

Удивительно, что вопреки стараниям, которые прилагались, по воле императрицы Марии Федоровны, чтобы предохранить великого князя Николая Павловича от увлечения военной службой, страсть ко всему военному проявлялась и развивалась в нем, тем не менее, с неодолимою силой. Она особенно сказывалась в характере его игр. Как только Николай Павлович вставал по утрам, он почти тотчас же принимался с Михаилом Павловичем за военные игры. У них было большое количество оловянных солдатиков; зимой они расставляли их по столам в комнатах, а летом играли этими солдатиками в саду, строили редуты, крепости и атаковали их. Кроме солдатиков, оловянных и фарфоровых, у них был целый арсенал других игрушек, напоминавших о военном быте: ружья, алебарды, гренадерские шапки, деревянные лошади, барабаны, трубы, зарядные ящики и т.д. Любовь ко всему военному поддерживалась также и под влиянием угодливости одного из кавалеров, Ахвердова, учившего великого князя строить и рисовать крепости, делавшего ему из воска бомбы, картечи, ядра и показывавшего, как атаковать укрепления и оборонять их. Одним из любимых занятий великого князя было вырезывание из бумаги крепостей, пушек, кораблей и т.п., а Ахвердов объяснял ему, как пользоваться этими фигурами для игр.

Вообще все военное было до того на первом плане в мыслях маленького Николая Павловича, что даже, когда он строил дачу для няни или гувернантки из стульев, земли или игрушек, то он никогда не забывал укрепить ее пушками "для защиты". Здесь следует заметить, что Михаил Павлович, более живой по характеру, столько же любил разрушать, сколько старший строить, и поэтому последний, заботясь о сохранности построек, боялся присутствия младшего.

"Склонность Николая Павловича к строительной части начала выражаться очень рано: в его играх заметно было стремление ко всякого рода постройкам; рисовать любил он также не столько фигуры и другие предметы, сколько "домики" и "крепости", и однажды (15-го декабря 1802 года), когда за обедом был разговор об Александровской мануфактуре и о машине ее, которую собирались устроить вновь с особенною прочностью, потому что за год перед тем лед испортил ее, он вскричал: "А хотят, для этого надобно вот что: вбить сваи в Неву, или поставить столбы, обить их железом и сверху поставить машину". Ему было тогда шесть лет. И впоследствии из всех учебных занятий своих великий князь всего более любил уроки полковника Джанотти, преподававшего ему инженерную часть; а когда он уже был на престоле, часто говорил: "мы, инженеры", "наша инженерная часть". У Михаила Павловича, напротив, к строительной части вовсе не было симпатии, и его живость в играх составляла совершенную противоположность с терпением, спокойствием и усидчивостью старшего брата, когда тот принимался за свои постройки. Но оба они одинаково сходились во вкусах ко всему военному, и нередко, утром, один из них шел будить другого, надев гренадерскую шапку и с алебардою на плече для рапорта. Иногда же, подражая часовым, которых у них так много было перед глазами, они по целым часам стояли на часах, и даже,- сохранилось предание,- несмотря на строгий присмотр кавалеров, иногда по ночам вскакивали с постели, чтобы хоть немножко постоять на часах с алебардой или ружьем у плеча".

Несмотря на склонность и пристрастие к военной формалистике, обнаружившейся весьма рано в Николае Павловиче, он в детстве не отличался вовсе воинственным духом и во многих случаях обнаруживал даже совершенно противоположные свойства: робость и даже трусость. Так, например, он долгое время боялся выстрелов. Когда, уступив просьбам его и Михаила Павловича, им было разрешено заняться стрельбою, и Ахвердов готовился произвести выстрел, чтобы показать, как стреляют, Николая Павлович испугался, стал плакать и спрятался в беседке.

Под окнами Гатчинского дворца иногда производилось учение войскам, и происходила стрельба. И в этих случаях он пугался, плакал, затыкал себе уши и прятался. Однажды, еще при жизни императора Павла Петровича, услышав пушечную пальбу, Николай Павлович спрятался аз альковом, а когда товарищ его игр, Адлерберг, нашел его там и стал стыдить, он ударил его прикладом ружья по лбу с такою силою, что шрам от удара остался у него на всю жизнь. Впрочем не только стрельба, но даже один вид пушек страшил мальчика великого князя, и раз как-то, гуляя в Гатчине в 1802 году, он даже не решился обойти крепость, боясь выставленных жерл орудий.

Когда его боязнь выстрелов была замечена, его стали приучать к ним, и к десяти годам он уже сам любил стрелять.

Очень долго Николай Павлович боялся также грозы и фейерверков. Как только замечалось появление грозы, он просил, чтобы закрывали окна, трубы и принимали другие меры предосторожности.

Робость восьмилетнего Николая Павловича и его младшего брата Михаила Павловича доходила до того, что они чувствовали себя неловко, находясь в лагере и среди большого собрания, а, встречаясь в офицерами, издали снимали шляпы и кланялись, опасаясь, чтобы их не взяли в плен.

Было также замечено, что Николай Павлович и брат его страшились ступить на маленький фрегат, стоявший в Павловске. Чтобы приучить великих князей к пугавшим их пушкам, снастям и проч., начальник императорских шлюпок, капитан Клокачев, подарил им в сентябре 1802 года небольшой 74-х-пушечный корабль из красного дерева, особенно понравившийся Николаю Павловичу. На всех частях корабля были поставлены номера, и великий князь по целым часам расспрашивал Клокачева о названии, назначении и употреблении этих частей. Вскоре юный великий князь до того пристрастился к этому, что однажды на сделанный ему вопрос, какую службу он больше всего любит, Николай Павлович отвечал: "морскую и кавалерийскую".

Помимо ознакомления с морским делом, Николая Павловича посвящали также и в детали прочих отраслей военного дела. Так Ахвердов, а, может быть, и другие кавалеры сообщали великому князю первые понятия об артиллерийском деле и об инженерном искусстве. Известно также, что генерал Корсаков представил Николаю Павловичу, когда ему было восемь лет, небольшие нарочно для него сделанные пушки. Тот же Корсаков передал ему первые познания по пионерной части. Между прочим он поднес обоим великим князьям маленькие понтоны со всеми принадлежностями и инструментами, а затем прислал пионерных офицеров для объяснения построения и употребления их.

С этими понтонами связан следующий анекдот из жизни Николая Павловича, характеризующий до известной степени взаимное отношение между собою Николая и Михаила Павловичей.

В 1803 году, у Николая Павловича рос кривой зуб, который ему хотели вырвать; но он так боялся предстоявшей операции, что постоянно плакал и почти перестал есть. Михаил же Павлович, по отзывам кавалеров, отличавшийся большею смелостью, насмехался над трусостью брата и говорил, что "если он такой трус, то военные игры для него не годятся, и наконец предлагал выдернуть ему зуб понтонными их клещами". Кончилось все тем, что зуб был вырван в то время, когда Николай Павлович с братом находились в половине императрицы-матери.

Нельзя не заметить, что все приведенные нами случаи из детской жизни великих князей как-то плохо согласовались с намерениями Марии Федоровны, желавшей, как выше упомянуто, отклонить своих сыновей от пристрастия к военному делу. Является вопрос: почему поступлено было как раз обратно ее желаниям? Вообще трудно придумать разумное объяснение для царствовавшего воспитательного хаоса.

Явилось еще другое зло: великие князья вообразили, что грубость обращения неразлучна с военным званием, и потому, по отзывам кавалеров в 1803 году, они "часто забываются и думают, что нужно быть грубым, когда они представляют военных. (Ils s'oublient souvent et croient qu'il faut etre grossier quand ils font les militaries)". Последствием такого заблуждения было то, что и вне военных игр манеры и обращения Николая Павловича сделались вообще грубыми, заносчивыми и самонадеянными.

Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый, а в детские годы и очень застенчивый мальчик, Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда с неудержимою силою. В журналах кавалеров с 1802 по 1809 года постоянно встречаются жалобы на то, что "во все свои движения он вносит слишком много несдержанности (trop de violence)", что "в своих играх он почти постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим", что ему свойственна "страсть кривляться и гримасничать", наконец, в одном случае при описании его игр сказано, что "его нрав до того мало общежителен, что он предпочел остаться один и в полном бездействии, чем принять участие в играх. Этот странный поступок может быть объяснен лишь тем, что игры государыни и его сестры и государя его брата нисколько не нравились ему, и что он нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности; и, несмотря на все увещания, он совершенно не подался на доводы, которые приводили ему".

Игры великих князей редко бывали миролюбивы; почти каждый день они заканчивались ссорой или дракой. Вспыльчивость же и строптивость Николая Павловича проявлялись обыкновенно в случаях, когда что-нибудь или кто-нибудь его сердили; что бы с ним ни случалось, падал ли он, или ушибался, или считал свои желания неисполненными, а себя обиженным, он тотчас же произносил бранные слова, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей игр своих, несмотря на то, что очень любил их, а к младшему брату был страстно привязан.

Конечно, перечисленные недостатки свойственны огромному большинству детей того же возраста; что же касается отсутствия общительности со стороны Николая Павловича, о котором говорят его воспитатели, то в нем, несомненно, отражаются задатки гордого, замкнутого в самом себе характера, которым отличался впоследствии император Николай в сношениях со всеми, за исключением своей семьи.

К "недостаткам и шероховатостям" характера великого князя, помимо грубого обращения не только с приближенными (кавалерами) и прислугой, но и со своим братом, даже с сестрою, необходимо отнести и следующие черты его характера, отмеченные также в журналах кавалеров.

Так, в журнале 15-го декабря 1804 года упоминается о резком (tranchant) тоне, которым он говорил за столом о политических делах; в журнале 17-го февраля 1805 года - о том, что великий князь своим видом не раз в день обнаруживал желание противоречить тем, кто не одобряет его проступков, и уступал скорее настойчивости, чем увещаниям (temoigne par ses mines, plus d'une fois dans la journee, l'envie de contredire ceux qui desaprouvaint ses fautes, et cedait plutot a la fermete qu'aux remontrances); в журнале 6-го октября 1805 года - за ужином он доказывал возвышенным голосом, что следует освободить его от обязанности писать на следующий день под диктовку; в журнале того же года сказано еще, что недостаток, который сильно развит в нем, это постоянная наклонность сознаваться в своих ошибках лишь тогда, когда он, так сказать, бывает принужден к этому силою (un defaut auquel il tient encore beaucoup, c'est de ne vouloir jamais avouer ses fautes, que lorsqu'il y est pour ainsi dire amene de force). Притом замечали, что он охотно принимает тон самодовольства, когда все идет хорошо, и когда он воображает, что ни в ком не нуждается более (il prend volontiers un ton de suffisance lorsque les choses vont bien, et qu'il s'imagine ne plus avoir besoin des autres); за уроком же нередко утверждал, что знает все, и не слушал более того, что ему говорили.

Вместе с тем неоднократно случалось, что Николай Павлович спорил с учителями своими даже насчет самого предмета преподавания. Например, с Ахвердовым он спорил об орфографии некоторых русских слов еще в 1804 году, с учителем каллиграфии о том, как надо держаться во время писания, и как расстанавливать строки и проч., так что, как кажется, кавалеры пришли наконец к убеждению, что Николай Павлович обладает весьма ограниченными способностями. Следующие два отзыва в рапортах кавалеров, от 1805 и 1807 годов, указывают на трудность для великого князя в то время сосредоточиваться на одном предмете. "Он любопытен, внимателен к тому, что ему рассказывают, очень любознателен, но как только ему приходится заниматься одному, его прилежание бывает крайне непродолжительно".

Характерною для Николая Павловича чертою его детства является постоянное стремление принимать на себя в играх первую роль, представлять императора, начальствовать и командовать. Любопытно, что, поняв своим детским инстинктом различие между собою и своим младшим братом, он старался по-своему пользоваться им. "Отдавая Михаилу Павловичу преимущество в остроумии, наружном блеске и ловкости,- пишет барон Корф,- он оставлял за собою командование и начальство во всех играх и с самоуверенностью хвалил одного себя, тогда как Михаил Павлович, чувствую превосходство старшего брата, всегда хвалил его, а не себя. Младший был с детства насмешлив, и Николай Павлович, не умея или не желая насмехаться над другими, употреблял для этого своего брата, которого нарочно подстрекал и подзадоривал на насмешки и подшучивания, и в то же время, со своей стороны, не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидною, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия: одним словом, он как бы постоянно считал себя и выше и значительнее всех остальных".

Настойчивость и непоколебимость, которые Николай Павлович обнаруживал в своих играх, и которые могли в пору детства легко быть приписываемы капризу, представляли в жизни великого князя совершенно иное явление; они сохранились и в зрелом возрасте, составляя впоследствии отличительную черту его личности, как государя. Благодаря этим особенностям его детского характера, произошло знакомство Николая Павловича с сыном состоявшей при нем гувернантки, полковницы Адлерберг; это был маленький Эдуард, сделавшийся со временем генерал-адъютантом, графом и министром императорского двора. Знакомство это произошло следующим образом. Однажды, в 1799 году, идя с мисс Лайон на половину императрицы-матери, Николай Павлович увидел мальчика Адлерберга. Последний так ему понравился, что он схватил его за руку и непременно хотел вести с собою, чтобы вместе играть у императрицы. Графиня Ливен, госпожа Адлерберг и прочие гувернантки, зная строгость императрицы ко всему, что касалось этикета, и ее отвращение к малейшей фамильярности с частными людьми, стали отговаривать и останавливать великого князя; но он, как всегда, оставался непреклонен и с криком и со слезами требовал выполнения своего желания. Тогда мисс Лайон, зная, что дальнейшие уговоры послужат лишь к усилению упорства со стороны ее питомца, взяла на себя всю ответственность за свое решение и позволила великому князю взять с собою Адлерберга. Сначала императрица была недовольна этим, но Павел Петрович взял представленного мальчика под свое покровительство, а затем он понравился и самой императрице, так что ему было разрешено являться к великому князю, чтобы играть с ним вместе. После этого для Николая Павловича было избрано еще несколько товарищей игр.

Прежде всех уроков начались занятия танцами с 1802 года. Первое время оба великие князья чувствовали необычайное отвращение к танцам, но затем сильно пристрастились к ним, так что в 1803 году даже танцевали у себя с великою княжною Анною Павловною сочиненный ею небольшой балет.

Что же касается музыкальных занятий, то они шли менее успешно, и в одном журнале 1802 года записано, что Николай и Михаил Павловичи неоднократно высказывали, что не любят музыки и предпочитают барабаны.

Если Николай Павлович не обнаруживал особенного сочувствия к преподаваемой ему музыке, то ему с самых ранних лет нравилось пение церковных певчих, трогавшее его до слез; любовь к церковному пению он сохранил в продолжение всей своей жизни. Впоследствии, уже будучи императором, он часто пел с певчими, знал наизусть все церковные службы, сам показывал певчим условными знаками, какой петь номер Херувимской Бортнянского, и любил выслушивать малолетних певчих, набиравшихся в Малоросси и привозившихся в Петербург.

В 1802 году, начались уроки французского языка, которые первоначально давала ежедневно с большой аккуратностью сама императрица Мария Федоровна. Затем уже систематическое преподавание было поручено дю-Пюже (du Puget Dyverdon). По-видимому, уроки французского языка не особенно нравились великому князю, потому что он прятал книги, чтобы как-нибудь уклониться от занятий.

Позднее Дю-Пюже читал великому князю также историю. Рассказывая Николаю Павловичу о французской революции, он сумел вселить в него необходимое отвращение к ее деятелям, которое с течением времени лишь возрастало.

Первым учителем русского языка Николая Павловича следует признать мисс Лайон, учившую его русской азбуке. Правильные уроки русского языка начались в том же 1802 году и давались ежедневно дежурным кавалером. Занятия русским языком интересовали великого князя, и он учился даже с удовольствием. Но упражнения в сочинении как на русском, так и на французском языках доставляли ему немало мучений. Так, в одном из журналов сохранилось указание, что даже в 1806 году, когда ему приходилось писать сочинения, "он начинал тем, что вздыхал и говорил, что для него это самая трудная вещь на свете (il commencait par soupirer et par dire que c'etait pour lui la chose la plus difficile du monde)", и не прекращал своих жалоб во все время писания.

Первый урок Закона Божия относится к февралю 1803 года и состоял в объяснении значения и употребления крестного знамения, необходимости молиться Богу, превосходства молитвы "Отче наш", ее содержания и разума.

Уроки немецкого языка начались в январе 1804 года; их давал известный Аделунг, преподававший впоследствии великим князьям и латинский и греческий языки.

Русскую историю и русскую географию читал Ахвердов, всеобщую историю и всеобщую географию на французском языке дю-Пюже.

Любопытны впечатления, которые производило на девятилетнего великого князя чтение русской истории: так, например, он сильно порицал вражду удельных князей и приходил в восторг от Владимира Мономаха, который, победив половцев, всю добычу оставил своим воинам.

С 1804 года начались также уроки рисования; к этим занятиям Николай Павлович чувствовал особое пристрастие и сделал по этой части большие успехи.

С половины того же 1804 года Ахвердов приступил к преподаванию арифметики, с 1806 года геометрии, а с 1808 года алгебры. Математические уроки великий князь брал неохотно.

Уроки физики поручены были с 1807 года статскому советнику Крафту, и уроки эти очень интересовали великого князя.

Уроки верховой езды начались летом 1803 года, и при них Николай Павлович не обнаруживал никакого страха.

Вот некоторые подробности из повседневного обихода детской жизни Николая Павловича.

Вставал он между 7-ю и 8-ю часами утра и одевался очень медленно и лениво, в особенности с тех пор, как отошла от него мисс Лайон. Утром пил чай, за обедом кушал обыкновенно очень немного, а за ужином иногда довольствовался куском черного хлеба с солью. Спать он ложился в десятом часу вечера и, прежде чем лечь, должен был вести свой журнал, что, большею частью, делал очень неохотно, совершенно машинально и пытался устроить так, чтобы думал "за него кавалер".

Здоровье Николая Павловича в период детства было вообще очень хорошо, и только изредка его беспокоили желчь и глисты. Обоих великих князей приучали не бояться дурной погоды, и императрица Мария Федоровна приказывала им иногда оставаться в саду и продолжать играть даже во время дождя, пока он не особенно усиливался.

Николая Павловича стали рано водить не только в театр, но и в придворные маскарады, для которых приготовлялись и особые костюмы. Но Николай Павлович, страстно любивший театр и даже сам иногда игравший на половине великой княжны Анны Павловны в комедиях, операх и балетах, сначала не мог терпеть маскарадов и рассказывал кавалерам после первого посещения маскарада в 1804 году, что "домино показались ему смешным костюмом, а маски страшными и отвратительными лицами, и что он боялся бы их, если бы ее величество императрица не подумала вести его за руку".

Заметим здесь, что к трем кавалерам, первоначально состоявшим при великих князьях: Ахвердову, Арсеньеву и Ушакову, прибавили с 1805 года еще трех: действительного статского советника Дивова, коллежского советника Вольфа и майора Алединского. В 1808 году, число кавалеров увеличилось еще двумя: статским советником Саврасовым и коллежским советником Глинкою.

Любимыми местопребываниями Николая Павловича были Петергоф и Павловск; относительно Петергофа великий князь однажды заметил (в 1802 году), что любит его более других мест. К Павловску же великие князья так были привязаны, что, когда приходилось оттуда выезжать, они обхаживали все любимые свои места, со всеми прощались весьма нежно и препоручали их, как и свои садики, осликов, кораблики и прочее, приставленному к их садика солдату.

Великий князь Николай Павлович с 1814 по 1822 год.

I

Великие князья Николай и Михаил выехали из Петербурга за границу 5-го (17-го) февраля 1814 года. В этом путешествии их сопровождали генерал Ламздорф, кавалеры: Саврасов, Алединский и Арсеньев, полковник Джанотти и доктор Рюль.

Проездом через Германию, великие князья посетили свою сестру, великую княгиню Марию Павловну. Они приехали в Веймар совершенно неожиданно, и Николай Павлович явился к своей августейшей сестре переодевшись курьером. Она не сразу узнала его, и только благородная осанка и красивый греческий нос курьера побудили ее внимательно всмотреться в черты его лица и выдали тайну.

28-го февраля (12-го марта) во Франкфурте великих князей встретил генерал-адъютант Коновницын, посланный к ним на встречу императором Александром и назначенный состоять при великих князьях на время военных действий. Однако воспитатель великих князей, генерал Ламздорф путешествовал с такою медленностью, что они не поспели к решительному моменту кампании 1814 года. По прибытии в Везул, оказалось, что дальнейший путь в главную армию прегражден, и таким образом великие князья были лишены возможности участвовать в славных делах, заключивших собою борьбу с Наполеоном. Они оставались в Базеле до занятия союзниками французской столицы и затем уже присоединились к государю, когда проезд в Париж сделался безопасным.

В ожидании прибытия великих князей, император Александр в одном из писем к своей родительнице, от 3-го (15-го) апреля 1814 года, испрашивал ее распоряжений относительно предстоявшего пребывания своих братьев в Париже.

"Соблаговолите, дорогая матушка",- писал он между прочим,- "дать мне ваши приказания относительно моих братьев, и что им предстоит делать? Должны ли они воспользоваться этим случаем, чтобы путешествовать несколько по Голландии, Англии, Швейцарии, или же вам угодно будет приказать, чтобы они вернулись тотчас же? Так как г. Ламздорф находится с ними, а г. Лагарп - здесь, то было бы возможно составить план путешествия, крайне поучительного для них, и которое с пользою вознаградило бы за все то, что прекращение войны заставило их потерять. В особенности путешествие по Швейцарии и Англии могло бы быть очень полезно для них. Но в отношении всего этого только одна ваша воля должна решить все. Пока же мы устроим все с Г. Ламздорфом так, чтобы они не теряли времени здесь, где есть средства продолжать свое образование по всем отраслям знаний. Г. Лагарп принесет им большую пользу своими знакомствами со всеми достойными (estimable) образованными людьми. Г. Ламздорф решит и будет наблюдать за всем".

Приведенная выдержка из письма императора Александра крайне характерна для обрисовки отношений его к вдовствующей императрице и для уяснения той роли, которую играла Мария Федоровна в деле воспитания своих младших сыновей.

По приезде в Париж великих князей, они обозревали различные учреждения столицы Франции. И здесь сказалась наклонность Николая Павловича ко всему военному: он предпочитал осматривать учреждения военные, политехническую школу, дом инвалидов, казармы, госпитали. При посещении дома инвалидов обоим великим князьям приходилось видеть, как старые искалеченные солдаты, молча со слезами на глазах, отворачивались от них, как только замечали русский мундир.

Во время обхода Николаем Павловичем этого убежища изувеченных солдат, его внимание привлек один сержант с лицом, покрытым рубцами, с трудом передвигавшийся при помощи двух костылей.

- В каком деле вы ранены? - спросил его великий князь.

- При переправе через Березину,- отвечал инвалид, стараясь улыбнуться сквозь свои рубцы. - Казаки привели меня в такой вид, как вы видите, да и я, уверяю вас, не остался у них в долгу; я упал рядом с ними в снег, они не поднялись, а я имел счастье возвратиться с отмороженными ногами. Впрочем, так и надо: что нам нужно было искать в вашей России. Дьявольская страна, защищаются без посторонней помощи, правда, в нее легко входишь, а выйти не выйдешь, а если и выйдешь, то, как я, чтобы попасть в инвалидный дом.

Великие князья передали об этом разговоре императору Александру, и последний настолько заинтересовался старым сержантом, что пожелал видеть его. Думая обрадовать его, он сказал ему, что все французские пленные, оставшиеся в Польше и России, в числе более 80.000 человек, должны вскоре возвратиться во Францию.

- Вот счастливцы! - воскликнул инвалид. - Государь, я советую вам сообщить поскорее эту новость нашему императору Наполеону: он вам скажет большое спасибо.

Тогда Александр спросил его, разве ему не известны последние события, положившие конец войне и в интересах всеобщего умиротворения приведшие к перемирию во Франции правительства. Старый солдат покачал головою и сразу сделался грустным и серьезным.

- Надо сознаться, государь, не доброе дело сделали вы этим,- пробормотал он сквозь зубы. - Что вы хотите, чтобы мы делали с королем, который не в состоянии сесть на лошадь? О, это не хорошо, это значит оскорблять нас! К счастию, это не будет продолжительно. Без нашего императора Наполеона нет Франции! [LaCroix. T.1 p. 66 - 67 (Лакруа, Т. 1 - фр.)]

Простосердечная речь ветерана должна была произвести на императора Александра тем более глубокое впечатление, что он сам уже начинал сознавать всю ошибочность своего образа действий по отношению к Бурбонам, водворенным им на престоле Франции.

Во время своего первого пребывания в Париже, Николай Павлович имел случай познакомиться с герцогом Орлеанским. Эта встреча не прошла бесследно в жизни великого князя; он был свидетелем семейного счастья герцога, и эта отрадная картина глубоко запала в душу Николая Павловича.

- Какое громадное счастье жить так, семьею,- сказал ему великий князь.

Это единственное и прочное счастье, ответил герцог Орлеанский убежденным тоном [LaCroix. Т.1 р. 73. (Лакруа, Т. 1 - фр.)].

Здесь следует упомянуть еще о двух встречах, также не прошедших бесследно в последующей жизни нашего будущего венценосца.

В Париже, Николай Павлович впервые после долгой разлуки, снова увидел бывшего товарища своих детских лет Адлерберга, поступившего после выпуска из Пажеского корпуса в л. гв. Литовский полк. Великий князь радостно приветствовал его, обласкал и с тех пор уже никогда не изменял своего к нему благоволения. При первой возможности Николай Павлович взял его, впоследствии, к себе в адъютанты.

Другая встреча была не менее знаменательна. Великий князь познакомился и сблизился с генерал-лейтенантом Иваном Федоровичем Паскевичем, начальником 2-й гренадерской дивизии.

В записках Паскевича об этом сохранился следующий рассказ:

"В Париже начались, как и в Петербурге, гвардейские разводы, и мы из гренадерского корпуса поочередно туда езжали. В один из сих разводов, государь, увидав меня, подозвал и совершенно неожиданно рекомендовал меня великому князю Николаю Павловичу. "Познакомься", сказал он ему, "с одним из лучших генералов моей армии, которого я еще не успел поблагодарить за его отличную службу".

"Николай Павлович после того постоянно меня звал к себе и подробно расспрашивал о последних кампаниях. Мы с разложенными картами, по целым часам, вдвоем разбирали все движения и битвы 12-го, 13-го и 14-го годов. Я часто у него обедывал и когда за службою не мог у него быть, то он мне потом говорил, что я его опечалил. Этому завидовали многие и стали говорить в шутку, что он в меня влюбился. Его нельзя было не полюбить. Главная его черта, которой он меня привлек к себе,- это прямота и откровенность."

"Брата Михаила Павловича он любил; но к серьезным разговорам не допускал, да и тот их недолюбливал: На бале у Талейрана государь и прусский король подошли ко мне, поздоровались, и государь поздравил меня с только что полученною мною Александровскою лентою. "Le general l'a bien meritй" [Генерал ее безусловно заслужил (фр.)],- сказал прусский король."

"На что государь, обратясь,- сказал мне по-французски: "Le cordon de l'ordre de St Alexandre n'est qu'une faible preuve de mom estime pour vous et vos services" [Эта орденская лента - лишь слабое доказательство моего почтения к вам и вашей службе (фр.)]. Я и не подозревал, что нахожусь в такой милости. Перед этим балом Николай Павлович, узнав, что мне пожалована Александровская лента, попросил позволения приехать ко мне и привезти эту ленту. Государь ему позволил у меня быть, не ленту но дали, а прислали с курьером. Великий князь у меня обедал и провел почти весь день. Я сказал ему, что очень бы хотел представить ему всех моих генералов и полковых командиров, которых рекомендовали наилучшим образом. Великий князь был с ними отменно любезен и прямотою своего обращения обворожил их. Они меня за это очень благодарили" [Князь Щербатов: "Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность". С.-Петербург 1888. Т.1, стр. 220. Довольно любопытно, что грамота на орден св. Александра Невского была выдана Паскевичу 15-го августа 1831 года, уже в царствование императора Николая].

Оба великие князья должны были вернуться в Россию через Нидерланды и Германию. 6-го (18-го) июня они прибыли в Брюссель. Десять дней было посвящено на обозрение главнейших городов королевства; обозрение это происходило в сопровождении принца Оранского, принявшего на себя труд быть проводником юных путешественников. После короткого пребывания в Гааге, они отправились в Амстердам, а оттуда ездили в Саардам, чтобы посетить домик Петра Великого.

Путешествие по Германии происходило с крайней медленностью, так как великие князья беспрестанно отклонялись от своего прямого пути для обозрения мест недавних битв; и там, на полях сражений Николай Павлович объяснял своему младшему брату движения войск и распоряжения их предводителей. Парижские военно-исторические беседы с Паскевичем очевидно принесли свои плоды.

Сохранился рассказ о том, что Николай Павлович при виде могильных холмов на Люценских полях сказал: "Война ужасная необходимость! В эту минуту я более, нежели когда-либо, чувствую, какою славою покрыл себя наш благодетель, даровав мир Европе".

Заметим здесь, что относительно путешествия Николая Павловича в 1814 году нам не удалось собрать никаких указаний и достоверных подробностей. Трудно даже установить в точности, посетил ли великий князь во время этой поездки Швейцарию и какую именно часть. Есть основание предполагать, что он был в Цюрихе, где осматривал поле сражения 1799 года, и есть также указания, что Николай Павлович встретился в Цюрихе с прусским королем. [Лакруа повествует, что когда Николаю Павловичу доложили в Цюрихе, что здесь ожидают императрицу Марию-Лунау, отправлявшуюся на воды в Эмс, он сделал по этому поводу замечание, в котором отразилось свойственное ему высокое понятие о долге: "Мне было бы приятнее узнать", сказал великий князь, "что она выполняет свой долг жены и отправляется наконец к своему мужу на Эльбу".]

В заключение путешествия перед возвращением в Россию великие князья остановились в Берлине. Здесь Николай Павлович встретился впервые со своей будущей женою, принцессой Шарлоттой, и взаимное впечатление, которое они произвели друг на друга, лишь облегчило существование, в ближайшем будущем, сокровенных желаний императора Александра, и его друга, короля Франции - Вильгельма III [В Берлине Николай Павлович нашел полную возможность удовлетворить своему влечению к фронтовым занятиям; он практически занялся изучением прусского воинского устава и усвоил его себе в совершенстве].

Вскоре, однако, настал час разлуки; великим князьям нужно было спешить в Петербург, чтобы застать там еще императора Александра, перед отъездом его на Венский конгресс.

Учебные занятия Николая Павловича, прервавшиеся по случаю отъезда его за границу, возобновились после его возвращения в Петербург по некоторым предметам, как-то: истории финансов и по военным наукам. Однако с этого времени занятия не велись с прежнею правильностью, так как оба великие князя стали часто присутствовать на разводах, парадах и учениях; одним словом, они получили свободу и возможность предаваться всем тем занятиям, которые прежде строго возбранялись им. Много времени поглощали также и всевозможные придворные празднества, в которых оба великие князя стали принимать участие.

В начале 1815 года к числу лекций оп военным наукам присоединились еще беседы Николая Павловича с генералом Опперманом. Они состояли в том. что великий князь читал разработанные им самим сочинения и трактаты о предполагаемых военных действиях, или планы войны на заданную тему, при чем он должен был давать Опперману ответы на все его вопросы, касавшиеся деталей самого плана. Так, между прочим, в феврале и марте месяцах 1815 года, Николай Павлович защищал составленный им большой "трактат о войне против соединенных сил Пруссии и Польши", которым Опперман остался весьма доволен; при первом чтении, наставнику показалось даже, не имел ли его ученик в своих руках, во время этой работы, мемуары, написанные о том же предмете одним русским генералом.

Судя по журналу 1815 года, генерал Опперман советовал Николаю Павловичу читать подробные истории замечательных кампаний, через что,- писал он, "неминуемо должны усовершенствоваться в великом князе его блестящие военные способности, преимущественно состоящие в таланте верно и ясно судить о военных действиях".

Возобновившиеся занятия Николая Павловича продолжались, однако, недолго: их прервала новая война с Наполеоном, и великие князья получили разрешение отправиться к действующей армии.

При этом случае императрица Мария Федоровна напутствовала своих сыновей особым письмом. К его особенностям следует отнести настойчивость, с которой Мария Федоровна советовала детям умело распоряжаться временем, дорожить им, находить возможным читать и заниматься. "Повторяйте себе,- писала она,- что в тот день, когда вы не увеличиваете ваших познаний, вы утрачиваете их; душа, как и ум, не может оставаться на одном уровне: надо обогащаться нравственными достоинствами, приобретать познания, или же характер портится и ум притупляется". Заслуживает также внимания следующее место из письма императрицы Марии Федоровны, и оно получает особенное значение, если припомнить, какое влияние на характер Николая Павловича оказывали в его детстве его любимые военные игры: "Я надеюсь, дорогие мои дети,- писала императрица,- что военный режим, который будет у вас перед глазами, не привьет вам грубого, сурового или же повелительного тона; он развивает его у всех, но он нестерпим у лиц вашего происхождения, которые даже в те мгновения, когда они бывают вынуждены обуздывать заблуждение или проступок, должны употреблять лишь тон твердости, воздействующий несравненно сильнее, чем горячность и вспыльчивость".

Хотя, по-видимому, в 1815 году императрица Мария Федоровна без особых затруднений отпустила своих сыновей в армию, но тем не менее она сильно опасалась за их пребывание в Париже. Об этом свидетельствуют следующие строки ее письма к их военному ментору, генерал-адъютанту Коновницыну, назначенному состоять при великих князьях, подобно тому как это было в походе прошлого 1814 года.

"Я ныне, при вероятном вступлении их в Париж,- писала она,- обращаюсь с полным доверием к отеческому вашему о них попечению, которое в сей столице роскоши и разврата нужнее, нежели где-либо, и от которого я ожидаю успокоения материнского сердца. Я кончено ни мало не сомневаюсь, что внушенные им правила нравственности, благочестия и добродетели предохранят их от действительных прегрешений, но пылкое воображение юношей в таком месте, где почти на каждом шагу представляются картины порока и легкомыслия, легко принимает впечатления, помрачающие природную чистоту мыслей и непорочность понятий. тщательно поныне сохраненную; разврат является в столь приятном или забавном свете, что молодые люди, увлекаемые наружностью, привыкают смотреть на него с меньшим отвращением и находить его менее гнусным. Сего пагубного действия опасаюсь я наиболее по причине невинного удовольствия, с каковым великие князья по неопытности своей вспоминали о первом своем пребывании в Париже, не ведая скрытого зла; но, будучи теперь старее, нужно показать им в настоящем виде сии впечатления, от которых прошу я вас убедительно предохранить их вашим отеческим попечением, обращая также внимание на выбор спектаклей, которые они посещать будут и которые нередко вливают неприметным и тем более опасным образом яд в юные сердца" [Письмо императрицы Марии Федоровны генерал-адъютанту Петру Петровичу Коновницыну из Павловска от 12-го июля 1815 года. "Русская Старина" 1870 года. Т. 1, стр. 430 (издание первое)].

Получив разрешение отправиться в армию, великие князья выехали из Петербурга в сопровождении генерала Ламздорфа и в Гейдельберге присоединились к императору Александру. Оттуда бывший их воспитатель возвратился в Петербург, а его место при великих князьях занял генерал-адъютант Коновницын [11-го мая 1815 года императрица Мария Федоровна писала генерал-адъютанту Коновницыну: "Петр Петрович. Любезнейшие сыновья мои, великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович, сами вручат вам сии строки, коими я передаю их в ваше попечение и усердное расположение. Доверие императора, любезнейшего моего сына, выбором вас для сопровождения братьев его величества доказанное, личное мое с вами знакомство и опыт первого пребывания великих князей с вами - все сие дает мне совершеннейшее удостоверение, что из рук почтенного генерала Ламздорфа не могут они быть преданы лучшему наставнику на поле славы, как вам"]. Прием, оказанный императором Александром, и предстоявший отъезд Ламздорфа в Россию вызвали со стороны императрицы следующее письмо к нему, от 15-го июня 1815 года, живо характеризующее ее дружеские отношения к воспитателю ее младших сыновей, на которого она постоянно смотрела как на второго отца великих князей.

"Сердечно любезный папа Ламздорф (Lieber Herzens Papa Lamzdorf), ваш благополучный приезд, оказанный вам братский прием (bruderliche Aufnahme) и теплая признательность, проявленная по отношению к вам императором, чрезмерно радуют меня. Будьте уверены, любезный папа, что каждая душа, одаренная чувством, принимает близко к сердцу знаки внимания, проявленного к вам со стороны моего сына. Вы послужили Богу и людям, моя материнская душа говорит спасибо моему сыну и узнала это известие с умилением, которое сопровождалось внутреннею радостью: все было бы к лучшему в настоящем положении, если бы я не знала, любезный папа, что вы нездоровы: император уверяет меня, что вам лучше, но ваше письмо доказывает мне, что вы страдаете, и это пугает меня: дай Бог, чтобы спокойствие принесло вам скорее выздоровление. Император по-видимому очень доволен и хвалит мне моих сыновей; с внутреннею радостью вижу я, что он сердечно любит их, но они ведь и достойны этого; мысль о том, что вскоре они будут разъединены с вами, огорчает меня, точно вторичная разлука их со мною. Не оставляйте их своим отеческим благословением и почаще пишите им, что конечно они также будут делать: с Божьей помощью разлука не будет продолжительна; все надеются, что война не затянется. Дай Бог, чтоб это было так, и чтобы кровопролития было меньше. Милости, которых удостоены кавалеры, тоже очень радуют меня; я прошу вас тоже передать им это: относительно доброго Рюля я написала императору, который, конечно, будет милостив: не понимаю, по какой случайности письма моих детей не дошли до меня, тогда как ваше письмо, любезный папа, получено мною: быть может, тот, кому они отдали их, забыл отправить их; я написала им об этом. Прощайте, любезный папа, да хранит вас Бог и да благословит он вас тысячу раз за все добро, которое делаете и сделали моим детям; не забывайте меня и будьте уверены, что я неизменно остаюсь вашим истинно признательным другом. Мария".

Когда русские войска вступили во Францию, великие князья сопрвождали императора Александра на марше к Парижу.

После тяжкого и изнурительного похода русская армия так скоро оправилась, что до возвращения ее в отечество государь пожелал пощеголять ею и показать свои войска неприятелям и союзникам. Император Александр, принявший на себя роль великодушного покровителя Франции, хотел представить союзникам огромные силы, которые он имел под рукою для поддержки своих намерений, и так как этот смотр должен был, вместе с тем, послужить объявлением о выступлении русских войск из Франции, то демонстрация получила и другое значение: выступление войск показывало, что Россия, по водворении законного правительства Людовика XVIII, не намерена более участвовать в дальнейших враждебных действиях против Франции, если бы парижские переговоры не пришли к мирному концу; к тому же "враг общего мира и спокойствия", Наполеон находился уже на пути к месту своего заключения: острову св. Елены, и таким образом главная побудительная причина воинственного порыва императора Александра исчезла [Н. Шильдер. "Император Александр. Его жизнь и царствование". С-Петербург 1897 г., Т. 3].

Местом предположенного смотра избран был Вертю. 26-го августа (7-го сентября), в памятный день Бородинского сражения, решено было произвести примерный смотр, а затем 29-го августа (10-го сентября) парадный смотр в присутствии союзных государей и всех иностранцев, приглашенных на это торжество. В строю находилось более 150 000 человек при 540 орудиях.

Репетиция была произведена в присутствии государя и великих князей Николая и Михаила и привела императора Александра в полный восторг. Рассказывая о репетиции парада в Вертю, Михайловский-Данилевский сообщает в своих воспоминаниях, что в этот день он снова имел случай убедиться, что император Александр не любил воспоминаний об Отечественной войне: когда генерал Толь, смотря на выстроившуюся армию, сказал его величеству: "как приятно, что сегодня память Бородинскому сражению", государь не отвечал ни слова и отвернулся. Данилевский сопоставляет в этом отношении императора Александра с обоими великими князьями, его братьями, "которые восхищаются всем тем, что есть русское". "Михаил Павлович,- передает Данилевский,- взял меня с жаром за руку, когда я ему сказал, что к моему большому удовольствию сегодня не было с нами ни одного иностранца, что все окружавшие государя русские и радовались искренне величию России, потому что мы были как бы посреди семейства нашего".

29-го августа (10-го сентября) смотр происходил в том же порядке, как и во время репетиции, в присутствии несметного числа иностранцев, при чем во время церемониального марша император Александр лично предводительствовал армией и салютовал союзным монархам. В этот день Николай Павлович в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерским полком [В это время Гренадерским корпусом командовал Алексей Петрович Ермолов. Впоследствии Николай Павлович, будучи уже императором, вспоминал об этом эпизоде из смотра при Вертю и писал Ермолову1-го (13-го) августа 1826года, при начале столкновения с Персией: "Был бы Николай Павлович прежний человек, может быть явился к вам, у кого в команде в первый раз извлек из ножен шпагу; теперь остается мне ждать и радоваться известиям о ваших подвигах и награждать тех, которые привыкли под начальством вашим пожинать лавры". Записки Алексея Петровича Ермолова. Москва 1868. Часть 2-я. Стр. 214.

Во время смотра в Вертю великий князь Николай Павлович командовал третьею бригадой 3-й Гренадерской дивизии.], а Михаил Павлович находился во главе конной артиллерии.

После этого смотра, император Александр, по заключении Священного союза, покинул Париж [Лакруа при случае, как и всегда, передает разговоры и отзывы, достоверность коих трудно проверить (Т. 1, р. 111). Ознакомив Николая Павловича с актом Священного союза, император Александр будто бы сказал ему: "Помните, что с сегодняшнего дня вы примкнули к нему. Мне хотелось бы думать, что со временим вы в свою очередь будете твердой подпорой его.
Допуская, что приведенные слова были действительно высказаны государем, следует признать, что Николай Павлович, сделавшись императором, в точности исполнил волю своего державного брата, оставаясь неизменно верным этому завету до самой кончины.
Точно также трудно проверить достоверность приведенного Лакруа разговора великого князя Николая Павловича с баронессою Крюденер, которая в своем пророческом воодушевлении, сказала ему однажды: "ваше высочество, вы будете императором".
- "Императором?" - переспросил великий князь, не довольный этим неожиданным обращением к нему,- "венец, который пришлось бы купить потерею моего благодетеля и моего брата Константина, был бы терновым венцом, который "Христос носил на Голгофе". - Jeune homme" - торжественно возразила госпожа Крюденер,- "rappelez-vous que les princes sont dans la main de Dieu, qui fait et defait les rois et les empereus, c'est de Dieu qu'ils representent; c'est Dieu qui les inspire et qui les conduit. Soyez donc resigne, ceignez vos reins et attendez l'ordre d'en haut" ("Вспомните, молодой человек, что князья находятся в руках Бога, который воздвигает и низвергает королей и императоров, и от которого они получают свое право и силу. Они представляют именно Бога, который вдохновляет их и ведет. Так что, смиритесь и ждите указания свыше (фр.)) (Lacroix. T. 1, p. 105)
Эти слова, по свидетельству Лакруа, произнесенные с видом и тоном вдохновения, произвели на великого князя глубокое впечатление и явились для него как бы сверхъестественным откровением. С тех пор он постоянно сохранял убеждение, что владыки земли не что иное, как уполномоченные Бога, и что преходящее могущество, которым Провидение облекает их для осуществления своих планов, исходит непосредственно от божественного источника.
Если таковы и были впоследствии убеждения Николая Павловича, то едва ли он почерпнул их из беседы с баронессою Крюденер.].

Государь побывал в Брюсселе и затем снова встретился с великим князем Николаем Павловичем в Дижоне, на маневрах собранной здесь австрийской армии.

К 10-му (22-му) октября оба великие князя прибыли в Берлин (после посещения императрицы Елизаветы Алексеевны в Бадене), а двумя днями позже 12-го (24-го) числа император Александр торжественно въехал в прусскую столицу.

На этот раз пребывание государя в Берлине было ознаменовано одним важным событием, политическое значение которого для России и Пруссии сопровождалось одинаково важными последствиями.

23-го октября (4-го ноября) русский гренадерский полк, шефом которого был прусский король, вступил в Берлин. В этот день при дворе состоялся обед, к которому были приглашены все штаб и обер-офицеры полка. Гости сидели за столом в большой зале; рядом, в другом покое, кушали члены императорской и королевской фамилий; в этот семейный кружок были приглашены только фельдмаршалы Блюхер и Барклай-де-Толли. Среди обеда император и король поднялись со своих мест и провозгласили здоровье помолвленных великого князя Николая и принцессы Шарлотты. Блюхер и Барклай передали этот тост в соседнюю залу, и все приглашенные к королевскому столу поспешили принести свои поздравления.

Свадьбу было решено отложить до совершеннолетия великого князя Николая Павловича.

Император Александр пробыл в Берлине до 27-го октября (8-го ноября) и затем отправился в Варшаву; великие князья в сопровождении генерал-адъютанта Коновницына, возвратились в Петербург.

Обручение Николая Павловича с принцессой Шарлоттой послужило поводом к обмену письмами между императрицей Марией Федоровной и императором Александром с одной стороны и королем Фридрихом-Вильгельмом - с другой.

Письмо Марии Федоровны от 14-го января 1816 года, написанное ею в ответ на письмо прусского короля, любопытно еще и в другом отношении; оно доказывает несомненным образом, что уже в 1809 году, во время пребывания в Петербурге покойной королевы Луизы, у дальновидной императрицы-матери явилась мысль о браке Николая Павловича с принцессою Шарлоттой.

"Удовольствие вашего величества по поводу союза наших детей,- писала Мария Федоровна,- высказанное мне самым трогательным образом в письме, переданном мне гофмаршалом вашего двора бароном Шильденом, разделяется мною со всею живостью материнской любви, отвечающей на это, государь, в избытке чувства, что заветное желание моего сердца исполнилось: желание это зародилось в девятом году (le voeu fut forme l'annee 9); воспоминания этого счастливого времени возбуждают во мне горячие сожаления, которые примешиваются даже к радости, порождаемой во мне ожидаемым счастием моего сына; отзывчивая душа вашего величества поймет подобное соединение сожалений, огорчения и счастия; я надеюсь даже, что оно послужит для вас доказательством чувств, внушаемых мне вашей милой дочерью, и нежных и неустанных забот, при помощи которых я постараюсь снискать ее дружбу и доверие, оберегать ее счастье и делать ее жизнь приятной со всею заботливостью материнской нежности; обворожительный характер юной принцессы, ее ум основательный, неподдельный, нежность ее чувств наглядно предсказывают мне счастие моего сына и мое собственное; она сроднится с нами и, сделав Николая счастливым из смертных, сделает меня счастливейшею из матерей и утешит меня в разлуке с моими дочерьми. Вот мои ожидания, государь, и они вам доказывают, насколько я расположена любить и лелеять принцессу. Я глубоко тронута добротою вашего величества по отношению к Николаю, который как должно, оценивает ваше доверие, проявляющееся в том, что вы вверяете его забота принцессу; он оценивает эту честь со всем жаром сердца религиозного, чистого, честного и прямодушного, всецело отдавшегося своей невесте и сознающего всю ответственность, связанную с мыслью об обязанности сделать из счастья своей подруги постоянное занятие своей жизни. Вот излюбленный предмет наших разговоров, возобновляемых при каждом случае: благословение Божие да снизойдет на этих двух дорогих существ и сохранит им навсегда их чувства, их убеждения, обеспечив таким образом счастие их жизни".

Письмо императора Александра к прусскому королю, от 15-го (27-го) января 1816 года, с такою полнотою воплощает в себе руководящие начала его политики и с такою яркостью очерчивает его самого, что мы считаем необходимым привести его здесь целиком.

"Я не найду выражений,- писал император Александр,- чтобы выразить вам, государь, чувства, которыми я был проникнут, читая письмо, которое вашему величеству угодно было вручить генералу Шелеру. Я берусь за перо, чтобы отвечать на него, и буду прислушиваться лишь к голосу своего сердца. Это единственный язык, который может подходить для нас. Он один может сделать для нас менее тягостной разлуку, на которую нас обрекает долг. Дружба, которая соединяет нас, государь, берет свое начало в чувстве (L'amitie qui nous unit, Sire, prend sa source dans le sentiment). Она скреплена испытаниями, воспоминаниями и надеждами, соединенными с нашею судьбою. Она будет сопутствовать нам до могилы. Она скрасит своими прелестями и тем, что есть в ней утешительного, жизненный путь, который нам еще предстоит совершить, прежде чем достигнуть великой цели нашего существования - быть счастливыми, как монархи и как люди,- счастием, которое нам удастся разделить с нашими ближними. Эта святая дружба, всю сладость которой я постоянно вкушал как в лагере, перед лицом неприятеля, так и среди вашего народа и ваших войск, поддерживала, государь, мой дух в самые бурные мгновенья и удвоила отвагу моего народа и моих войск. И вот, в этом неизменном чувстве и в узах постоянно действующей близости, я буду почерпать всегда настойчивость, необходимую для выполнения лежащей на нас задачи. Она состоит в том, чтобы предохранить от всякого посягательства плод наших трудов - мир вселенной, восстановить в силе непреложные начала религии и справедливости, единственное основание как процветания, так и славы народов. В этом-то смысле я спешу поздравить вас, государь, с успехом мудрых и энергичных мер, принятых вами с целью ослабить разрушительные стремления тайных обществ, заблуждения которых могли бы подать повод к справедливому беспокойству. Мне приятно иметь возможность воздать должное мероприятиям, столь клонящимся к общей пользе, и выразить вам беспрерывно одушевляющие меня пожелания славы монарху, другу и товарищу по оружию, который дорог мне по стольким причинам, а также и народу, который я так уважаю, как ваш. Эти чувства настолько же правдивы, как и неизменная дружба, с которою остаюсь на всю жизнь, государь, вашего величества, добрый брат, друг и союзник Александр".

В ответ на это письмо Фридрих-Вильгельм писал между прочим императору Александру:

"С чувством живейшей признательности усмотрел я из вашего письма от 15-го (27-го) января, переданного мне бароном Шильденом, милостивое выражение той драгоценной дружбы, которая постоянно оставалась верна самой себе, и которую вам угодно доказать мне при каждом случае. Она служила мне защитой в несчастии, государь, она будет спутницей моей жизни и оправдывает безграничное доверие и надежды, которыми я чувствую себя проникнутым в отношении к вашему величеству, и которые чужды каких бы то ни было политических расчетов. Мы были соединены намерениями и чувствами, и, чтобы еще более скрепить эти узы, нам недоставало лишь родственных связей между нашими семьями. Небу было угодно даровать нам это счастие, и никогда еще брак не был заключен при более счастливых условиях. Сожаления, которые причинит отсутствие любимой дочери, будут менее тяжелы, когда я скажу себе, что там она найдет второго отца, семью, не менее готовую расточать ей свою любовь, и супруга, явившегося избранником ее сердца".

В этом письме Фридрих-Вильгельм благодарил императора Александра за его решение, чтобы принцесса Шарлотта ознакомилась с учением православной церкви в Берлине. В этом король усматривал новое проявление доброты императора Александра к нему, Фридриху-Вильгельму! [По этому же поводу король писал императрице Марии Федоровне (в марте 1816 года):
"Ma fille a pu ecouter la voix de son coeur; elle va unir sa destinee a celle d'un prince qui a captive les suffrages de tous ceux qui le connaissent et pour comble de bonheur elle retrouvera le coeur d'une tendre mere... Le baron Schilden m'a rendu compte en particulier des arrangements que Votre Majeste a bien voulu adopter de concert avec l'Empereur pour que ma fille puisse achever a Berlin son instruction dans la religion grecque.
"Qu'il me soit permis de Vous exprimer, madame, combien j'ai ete sensible a cette nouvelle marque de Votre condescendance".
(Моя дочь прислушалась к гласу своего сердца и соединила свою судьбу с судьбой великого князя, снискавшего благосклонность всех его знакомых. В довершение счастья она найдет в себе сердце нежной матери. Барон Шилден мне доверительно сообщил о том, что Ваше Величество вместе с Императором намерены сделать для окончания в Берлине ее образования в православной религии (фр.))].

Для преподания принцессе Шарлотте учения православной церкви в Берлин был послан протоирей Музовский, который вместе с тем давал ей и уроки русского языка.

III

Выехав из Павловска 13-го (25-го) сентября 1816 года, великий князь Николай Павлович безостановочно следовал до Берлина, сгорая от нетерпения поскорей увидеться со своей невестой, принцессой Шарлоттой. Он приехал в Берлин 21-го сентября (3-го октября) и затем почти все время проводил в Шалоттенбурге, где находился двор.

Принцессу Шарлотту уже называли в семье Александрой. При первом же свидании ее с Николаем Павловичем, между ними произошел, между прочим, следующий разговор, свидетельствующий о находчивости великого князя.

- Вы являетесь как раз кстати,- обратилась она к нему,- чтобы разрешить важный вопрос, который мы, мои сестры и я, все решали и никак не могли решить: петербургские часы показывают на три четверти вперед против берлинских; разве у вас время идет быстрее, чем у нас?

- Я того мнения,- отвечал великий князь, улыбаясь,- что нигде время не идет так быстро, как возле вас.

Характеру принцессы была свойственна некоторая туманная мечтательность, великий же князь, по выражению Лакруа, не обнаруживал никакой наклонности к неопределенным идеям и немецкому идеалу: он умел размышлять, но не мечтать.

Несмотря на такое несходство в характерах и в наклонностях, симпатии и чувства будущих супругов вполне гармонировали между собою; они находили удовольствие в прогулках по тенистым аллеям шарлоттенбургского парка и прекрасно понимали друг друга, даже в те моменты красноречивого молчания, которое вдруг наступает среди влюбленных

- Вот, я поймала вас,- заметила ему принцесса, в один из подобных моментов,- не пытайтесь защищаться: вы мечтаете, как и я.

- Я не мечтаю,- отвечал он, с восторгом смотря на нее,- я думаю, я думаю о вас. [Lacroix "Histoire de la vie du regne de Nicolas I". T. I, p. 128. (Лакруа "История царствования Николая I". Т. I, с. 128)]

Часы и дни, проведенные Николаем Павловичем в королевской семье, пролетели быстро, и снова приближалось время разлуки с тою, которой предназначено было идти с ним рука об руку по жизненному пути.

После больших осенних маневров прусских войск, на которых присутствовал великий князь вместе с королем, Николай Павлович отправился 15-го (27-го) октября в дальнейший путь. Первой остановкою его был Веймар; здесь он провел два дня с сестрою великою княгинею Мариею Павловною.

Сведения о дальнейших путешествиях Николая Павловича довольно темны и сбивчивы. Спрашивается, какою дорогою направился великий князь в Кале, для переезда в Англию?

Григорий Андреевич Глинка в письмах к своей жене пишет 21-го октября (2-го ноября) из Веймара: "завтра рано поутру отправляемся мы в Кассель (Гессенский), оттуда уже в Брюссель". Дальнейших же указаний по этому вопросу в переписке не встречается ["Русская Старина". 1876 г., Т. XVII]. Барон Николаи в своих письмах также ничего не говорит, каким путем великий князь приехал в Кале.

Между тем Лакруа в своей истории утверждает, будто перед отплытием в Англию великий князь провел несколько дней инкогнито в Париже, при чем сообщает некоторые любопытные подробности о третьем посещении Николаем Павловичем французской столицы.

По рассказу Лакруа, великий князь не замедлил посетить в Нельи герцога Орлеанского, давшего ему еще в 1814 году, как выражается Николай Павлович, первые уроки супружеского счастия. Великий князь провел у герцога целый день. По словам Лакруа, этот день оказал решающее влияние на судьбу великого князя: громадное впечатление, произведенное на него видом домашнего счастья герцога Орлеанского, окончательно предрасположило его к семейной жизни. Николай Павлович и герцог расстались в восторге друг от друга; великий князь признал его идеалом мудрого и честного человека и просил позволения на обратном пути из Англии снова посетить его, чтобы почерпнуть в его семейном быту уроки для устройства собственного своего очага, после брака. Они расстались навсегда. Впоследствии политика их разлучила и сделала из императора Николая Павловича после 1830 года непримиримого врага Людовика-Филиппа, короля французов.

В это же пребывание в Париже, великий князь познакомился с Шатобрианом, впавшим в то время в немилость у правительства Людовика XVIII.

Разговаривая с ним об этом, великий князь заметил между прочим:

- Я удивляюсь, виконт,- сказал он,- что вы, друг Бубонов, а делаете им более зла, чем могли бы сделать их враги.

- Зачем же они не слушают моих советов,- с живостью возразил Шатобриан,- если бы русский подданный явил бы императору Александру столько доказательств преданности:

Николай Павлович не дал ему докончить фразы и оборвал его следующим характерным для него ответом:

- Его величество император принимает советы только тогда, когда сам удостоит спрашивать их.

Во время своего разговора с великим князем Шатобриан старался доказать ему, что престол Людовика XVIII повис над бездной, в которой кишат тайные общества и заговоры, порожденные атеизмом, либерализмом и бонапартизмом.

- Впрочем,- прибавил он,- теперь все государства в таком положении: революция подводит под них подкопы; и у вас в России имеются свои минеры; но когда настанет время зарядить мину и воспламенить заряд, Франция, будьте в том уверены, наделит вас своими пальниками.

Великий князь передал впоследствии императору Александру зловещее предсказание Шатобриана.

Вечером 5-го (17-го) ноября великий князь прибыл в Кале и был крайне удивлен ожидавшему его здесь официальному приему: Людовик XVIII, уважая инкогнито великого князя в Париже, приказал однако отдать ему все почести при отплытии его в Англию.

Переезд совершился на английской яхте "Royal Sovereign".

Хотя Николай Павлович по прибытии в Лондон был встречен с большими почестями, но принц-регент был враждебно настроен против России и в частности против императора Александра. Эта враждебность была вызвана двумя причинами: во-первых, отказом дочери принца-регента выйти замуж за принца Оранского.

А так как вскоре принц Оранский женился на великой княжне Анне Павловне, то принц-регент перенес все свое неудовольствие по поводу расстройства брака, которого он страстно желал, на принца Оранского и на его супругу.

Другая причина неудовольствия заключалась в том, что принц-регент чувствовал большую слабость к различным орденским знакам и был очень недоволен, что император Александр не жалует ему русских орденов, в особенности ни "цепи, ни костюма" ордена Св. Андрея Первозванного. Обыкновенно он надевал на себя все иностранные ордена, которые ему были преподнесены, и очень гордился ими.

Принц-регент все свое неудовольствие дал почувствовать Николаю Павловичу. Назначив час для приема великого князя, он заставил его ждать своего выхода. Так прошло целых двадцать пять минут, пока, наконец, граф Ливен не послал адъютанта напомнить принцу-регенту, что его ждет великий князь. Только тогда он вышел.

Чтобы отплатить за такую нелюбезность, великий князь, приглашенный на другой день к прнцу-регенту к парадному обеду, умышленно опоздал на пятнадцать минут. Принц-регент понял урок и стал вести себя в отношении к великому князю более приличным образом [Ф. Мартенс, "Трактаты с Англией, 1801 - 1831", С.-Петербург, 1885, стр. 260. Впоследствии, в январе 1817 года провел пять дней в гостях у прнца-регента в Брайтоне, и, как пишет Г.А. Глинка, "без малейшего стеснения, пользуясь вниманием и расположением принца; погода стояла прекрасная, устраивались прогулки и балы, на которых являлись первейшие красавицы в мире, и гремела музыка; я думаю, что воображение представит мне однажды это время как ряд волшебных явлений". "Русская старина". Т. 17. стр. 92].

Николай Павлович провел в Англии четыре месяца, и прием, оказанный ему, был, по свидетельству Г.А. Глинки, "дружелюбнейший", и всеми было проявлено "доброхотство угождать и предупреждать все желания и мысли выского посетителя". Из Лондона великий князь совершал поездки по Англии и Шотландии. В Эдинбурге Николай Павлович пробыл шесть дней, но в прочих городах остановки бывали крайне непродолжительны. Глинка обрисовывает, в своей переписке, характер этих поездок великого князя следующим образом: "Трудно поделиться тем впечатлением, какое произвел на меня вид стольких городов, замков и живописных местностей, ибо мы ведем чисто кочевую жизнь, быстро переезжая с места на место. Так, например, чем бы остановиться на несколько дней для подробного осмотра Бристоля и Бата, двух больших городов, предоставляющих много интересного, мы проведем там лишь по несколько часов".

Во время своего пребывания в Лондоне, великому князю приходилось знакомиться с самыми разнообразными политическими и государственными деятелями, которыми гордилась тогда Англия, но он лично предпочитал общество и беседы с представителями британской армии. Герцог Веллингтон, два раза уже встречавшийся с великим князем в Париже, в 1814 и 1815 годах, считал своим долгом окружать брата императора Александра вниманием и предупредительностью и нередко служил ему руководителем и спутником при обзоре замечательных военных и промышленных учреждений [Николай Павлович произвел вообще на английское общество самое благоприятное впечатление. Когда великий князь проезжал верхом по улицам или по паркам, публика, любуясь его красивою и величавою осанкою, говорила: "взглянув на него, как не сказать, что это наследник русского императора"].

Николай Павлович менее всего интересовался ораторскими прениями в палате лордов и в палате общин, а также разговорами об этих явлениях английской общественной жизни.

По поводу же столь распространенных в Англии клубов и митингов, Николай Павлович заметил однажды генералу Кутузову:

"Если бы, к нашему несчастию, какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков, или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление".

Если бы граф Нессельроде услыхал этот резкий отзыв, он остался бы, вероятно, доволен словами "наблюдателя" и окончательно успокоился бы на счет возможного увлечения конституционными порядками со стороны великого князя.

Из Лондона великий князь ездил, между прочим, два раза в Кларемон, загородный дворец принцессы Шарлотты, дочери принца-ренента, вышедшей замуж за принца кобургского Леопольда, сделавшегося впоследствии бельгийским королем. Во время посещения великим князем Кларемонского замка, его видел лейб-медик принца Леопольда Штокмар, который оставил нам описание наружности Николая Павловича в то время. По его словам, это был необыкновенно красивый, пленительный молодой человек, прямой, как сосна, с правильными чертами лица, открытым лбом, красивыми бровями, необыкновенно красивым носом, красивым маленьким ртом, тонко очерченным подбородком; военным костюм его отличался простотою. "Его манера держать себя",- прибавил Штокмарь,- полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична. Он много и прекрасно говорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все, что он говорил, было очень остроумно, то, по крайней мере, все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительным талантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что-либо особенное, то поднимает плечи к верху и несколько аффектированно возводит глаза к небу. Во всем он проявляет большую уверенность в самом себе, по-видимому, однако без всякой претензии. Он ел очень умеренно для человека его лет и пил лишь одну воду. После обеда, когда графиня Ливен [Это была Дарья Христофоровна, супруга русского посла графа Ливена и сестра генерал-адъютанта Александра Христофоровича Бенкендорфа, будущего шефа жандармов] сыграла на рояле, он поцеловал ей руку, что показалось английским дамам крайне странным, но в то же время решительно желательным. Мистрис Кэмбель (статс-дама принцессы Шарлоты, отличавшаяся требовательностью и строгостью в своих суждениях о мужчинах) была неиссякаема в своих похвалах на счет великого князя: "О, какое очаровательное создание! Он дьявольски красив! Это будет самый красивый мужчина в Европе!" Когда вечером все разошлись по своим комнатам, для великого князя был принесен кожаный мешок, набитый сеном на конюшне его людьми, на котором он всегда спал". По словам Штокмара, англичане увидели в этом со стороны великого князя желание порисоваться! [Denkwurdigkeiten aus den Papieren des Freiherrn Christian Freidrich v. Stockmar. Brauncshweig. 1872, p.p. 97 - 99].

5-го (17-го) марта, великий князь покинул Англию и переправился в Кале. По желанию императора Александра, Николаю Павловичу было предложено не заезжать в Париж на обратном пути в Россию. Проездом в Брюссель великий князь остановился на несколько часов в Лилле и Мобеже, где были расположены войска русского оккупационного отряда графа М.С. Воронцова. как в Лилле, так и в Мобеже великого князя торжественно приветствовала французская национальная гвардия и городские власти. В Мобеже в ответ на речь подпрефекта Николай Павлович тоже произнес речь, первую и последнюю за время его путешествия:

- Его величество император,- сказал он,- питает к Франции привязанность, которую вам угодно было признать, приняв его солдат, как братьев по оружию. Разве вы, и те и другие, не являетесь защитниками отечества? Национальная гвардия - прекрасное учреждение, пока она не мешается в политику и остается и подчиняется военной дисциплине. Национальная гвардия такою, как я ее понимаю, представляется мне могучею силою страны. Вы заметите мне, быть может, что у нас в России нет национальной гвардии? Да, но вскоре у нас будут военные поселения, которые ее заменят и которые более отвечают нашей системе правления. Если я буду иметь удовольствие снова увидеть вас, господа, я опять заговорю с вами о наших военных поселениях, и вы не откажетесь дать мне взамен сведения на счет национальной гвардии. Сегодняшний прием ваш доказывает мне, что, возвратясь к вам, я буду вполне уверен найти здесь друзей.

Вечером граф Воронцов дал в честь Николая Павловича большой бал, на который собралась вся аристократия родовая, промышленная и финансовая из окрестных городов и замков.

В ту же ночь великий князь выехал в Брюссель для свидания с великой княгиней Анной Павловной, а оттуда в Штутгарт для свидания с великой княгиней Екатериной Павловной. В заключение он остановился еще в Веймаре и затем 3-го (15-го) апреля прибыл в Берлин. Здесь Николай Павлович провел две недели в обществе своей невесты. Пребывание великого князя в Пруссии сопровождалось этот раз большою и неожиданною для него радостью: король назначил будущего зятя шефом 3-го Бранденбургского кирасирского полка. 27-го апреля (9-го мая) 1817 года, великий князь возвратился в Петербург.

IV

Вернувшись из заграничного путешествия, великий князь Николай Павлович пробыл в Петербурге только около месяца, а затем снова отправился в путь к прусской границе для встречи своей невесты принцессы Шарлотты.

Принцесса Шарлотта выехала из Берлина в Петербург 31-го мая (12-го июня) 1817 года. В ее путешествии в Россию ее сопровождали ее брат, принц Вильгельм, впоследствии император германский Вильгельм I, и свита состояла из обер-гофмейстерины графини Гааке, фрейлины графини Трихсес, ее воспитательницы Вильдермет, обер-гофмейстера барона Шильден, камергера графа Лотгум, секретарей Шамбо и Шиллер, доктора Буссе, протоиерея Музовского и из необходимого числа прислуги. При принце Вильгельме состоял, кроме того, генерал Натцмер; военная же свита принца состояла из его личного адъютанта, поручика графа Шлифена и сверх того из полковника Градова, майора Луказу и поручика Мутиус.

Теперь как бы исполнялось пророческое слово о принцессе Шарлотте, сказанное некогда королевой Луизой:

"Наши дети - наши сокровища. Дочь моя Шарлотта замкнута в себе, сосредоточена, но, как и у ее отца, под холодной, по-видимому, внешностью бьется горячее сочувствующее сердце; вот причина, по которой в ее обращении проглядывает нечто величественное. Если Господь сохранит ее жизнь, я предчувствую для нее блестящее будущее".

Перед отъездом своей дочери Фридрих-Вильгельм снабдил генерала Натцмера особой письменной инструкцией, содержание которой наглядно доказывает отрицательные выгоды, добытые Россией от политики, поставившей ее с 1815 года во главе реакции в Европе. В каждой строчке этой инструкции проглядывает недоверие к России и высказывается полное сомнение в бескорыстии политических намерений императора Александра. Так продолжалось до 1854 года, а между тем, сами же наши союзники открыто открещивались от дружеских услуг, навязываемых Европе творцом священного союза, а затем и его преемником:

Инструкция, врученная королем Натцмеру, заключалась в следующем:

"Наши политики того мнения, что следует употребить с нашей стороны всевозможные усилия, чтобы не допустить войны между Россией и Портой и тем отклонить всеобщую войну."

"Относительно революционного движения в Пруссии следует сказать, что нужно предоставить людям думать все, что им вздумается, лишь бы они повиновались и платили. Серьезного ничего нет. Есть основания предполагать, что император делает столько шуму из этого революционного духа лишь для того, чтобы было чем оправдать громадный состав своей армии. В таком смысле он высказался Пруссии и Австрии."

"Относительно образования ландвера - сказать правду. Убедить императора, что вся наша военная система основана на оборонительных целях. Для других целей наши силы не достаточны - у нас под ружьем не более 110 000 человек, но в случае нападения мы можем располагать четырехсоттысячной армией и даже больше:"

"Истинная цель императора заключается, конечно, в желании быть посредником в Европе и через это играть первую роль, а чтобы иметь возможность угрожать, он намерен сохранить свои многочисленные армии [Aus den Leben des Generals Oldwig von Natzmer. Berlin. 1876. T. I, p. 228]. Но прусское правительство не довольствовалось этим. Генерал Гральман, стоявший во главе прусского генерального штаба, снабдил Натцмера еще следующими вопросными пунктами, которые, без всякого сомнения, приличнее было бы ставить Наполеону перед нашествием 1812 года в момент бракосочетания дочери прусского короля с вероятным наследником престола:

"Может быть,- пишет Гральман,- вам удастся узнать кое-что о следующем:

1) Поддерживается ли еще у Риги предмостное укрепление?

2) Будут ли вновь отстроены рижские форштаты, окружающие крепость, и в каком отдалении от укреплений?

3) приступили ли действительно к укреплению Пскова и что именно сделано в этом отношении?

4) В каком положении находятся древние укрепления Новгорода?

5) В каком положении находятся Нарва и Ивангород? [Натцмер отвечал по поводу сделанных ему вопросов:
"Рижская крепость поддерживается крайне дурно. Предмостное укрепление новое и потому содержится лучше прочих укреплений Но оно расположено неудовлетворительным образом.
На русском берегу предместья вновь отстроены, но в расстоянии лишь 800 шагов от крепостных верхов. На противоположном берегу воспрещено вновь возводить их. У Зокгольма, около Риги, Двину можно перейти вброд. С немецкой стороны весьма легко бомбардировать город. Все бруствера так низки, что на них можно взобраться без помощи лестниц.
Цитадель не снабжена лучшими веревками. Широкий водяной ров с одной стороны и Двина с другой стороны и Двина с другой стороны представляют собой лучшую защиту города.
Один французский инженер, недавно посланный императором в Ригу для осмотра ее и изыскания способов для лучшей обороны города, как говорят, ответил ему: "Sire, la nature y a tout fait, l'art a tout gate".
Король поблагодарил Натцмана за доставленные им интересные сведения. И все это писалось в то время, когда Натцмер собирался сказать императору: "Sire, nous amenons, ce que nous avons de plus cher et de plus precieux".
Натцмер не позабыл также о Новгороде и на поставленный ему четвертый вопрос доносил в Берлин уже впоследствии, что там не осталось и следов прежних укреплений.]

Путешествие принцессы Шарлотты до самой русской границы было беспрерывным рядом оваций и проявления к ней сочувствия со стороны ее соотечественников.

8-го (20-го) июня принцесса Шарлотта и принц Вильгельм прибыли в Мемель. В честь их приезда были устроены триумфальные ворота, суда расцветились флагами, и появление путешественников встречено бесконечным "ура!" Почти одновременно с ними в Мемель приехал полковник Адлерберг, адъютант великого князя Николая Павловича, с известием о прибытии великого князя в Поланген.

На другой день по прибытии в Мемель, принц Вильгельм, по совету Натцмера, решил сделать визит великому князю в Поланген, но по дороге туда встретился с Николаем Павловичем, желавшим прибытием в Мемель инкогнито доставить сюрприз принцу и принцессе. При встрече они поспешили выйти из экипажей, сердечно поцеловались и вместе отправились в Мемель.

Переезд через русскую границу совершили 9-го (21-го) июня. Вдоль пограничной черты со стороны Пруссии и России выстроились отряды войск русских и прусских. В семь часов утра великий князь в форме своего Бранденбургского кирасирского полка, явился перед строем пруссаков, где его встретил принц Вильгельм с обнаженною шпагою. Николай Павлович, поздоровавшись с войсками, сказал им: "Мои друзья, помните, что я на половину ваш соотечественник и, как вы, вхожу в состав армии вашего короля".

В 9 часов подъехала придворная карета, из которой вышла принцесса Шарлотта, встреченная своим братом; она обошла ряды прусских войск, чтобы с ними проститься. Затем под руку с принцем Вильгельмом принцесса направилась к русской границе. Великий князь поспешил к ней на встречу и, протягивая руку, как бы желая помочь ей переступить пограничную черту, сказал шепотом:

- Наконец-то вы среди нас, дорогая Александра, а затем произнес так, чтобы быть услышанным окружающими: Добро пожаловать в Россию, ваше королевское высочество.

После того он провел принцессу по рядам русских войск и сказал, обратясь к офицерам:

- Это не чужая, господа; это дочь вернейшего союзника и лучшего друга нашего государя.

В Полангене Николай Павлович представил своей невесте русский придворный штат; он состоял из княгини Волконской (рожд. княжны Репниной), фрейлин графини Шуваловой и Ушаковой, обер-мундшенка графа Захара Чернышева, гофмейстера Альбедиля, камергера князя Долгорукова и камер-юнкера графа Соллогуба.

Дальнейшее путешествие по России было крайне утомительно, так как стояла страшная жара, а дорожная пыль делала его еще более тяжелым. Тем не менее на каждой станции великий князь показывал принцу Вильгельму войска и производил им учение. По этому поводу Натцмер отмечает у себя в дневнике, что "нельзя поверить, чем этот господин способен заниматься по целым дням".

Во время пути делалось все, чтобы торжественностью встреч смягчить вполне естественную грусть принцессы Шарлотты. Особенно блестящ бы въезд в Ригу, хотя проявленный при этом восторг показался Натцмеру несколько искуственным.

16-го (28-го) июня принцесса Шарлотта прибыла в Дерпт. На следующий день праздновалось рождение ее брата, принца Карла, и это обстоятельство должно было особенно оживить ее грусть по покинутой родине; поэтому неудивительно, что у нее на глазах часто навертывались слезы, и она казалась печальнее обыкновенного. К вполне понятной тоске о родине у принцессы Шарлотты присоединялся еще страх при мысли о встрече с императрицей Марией Федоровной, рассказы о которой напугали ее; страх этот был так силен, что накануне встречи она плакала от того, что ей предстояло познакомиться со вдовствующей императрицей.

18-го (30-го) июня принцесса Шарлотта прибыла в Косково, где к ней выехали на встречу император Александр, императрица Мария Федоровна и великий князь Михаил Павлович. Страх принцессы оказался напрасным. Она в воспоминаниях пишет: "Я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мою любовь. Император приветствовал меня с тою любезностью и с такими сердечными и изысканными словами, которые были ему одному свойственны". Вообще свидание было в высшей степени трогательное и сердечное. Государь представил своей матери принца Вильгельма, пользовавшегося с 1814 года особенным его расположением, со словами: "рекомендую вам моего нового брата", на что императрица ответила, обняв принца: "стало быть, и у меня теперь одним сыном более".

Дальнейший путь шел через Гатчину и Царское Село. В Гатчине осматривали дворец, в котором воспитывались младшие великие князья. Дворец этот своим мрачным видом произвел на иностранцев тяжелое впечатление.

19-го июня (1-го июля) принцесса прибыла в Павловск, где собрался весь двор; там же ее поджидала и императрица Елизавета Алексеевна. Новизна впечатлений до того поразила принцессу, что она растерялась и не заметила императрицы, как вдруг ласковый голос произнес, обращаясь к ней: "Не найдется ли у вас и для меня взгляда?" В ответ принцесса бросилась в объятья императрицы, тронувшей ее своим радушным приветствием, без всяких преувеличений, без выражения излишних чувств.

Вдовствующая императрица была в восторге от невесты и сказала, что идеал всех ее желаний исполнился, потому что небо послало ей такую дочь. Это расположение Марии Федоровны к принцессе возрастало, можно сказать, с каждым днем, так что графиня Ливен имела полное основание сказать впоследствии великой княгине Александре Федоровне: "Sie sind das Herzblatt der Kaiserin Mutter (вы - любимица императрицы-матери)".

20-го июня (2-го июля) последовал торжественный въезд принцессы Шарлотты в Петербург. Все смотрели на нее с нежнейшим участием, вспоминая добродушие, красоту и несчастие ее матери. Что касается великого князя Николая Павловича, то, как замечает современник, русские тогда еще мало знали его [Записки Ф.Ф. Вигеля, часть 5-я, стр. 7]; "едва вышел из отрочества, два года провел он в походах за границей, в третьем проскакал он всю Европу и Россию и, возвратясь, начал командовать Измайловским полком. Он был необщителен и холоден, весь преданный чувству долга своего; в исполнении его он был слишком строг к себе и к другим. В правильных чертах его белого бледного лица видна была какая-то неподвижность, какая-то безотчетная суровость. Тучи, которые в первой молодости облегли чело его, были как будто предвестием всех напастей, которые посетят Россию во дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию; но природа и люди при нем ополчились. Ужаснейшие преступные страсти в его время должны были потрясти мир, и гнев Божий справедливо карать их. Увы! Буря зашумела в то самое мгновение, когда взялся он за кормило, и борьбою с нею должен был он начать свое царственное плавание. Никто не знал, никто не думал о его предназначении; но многие в неблагосклонных взорах его, как в неясно писанных страницах, как будто уже читали историю будущих зол. Сие чувство не могло привлекать к нему сердец. Скажем всю правду: он совсем не был любим. И даже в этот день ликования царской семьи, я почувствовал в себе непонятное уныние".

Во время торжественного шествия по правую руку императора Александра ехал великий князь Николай Павлович, а по левую - принц Вильгельм; великий князь Михаил Павлович находился рядом с братом. Принцесса следовала в золоченом открытом ландо с обеими императрицами. Войска расставлены были по всему пути, начиная от Московской заставы. По прибытии в Зимний дворец отслужен был молебен, после которого принцесса в первый раз приложилась ко кресту. Торжество заключилось прохождением войск церемониальным маршем; великие князья находились во главе своих полков. Императрица, принцесса и двор находились на существовавшем тогда деревянном балконе. "С этого балконе меня показали народу", записала принцесса.

В тот же день Шильден и Натцмер передали государю - первый письмо короля, а второй рапорт о состоянии полка его имени. Натцмер пишет об этом свидании: "Император много говорил со мною о военных, о нашем корпусе офицеров, которые опередили русский. На мои слова: "Sire, nous amenons ce que nous avons de plus cher" ("Ваше Величество, мы привезли с собой самое дорогое и драгоценное из того, что имеем" (фр.)), он ответил, что прекрасно знает и чувствует, какую жертву принесли ему король и нация, но что через это узы дружбы и согласия будут еще более скреплены, если только это представляется возможным. Он употребит все усилия, чтобы принцесса была бы здесь счастлива."

Когда поздно вечером, в день своего въезда в Петербург, после всех пережитых волнений, после блеска торжественной встречи в столице и ослепительной роскоши развернувшейся перед нею придворной жизни, столь не походившей на все то, что ей приходилось видеть с детства, принцесса Шарлотта очутилась наконец одна в своей комнате, она почувствовала, по словам ее биографа Гримма,- что она находится в мировом царстве, где все представляется ей в исполинских формах. [Alexandra Feodorovna Kaiserin von Russland, von A. Th. von Grimm. - Leipzig 1878. T. 1, p. 7]

22-го июня (4-го июля) из Варшавы прибыл цесаревич Константин Павлович. "Je le trouvai bien laid" ["Я нашла его очень некрасивым" (фр.)], пишет о нем будущая императрица в своих воспоминаниях, прибавляя: "хотя я уже видела его ребенком в Берлине в 1805 году".

24-го июня (6-го июля) состоялось миропомазание принцессы Шарлотты, нареченной великой княжною Александрой Федоровной. Событие это оказало громадное влияние на ее нравственное состояние. Мысль о перемене религии до того угнетала ее, что с самого своего въезда в Петербург вплоть до 24-го июня она плакала, как только оставалась одна.

В своих воспоминаниях императрица Александра Федоровна, упоминая о своем тогдашнем душевном настроении, впоследствии писала:

"Протоиерей Музовский, посвящавший меня в догматы греческой церкви и который должен был подготовить меня к первому причастию св. тайн, был человек прекрасный, но не особенно красноречивый на немецком языке. Не такого человека было мне нужно для того, чтобы пролить мир в мою душу и успокоить ее в подобную минуту; но я нашла в молитве то, что может дать спокойствие, я читала назидательные книги, более не думала о земных вещах и была преисполнена счастьем приобщиться в первый раз святых Тайн! 24-го июня я отправилась в церковь; мня повел император. С грехом пополам я прочла символ веры по-русски; рядом со мною стояла игуменья в черной рясе, тогда как я была одета вся в белое, с маленьким крестом на шее; я имела вид жертвы; такое впечатление произвела я на все наше прусское общество, которое с состраданием и со слезами на глазах видело появление бедной принцессы Шарлотты в церковном обряде, столь мистическом и странном в глазах протестантов. Миропомазание моей невестки цесаревны совершилось при совершенно иных условиях: она нашла здесь прекрасного священника, который объяснил ей слово заслово догматы и обряды нашей церкви, к которым она имела время привыкнуть в течение двухмесячного пребывания в России. Но для меня все это случилось весьма быстро; все совершилось и окончилось в течение шести дней. С той минуты, как я приобщилась св. Тайн, я почувствовала себя в мире с самой собою и не проливала более слез".

25-го июня (7-го июля) в день рождения великого князя Николая Павловича происходило обручение. 28-го июня (10-го июля) великая княжна Александра Федоровна подписала акт отречения от наследственных прав в Пруссии в присутствии графа Нессельроде, прусского посланника Шелера, своих дам и великого князя Николая Павловича.

30-го июня (12-го июля) состоялся на Семеновском плацу большой парад войскам гвардейского корпуса. Во время парада император Александр часто подзывал генерала Натцмера и давал ему различные объяснения. Натцмер воспользовался случаем и сказал государю, какое счастье для Европы, что все эти войска принадлежат ему. комплимент, по-видимому, понравился, и Александр заметил, что он никогда не употребит их с дурною целью (malfaisant), но всегда будет стремиться поддерживать ими спокойствие в Европе.

1-го (13-го) июля в день рождения великой княжны Александры Федоровны был совершен обряд бракосочетания [В день бракосочетания Николай Павлович получил от наследного принца прусского поздравительное письмо, в котором тот ему писал между прочим: "Помните и ради самого неба никогда не забывайте, что только из любви к вам Шарлотта оставила свою семью, свое отчество и свою веру! Оставайтесь моим другом из любви к Шарлотте и другом моего народа, потому что он заслуживает этого". (Aus dem Leben des Generals Oldwig von Natzmer. T. 1, p. 249)].

"Я чувствовала себя очень, очень счастливой, когда наши руки соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды", писала Александра Федоровна, вспоминая день 1-го июля 1817 года.

Венцы во время венчания держали над Николаем Павловичем великий князь Михаил Павлович, а принц Вильгельм - над Александрой Федоровной.

После торжественного обеда и бала новобрачные с церемонией поехали в предназначенный для них Аничковский дворец. Император Александр и императрица Елизавета Алексеевна отправились туда заранее и встретили новобрачных с хлебом-солью. Затем был фамильный ужин с приглашением некоторых старых приближенных: Ламздорфа, графини Ливен и прусских дам. Прочая свита ужинала за другим столом.

Император Александр подошел к Натцмеру и сказал ему, что это счастливейший день, до которого он дожил; он только желал бы, чтобы король был свидетелем всего этого, однако он не теряет надежды, что король вскоре лично убедится в счастье своей дочери и, может быть, найдет семейство умноженным, что, можно надеяться, и случится.

По случаю совершившегося бракосочетания находившимся при Николае Павловиче кавалерам назначены были награды. Генерал Ламздорф также не был забыт. Он был возведен в графское достоинство, а сверх того император Александр пожаловал ему перстень со своим портретом и табакерку с портретами своих родителей и алмазной надписью: "Бог благословил их выбор". Императрица Мария Федоровна со своей стороны вручила "Papa Lamsdorf" другую табакерку, осыпанную драгоценными камнями, расположенными таким образом, что начальные буквы их французских названий составляли слово "Reconnaissnce" [В течение семнадцати лет, проведенных при великих княьмях. граф Ламздорф получил следующие награды: чин генерала-от-инфантерии, ордена: св. Александра Невского, св. Владимира первой степени и св. Андрея Первозванного. Затем, 31-го октября 1821 года, граф Ламздорф назначен был членом Государственного Совета] ("Признательность").

С бракосочетанием великого князя Николая Павловича связано событие, составившее важную эпоху в истории инженерного искусства в России. 3-го июля 1817 года последовало назначение его генерал-инспектором по инженерной части и шефом л.-гв. Саперного батальона.

Этим назначением Николая Павловичу открывался, наконец, путь к самостоятельной государственной деятельности, и к тому же на поприще, вполне соответствовавшем его всегдашней наклонности к инженерному делу, замеченной у него еще в отроческие годы.

После целого ряда торжеств, ознаменовавших собою бракосочетание великого князя Николая Павловича, императорская фамилия покинула Петербург. Император Александр с императрицей Елизаветой Алексеевной переехали в Царское Село, а императрица Мария Федоровна в сопровождении новобрачных, великого князя Михаила Павловича и принца Вильгельма отправилась в свою любимую резиденцию - Павловск. Следующие затем два месяца прошли для новобрачных в беспрерывных переездах из одного загородного дворца в другой, при чем главным их местопребыванием оставался Павловск. Здесь этикет, поддерживаемый императрицей-матерью, несколько ослабевал, и воцарялось самое неподдельное веселье, поддерживавшееся прогулками целым обществом, танцами и разными petitseux [салонные игры (фр.)]. Иногда же в дурную погоду устраивалось литературное чтение, при чем читали Жуковский, Уваров и Плещеев.

Беззаботное течение жизни при Павловском дворе было нарушено на время лишь следующим прискорбным случаем.

7-го (19-го) июля принц Вильгельм отправился осматривать лошадей великого князя Михаила Павловича и перед конюшнями был укушен в ногу собакой. Поднялась страшная тревога. Позвали Виллие, и он для предупреждения возможных последствий решился вырезать рану и прижечь. Великий князь приказал тотчас убить собаку и, тем затруднив точно исследование, возбудил среди опасения за будущее. Принц перенес операцию со стойкостью и хладнокровием; ни одной жалобы не сорвалось у него с языка. К счастью, все ограничилось для принца только несколькими днями, проведенными в постели.

В связи с этим событием в воспоминаниях первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны, Дарагана, рассказан случай, живо характеризующий личность Николая Павловича ["Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817 - 1819". "Русская старина" 1875 года. Т. 12-й и 13-й]. На другой день после несчастного приключения с принцем Вильгельмом, Александра Федоровна послала своего пажа узнать, как принц провел ночь. Возвратившись он встретил великую княгиню под руку с великим князем, готовым уже сойти к императрице; они остановились, и паж начал говорить вперед приготовленную французскую фразу о спокойной ночи и хорошем состоянии здоровья принца и, желая блеснуть своим французским выговором, начал картавить. При первых же словах: "Votre Altesse Imperiale" ["Ваше Императорское Величество" (фр.)] великий князь, смотря на него и придав своему лицу комически серьезное выражение начал повторять за ним каждое слово, картавя еще более, чем он. Великая княгиня захохотала, а бедный паж, краснея и конфузясь, старался скорее кончить. К его счастью, фраза не была длинна. После обеда, проводя великую княгиню и великого князя во флигель и ожидая приказаний, он стоял не веселый в приемной, когда великий князь, вышедши из комнаты великой княгини, подошел к нему, поцеловал и сказал:

- Зачем ты картавишь? Это французский недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза никто тебя не примет, благодари Бога, что ты русский, а обезьянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку.

Потом, поцеловав его еще раз, он отпустил его до вечера. "Этот урок",- пишет в своих воспоминаниях Дараган,- "остался мне памятен на всю жизнь".

Рассказ о приведенном случае дополняется в тех же воспоминаниях интересной характеристикой Николая Павловича в бытность его великим князем.

"Выдающаяся черта характера великого князя Николая",- пишет Дараган,- "была любовь к правде и неодобрение всего поддельного, напускного. В то время император Александр Павлович был в апогее своей славы, величия и красоты. Он был идеалом совершенства. Все им гордились, и все в нем нравилось; даже некоторая изысканная картинность его движений, сутуловатость и держание плеч вперед, мерный твердый шаг, картинное отставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку,- все это шло к нему, всем этим любовались. Не только гвардейские генералы и офицеры старались перенять что-либо из манер императора, но даже великие князья Константин и Михаил поддавались общей моде и подражали Александру в походке и манерах. Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловата, ненатурально, а у Константина Павловича даже утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович. В то время великий князь Николай Павлович не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и от того казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности, красоты, которая в императоре невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камнях. Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться, даже натуральная веселость его, смех как-то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица, так что многие находили великого князя Михаила красивее. А веселость его была увлекательна, это было проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу. В павловском придворном кружке он был иногда весел до шалости".

Как пример этой веселости Дараган рассказывает следующий случай.

В один летний день императрица Мария Федоровна, великий князь с супругой и камер-фрейлина Нелидова вышли на террасу павловского сада. Великий князь шутил с Нелидовой; это была сухощавая небольшая старушка, весьма умная, добрая, веселая. Вдруг великий князь берет ее на руки, как ребенка, несет в караульную будку, оставляет ее в ней и строгим голосом приказывает стоящему на часах гусару не выпускать арестантку. Нелидова просит о прощении, императрица и великая княгиня смеются, а великий князь бросается снова к будке, выносит Нелидову и, опустив ее на то место, с которого взял, становится на колени и целует ее руки [Это была Екатерина Ивановна Нелидова (р. 1758). В своих воспоминаниях императрица Александра Федоровна упоминает о Е.И. Нелидовой в следующих выражениях: "Mademoissele Nelidoff me parut etonnante de laideur, de disgrace et de mauvaise odeur". ("Мадемуазель Нелидова удивляла меня своей некрасивостью, мешковатостью и дурным запахом" - фр.)].

По-видимому, подобная веселость, проявлявшаяся при том в самом тесном кружке, не удовлетворяла императрицу Марию Федоровну. Она находила своих младших сыновей недостаточно изысканными и светскими в обществе и, сравнивая их с принцем Вильгельмом, выговаривала им, что они садятся в углу с вытянутыми и скучными лицами, точно медведи или марабу. По поводу этого замечания Александра Федоровна записала в своих воспоминаниях следующее:

"Правда, что мой Николай, как только он находился в обществе и, в особенности на балу, принимал выражение крайне философское (bien philosophe) для 21 года. Мы, он, как и я, были поистине счастливы и довольны только тогда, когда оставались наедине в наших комнатах".

Вдовствующая императрица до того бывала иногда недовольна отсутствием светского лоска у великих князей Николая и Михаила, что, несмотря на свое пристрастие к этикету, делала им замечание даже в присутствии посторонних лиц. Так, Натцмер рассказывает в своем дневнике, что императрица Мария Федоровна при посещении принца Вильгельма во время его болезни 12-го (24-го) июля, в присутствии принца и Натцмера стала сильно выговаривать находившимся здесь великим князьям, что они слишком натянуты и малолюбезны в обществе дам. При этом она совершенно рассердилась и, в конце концов, сказала, что они должны бы брать пример с принца Вильгельма.

Вообще Мария Федоровна строго держала своих младших сыновей даже тогда, когда, казалось, они могли бы пользоваться относительной свободой действий. Для характеристики этих отношений приведем следующий случай, рассказанный в воспоминаниях Александры Федоровны. 11-го (23-го) июля Николай Павлович с великой княгиней отправились вдвоем из Павловска в Царское Село к императрице Елизавете Алексеевне. Возвратясь оттуда они встретились со вдовствующей государыней, спросившей их, где они катались. Услышав, что они были в Царском Селе, она заметила им, что прежде, чем отправиться туда, они должны были спросить у нее позволения на это.

Однажды во время обедни великая княгиня почувствовала себя дурно и лишилась чувств. Николай Павлович почти на руках вынес ее из церкви и привел во флигель, где находилось помещение, занимаемое великокняжескою четою. Когда затем великий князь вышел из внутренних комнат, он подошел к дежурному камер-пажу Дарагану и спросил его:

- Сколько тебе лет?

- Семнадцать,- отвечал тот.

- Вот видишь,- продолжал весело великий князь,- я тебя старше четырьмя годами, а уже женат и скоро буду отец.

При этих словах он поцеловал Дарагана, и его лицо засияло счастьем.

С этого дня при дворе стали говорить о беременности великой княгини [Спрашивается, когда это случилось, в какой день?
Дараган в своих воспоминаниях говорит, что это случилось в конце августа.
В дневнике Натцмера сказано, что 8-го (20-го) июля великая княгиня упала в обморок во время обедни. Назначенный в этот день бал был отменен.
Затем 6-го (18-го) августа генерал записал, что великая княгиня Александра Федоровна не присутствовала на церковном параде Преображенского полка, потому что она вчера лишилась чувств, что случается почти каждый раз во время церковной службы].

20-го июля (1-го августа) двор переселился в Петергоф, где 22-го июля, в день тезоименитства императрицы Марии Федоровны состоялась обычная великолепная иллюминация. Между тем принц Вильгельм уже настолько оправился от своей раны, что мог 24-го июля в первый раз выйти к разводу.

В этот день двор совершил поездку в Кронштадт, где император Александр произвел смотр флоту. На обратном пути император Александр взял ружье, дал по ружью братьям Николаю и Михаилу и велел Адлербергу командовать ружейные приемы, к общей забаве многочисленного общества [Это оригинальное препровождение времени, в гатчинском вкусе подтверждается как собственноручными записками императрицы Александры Федоровны, так и дневником Натцмера].

27-го июля (8-го августа) начались под Петергофом маневры. Одной стороной командовал генерал-адъютант барон Дибич, а другой генерал-адъютант барон Толь.

"О талантах обоих командовавших генералов Дибича и Толя,- пишет Натцмер,- трудно судить по этим маневрам, потому что здесь они могли лишь проявить умение в точном исполнении данной им задачи. Но по всему ясно видно, что у Толя при выполнении им своих обязанностей проявляется более спокойствия, чем у другого. Его приказания коротки и определенны, а между тем у Дибича они большею частью противоречивы и обнаруживают у него отсутствие спокойного общего взгляда ["Толь маневрировал довольно хорошо, но Дибич горячился и путал",- пишет генерал Паскевич в своих записках. Оказывается, таким образом, что отзыв Паскевича близко сходится с характеристикой, сделанной Натцмером. Князь Щербатов, "Генерал-фельдмаршал князя Паскевич", Т. 1]. Впрочем, оба генерала оставались верны основному положению: в начале боя отдавать неприятелю без всякой надобности деревни и укрепленные позиции, а потом овладевать ими обратно ценою громадных усилий. Обыкновенно русские поступали таким образом в прошлую войну и, по-видимому, намерены придерживаться подобному образу действий и впредь. Лично император делал некоторые, большей частью, очень верные замечания о ходе маневров, но так как предположения к ним были выработаны великими гениями русской армии, то он и не решался открыто высказывать генералам свое неудовольствие."

"Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не заставляет желать ничего лучшего. Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах также не многим их лучше, лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед государем. Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск. Император, несмотря на свое пристрастие к мелочам, сознает этот недостаток, свойственный всей армии, но утешается мыслью, что в настоящую пору нельзя изменить это положение дел вследствие недостатка подготовленных к тому офицеров. Но, на сколько мне известно, ничего не делается, чтобы помочь беде. Я не знаю ни одного образовательного заведения для молодых офицеров."

"Просто не понятны те ошибки, которые делались генералами, противно всякому здравому смыслу. Местность совершенно не принималась в соображение, равно как род войска, который для нее годится. В артиллерии заметно более военной сноровки; вообще это лучший род оружия в русской армии."

Нельзя не остановиться на этой резкой, но правдивой характеристике, сделанной Натцмером. Остается только сожалеть, что в подобной военной школе возрос великий князь Николай Павлович, благодаря указанному обстоятельству. Недостатки, отмеченные наблюдательным прусским генералом, в общих чертах сохранились без существенных изменений более тридцати лет и не утратили своего значения и в эпоху Крымской войны. Чтобы в этом убедиться, стоит прочесть краткую заметку, вписанную князем А.С. Меншиковым в своем дневнике незадолго до высадки союзных войск в Крыму. После небольших маневров, произведенных в окрестностях Севастополя 24-го августа (5-го сентября), князь записал:

"Увы, какие генералы и какие штаб-офицеры: ни малейшего не заметно понятия о военных действиях и расположения войск на местности, о употреблении стрелков и артиллерии. Не дай Бог настоящего дела в поле" [Н. Шильдер, "Граф Эдуард Иванович Тотлебен. Его жизнь и деятельность". С.-Петербург. 1885. Т. 1, стр. 289].

Но возвратимся к 1817 году. В это время великий князь Михаил Павлович готовился предпринять образовательное путешествие по России, подобное тому, которое совершено было Николаем Павловичем в 1816 году. Императрица Мария Федоровна избрала для сопровождения великого князя генерал-лейтенанта Ивана Федоровича Паскевича, который в это время командовал 2-ю гренадерской дивизией. Вызванный из Смоленска в Петербурге, Паскевич явился к государю во время маневров, производившихся под Петергофом. Здесь он встретился с великим князем Николаем Павловичем, который дружески его поприветствовал и сказал: "Ты знаешь, что назначен ехать с братом".

"Я не мог бы лучше быть принят государем, как тогда",- отметил Паскевич в своих воспоминаниях. "Ты у меня лучший генерал в армии,- сказал ему император Александр,- на все способен, на все годен. Я прошу тебя с братом путешествовать. Это не только дело государственное, но дело моего к тебе доверия, и ты сделаешь мне собственно одолжение. Требую от тебя, чтоб ты открыл ему, что знаешь, надеюсь, что ты на то способы найдешь". По-видимому, генерал Паскевич не очень доверял искренности слов, с которыми к нему обратился император Александр,- потому что сопровождает лестные слова государя замечанием: "Мне очень было больно, что система в правительстве не переменяется: обольстить словами человека, когда он нужен, и в той же пропорции оказать неблагодарность и при малейшей кажущейся неисправности, без разбора, обижать и взыскивать во всяком случае - чересчур строго" [Князь Щербатов, "Генерал-фельдмаршал князь Паскевич". Т. 1, стр. 309.
Заметим здесь, что во время обратного движения русских войск из Франции в Россию в 1815 году произошло в Крейцнах столкновение между несколькими солдатами Московского гренадерского полка из дивизии Паскевича и жителями города. За этот беспорядок паскевичу объявлен был высочайший выговор в приказе. Император Александр сказал при этом случае Барклаю-де-Толли, что он на Паскевиче хочет показать пример и, если увидят, что он одного из лучших генералов своей армии не пожалел, то поймут, как другим за беспорядок может достаться. Паскевич был до того огорчен полученным выговором, что хотел подать в отставку].

11-го (23-го) августа великий князь Михаил Павлович отправился в путь в сопровождении генерала Паскевича. Началась поездка по России, совершенно курьерская, во время которой, по словам Паскевича, "много видишь, но мало приобретаешь основательных о России сведений".

Поручая попечению Паскевича юного великого князя, императрица Мария Федоровна не упустила случая просить избранного ею руководителя, чтобы Михаил Павлович "более занимался гражданскою частью и елико возможно менее военною".

- Я знаю,- сказала императрица,- что у него есть особое расположение к фронту, но ты старайся внушить ему, что это хорошо, но гораздо существеннее узнать быт государства.

Отсюда видно, что императрица Мария Федоровна не переставала бороться с врожденными наклонностями своих сыновей; но настойчивые требования ее ни к чему не привели; заботливой матери не удалось искоренить особое расположение к фронтовым занятиям ни в Николае Павловиче, а еще менее в Михаиле Павловиче.

Преследуя эту цель, нужно заметить, что лучшего выбора спутника великому князю трудно было сделать; но и он оказался бессильным в борьбе с экзерцирмейстерством. Для характеристики господствовавшего тогда в военных сферах направления и предъявляемых им требований, по отношению к войскам, лучше всего привести следующую заметку генерала Паскевича:

"После 1815 года, фельдмаршал Барклай-де-Толли, который знал войну, подчиняя требованиям Аракчеева, стал требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они недавно оказывали чудеса храбрости, спасли и возвеличили Россию. Много генералов поддались этим требованиям; так, например, генерал Рот, командующий 3-й дивизией, который в один год разогнал всех бывших на войне офицеров, и наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами. Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами. Я требовал строгую дисциплину и службу, я не потакал беспорядкам и распутству, но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат. Я сильно преследовал жестокость и самоуправство, и хороших храбрых офицеров я оберегал. Но, к горю моему, фельдмаршал Барклай-де-Толли им заразился. Это экзерцирмейстерство мы переняли у Фридриха II, который от отца своего наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед; не понимая его гения, принимали наружное за существенное. Фридрих был рад, что принимают то, что лишнее, и, как всегда случается, еще более портят. У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизий, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы равнять носки гренадеров? И какую потому глупость нельзя ожидать от армейского майора? Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помнил, что Фридрих делал? А Барклай-де-Толли был тут у всех на глазах. В год времени войну забыли, как будто ее никогда не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью".

Трудно представить более грозную и правдивую критику военных порядков, установившихся у нас в Росси после Наполеоновских войн; они многое объясняют в последующих затем событиях.

К этой правдивой оценке, сделанной будущим сподвижником императора Николая и фельдмаршалом князем варшавским, нужно присовокупить то, что пишет по тому же поводу Д.В. Давыдов:

"Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно-педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивании носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служат для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Потому и ряды армии постепенно наполняются лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать право на командование различными частями войск, что приносит этим личностям значительные, беззаконные, материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет. Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол императора Николая; он и брат его великий князь Михаил Павлович не щадит усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов наша армия бесспорно превосходит все прочие. Но Боже мой! Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку. Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают, в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто бы войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле. Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не поясняющих, но крайне затемняющих дело. Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил стеснять частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности - это верх бессмыслия. Таким образом, можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгоняют отовсюду способных людей, которые, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству. Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, и какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на долго, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! - Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей. Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных зол" [Записки Дениса Васильевича Давыдова. Лондон 1863, стр. 11].

Опасения, высказанные нашим славным партизаном, к несчастью, оправдались самым блистательным образом в 1853 году!

Николай I

Воронин В. Е., Перевезенцев С. В.

Николай I Александрович (25.06.1796 - 18.02.1855) - российский император (с 14.12.1825) из династии Романовых, третий сын императора Павла I. Сразу после рождения великий князь Николай Павлович был записан на военную службу. С 7 ноября 1796 г. - полковник, шеф лейб-гвардии Конного полка. 28 мая 1800 г. назначен шефом лейб-гвардии Измайловского полка, и с тех пор носил только измайловский мундир. С раннего детства Николай Павлович имел склонность к военному делу. Император Павел I, горячо любивший своих младших детей, имел особенную привязанность к Николаю и незадолго до смерти даже допускал возможность его вступления на престол.

Через два года после трагической смерти отца, в 1803 г. воспитателем великого князя Николая Павловича стал генерал М.И. Ламздорф - невежественный и жестокий человек. Он постоянно угрожал своему питомцу разными наказаниями за непослушание, часто наказывал его розгами, бил линейкой и ружейными шомполами, иногда избивал его почти до бесчувствия. Но Николай рос упрямым и независимым.

В то же время среди наставников Николая Павловича были крупные ученые - экономист А.К. Шторх, юрист М.А. Балугьянский, историк Ф.П. Аделунг. Однако великий князь недолюбливал их монотонные "усыпительные лекции", скучные общественные и правовые теории. "По-моему, лучшая теория права - добрая нравственность, а она должна быть в сердце независимо от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию", - говорил позднее император Николай I барону М.А. Корфу. С большим интересом великий князь изучал военное дело - артиллерию, фортификацию, тактику, стратегию и другие военные науки. Более всего он любил инженерное дело - свою будущую военную специальность. "Мы - инженеры!" - любил часто повторять Николай Павлович. И недаром впоследствии император Александр I поставил своего младшего брата во главе инженерного ведомства России, с каковым поручением великий князь блестяще справился. С тревогой и воодушевлением юный Николай, проникнутый патриотическим духом, получал известия о ходе Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов русской армии.

В 1817 г. великий князь женился на прусской принцессе Шарлотте, принявшей православие и ставшей в России великой княгиней Александрой Федоровной. От этого брака родилось семеро детей, в том числе и будущий император Александр II. 3 июля 1817 г. Николай был назначен генерал-инспектором по инженерной части и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. С 25 июня 1818 г. - командир бригады 1-й Гвардейской дивизии (в состав бригады входили лейб-гвардии Измайловский и Егерский полки). Летом 1819 г. император Александр I впервые сказал Николаю Павловичу, что намерен вскоре отказаться от престола в его пользу, так как следующий из братьев (по старшинству), великий князь Константин Павлович, тогдашний наместник в Царстве Польском, также не желает царствовать. В 1823 г. император Александр I подписал Манифест, объявлявший наследником престола великого князя Николая Павловича. Но Манифест был секретным, он не публиковался и поэтому не имел силы. С февраля 1825 г. великий князь Николай - командир 1-й Гвардейской дивизии.

27 ноября 1825 г. в Петербурге из Таганрога было получено известие о кончине императора Александра I. Петербургский генерал-губернатор граф М.А. Милорадович заранее отказался признавать новым государем Николая Павловича и настоял на проведении присяги императору Константину. Николай присягнул первым, его примеру последовали высокопоставленные генералы и гвардия, Сенат. Николай Павлович уговорил членов Государственного совета присягнуть на верность Константину, невзирая на его прежнее отречение от прав на престол. Со своей стороны, наместник в Польше  великий князь Константин Павлович присягнул в Варшаве на верность брату Николаю, привел к присяге ему все Царство Польское. Вместе с тем, он не выехал в Петербург, а подтвердил свое отречение в письмах к Николаю Павловичу и матери - вдовствующей императрице Марии Федоровне. Николай настаивал, чтобы Константин занял престол, но 6 декабря 1825 г. получил письмо брата, содержащее новый решительный отказ.

10 декабря 1825 г. Николай Павлович узнал о существовании обширного военного заговора. 12 декабря 1825 г. он принял решение объявить себя императором. Вечером 13 декабря 1825 г. Государственный совет присягнул императору Николаю I, а утром 14 декабря 1825 г. присягу принесли другие высшие государственные учреждения. Тем же днем в Петербурге состоялось восстание нескольких воинских частей под предводительством членов тайного общества, позднее известного как "декабристы".

Император Николай I лично руководил подавлением восстания на Сенатской площади. Он неоднократно пытался вступить с восставшими в переговоры, чтобы убедить их подчиниться закону. Но видя безрезультатность уговоров, в ходе которых был смертельно ранен генерал-губернатор Милорадович, приказал открыть по мятежникам артиллерийский огонь. Позднее, после разбирательства по делу декабристов, император санкционировал смертный приговор пяти руководителям восстания.

В сентябре 1826 г. в Москве в Успенском соборе состоялась коронация императора Николая I. Вступление молодого императора Николая I на престол породило в обществе многие надежды на улучшение положения дел после мрачного последнего десятилетия царствования императора Александра I. Симпатии к новому монарху высказывал возвращенный из ссылки А.С. Пушкин. Между государем и Пушкиным установились тесные отношения, правда, иногда несколько обременительные для поэта, ибо император взял на себя права его личного цензора. Но в других случаях Николай I защищал Пушкина от нападок недоброжелателей. Более того, до знакомства с Пушкиным несколько равнодушный к поэзии, Николай Павлович, внимательно читая произведения Александра Сергеевича, стал ценить поэтическое слово. А после трагической смерти Александра Сергеевича император взял на себя материальные заботы о его семье - оплатил долговые обязательства поэта, устроил будущее его детей.

Николай I обладал огромной работоспособностью (работал по 18 часов в сутки!) и огромным личным мужеством. В 1831 году он сам усмирил холерные бунты в Петербурге (на Сенной площади) и в военных поселениях Новгородской губернии, убедив бунтующих покориться властям.

Николай I не был чужд понимания необходимости проведения государственных реформ, но всегда резко выступал против даже мысли о возможных революционных преобразованиях. По окончании дела декабристов в Манифесте 13 июля 1826 года Николай I осудил "дерзостные мечтания, всегда разрушительные", но заявил о намерении проводить реформы, постепенно улучшать "отечественные установления". 6 декабря 1826 года император Николай I создал Секретный комитет для подготовки важных государственных преобразований на основе многочисленных проектов, сохранившихся в кабинете покойного императора Александра I. Но главным для Николая Павловича был вопрос о том, во имя чего нужно осуществлять возможные реформы?

По мнению многих мыслителей XIX - начала XX вв. и современных исследователей, во время правления Николая окончательно завершился процесс, резко ускоренный Петром I, - процесс формирования русской нации. И Николай Павлович чутко уловил это главное содержание движения России по историческим дорогам в первой половине XIX столетия - он завершил дело Петра, но одновременно подвел черту под оголтелым преклонением перед пониманием "прогресса" на секулярный западный лад. А.С. Пушкин увидел эту характерную особенность царствования Николая Павловича, и недаром в 1830 году в письме к князю П.А. Вяземскому А.С. Пушкин писал: "Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра..."

В этом была одна очень важная черта императора Николая I - он был истинным русским царем. Многие современники свидетельствуют о любви императора "ко всему Русскому". Именно при Николае I при императорском дворе входит в привычку говорить по-русски ("даже с женщинами!" - восхищенно говорится в дневнике графини А.Д. Блудовой, что, по мнению самой Блудовой, было "дотоле неслыханным делом"). Впервые в моду император вводит для мужчин любимый им казацкий мундир, а для женщин - народное платье. Подобное поведение императора, а затем и всего двора со временем сделало переворот в дворянском семейном быту и воспитании, дало повод к стремлению возвращаться ко всему отечественному.

И недаром та же А.Д. Блудова отмечала: "Николай Павлович при самом восшествии на престол первый у нас показал пример, и поколение, при нем возросшее, уже далеко отступило от иностранных мнений и с любовью и рвением старается о всем родном". И далее графиня Блудова вполне справедливо заключает: "В своих привычках и привязанности ко всему национальному Николай Павлович опередил своих современников и показал то предчувствие нужд и стремлений своего века, о которых мы упоминали как о черте отличительной людей, избранных Провидением и посылаемых Им во дни великих переворотов общественных".

Идея национального призвания государя и государства, врученного ему Богом, была одной из стержневых идей, которые направляли все действия Николая I. Более того, забота о национальных интересах России подвигла государя максимально использовать все достижения "прогресса", но он сумел поставить сам "прогресс" на службу России и использовать его для обеспечения российских национальных приоритетов. И в годы правления Николая I русская жизнь плодотворно развивалась - строились железные дороги, крепости, храмы, открывались по всей империи университеты, училища, школы, множились печатные издания и успехи литературы, зодчества, театра... Особенно активное развитие, кстати, получили естественные науки и инженерное дело.

Второй отличительной чертой Николая I следует признать то, что он сознательно принял на себя миссию русского православного царя. Сам государь был искренне верующим православным человеком, причем не просто в обрядовом смысле. Да, при Николае Павловиче при дворе впервые за многие десятилетия стали показательными хоровые исполнения молитв и церковных песнопений. Да, государь обязательно посещал церковные службы, а в своих путешествиях по России отстаивал длительные литургии. Но важно, что он не просто их отстаивал, а искренне молился, т.е. принимал веру в Господа всем своим сердцем.

Сохранилось свидетельство А.С. Пушкина, который говорил А.О. Смирновой-Россет, записавшей слова поэта: "Знаете ли, что всего более поразило меня в первый раз за обедней в дворцовой церкви?.. Это что государь молился за этой официальной обедней, как и она (императрица), и всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает. Он также несет свое иго и тяжкое бремя, свою страшную ответственность и чувствует ее более, чем это думают. Я много раз наблюдал за царской семьей, присутствуя на царской службе; мне казалось, что только они и молились..." Об этом же говорят и другие современники. "Он говаривал, что, когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает", - читаем мы в одном месте о Николае I. "А когда он приобщался (Святых Таин. - В.В., С.П.), Боже мой, что это была за минута! Без слез нельзя было видеть глубокое чувство, которое проникало его в это время", - читаем в других воспоминаниях.

Сколько в этих записях удивления и восхищения! И вправду, было чем восхищаться - ведь более ста лет русские монархи не отличались истовостью веры. Тем более удивительным для современников было то, что ревностная вера государя восторжествовала во времена, когда в моду и обыкновение вошли вольнодумство и атеизм! Поистине, государь был достоин восхищения.

И недаром великий русский провидец и старец, преподобный Серафим Саровский, говорил о государе Николае I одному из своих собеседников: "А ты уж, батюшка, не о нем пекись - его Господь сохранит: он велик перед Богом - он в душе христианин". А в разговоре со своим келейником Павлом старец Серафим сказал о государе: "Я всегда молюсь, чтобы Господь продлил его жизнь для счастия России..."

Вполне естественно, что и свой императорский долг Николай I воспринимал как служение Богу, России и российскому народу. Он неоднократно говорил об этом публично, но, главное, этот принцип служения он возвел в абсолют и не мыслил своей жизни вне этого служения. Своих подданных государь также направлял к исполнению сознательного служения Богу, Царю и Отечеству.

И потому именно в царствование Николая Павловича высшего пика достигло понимание Россией и самим государем великого духовного смысла существования Российской империи на земле. Современный исследователь М.Д. Филин совершенно справедливо отмечает, что сам император, конечно же, не был мыслителем на троне, и не дано ему было создать теорию грядущей "Христианской Империи". Но его русская православная душа, наполненная готовностью к свершению духовного подвига, несомненно, интуитивно чувствовала этот великий духовный смысл бытия России. И потому духовная энергия императора пробудила к жизни, стимулировала труды многих русских мыслителей.

Одним из таких мыслителей, охваченных истинным духовным порывом, пробужденным государем, был министр народного просвещения С.С. Уваров. Еще в 1832 году в своей записке на имя императора С.С. Уваров писал об "истинно русских охранительных началах Православия, Самодержавия и Народности, составляющих последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия Отечества". При своем вступлении в должность министра в 1833 году С.С. Уваров провозгласил принцип деятельности министерства: "Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности". В 1837 году в отчете о деятельности вверенного ему министерства С.С. Уваров более подробно раскрыл сущность этой тройственной формулы.

Так в нескольких кратких выражениях и родилась знаменитая формула, может быть, одна из самых знаменитых в истории России, более того, выражающая идеал истинного устройства земного бытия России - Православие, Самодержавие, Народность. Немного позднее эта формула стала основой так называемой теории официальной народности. А в русских сердцах она получила и еще одно звучание: "За Бога, Царя и Отечество!".

В годы царствования Николая I рождается первый официальный гимн Российской империи, ставший одним из самых значимых символов николаевской эпохи в истории. Автором текста гимна стал поэт В.А. Жуковский, композитором А.Ф. Львов. Официально гимн впервые исполнили в Москве, в Большом театре 11 декабря 1833 года.

Боже, царя храни.

Сильный, державный,

Царствуй на славу, на славу нам.

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

Боже, царя, царя храни.

Триединый идеал "Православие. Самодержавие. Народность", по сути дела, восстановил в русском сознании тот духовный смысл, который закладывался в существование Российского царства еще в XVI веке. Иначе говоря, этот идеал восстановил духовную связь России с собственным прошлым, утерянный было в XVIII столетии, и связал настоящее и будущее России с ее духовно-историческими корнями.

И еще очень важно, что, провозгласив триединый принцип "Православие. Самодержавие. Народность", русская духовно-политическая мысль середины XIX века одухотворила саму идею Российской империи, придала Российской империи великий духовный смысл, указала Российской империи цели и задачи ее земного исторического бытия, а именно - устремленность в Вечность.

А конкретной задачей, ведущей для русского духовно-политического сознания XIX столетии, стала одна: Россия - это удерживающая сила. В этом отношении Российская империя рассматривалась как единственная в мире сила, способная удержать мир от падения в объятия антихриста, символами которого считались распространяющийся материализм в философии, секуляризм в отношении к религии, республиканизм и социализм в социально-политической сфере и революционизм в методах политического действия.

Император Николай I использовал все силы для того, чтобы всячески укрепить эту удерживающую роль России в мире. А, значит, в первую очередь нужно было удержать саму Россию. Позднее выдающийся русский мыслитель-консерватор К.Н. Леонтьев писал: "Государь Николай Павлович... чувствовал, однако, политическим инстинктом своим не только то, что Запад на пути к заразительному и для нас разложению, но что и сама Россия наша при нем именно достигла той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя".