Из Записок графа А.Х. Бенкендорфа
Зима 1837 года была в Петербурге менее обыкновенного шумна. На праздниках и балах отозвалось еще не совсем восстановившееся здоровье государя, и все гласно выражали единодушное желание, чтобы он по долее берег себя, как единственный оплот благоденствия России и вместе как страшилище для всех народных волнений.
2-го марта, присутствуя в заседании комитета министров, я вдруг почувствовал себя так дурно, что едва доехал оттуда к себе и тотчас слег в постель; жены и детей моих я не застал дома, и когда они вернулись, на мне уже не было лица. Послали за моим доктором, но он сам лежал больной, и тогда пригласили Арендта. Он подал надежду, что не далее как в несколько дней поставит меня опять на ноги; но я отвечал, что он ошибается, и что я чувствую себя чрезвычайно дурно, хотя и не могу растолковать, чем страдаю. На следующее утро я пригласил к себе графа Орлова и просил его взять на себя исполнение важнейших дел, какие могли бы случиться по моему управлению, и едва успел отдать соответственные тому приказания начальникам подведомственных мне частей, как ослаб до такой степени, что жизнь моя уже висела на волоске.
Узнав об опасном моем положении, государь тотчас ко мне приехал; но, чтобы не напугать меня, показал вид, будто бы целью его приезда было только переговорить со мною о некоторых делах; выходя же, накрепко запретил моим директорам вести со мною деловой разговор и даже входить ко мне, а моего зятя, князя Белосельского, послал за другим еще доктором, так что с моим, между тем оправившимся, и с двумя, которых привез еще Арендт, этих господ вышло пятеро. При виде такого многолюдного консилиума и всего, что вокруг меня происходило, я догадался, что нахожусь в отчаянном положении; но почти ни на минуту не лишался памяти и не ощущал беспокойства, свойственного умирающим. Меня трогало до слез попечение обо мне всех окружавших; но положение мое, несмотря на многократные посещения врачей, нисколько не улучшалось. Государь имел терпение внимательно следить за их прениями, происходившими за две комнаты от той, где я лежал, и всячески оживлял их. Меня облепили испанскими мухами, горчишниками, пиявками, заставляли глотать почти ежеминутно Бог знает какие микстуры, и я всему этому повиновался с покорностью ребенка.
Наконец, спустя десять дней, опасность как будто бы миновала; но вторичный приступ болезни - последствие слишком шумного выражения радости близких ко мне - еще более приблизил меня к могиле . Тогда государь, заезжавший ко мне каждое утро, а не редко и по вечерам, еще строже запретил кого-нибудь ко мне впускать; сам же он продолжал почасту сидеть у моей постели, рассказывать о таких новостях, которые, по его мнению, могли меня развлекать без обременения моих умственных сил, в особенности же об участии, которое возбудила моя болезнь во всех сословиях, и о письмах, полученных по случаю ее из разных городов. Это общее участие превзошло все самые тщеславные мои надежды; дом мой сделался местом сборища для бедных и для богатых, для знатных и для людей, совершенно независимых по своему положению, для дам высшего общества, как и для простых мещанок: все хотели знать, что со мною делается; лестница была уставлена людьми, присылавшимися от своих господ, а улица перед домом - толпами народа, приходившими наведываться о моем здоровье.
Государь, выходя от меня, лично удостаивал передавать им самые свежие вести.
В православных церквах просили священников молиться за меня; такие же молитвы произносились в лютеранских и армянских церквах, даже в магометанских мечетях и еврейских синагогах.
Наконец, монархи прусский, австрийский и шведский, равно как и высшее общество их столиц, осыпали меня лестными знаками своего внимания.
Словом, я имел счастье заживо услышать себе похвальное надгробное слово, и это слово, величайшая награда, какой может удостоиться человек на земле, состояло в слезах и сожалениях бедных, сирых, неведомых, в общем всех соболезновании и особенно в живом участии моего царя, который своим сокрушением и нежными заботами являл мне лучший и высший знак своего милостивого благорасположения. При той должности, которую я занимал, это служило, конечно, самым блестящим отчетом за 11-летнее мое управление, и думаю, что я был едва ли не первый из всех начальников тайной полиции, которого смерти страшились и которого не преследовали на краю гроба ни одною жалобою. Эта болезнь была для меня истинным торжеством, подобного которому еще не испытывал никто из наших сановников. Двое из моих товарищей, стоявшие на высших ступенях службы и никогда не скрывавшие ненависти своей к моему месту, к которой, быть может, немного примешивалась и зависть к моему значению у престола, оба сказали мне, что кладут оружие перед этим единодушным сочувствием публики, и с тех пор оказывали мне постоянную приязнь.
Но более всех наслаждался этим торжеством государь, видевший в нем одобрение своего выбора и той твердости, с которою он поддерживал меня и мое место против всех зложелательных внушений.
Недели через три, когда меня перенесли из спальной в залу, в которой я лежал еще на диване в халате, почтила меня посещением наша ангел-императрица, и наследник цесаревич удостаивал наведываться ко мне не один раз.
Мало-помалу, с течением времени, опасность миновала; но выздоровление шло чрезвычайно медленно, и, что главное, не возвращались силы. Врачи настаивали на поездке в чужие края, но я решительно объявил, что поеду только в любезный мой Фалль. Государь, располагая предпринять в конце июля продолжительное путешествие на юг империи и в Закавказье и непременно желая иметь меня с собою, твердил мне беспрестанно о принятии всевозможных мер и предосторожностей в течение лета, чтобы быть в силах ему сопутствовать.
Наконец, 12-го мая, подвезли меня к казенному пароходу, на котором я должен был совершить мой переезд морем. Вся английская набережная была усыпана зрителями и лицами, собравшимися взглянуть на меня и пожелать мне доброго пути. Эти проводы были для меня очень трогательны, но истощили мои последние силы. Многие знакомые и даже люди посторонние провожали меня до Кронштадта.
Так как петербургские мои врачи находили, что воздух Фалля, по возвышенности положения моего имения, может в первые дни быть для меня вреден, то государь приказал, чтобы на эти дни приготовили мне в Ревеле его Екатеринтальский дворец. Когда меня привезли туда, там уже ждал фельдъегерь, присланный от его величества осведомиться, как я совершил морское мое путешествие.
В Фалле силы мои стали видимо возвращаться, и через несколько недель мне уже позволялось бродить, хотя все еще с большою осторожностью, по бесподобным моим рощам и садам. Это был еще первый совершенный покой, которым дано было мне наслаждаться после 38-ми лет деятельной службы. Я сбирался возвратиться в Петербург к 25-му июня, дню рождения государя, но он положительно мне это запретил, требуя, чтобы я приехал, как и прежде предполагалось, в конце июля. Почти ежедневно его величество присылал ко мне нарочного курьера, и его письма сохраняются в Фалле, как драгоценное доказательство монаршего ко мне благоволения.
12-го июля, я оставил Фалль и, чтобы испытать мои силы, проехал до Петербурга не останавливаясь. Императорская фамилия была на маневрах в Красном Селе, куда и я отправился. Императрица, увидев меня с балкона своего дворца, позвала к себе, а, несколько минут спустя, вошел государь и заключил меня в свои объятия. Мы ушли к нему в кабинет, и он стал расспрашивать о моем здоровье; я с сокрушенным сердцем принужден был сознаться, что мои силы еще не позволяют думать о дальней и утомительной поездке, и что вместо какой-нибудь пользы от меня могли бы последовать в ней лишь хлопоты и остановка. Он велел позвать Арендта, который объявил, что такое путешествие убьет меня, и что мне необходимо еще несколько месяцев покоя. Государь разделял и сам это мнение и милостиво изъявил сожаление свое о том, что не может взять меня с собою. Решено было, что в путешествии мое место заступит граф Орлов. Он находился в то время в Лондоне, куда послан был поздравить молодую королеву Викторио с восшествием ее на престол; но его вскоре ждали обратно. Я с моей стороны поехал в Петербург осмотреться в моих канцеляриях, уже целые пять месяцев мною заброшенных, и вступил в исправление обычной моей должности.
31-го июля императрица отправилась в Москву, где ее ожидал цесаревич, уже возвратившийся из Сибири. Государь в тот же день поехал через Псков, Динабург, Ковно, Вильно, Бобруйск и Киев в Вознесенск, где впоследствии соединились с ним императрица и цесаревич, а я вернулся в Фалль, горюя о том, что мне не удастся быть с его величеством в Грузии, где я впервые начал боевую службу, и в Земле Войска Донского, посреди которого оставалось еще столько храбрецов, моих сотоварищей на поле битв.
Императрица на пути своем из Москвы в Вознесенск посетила Воронеже и остановилась прямо у собора, в котором почивают мощи святителя Митрофания; вечером она с великою княжною Мариею Николаевною и князем Волконским вторично посетила собор, где провела целый час в уединенной молитве, и наконец, на следующее утро, перед самым своим выездом, снова туда заехала. Весть об этом благочестивом поклонении императрицы новопрославленному святителю разнеслась по всем концам России и исполнила радости сердца всего православного ее населения.
В конце сентября я возвратился из Фалля, чтобы снарядить в путь великих княжен Ольгу и Александру Николаевн и трех младших великих князей. Они ехали в Москву для встречи там сначала их августейшей родительницы, а потом родителя. Все это юное поколение жило в Царском Селе и приняло меня с тою радостью, с какою молодость всегда приветствует весть о всякой поездке. Мы отправились вместе и спокойно ехали до Москвы целых шесть суток. Для меня такой образ путешествия был совершенною новостью. Тремя днями после нас прибыла в Кремлевский дворец и императрица.
При дворе в это время крайне беспокоились о государе, зная, что он за Кавказом, откуда обратный путь его лежал через горы, обитаемые неприязненным нам населением. Один я, которому были известны нравы этих горцев, их благоговение к имени русского царя, никогда не обвиняемого ими в злоупотреблениях или строгости его чиновников и, напротив, составляющего единственную их надежду на лучшую будущность, - один я утверждал, что жизнь государя безопаснее между этими полудикими племенами, чем была бы в образованных странах Европы, где демагогия уже полвека как подрыла уважение к коронованным главам и готова посягнуть на того, который один могущественною своею рукою охраняет и троны и спокойствие народов.
Предвиденье мое оправдалось, 28-го октября, вечером, государь благополучно прибыл в Москву вместе с августейшим своим наследником.
Государь принял меня необыкновенно милостиво и ласково, говоря, что он, несмотря на всю заботливость о нем графа Орлова, на каждом шагу чувствовал мое отсутствие. Потом его величество велел мне быть у него на следующее утро вместе с великим князем наследником и военным министром, графом Чернышевым. В это утро, в продолжение трех часов, потом опять вечером с 7-ми до 9-ти и наконец еще на следующий день утром, от 8-ми до 11-ти, он рассказал нам всю свою поездку, день за днем, с необыкновенною ясностью, точностью и подробностью.
Возвратившись к себе я поспешил положить его рассказ на бумагу. Вот, но только в кратком очерке, сущность слышанного мною в продолжение этих восьми часов. Я ввожу здесь государя в первом лице, как будто бы рассказ был им самим записан.
"Я остановился, за две версты не доезжая Пскова, чтобы осмотреть строящиеся тут, вблизи шоссе, прекрасные здания полковых штабов 2-й гренадерской дивизии, а в самом Пскове осматривал городскую больницу, тюремный замок, полубатальон военных кантонистов, гимназии с принадлежащим к ней пансионом и четыре батальона 1-й пехотной дивизии.
"В Динабург, куда мы приехали 2-го августа в 6 часов вечера, я, кроме 2-й пахотной дивизии и гренадерского саперного батальона, подробно осмотрел вновь построенный арсенал, провиантские магазины и крепостные работы. Все идет там прекрасно; но весенние разливы еще продолжают много портить, а укрепление песчаного грунта валов потребует еще немало издержек и трудов. Шоссе, выходящее из тет-де-пона, бесподобно и много красит местность.
"В Ковно мы прибыли 4-го августа в 2 часа утра, и я сделал маневры собранному там 1-му корпусу, которым остался очень доволен. Окрестности Ковна представляют превосходную местность для смотров и учений, довольно притом обширную и разнообразную, на которой можно маневрировать в продолжение целых суток.
"Тут случилось происшествие, очень меня огорчившее, а все-таки прекрасное. Маневры заключились штурмом города, и голова колонны, под командою дивизионного начальника Мандерштерна, остановилась на самом берегу Немана, от которого паромы, чтобы придать всему больше сходства с настоящею войною, отведены были к противоположному берегу. Проезжая мимо этого отряда, я сказал в шутку: "Ну, что ж, только-то! Чего вы тут ждете?". И вдруг Мандерштерн, приняв сказанное мною за приказание, дал лошади шпоры и исчез в глубине реки, а за ним бросилась и вся первая рота. С большим трудом вытащили его из воды; к счастью, никто не утонул; но бедняк Мандерштерн, уже без того страдавши от старых ран, схватил жестокую горячку. На другой день я пошел к нему, чтобы осведомиться о его здоровье и попенять за то, что он принял мои слова за серьезные. Позднейшие известия о нем, благодаря Богу, совершенно успокоительны; но эта черта показывает человека!
"Оставив Ковно 9-го числа, осмотрев по пути бывшую греко-униатскую, а теперь нашу православную Почаевскую лавру, я въехал в Вильну в 10 часов вечера. Все улицы были наполнены народом, принявшим меня с изъявлениями большой радости; это-вещь, которая не приказывается и которая все-таки хороша, хотя я не слишком рассчитываю на привязанность ко мне этих молодцов. Благодаря Генерал-губернатору, князю Долгорукову, город много выиграл относительно опрятности и вида довольства.
"Утром рано, помолясь в соборе, я зашел в католический кафедральный собор, где ждали меня ксендзы с крестом и святою водою, а потом смотрел два батальона егерского князя Кутузова полка. Цитадель совершенно господствует над городом, и мы поступили очень хорошо, поставив ее здесь, на случай если бы этим господам вздумалось опять зашалить.
"По осмотре военного госпиталя, я принял гражданских и военных начальников, дворянство и духовенство. Католическому архиерею я внушил строгим тоном, как важны его обязанности, и как духовенство должно подавать собою прихожанам пример доброй нравственности и преданности правительству. С дворянами я говорил и о прошедшем и о том, что будущее в их руках, и что оно зависит от их покорности и удаления от себя нелепых надежд на национальную самобытность, возбуждаемых, к собственной их гибели, преступными безумцами. Очень знаю тайные об этом мысли местных дворян, но были бы они только спокойны, а остальное придет, вероятно, с следующим поколением.
"Видел я также бывший университет, преобразованный теперь в медико-хирургическую академию, и нашел, что воспитанники имеют надлежащий вид и сделали большие успехи в русском языке. Директор отлично ведет свое дело. Наконец, осматривал я еще о гимназии, больницу сестер милосердия, римско-католическую духовную академию, благородный пансион и богоугодные заведения: все хорошо и в порядке.
Был приготовлен парадный бал, и все чрезвычайно желали, чтобы я на нем присутствовал и тем явил как бы забвение всего прошлого; но мне показалось, что после всех наделанных ими гадостей это еще слишком рано. Дамы, собиравшиеся соблазнить меня, очень огорчились моим отказом; но я должен сказать, что вообще принимали меня в городе с улыбающимися лицами, и народ при всех моих выездах усердно вокруг меня толпился.
Посли обида я отправился в Бобруйск через Минск, где остановился только у собора. Этот город нисколько не украшается и по-прежнему скучен и беден.
"До Бобруйска мы добрались поздно ночью. Утром 12-го августа я смотрел 5-ю пехотную дивизию и крепостные работы. И здесь, и в Динабурге я всегда любуюсь ими с особенным удовольствием; все мною посаженное уже разрослось в огромные деревья, особенно итальянские тополи. Госпиталь меня взбесил. Представьте себе, что чиновники заняли для себя лучшую часть здания, и то, что предназначалось для больных, обращено в залы г.г. смотрителя и докторов. За то я коменданта посадил на гауптвахту, смотрителя отрешил от должности и все отделал по-своему.
"На следующий день, по осмотре двух саперных батальонов и временного госпиталя, мы, отстояв обедню в лагере, пустились в Чернигов, где я только зашел в собор, и 14-го августа в 9 часов вечера вышли у Печерской лавры в Киеве.
"Я побранил графа Гурьева, который вместо того, чтобы встретить перед лаврою, дожидался у отведенной для меня квартиры, на правом фланге почетного караула. Мой выговор ему не полюбился, но он был заслуженный. Поутру я смотрел 3-й корпус, который вполне меня удовлетворил, слушал обедню в лавре, посетил возобновленный Софийский собор, был в Михайловском Златоверховском монастыре и объехал город. Последний улучшается с каждым годом, и надо отдать справедливость графу Левашову, в управление которого было пропасть сделано к его украшению. Арсенал, богато всем снабженный, есть, конечно, одно из красивейших зданий в своем роде.
"16-го августа, я делал маневры 3-му корпусу и обозревал работы по возведению крепости, которая заключит в себя весь Киев, для охранении тамошних огромных военных запасов. Работы подвигаются, но медленно, за встречающимися на каждом шагу местными препятствиями; строят хорошо, и открытый мною камень лучше мрамора. Работа по постройке постоянного моста через Днепр представляет большие трудности и будет стоить громадных сумм; но нечего делать: это предмет первостепенной важности.
"Военные госпитали я нашел в отличном состоянии; университет развивается; число студентов возрастает, и русский язык идет успешно; но случаются еще глупые польские выходки. У нескольких студентов нашли пасквильные стишонки, и хотя этому ребячеству не придали очень справедливо большей важности, чем оно заслуживало, однако надо держать ухо востро. Попечитель хороший человек, но не довольно энергический; я приказал написать Уварову (министру народного просвещения), чтобы он приехал сюда лично на все взглянуть и дать всему должное направление. Впрочем у студентов порядочный вид; они смотрели на меня с удовольствием, и многие из них русеют, что не слишком нравится некоторым из родителей.
"После обеда, поклонясь снятым мощам в пещерах, я отправился в Вознесенск, куда прибыл 17-го августа, в 11-ть часов ночи, к общему удивлению, потому что меня ждали пятью днями позже; зато и приехал я первый из всех".
Прерву на минуту рассказ государя, чтобы объяснить цель его приезда в Вознесенск. На огромной тамошней равнине, орошаемой Бугом, предназначен был сбор колоссальных масс кавалерии. 1-й, 2-й и 3-й кавалерийские корпуса, сводный корпус из двух дивизий, принадлежавших к пехотным корпусам, дивизия 40 эскадронов, образованных из бессрочно-отпускных восьми соседних губерний, и резервные эскадроны всей кавалерии собраны и расположены были с принадлежащею к ним артиллериею в окрестностях Вознесенска.
К кавалерии еще присоединились 12 резервных батальонов 5-го корпуса и 16 батальонов с 3-мя батареями артиллерии, составленных из бессрочных тех же восьми губерний.
Неусыпными трудами графа Витга местечко Вознесенск, дотоле лишь штаб-квартира одного из кирасирских полков, было менее, чем в год, превращено в настоящий город, с дворцом для царской фамилии, обширным садом, театром, около двух десятков больших домов для знатных особ и до полутораста меньших для свиты и для приглашенных на этот смотр генералов и офицеров. Тут было соединено все, что только могло потребоваться для комфорта и даже для утонченной роскоши. Меблировка дворца представляла образец лучшего вкуса, и из Одессы и Киева были выписаны торговцы всех родов и лучшие рестораторы. Для гостей было приготовлено до 200 экипажей и 400 верховых лошадей. Прибавлю, что все здания были каменные и построены чрезвычайно прочно. Все имело вид настоящего волшебства!
Зрителями явились в Вознесенск: из своих, кроме императрицы, наследника, великого князя Михаила Павловича с супругою и великой княжны Марии Николаевны, множество корпусных и дивизионных командиров из всей армии, несколько гвардейских генералов и почти все генерал- и флигель-адъютанты; из иностранцев": австрийский эрцгерцог Иоганн; прусские принцы Август и Адальберт; принц Фридрих Виртембергский; герцог Бернгард Веймарски с своим сыном; герцог Лейхтенбергеюй из Баварии; австрийский посол, граф Фикельмон, и генералы австрийские: князь Виндишгрец и Гаммерштейн с 24-мя офицерами, и прусские: Натцмер и Бирнер с 8-ю офицерами, английский генерал Арбутнот, два датских офицера и от султана Мушир-Ахметъ-паша с 6-ю офицерами.
Все эти господа приезжали постепенно, и для них всех достало помещений, экипажей и лошадей.
Этот огромный военный сбор сильно занял чужестранные журналы и навел беспокойство на кабинеты парижский и лондонский, при вечной их подозрительности к России. Австрия и Пруссия, хотя им ближе были известны планы нашего правительства, тоже, однако, остались не совсем довольны показом с нашей стороны таких сил и, в завистливости своей, всячески старались уверить и себя и других, что тут гораздо менее войска, чем утверждают, и что притом оно дурно обучено.
Одна Турция, вполне доверяя императору Николаю, как своему благодетелю и спасителю, не обнаруживала никакого неудовольствия против такого чрезвычайного сбора войск близ ее границ, а посол султана, с многочисленною своею свитою, видел для Оттоманской Порты в развитии наших военных сил скорее оплот, нежели какую либо опасность.
"Я не утерпел, - продолжал государь, - чтобы не взглянуть на собранные войска тотчас же по прибытии и на следующее утро был уже среди них. Бесконечная долина казалась нарочно созданною для совокупленич на ней такой огромной силы, и не могу вам выразить, что я чувствовал, подъехав к ней. 350 эскадронов со 144-мя конными орудиями, вытянутые в пять линий, представляли зрелище такое величественное и новое, что первою моею мыслью было возблагодарить вместе с ними Бога! Поразительно было смотреть на громадную массу всадников, обнаживших головы для молитвы. В эту минуту я гордился принадлежать им и быть их начальником. После молебствия войска прошли передо мною церемониальным маршем; все блистало красотою и выправкою: люди, лошади, обмундировка, сбруя, все казалось вылитым по одному образцу. Я вполне наслаждался и виденное тут превзошло мои ожидания. Дух этого войска тоже превосходный, потому что такого блестящего состояние можно достигнуть только ревностным и совокупным усердием начальников и солдата. Они приняли меня с восторгом, выражавшимся на всех липах. Мне уже не было причины сомневаться относительно впечатления, которое этот сбор войск произведет на иностранцев.
"19-го августа, я смотрел пехоту, и она хороша, а батальоны бессрочных -превосходны.
"На другой день я делал маневры всей кавалерии и боялся, что ее числительность меня затруднит, но люди так хорошо выучены, а начальники так внимательны, что все шло в совершенстве.
"После обеда я осматривал госпитали, устроенные по случаю сбора такой массы людей в одном месте; найденный в них порядок не оставлял ничего желать лучшего. Впоследствии было немало больных глазами, от пыли и жары.
"21-го августа, драгунские дивизии и артиллерийские батареи производили в моем присутствии стрельбу в цель. Видно, что они над этим порядочно поработали: мишени были все расстреляны.
"22-го августа, в день моей коронации, я слушал обедню в пехотном лагери, а после обеда мни показывали конские заводы поселенных полков. Кобылы хороши, и есть нисколько замечательных жеребцов; только в породе для кирасир остается еще желать улучшения.
"23-го августа, в 8-мь часов утра, сидя у эрцгерцога Иоганна, я велел ударить тревогу, и менее чем в полчаса все было в строю и под ружьем.
"27-го августа, рано утром я выехал навстречу к императрице, с которою и вернулся в Вознесенск. Нас встретили перед городом, верхами, вес генералы и штаб-офицеры, как из числа гостей, так и принадлежавшие к войскам, расположенным в лагере, что составило огромнейшую свиту. Ночью приехал и старший мой сын, прямо из Сибири. Вы можете себе представить, как я рад был с ним увидеться. Саша много выиграл от этой поездки и совершенно возмужал.
"Жена моя присутствовала при большом параде, который удался еще лучше первого, сделанного мною в виде репетиции. Иностранцы были изумлены красотою и выправкою наших войск, которые могли поспорить с гвардиею, а в отношении к подбору и выездке лошадей еще чуть ли не стояли выше ее. Потом были у нас учения и маневры".
Государь рассказал их во всей подробности и при этом обнаружил удивительную память, передав все их частности.
"Наконец, пришлось расстаться с Вознесенском, где в продолжение двух недель я испытывал одни наслаждения; признаюсь, что расставание с этим прекрасным и добрым войском мне было очень тяжело. Простившись со всеми и поблагодарив графа Витта, который в этом случае выказался истинным волшебником, я 4-го сентября, в полдень, выехал в Николаев, а жена с Мери [Так император Николай всегда называл свою дочь Марию Николаевну] отправились прямо в Одессу.
"В Николаеве я начал с осмотра Минского пехотного полка, который нашел в крайне дурном положении, в таком дурном, что, благодаря Бога, уже давно ничего подобного не видывал. Николаев улучшился, и выстроенные в нем новые здание очень хороши. Госпитали, казармы, гидрографическое депо, штурманское училище, кабинет моделей в адмиралтействе, магазины и мастерские - все это очень меня удовлетворило. На верфи строятся два линейных корабля, один 120-ти, другой 80-ти-пушечный, которые будут бесподобны. При мне спустили три транспортных судна, и потом я присутствовал при посажении на суда двух сотен Азовских казаков, которых повезли на Кавказский берег.
"По прибыли из Николаева в Одессу я 6-го сентября вместе с Сашею и братом Михаилом посетил собор, где жена моя уже была накануне, после чего смотрел на площади два батальона Подольского егерского полка. Они оказались не лучше полка, виденного мною в Николаеве, за что досталось от меня не на шутку генералу Муравьеву [Николай Николаевичу, командовавшему в то время пятым корпусом, вскоре потом оставившему службу, а в последствии потом назначенному главнокомандующим на Кавказе, и взявшему в 1855 году Карс].
"Одесса чрезвычайно украсилась со времени моего последнего в ней пребывания, и меня поразило множество новых, изящных в ней зданий. Не могу не отдать полной справедливости графу Воронцову: он сделал просто чудеса. Я только не скрыл от него, что остался не доволен полицией: она совершенно бездействует, и тотчас видно, что не умеет заставлять себе повиноваться. Вечером город дал нам бал, столько же изысканный и утонченный, как любой в Петербурге.
"7-го сентября, я осмотрел в подробности карантин, которого устройство и порядок изумили иностранцев, и в особенности эрцгерцога Иоганна; это, конечно, одно из лучших заведений в своем роде в целой Европе . Я поблагодарил и наградил карантинных чиновников [Против подчеркнутых слов император Николай написал: ""Fort а tort, ear grace а lenr negligence hut jours apres la peste fut introduite dans la ville et, peu s'en est fallu, dans tout 1'empire" ("совершенно напрасно, ибо из-за их халатности спустя восемь дней холера вошла в город, а затем охватила и всю империю". - фр.)]. Оcмoтpев потом Девичий институт благородных девиц, которым управляет и который показывала мне императрица, я обозрел еще тюремный замок, больницы и арестантскую роту.
"8-е сентября было посвящено осмотру учебных заведений. Ришельевский лицей в превосходном порядке, и науки идут там очень успешно; училища для евреев обоего пола тоже хорошо содержатся.
"9-го сентября, в 11 часов утра, императрица, Мери, наследник и я вместе с нашими гостями отправились на пароходе "Северная Звезда" в Севастополь. В 25-ти милях оттуда мы встретили весь Черноморский флот, вышедший к нам навстречу. Вид был бесподобный. Я велел судам сделать несколько построений, которые заключились общим салютом нашему пароходу, когда на нем взвился императорский флаг.
"10-го сентября, мы ездили в монастырь св. Георгия, выстроенный на отвесной скале над морем, после чего я инспектировал часть пехоты 5-го корпуса, приходящую каждое лето в Севастополь на крепостные работы, и нашел ее столько же слабою по фронтовой части, как и представленную мне в Николаеве и Одессе. Это, поистине, непростительно, и я не думал, что в нашей армии еще существуют подобные войска.
"Работы в гавани, быстро подвигающиеся вперед, можно назвать исполинскими, и они обратят Севастополь в один из первых портов в мире, но еще много остается доделать. Теперь снимают целую каменную гору, чтобы выстроить тут адмиралтейство, казармы и прекрасную церковь. Водопровод для снабжения водою корабельных доков есть также работа гигантская.
"В полдень я проводил мою жену на Северную сторону, откуда она поехала в Бахчисарай, а мы с наследником осмотрели сперва Инкерманскую бухту, - часть того огромного залива, который образует гавань, и в котором было бы место укрыться всем европейским флотам вместе, а потом береговые укрепления. Милости просим теперь сюда англичан, если они хотят разбить себе нос!
"12-го сентября, мы обошли сухопутные и морские госпитали, магазины и адмиралтейские заведения: все это так хорошо, как только позволяют то старые и ветхие здания.
"Утро 13-го сентября я употребил на подробный обзор флота и нашел его в превосходнейшем положении касательно порядка, опрятности и выправки людей, но материальная часть еще отстала от Балтийского; есть суда старые, но экипажи бесподобны.
"Вечером я поехал к жене в Бахчисарай. Находящейся здесь старинный ханский дворец возобновлен в прежнем вкусе, и все убранство для него нарочно выписано из Константинополя. 14-го сентября, мы отправились все вместе на южный Крымский берег и, частью верхом, объехали этот край, прелестный и своими видами, и растительностью. Оконченное нами теперь шоссе - чудо: оно выровняло пропасти и головоломные тропинки превратило в спокойную дорогу, по которой едут в экипажах. Следуя через Артек, Массандру, Ялту и Орианду, мы приехали в очаровательную Алупку графа Воронцова. Его замок еще не окончен, но он будет одною из прекраснейших вилл, какую только можно себе представить.
"Оставив тут у Воронцова мою жену, я сам с сыном в Ялте опять сел на "Северную Звезду", которая повезла нас к азиатским берегам. Ветер, уже и прежде довольно свежий, превратился почти в бурю, и нас ужасно качало. 21-го сентября утром мы, однако же, добрались до Геленджика. Орудия из крепости и из лагеря генерала Вельяминова салютовали императорскому флагу и возвестили наш приезд Кавказским горам, которые еще впервые видели русского монарха. Ветер так волновал море, что мы с большим лишь трудом могли спуститься в шлюпку и причалить к берегу; другая же шлюпка, которая везла наших людей, принуждена была возвратиться к пароходу [Император Николай написал с боку: C'est faux" ("Это ложь" - фр.)].
"Мы отправились прямо в лагерь, где войско ожидало нас под ружьем. Но буря, все еще усиливавшаяся, так свирепствовала, что взводы в буквальном значении шатались то взад, то вперед; знамена держали по три, по четыре человека; даже я . сам, довольно, как вы знаете, сильный, едва мог стоять на ногах и двигаться с места. Следственно о церемониальном марше нельзя было и думать; за всем тем отряд представился прекрасно. Это - старые воины, с воинственным и внушающим доверие видом, и никогда ни одно войско не принимало меня лично с таким восторгом; они заметно наслаждались при виде своего государя.
"Все стихии, по-видимому, вооружились против нас: вода, казалось, рвалась нас поглотить, ветер дул с невыразимою свирепостью, а тут еще в прибавку над Геленджиком вспыхнуло пламя.
"Вельяминов тотчас поскакал на пожар, а за ним поехали мы.
"Горели провиантские магазины, а от них занялось и сено, которого было тут сложено нисколько миллионов пудов. Огонь и дым носились над артиллерийским парком, наполненным порохом и заряженными гранатами. Мы ходили среди этого пламени, а солдаты с величайшим хладнокровием складывали снаряды в свои шинели.
"Нам захотелось есть, но ветер опрокинул и обед и кухню. Вечером я думал вернуться на пароход, но за бурею не представлялось к тому никакой возможности. Надо было поневоле остаться с голодным желудком и пережидать в дрянном, холодном домишке, когда утихнет ветер.
"Я съездил осмотреть госпиталь и навестил генерала Штейбена (Steuben), опасно раненного в одном из последних дел против горцев. Боюсь, что мы потеряем этого храброго офицера. [Je crois qu'il se trompe et que j'ai vu general Steuben а Anapa". (Заметка императора Николая) - Я думаю, он ошибается. Я видел генерала Штейбена в Анапе. (фр)]
"Только на следующий день, в б часов после обеда, можно было возвратиться на пароход, который между тем также подвергался большой опасности. Я был рад, что все это видел и мой сын, которым остался очень доволен при этом случае.
"В 11 часов вечера мы бросили якорь перед Анапою и 24 сентября съехали в эту крепость, где я смотрел гарнизон и госпиталь. В 4 часа после обеда мы уже были в Керчи. Этот город много выигрывает от каботажного судоходства и становится значительным. Новая набережная в нем прекрасна, постоянно производимые раскопки уже открыли много замечательных предметов древности; музей все более и более наполняется, и несколько любопытных вещей будет отправлено в Петербург, между прочим найденная в одной гробнице золотая маска превосходной работы, изображающая женское лицо.
"В Керчи я простился с Сашею. Он направился через Алупку в дальнейшее свое путешествие по России, а я на "Северной Звезде" в Редут-Кале, куда прибыл 27 сентября и где нашел главноуправляющего барона Розена.
"В нескольких верстах за этим гадким, окруженным болотами и нездоровым местечком, меня встретил князь Дадиан, владетель Мингрелш, с многочисленною свитою. Его наружность и наряд были одинаково странны. При местном своем костюме он вздумал нахлобучить себе на голову нашу генеральскую шляпу.
"На ночлег мы прибыли в селение Зугдиды, где приготовлено было для меня помещение во дворце того же князя Дадиана, в большой зале, разделенной красивыми занавесками на спальню и кабинет. Нас приняла княгиня, жена владетеля, огромная и дюжая, на которую стоить только посмотреть, чтобы увериться, что распоряжается всем она, а не тщедушный ее супруг.
"Княгиня, впрочем, достойная женщина, оказавшая нам большие услуги в последнюю войну против турок, так что без нее, может статься, поколебалась бы верность к России ее мужа, на которого действовали и Оттоманская Порта своими прельщениями и некоторые из его придворных коварными советами. [Подчеркнутые слова замараны императором Николаем и против них написано: "C'est faux" (это ложь - фр.), "C'est du roman" (это из романа - фр.)] Мингрельское дворянство приготовило для меня почетный караул, замечательный по нарядам и красоте людей. Они все показали мне большое усердие и преданность, которые в этих племенах не могут быть притворными, и приняли меня с добрым русским "ура".
"На другой день князь Дадиан со всею его свитою проводил нас до своих границ, где ожидал меня управляющий Имеретиею с своими князьями и дворянами, которые в Кутаиси составили мой почетный караул. Их наряды и вообще вся обстановка переносили меня в сказочный мир тысячи и одной ночи.
"29 сентября, рано утром, после представления мне имеретинского архиепископа Софрония, митрополита Давида и разных местных мелких владельцев, я осмотрел госпиталь, уездное училище и казармы 10 линейного Черноморского батальона, а в 10 часов пустился в дальнейший путь, в сопровождении всех этих князьков и дворян, ехавших за мною до границы Грузии.
"На Молицком посте, где я ночевал, ждали грузинский гражданский губернатор и предводитель дворянства с князьями и дворянами и с окрестными почетными старшинами. Вся дорога от Редут-Кале до Молицкого поста, по которой в прежнее время можно было пробираться с трудом только пешеходу, вновь устроена стараниями барона Розена и, представляя совершенно удобный проезд для экипажей, сблизила таким образом страны, хотя и смежные, но не имевшие прежде между собою никакого сообщения.
"30 сентября, мы приехали в Сурам, а 1 октября в 7 часов вечера в Ахалцых, прославивши нашего Паскевича. У "страшного окопа" меня приветствовали местные беки и старшины переселенных из Эрзерума армян. 2 октября, осмотрев городские заведения и мечеть, обращаемую в православный собор, я отправился на ночь в Ахалкалаки, а 3 в Гумры, где приняли меня с обычными приветствиями старшины армян, перешедших сюда из Карса. Меня поразили огромные работы, предпринятые по сооружению этой новой крепости, настоящего оплота для Грузии и пункта, откуда можно угрожать одновременно и Турции и Персии, которых границы здесь почти сливаются. Местоположение крепости единственное, на отвесной скале, далеко господствующей над оттоманскими владениями. Каменная одежда уже вся окончена с тою тщательностью, какую мы привыкли видеть в лучших наших крепостях, и здесь надо было отдать полную справедливость барону Розену и инженеру, управлявшему работами, как за быстроту возведения последних и превосходное их очертание, так и за бережливость, почти невероятную, с которою все это построено.
"Я пожелал лично положить первый камень в основание церкви, которая будет сооружена во имя св. мученицы, царицы Александры, и перекрестил Гумры в Александрополь.
"В этой ближайшей к оттоманским пределам крепости нашей явился ко мне эрзерумский сераскир Магомет-Асед-паша, присланный от султана с приветствием и с богатыми дарами, состоявшими из лошадей, шалей и оружие. Он сказал мне, что выбран для этой миссии своим повелителем, как начальник смежных турецких областей, и прислан за моими приказаниями.
"В деревне Мастеры мы вступили в Армянскую область. Ожидавшие меня тут армянские беки и мелики и курдские старшины сопровождали нас до нашего ночлега в Сардар-Абад.
"Здесь край становится еще живописнее, Арарат открывается во всем своем величии, образуя задний план картины, и невольно переносить мысль к воспоминанию о седой старине.
"Спустившись в долину, я увидел перед собою выстроенную к бою бесподобную конницу Кенгерли, в однообразном одеянии и на чудесных лошадях; начальник ее Эсхан-хан, подскакав ко мне, отрапортовал по-русски, как бы офицер наших регулярных войск. С этою свитою я подъехал к знаменитому Эчмиадзинскому монастырю, перед которым встретил меня армянский патриарх Иоанесс - верхом. Сойдя с лошади, он произнес речь и потом опять, сев верхом, продолжал вместе со мною шествие к стенам древней своей обители, этого капитолия армянской народности и религии. Епископы и архимандриты, тоже все верхами, придавали нашему поезду что-то странное и почти театральное; лошадь патриарха вели под уздцы два шатира, или скорохода, а за ним ехало человек 50 почетной его стражи в полумонашеском одеянии, и два духовных сановника, один с его посохом, а другой с хоругвей, что означало соединение в лице патриарха власти духовной с светскою и военною. Наконец, впереди всех патриарший конюший вел двух заводных лошадей под богатыми попонами. Когда мы в такой процессии подъехали к стенам Эчмиадзина, звон всех колоколов монастырских и ближайших церквей слился с пением духовных стихир и с криками народа, отовсюду сбежавшегося. Вне монастырской ограды стояли монахи, и два епископа во всем архиерёйском облачены поднесли мне один: приложиться чудотворную икону, а другой - хлеб и соль. Патриарх отделился от меня у Северных ворот собора, чтобы войти в южные и принять меня перед алтарем, тоже в полном облачении, с крестом в руках и со всем блеском своего сана. Здесь Иоанесс произнес вторую приветственную речь, и затем своды древнего храма огласились пением стихир на сретенье царя, не раздававшихся здесь в течение семи веков. Приложась к мощам, почивающим в соборе более тысячелетия, я все с тою же многочисленною свитою обошел ризницу, синодальные палаты, семинарию, типографию и трапезу, а потом зашел к патриарху, который, призывая на меня и на мое потомство благословение Божие, вручил мне в дар часть животворящего креста Господня.
"По выходе из монастыря, своими богатствами не вполне ответившего моим ожиданиям, я сделал смотр конницы Кенгерли, которая сопровождала меня оттуда до Эривани. Здесь помолясь в соборе ["Que j'avais fait bаtir". (Заметка императора Николая) (который и приказал построить - фр.)], я удалился в приготовленный для меня дом, очень радуясь возможности наконец отдохнуть.
"6-го октября, я принял наследника персидского трона Валита, дитя семи лет, при котором находился посол от шаха. Посадив мальчика, очень хорошенького, к себе на колени, я обратился к послу с весьма серьезною речью, изъяснив ему, что act его уверения прекрасны на словах, но что я не могу доверять им, пока Персия не только поощряет побеги наших солдат, но и образует из них особое войско, что я требую выдачи этих дезертиров в наискорейшем времени, без чего буду считать Персию в неприязненных к нам отношениях; наконец, что, строго наблюдая с моей стороны все трактаты, я сумею заставить и шаха к точному их исполнению. Впрочем мы расстались с послом добрыми друзьями, и он подарил мне от имени шаха прекрасных лошадей, жемчугу и множество шалей.
"Переночевав в этот день в Чухлы, а 7-го в Кади, я 8-го октября, в 3 часа пополудни, имел торжественный въезд в Тифлис. Прибытие мое было возвещено пушечною пальбою и колокольным звоном; множество народа наполняло улицы и плоские крыши домов, а разнообразие богатых одеяний туземцев представляло прекрасный вид. Не могу иначе изобразить вам радушие сделанного мне приема, как сравнив его с встречами, делаемыми мне всегда здесь, в Москве, и нельзя не дивиться, как чувства народной преданности к лицу монарха не изгладились от того скверного управление, которое, сознаюсь к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем.
"Тифлис - большой и прекрасный город, с азиатскою внутренностию, но с предместьями уже в нашем вкусе и со многими домами, которые не обезобразили бы и Невского проспекта.
"Утром 9-го октября, помолясь в Успенском соборе, посреди огромного стечения народа, я присутствовал при разводе от Эриванского карабинерного полка, в полдень принимал ханов и почетных лиц разных горских племен, собравшихся в Тифлис к моему приезду, и потом осматривал корпусный штаб, больницу, арсенал, казармы Кавказского саперного батальона, устроенную при нем школу с училищем для молодых грузинских дворян и тюрьму. Все оказалось в отличном порядке.
"10-го октября, я слушал обедню в церкви св. Георгия и смотрел войска, составляющие тифлисский гарнизон. Хороши, в особенности артиллерия.
"11-го октября, после развода, бывшего от сводного учебного батальона, и осмотра военного госпиталя, комиссариатского депо и шелкомотальной фабрики, я принял грузинских князей и дворян, составлявших мой конвой и теперь содержавших караул перед моею комнатою. Они явились верхом на лучших своих конях и в богатейших нарядах, и соперничали между собою в скачке и в искусстве владеть оружием. Один ловчее другого, и между ними было немало таких, которые свели бы с ума наших дам.
"Вечером я присутствовал на довольно многолюдном бале. Дамы были большею частью в национальном костюме, скрадывающем талию и вообще не слишком грациозном, тогда как сами по себе многие из них блестят истинно восхитительною красотою, чего нельзя сказать, по крайней мере, в массе об их уме.
"Виденное мною в Грузии вообще довольно меня удовлетворило. Положение дорог и Гумрийская крепость свидетельствуют о попечительности барона Розена, но в администрации есть разные закоренелые беспорядки, превосходящие всякое вероятие. Сенатор барон Ган, уже несколько месяцев ревизующий этот край, открыл множество вещей ужасных, которые, начавшись, впрочем, задолго до управления барона Розена, должны были до крайности раздражить здешнее население, сколько оно ни привыкло к слепой покорности. Везде страшное самоуправство и мошенничество. В числе прочих частей, и военные начальники позволяли себе неслыханные злоупотребления.
"Так князь Дадиан, зять барона Розена и мой флигель-адъютант, командовавши полком всего в 16-ти верстах от Тифлисской заставы, выгонял солдате и особенно рекрут рубить лес и косить траву, нередко еще в чужих помещичьих имениях, и потом промышлял этою своею добычею в самом Тифлисе, под глазами начальства; кроме того, он заставлял работать на себя солдатских жен и выстроил с своими солдатами, вместо казармы, мельницу, а в отпущенных ему на то значительных суммах даже не поделился с бедными нижними чинами; наконец этот молодчик сданных ему 200 человек рекрут, вместо того, чтобы обучать их строю, заставил, босых и необмундированных, пасти своих овец, волов и верблюдов. Это было уже чересчур, и по дошедшему до меня о том первому сведению в ту же минуту отправил на места моего флигель-адъютанта Васильчикова, исследованием которого все было раскрыто точно так, как я вам сейчас рассказал. В виду таких мерзостей надо было показать пример строгого взыскания.
"У развода я велел коменданту сорвать с князя Дадиана, как недостойного оставаться моим флигель-адъютантом, аксельбант и мой шифр, а самого его тут же с площади отправить в Бобруйскую крепость для предания неотложно военному суду.
"Не могу сказать вам, чего стоила моему сердцу такая строгость, и как она меня расстроила; но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг. Здесь это было бы действием самовластным, бесполезным и предосудительным; но в Азии, удаленной огромным расстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказскою моею армиею, необходим был громовый удар, чтобы всех устрашить и, вмести, чтобы доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступиться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал к себе сына его, преображенского поручика, награжденного Георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адъютантом, на место недостойного его шурина.
"Я выехал из Тифлиса 12-го октября рано утром. Мне дали кучера, который или не знал своих лошадей, или не умел ими править. Этот дурак начал с того, что стал их стегать перед спуском с довольно большой крутизны, несколько раз прикасающейся к краю бездонной пропасти. Вдруг лошади понесли. Признаюсь вам, что минута была не шуточная. Опасность грозила очевидная, без всякого средства спасения; я встал с коляски, чтобы пособить кучеру сдержать лошадей, однако напрасно; мне пришла нелепая мысль выскочить из коляски, но Орлов разумно догадался удержать меня. Мы уже видели перед глазами смерть, как вдруг сильным толчком опрокинулся экипаж, и отбросило нас в сторону; я перекувыркнулся несколько раз и тем на этот раз отделался; Орлов порядочно ушибся; коляска, опрокинувшись, легла на два пальца от пропасти, в которую без этого падения мы неминуемо были бы сброшены; а как коляска находилась близко от края дороги, доказательство вам то, что обе уносные повисли над пропастью на одних недоуздках, удержанные единственно тяжестью опрокинутого экипажа. Мы встали на ноги, немножко ошеломленные нашим полетом, и возблагодарили Бога за чудесное спасение.
Между тем весь передок коляски был сломан. Так как у нас в Тифлисе имелась запасная, то я оставил на месте Орлова распорядиться экипажами, а сам продолжал путь верхом, на казачьей лошади, и упал всем, как снег на голову, в Квишет, у подножия главного перевала Кавказского хребта.
"13-го октября, я сел опять на лошадь, чтобы переехать через эту исполинскую цепь, отделяющую Европу от Азии. В долине стояла еще прекрасная осень, а на горных вершинах мы были встречены 6-ти-градусным морозом, и наши лошади каждую минуту скользили. Дорога, проложенная через эти горы, скалы и стремнины, есть одна из величайших побед человеческого искусства с природою. Везде теперь можно ехать в карете четверкою в ряд, и только глаз пугается окружающих ужасов.
"На ночлеге в Владикавказе меня ожидали мой конвой черкесов и линейных казаков, возвращавшихся из Петербурга по выслуге срока своей службы, и депутаты от разных горских племен. Надо бы видеть взгляды, с которыми мои молодцы казаки следили за каждым движением этих господ, из которых, правда, у многих были настоящия разбойничьи рожи.
"Я растолковал депутатам, чего желаю от их одноплеменников, не для увеличения могущества России, а для собственного их блага и для спокойствия их семейств; сказал им далее, что они, для удостоверения в истине моих слов, могут спросить присутствующего тут муллу, который, по моему повелению, прожил несколько лет в Петербурге, чтобы учить магометанскому закону их собратий и детей, вверенных моему воспитанию, наконец, заключил тем, что я требую только, чтобы они жили спокойно, наслаждаясь благами своей прекрасной родины, и не покушались бороться против неодолимой для них силы русского оружия.
"Они, кажется, вразумились в мои слова, и мы расстались приятелями; притом все изъявили желание проводить меня до Екатеринограда. Таким образом, в моем конвое было, по крайней мере, вчетверо более врагов, чем своих, и все усердствовали защищать меня против самих же себя. Все это представляло довольно любопытное зрелище. Некоторые из отцов просили меня взять их детей на воспитание.
"Надо сказать, что до сих пор местное начальство принималось за свое дело совсем не так, как следует; вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало; словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а спокойствия; что и для личной его славы, и для интересов Poccии надо стараться приголубить горцев и привязать их к русской державе, ознакомив этих дикарей с выгодами порядка, твердых законов и просвещения; что беспрестанные с ними стычки и вечная борьба только все более и более удаляют их от нас и поддерживают воинственный дух в племенах, без того любящих опасности и кровопролитие.
"Я сам тут же написал Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных пунктах школы для детей горцев, как вернейшее средство к их обрусению к смягченно их нравов. Надеюсь, что Вельяминов меня понял, и вперед дело пойдет лучше. Розен сделал много хорошего, но по слабости своей еще больше попустил беспорядков и злоупотреблений, так что зло берет верх над добром, и я велел Орлову присоветовать ему просить увольнение от должности. Надо позаботиться о немедленном его замещении, и я уже написал князю Паскевичу, чтобы он уступил мни Головина.
"Осмотрев в Владикавказе военный госпиталь и в Пятигорске, 16-го октября, все заведение минеральных вод, офицерскую больницу, казармы военно-рабочей команды, церковь и гулянья, я к ночи переехал в Георгиевск, где успел взглянуть на арсенал и госпиталь. Тут я принял депутацию закубанских племен и сказал им почти то же самое, что прежде говорил другим депутатам в Владикавказ.
"Я осмотрел находящиеся в Ставрополе войска, а потом военный госпиталь, который размещен по частным домам; при сильном движении через этот город на линию и в Грузию необходимо поскорее выстроить для военного госпиталя большое особое здание.
"До Ставрополя сопровождали меня мои черкесы и казаки, никак не согласившиеся уступить другим чести меня конвоировать; они сбирались скакать еще и далее, но я не допустил их до того и простился тут с этими людьми, показавшими мне истинно трогательную преданность.
"19-го октября, в 3 часа пополудни, я прибыль в Аксайскую станицу на Дону, где ждал меня мой сын, в качестве атамана всех казачьих войск. Остаток дня и всю ночь я чувствовал себя очень не хорошо, так что даже принужден был принять лекарство и провести все 20-е число в Аксае. На следующий день мы отправились в Новочеркасск, куда въехали верхами. У заставы нас встретил наказной атаман, весь израненный старик Власов, с генералами своего штаба, множеством офицеров и толпою любопытных, которые все проводили нас до собора. Тут стоял войсковой круг, с войсковыми регалиями, посреди которых архиерей и прочее духовенство встретили меня с крестом и святою водою.
"Выйдя из церкви, я взял из рук храброго Власова атаманскую булаву и вручил ее наследнику, в знак главного его начальствования над все ми казачьими войсками. Пальба из всех орудий города возвестила введение его в должность.
"22-го октября, новый атаман представил мне войска, собранные под Новочеркасском. Всего было в конном строю до 18.000 человек. Кроме четырех гвардейских эскадронов, полков атаманского и учебного и артиллерии, все прочее-совершенная дрянь: негодные лошади, люди, дурно одетые, сами офицеры, плохо сидящие на коне. К искреннему моему сожалению, все это показалось мне скорее толпою мужиков, нежели военным строем. Продолжительный мир и довольство обабили казаков: они обратились просто в земледельцев, как иначе и быть не могло при отдаленности их от границ и от всякой опасности. Надо будет подумать о преобразовании их устройства.
"За обедом у меня, к которому были приглашены все генералы и полковники, я откровенно высказал им мое мнение. Старые усачи сами стыдились того плохого положения, в котором вывели перед меня свое войско.
"Вечером я был на бале и не могу сказать, чтобы дамы поразили меня своею красотою или изяществом своих манер; но устройство и роскошь праздника еще более меня убедили, что казаки променяли прежнюю суровость своих нравов на утонченные наслаждения образованности. К несчастью, для восстановление прославленной их удали нужна бы продолжительная война. Это последнее явление в драме моего путешествие не было утешительно.
"23-го октября, утром, мы выехали в Воронеж, куда прибыли 24-го, вечером. Поблагодарив там Бога и святого его угодника за благополучное совершение длинного и трудного пути, я уже нигде более не останавливался до Москвы".
