"Человек вполне русский" 1.

(Император Николай I в свете исторической правды)

Н. Тальберг

"Император Николай I, вступивший на престол ровно через столетие после кончины основателя Русского Флота, - пишет Чириков, - обратил особенное внимание на Морской Корпус и 31 марта 1826 г. в первый раз посетил Корпус, находившийся под начальством вице-адмирала П.М. Рожнова. 10 апреля в корпусе была получена от Начальника Морского Штаба, копия с собственноручной записи Государя, содержавшей в себе новую инструкцию для воспитателей и воспитанников. Требовалось, чтобы корпусные офицеры служили во всем примером для воспитанников. .Предлагалось дать воспитанникам "бодрую осанку и молодецкий вид", увеличить классные комнаты, обратить внимание на чистоту и пр. Немедленно было приступлено к исполнению Высочайшего повеления. Началась необыкновенная деятельность, и весь Корпус быстро принял новый вид" ("Колыбель флота". 1951).

По повелению Государя повышено было содержание учителей. 14 октября 1826 г. директором корпуса был назначен выдающийся моряк контр-адмирал И. Ф. Крузенштерн [Иван (Адам) Федорович Крузенштерн (1770-1846), адмирал, первый русский кругосветный мореплаватель. Государь очень ценил его. По увольнении его по болезни с должности директора, был в 1842 г. назначен состоять при особе Его Величества], который своей деятельностью вполне и оправдал надежды Императора.

Государь очень часто - 97 раз за свое царствование - посещал Морской Кадетский Корпус. "В память посещения Корпуса Императором Николаем Павловичем, - пишет Чириков, - директор Корпуса, вице-адмирал Д. С. Арсеньев, в 1889 г. одно из окон помещения малолетней роты, на котором любил отдыхать покойный Государь во время частых своих посещений Корпуса, отделал белым мрамором и на верхнем откосе окна находилось вензелевое изображение имени Императора Николая I и годы начала и конца его царствования, а на подоконнике сделана была следующая надпись: "Его Императорское Величество Государь Император Николай Павлович, при посещении Корпуса, при входе в малолетнюю роту изволил садиться на это окно и, созывая кадет, милостиво разговаривал, шутил и играл с ними" ("Колыбель флота").

Профессор А. В. Никитенко записал 16 октября в своем дневнике: "Государь Император повелел отправить 20 лучших студентов заграницу для усовершенствования в познаниях с тем, чтобы, возвратившись, они могли бы занять профессорские кафедры". Часть отправлена была в Берлин, другая - для изучения естественных наук - в Париж ("Русская старина". 1889).

***

При своем вступлении на престол Император Николай I застал обострение отношения с Персией. Шах Фет-Али все более не выполнял условия Гюлистанского договора 1813 г., установившего границей между обоими государствами ту линию, которую занимала русская армия после удачной войны. Несмотря на то, что, к концу царствования Императора Александра I Персия, поддерживаемая тайно англичанами, старалась не выполнять условия договора, последний, как затем и Император Николай, стремился поддерживать мирные отношения с шахом, соглашаясь даже на некоторые земельные уступки. В январе 1826 г. Государем с этою целью послан был в Персию генерал-майор кн. Меншиков. В Тегеране его приняли враждебно. Шах позволил себе не принять от Меншикова письма Государя в руки, а велел положить его на подушку. Во главе желавших войны стояли храбрый и честолюбивый наследник престола, Аббас-Мирза, третий сын шаха (два старших сына родились от невольницы), и главный министр, Алаяр-хан, известный своими злоупотреблениями. 16 июля сердар эриванский перешел с войском русскую границу.

Положение Закавказского края было очень тяжелым. Подвластные нам мусульманские народы готовы были взбунтоваться. Грузия трепетала, опасаясь вторжения персов. В Тифлисе царила паника. Переправившись через Араке, Аббас-Мирза осадил Шушу, храбро защищаемую полковником Реутом. Сын же его занял Елисаветполь и готовился ко вторжению в Кахетию. Главнокомандующий А. С. Ермолов, использовав задержку персов у Шуши для сосредоточения войск, направил отряд кн. Мадатова преградить персам путь в Кахетию, что и удалось. Но все же недостаточно решительные действия Ермолова вызывали недовольство Государя. Он решился отправить на театр военных действий, с особыми полномочиями, лицо, пользовавшееся особым его доверием и прославившегося военными успехами. Во время коронационных торжеств генерал-адъютант И. Ф. Паскевич получил приказание отбыть на Кавказ.

Паскевич родоначальником своим имел Феодора Цалаго (именуемого также Чалым и Цаленко), православного дворянина, прибывшего в начале ХVII в. из Волыни в Малороссию и занявшего видное положение "полкового товарища" в Полтавском полку. Сын Феодора, Яков, по прозванию Пасько, был кошевым атаманом. Сын Якова, Иван, носил уже фамилию Паскевича и был прапрадедом будущего фельдмаршала, родившегося в Полтаве в 1782 г. Окончив Пажеский корпус, он был лейб-пажем и адъютантом Императора Павла I. Паскевич принимал участие, начиная с 1807 г., в турецкой кампании. За действия под Варной получил он Георгия 4 ст. В Отечественной войне отличился в сражениях Смоленском, Бородинском, под Малым Ярославцем; в 1813 г. - под Лейпцигом. В Париж Паскевич вступил, командуя 2-ой гренадерской дивизией. В 1821 г. он был назначен начальником гвардейской дивизии, в каковой 2-й бригадой командовал Великий князь Николай. В 1824 г. он был пожалован генерал-адъютантом и назначен командиром I армейского корпуса.

В 1814 году Император Александр I представил его Великому князю Николаю в Париже, сказав: "Познакомься с одним из лучших генералов моей армии, которого я еще не успел поблагодарить за его отличную службу". С этого времени установилась между ними та крепкая дружба, которая продолжалась сорок с лишним лет. "Этого я уважаю, как только сын может уважать отца", - говорил Император Николай в начале 1831 году о Паскевиче де-Санглену.

Прибыв 29 августа на Кавказ, Паскевич 13 сентября разбил Аббас-Мирзу под Елисаветполем. 29 марта 1827 года Паскевич назначен был главнокомандующим и получил повеление от Государя: немедленно начать наступательные действия покорением ханств эриванского и нахичеванского, чтобы очистить от персов весь левый берег Аракса. 8 июля сдалась крепость Аббас-Абада. Двинувшийся на выручку Аббас-Мирза был разбит 5 июля при Джеван-Будахе.

"Поход открылся весною 1827 года, - пишет Н. Г. Устрялов. - Путь от Тифлиса к Эривани пролегал чрез два горные хребта, еще покрытые снегом и едва доступные для человека. Русские солдаты проложили дороги, устроили переправы, перевезли осадные орудия, обозы, и к изумлению врагов явились под стенами Эривани (24 апреля) с многочисленною артиллериею, без которой тщетны были прежде все усилия Цицианова и Гудовича овладеть ее твердынями, знаменитыми на востоке. Аббас-Мирза, считая Эривань оплотом Персии, собрал все свои силы, употребил все свое искусство, чтобы спасти ее от русских, но напрасно: пораженный Паскевичем на правом берегу Аракса, отбитый Красовским от монастыря Эчмиадзинского, он ушел в Тавриз, почти без войска. Славная Эривань пала, разгромленная русскими орудиями. Путь в Персию был открыт".

Эривань взята была в день Покрова Пресвятыя Богородицы, в воспоминание чего Паскевич, как сообщал он Государю, одну из тамошних мечетей отдал для церкви гарнизона покоренного города.

Государь б ноября горячо благодарил своего "старого командира" и наградил его орденом Георгия 2 ст.

13 декабря был занят кн. Эристовым Тавриз. Англичане, все время побуждавшие шаха и наследника к сопротивлению, увидели безнадежность положения Персии. Секретарь английской миссии Кембель прибыл к Паскевичу. Принятый, как частное лицо, он уговаривал его не двигаться дальше, так как опасности могла подвергнуться династия Каджаров. Последнюю, родоначальниками которых были выходцы из Азиатской Турции, только в начале XVIII века поселившиеся в Мазандеране на берегу Персидского залива, значительная часть населения не любила. Особенно сильно было движение против них в Азербейджане (или Адербейджане). Паскевичу улыбалась мысль присоединения этой провинции к России. "С потерею Адербейджана, - писал он 29 октября, - английские чиновники могут сесть на корабли в Бендер-Бушир и возвратиться в Индию".

Но против этого был Император Николай, всюду отстаивавший верноподданические начала. "Непреклонный в убеждениях строго-легитимных, - пишет кн. Щербатов, - Государь не допускал мысли о возможности воспользоваться непокорностью подданных законному их монарху. Настаивая на удовлетворении России, он, вместе с тем, требовал от Паскевича и сохранения целости Персии и неприкосновенности законной власти и престола шаха" ("Генерал-фельдмаршал кн. Паскевич. Его жизнь и деятельность". 1891).

Кн. Паскевич, в связи с этим, сообщал в рапорте Государю 29 октября 1827 г.: "Я, переступая через Араке, ни одного хана не пригласил к содействию нам способами бунта или тайной измены, не призывал к возмущению ни кочевых племен, ни городских жителей".

Аббас-Мирза первый понял безнадежность положения. Шах же Фет-Али пытался выиграть время для дальнейшего сопротивления. Паскевич тогда двинул армию к Тегерану. Занят был весьма важный и многолюдный город Ардебиль. Тогда шах запросил мира.

В ночь с 9 на 10 февраля 1828 г. в деревне Туркманчае, на пути к Тегерану, подписан был мирный договор. Шах обязался уступить России ханства Эриванское и Начихеванское, заплатить 20 миллионов рублей серебром контрибуции и даровать значительные преимущества русским, приезжавшим в Персию по торговым делам.

В сердечных выражениях благодарил Государь Паскевича. Но с той же трогательной любовью корил он его за раздражительность и неуживчивость в отношении к генералам Эмануелю, Сипягину и Красовскому.

"Теперь, как старому знакомому, могу сказать, как другу, - писал Паскевичу Император 15 марта 1828 г., - дозвольте мне изъяснить со всею искренностью новое желание мое, собственно до вас, любезный Иван Федорович, касающееся. Я душу вашу знаю; знаю, что благородная душа ваша не оскорбится голосом друга, которому честь ваша, ваша слава точно дороги. Не скрою от вас, любезный друг, что с прискорбием я видел, что многие сотрудники ваши, люди, коих вы уважать должны, ибо они вполне сего достойны, лишились под конец похода вашего доверия, не сделав, я смело скажу, ничего, дабы провиниться и тем заслужить недовольство ваше справедливым образом. Может ли высокая и благородная душа быть преступна в незаслуженной недоверчивости? Достойно ли вас угнетать или быть несправедливу к тем, кои, не щадя ни трудов, ни самой жизни, дабы заслужить мое благоволение, были истинными вам сотрудниками и помощниками? Не мне вам, любезный Иван Федорович, упоминать, что прощать великодушно, притеснять же без причины - неблагородно. Прошу вас, как друг, примите сие увещание от меня, как долг тому, которому я сам многими советами обязан. Я желаю, чтобы моего Ивана Федоровича всякий подчиненный любил и почитал, как отца, и чтобы не было других ему завистников, как завистников его славы и добродетели..."

В начале же этого письма от 15 марта, Государь извещал Паскевича о возведении его в графское достоинство с именем Эриванским: "Воздав всемогущему Богу благодарение за дарование столь желанного мира, обращаюсь к вам, мой любезный Иван Федорович, с изъяснением чувств признательности, которую от глубины сердца к вам питаю за важные услуги отечеству и точное исполнение моих желаний; вы все вполне совершили. Желая, чтобы и в потомстве сохранились неразлучные с именем вашим приобретения, коими вам Россия обязана, приобщил я к фамилии вашей название той твердыни, покорением которой поход принял решительный оборот в нашу пользу". Паскевичу был пожалован 1 миллион из контрибуции.

Царствуя два года, потрудившись над устроением Империи, ведя еще войну с Персией и имея, после Наваринской победы, обостренные отношения с Турцией, Государь 29 ноября 1827 года писал Цесаревичу Константину: "Никто не ощущает большей потребности, чем я, быть судимым с снисходительностью. Но пусть же те, которые судят меня, примут во внимание, каким необычайным образом я вознесся с поста недавно назначенного начальника дивизии на пост, который занимаю в настоящее время, кому я наследовал и при каких обстоятельствах, и тогда придется сознаться, что если бы не явное покровительство Божественного Провидения и того, на кого еще при жизни я смотрел, как на своего благодетеля, и которого мне приятно считать своим ангелом-хранитетем, мне было бы не только невозможно поступать надлежащим образом, но даже справляться с тем, что требует от меня заурядный круг моих настоящих обязанностей; я твердо убежден в Божественном покровительстве, которое проявляется на мне слишком ощутительным образом для того, чтобы я мог не замечать его во всем, случающемся со мною, и вот моя сила, мое утешение, мое руководящее начало во всем".

***

Мир с Персией был особенно важен, так как на Ближнем Востоке назревала другая война - с Турцией. Император Николай I сразу же по вступлении на престол решительно заговорил с последней, требуя точного выполнения ею условий Бухарестского мира 1812 г. Обязательства принятые на себя тогда Турцией в отношении Сербии, Молдавии и Валахии, свободной русской торговли чрез Босфор и Дарданеллы и другие султаном не выполнялись. После твердых требований Государя, предъявленных 24 марта, Порта обязалась 25 сентября 1826 года договором заключенном в Аккермане исполнять свои обязательства.

На очереди стоял и греческий вопрос, в отношении которого Император Александр проявлял большую нерешительность, находясь под полным влиянием австрийского министра Метгерниха. Последнему выгодно было придавать национальному движению греков исключительно революционный вид. Император Николай и в данном случае проявил определенность, выявив ее в беседе с присланным в марте 1826 года из Лондона в С.-Петербург, победителем Наполеона, герцогом Веллингтоном. 24 июня/6 июля заключен был в Лондоне относительно Греции договор между Россией, Англией и Францией. Меттерних негодовал. "Континентальный союз, на котором покоились тишина и благоденствие Европы, перестал существовать", - заявил он русскому послу Д. П. Татищеву.

Султан Махмуд II отверг предложение трех держав о посредничестве между турками и греками. Ибрагим, сын паши египетского Магомета Али, свирепствовал в Морее и на архипелагских островах. Не воздействовало на Ибрагима и обращение к нему адмиралов русского, английского и французского флотов, находившихся вблизи гавани Наварин.

8 октября 1827 года английский вице-адмирал Кондрингтон (1770-1851), как старший в чине, двинул в гавань союзный флот. Русскими командовал контр-адмирал граф Гейден [Граф Логгин Петрович Гейден (1772-1850). Род. в Гааге, проявлял особую верность Оранскому дому; с 1795 г. на службе в России, с 1810 - русский подданный с сохранением графства Римской империи. 1826 - нач. 3 дин. Балтийск. флота. 1827 - контр-адмирал в составе эскадры ген.-адъют. Д. Н. Сенявина, отправленной в мае в Портсмут (Англия). Назначен во главе особой эскадры, двинутой из Портсмута в Средиземное море. За Наварин получил - чин вице-адмирала, Георгий 3 ст., аренду в 3000 г. на 12 лет. Во время войны 1828-29 гг. - главноком. флотом в Средиземном море; производил блокаду Дарданелл и Константинополя; 1838 - главный командир Ревельского порта], французами - контр-адмирал Риньи. Начался бой. Особенно отличился адмиральский корабль "Азов", под командой храброго капитана М. П. Лазарева. Турецкий флот был уничтожен.

Разгром турецкого флота в Наваринской бухте произвел огромное впечатление в Европе. Австрийский император Франц I называл Кодрингтона и других адмиралов убийцами. В Англии, где незадолго до Наварина скончался Джордж Каннинг и изменился политический курс, раздавались даже голоса о привлечении к суду доблестного адмирала. Бой назывался "досадной случайностью". Король Георг IV, открывая парламент, назвал Наваринскую бухту "неприятным событием". В 1828 году адмирал Кодрингтон был уволен, хотя "решительность действий" предписывалась ему в указаниях, данных первым лордом адмиралтейства, принцем Кларенским. Только, когда последний в 1830 году стал королем Вильгельмом IV, адмирал был снова привлечен к активной деятельности.

Император Николай I отличил адмиралов Кодрингтона и Риньи. "Вы одержали победу, за которую цивилизованная Европа должна быть вам вдвойне признательна, - говорилось в рескрипте от 8/20 ноября 1827 года на имя Кодринггона. - Достопамятная Наваринская битва и предшествовавшие ей смелые маневры говорят миру не об одной лишь степени рвения, проявленного тремя державами, - в деле, бескорыстие которого еще более оттеняет его благородный характер; они доказывают также, что может сделать твердость - против численного превосходства, искусно руководимое мужество - против слепой отваги, на какие бы силы последняя не опиралась. Ваше имя принадлежит отныне потомству [Во время боя турецкий флот состоял из 65 судов с 2106 орудиями и 23000 чел. экипажа. Союзный - из 28 судов (русских 8) с 1298 орудиями и 13000 чел. экипажа]. Мне кажется, похвалами я только ослабил бы славу, окружавшую его, но я ощущаю потребность предложить вам блистательное доказательство благодарности и уважения, внушаемых вами России. В этих видах посылаю вам прилагаемый орден св. Георгия 2 ст. Русский флот гордится, что заслужил под Наварином ваше одобрение. Мне же особенно приятно заверить вас в чувствах питаемого к вам уважения".

Граф Гейден, награжденный св. Георгием 3 ст. и чином вице-адмирала, в письме своем от 19 июня/1 июля 1828 г. высказывал Кодрингтону огорчение и возмущение по поводу его увольнения. При письме он препроводил, по повелению Государя, саблю, которую один оружейник в Сибири изготовил в честь Наваринской битвы.

Интересно письмо леди Кодрингтон от б августа 1828 г. с о. Мальты: "Дорогой граф Гейден. Я хотела бы дать Вам, всем Вашим и в особенности Вашему Августейшему Государю понятие о той благодарности, которая пробудилась у одинаково преданной жены и матери за милостивый поступок в отношении моего адмирала и нашего дорогого сына. Но это совершенно невозможно. И все-таки я не могу перенести близкого отъезда из этой части света без того, чтобы не попытаться высказать Вам какие благородные чувства возбудил во мне этот поступок. То, что один из союзных Государей, одинаково с другими заинтересованный в результате, наградил главнокомандующего в Наваринском бою, - это мне кажется вполне естественным и последовательным, но кто может вполне оценить, как оно того заслуживает, то прекрасное письмо, которое сопровождало Государеву наградную грамоту, полное самых деликатных и утонченных, - а потому и самых сильных и приятных, - похвал. Я думаю, что никто не может лучше оценить его, как сыновья, дочери и жена адмирала. Что касается моего сына, как могу описать я мои чувства, когда увидела его в первый раз после выздоровления (от ран. - Н.Т.), награжденного Государевым орденом..."

Султан всю ненависть за понесенное поражение перенес на Россию. В Турции провозглашалось, что Россия есть вечный, неукротимый враг мусульманства. Обнародован был гати-шериф о поголовном ополчении за веру и отечество. Драгоман Порты грозил русскому послу А.И. Рибопьеру заключением в Семибашенный замок. Но представитель России знал, Кто стоит за ним и твердо заявил драгоману: "Скажите тем, кто вас послал, что времена подобных нарушений международного права прошли безвозвратно, что я никому не советую переступать мой порог, что я вооружу всех своих и буду защищаться до последней капли крови, и что если кто осмелится посягнуть на мою жизнь или даже на мою свободу, камня на камне не останется в Константинополе. Государь и Россия сумеют отомстить за это". "Лицо драгомана после этих слов, - писал Рибопьер, - от страха сделалось смешно до крайности".

14 апреля 1828 г. обнародован был манифест о войне с Турцией. Государь объявил, что, вопреки заявлениям султана, он вовсе не думает о разрушении Оттоманской империи, а только намерен настоять на исполнении Турцией прежних договоров и лондонского соглашения по греческому вопросу.

Главнокомандующим второй армией, двинутой на Балканский полуостров, был назначен фельдмаршал граф Витгенштейн [Граф Петр Христианович Витгенштейн (1768-1842), древне-германского происхождения, род. в Нежине. Службу начал в л. -га. Семеновском полку. В Отечественную войну удачно оборонял пути в С.-Петербург. После смерти в 1813 г. светл. кн. Кутузова-Смоленского - главнокомандующий русско-прусских войск в Европе. После неудачных сражений под Люценом и Бауценом, просил об увольнении. Заменен кн. Барклай-де-Толли. 1818 - главноком. 2 армии. 1826 - фельдмаршал. 1834 - светлейший князь], начальником штаба генерал-адъютант П. Д. Киселев.

По случаю отбытия Государя в действующую армию 24 апреля учреждена была в С.-Петербурге временная Верховная комиссия, в составе гр. П. А. Толстого, кн. А. Н. Голицына и гр. В. П. Кочубея, в качестве ее председателя. Высочайшим приказом 24 мая указано, что и в присутствии Государя главнокомандующему предоставлялась вся власть и права, "присвоенные ему учреждениями о большой действующей армии". Но, конечно, нахождение Государя в армии ограничивало свободу действий гр. Витгенштейна.

Беспримерное в тот год разлитие Дуная задержало переправу через него и дало возможность большим турецким силам сосредоточиться у крепости Шумла. Благоприятным событием был переход на русскую сторону запорожских казаков, обитавших при устьях Дуная с второй половины XVIII в. после упразднения Запорожской Сечи.

Казаки узнали, что в армии находится Царь. Через посредство коменданта Измаила ген.-майора С.А Тучкова I кошевой атаман Осип Михайлович Гладкий, пользовавшийся правами двухбунчужного паши, бил челом Государю. Весь кош перебрался на левый берег Дуная, предоставив войскам сотни легких судов для переправы. 19 мая Государь пожаловал Гладкому золотую медаль со своим изображением, сказав: "Бог вас простит, отчизна прощает и я прощаю". То же Царь объявил всему кошу, добавив: "Я знаю, что вы за люди".

Местом переправы была выбрана деревня Сатуново, между крепостями Измаилом и Рени. Вблизи был турецкий опорный пункт Исакчи. Казаки переправились 25 мая. 27-го, по диспозиции Государя, началась общая переправа. Запорожцы, явившись с 40 лодками, очень помогли. Император, не дождавшись наводки моста, переправился на берег в лодке Гладкого.

"...В виду еще не сдавшейся и защищаемой сильным гарнизоном крепости Государь сел в шлюпку запорожского атамана, - писал Бенкендорф. - Гладкий сам стоял у руля, а двенадцать его казаков гребли. Этим людям, еще недавно нашим смертельным врагам и едва за три недели перед этим оставившим неприятельский стан, стоило только ударить несколько лишних раз веслами, чтобы сдать туркам, под стенами Исакчи, русского Самодержца, вверившегося им в сопровождении всего только двух генералов". Гладкий награжден был чином полковника и орденом Георгия 4 ст. Крепость сдалась 30 мая.

2 июня у г. Бадабогу к Государю явилась депутация некрасовцев, бежавших в 1708 г. в Турцию с Дона во время бунта Булавина [Кондратий Булавин, род. ок. 1660 г., сотник бахмутской казачьей сотни. Бунт готовился с 1705 г. Связан Булавин был с Мазепой. Разгар бунта в 1707 г. Захватил атаманское место. Разбитый войсками Царя Петра I, кончил в 1708 г. жизнь самоубийством. Сторонники его, во главе с Некрасовым, бежали в Турцию] сохранили они веру и русский быт. Встретили царя хлебом-солью и пали ниц. Император велел им встать и сказал: "Не стану обманывать вас ложными надеждами: я не хочу удерживать за собою этот край, в котором вы живете и который занят теперь нашими войсками; он будет возвращен туркам, следовательно поступайте так, как велят вам ваша совесть и ваши выгоды. Тех из вас, которые хотят возвратиться в Россию, мы примем и прошедшее будет забыто; тех же, которые останутся здесь, мы не тронем лишь бы не обижали наших людей. За все, что вы принесете в наш лагерь, будет заплачено чистыми деньгами". Жалоб на них впоследствии не было. Наделенные издавна турками угодьями и рыбными ловлями, некрасовцы предпочли остаться в Турции, где пребывают до сих пор.

7 июня сдался Браилов. 12 июня кн. Меншиков, при содействии Черноморского флота, взял Анапу, и ему повелено было, опять же с помощью флота, овладеть Варною. Значительные силы решено было двинуть к Шумле, где для защиты ее сосредоточились 40000 лучших войск под начальством мужественного сераскира Гуссейн-паши. Главнокомандующий был против движения к Шумле, Государь же поддержал этот план начальника главного штаба ген. Дибича.

Длительная операция под Шумлой создала одно время для русской армии опасность быть окруженной между Варной, Силистрией и Шумлой. Государь, который и лично мог оказаться в таком положении, указал поступить тогда согласно приказу Петра I во время Прутского похода 1711 г.: "Если бы Провидение не предохранило меня от подобного бедствия, если бы я имел несчастие попасть в руки моих врагов, то, надеюсь, что в России вспомнят многозначительные слова Сенату моего прапрадеда: "Если случится сие последнее, то вы не должны почитать меня своим Царем и Государем и ничего не исполнить, что мною, хотя бы по собственному повелению, от вас было требуемо".

Государь считал необходимым бывать под Шумлой и под Варной. Шумлы наводняли турецкая конница и вооруженные жители. Бенкендорф, в своих записях, описывает поездку Императора из Шумлинского лагеря в Варненский. Государь велел отпустить Северский конно-егерский полк, назначенный сопровождать его. "Зачем напрасно утомлять людей? Они будут полезнее в лагере, нежели здесь. На нас не нападут, а в случае надобности мы сумеем отбиться", - сказал он Бенкендорфу. К счастью приказ Государя не успели привести полностью в исполнение, когда оказалось, что дорога уже преграждена отрядом турецкой кавалерии. Егерей возвратили из тыла, и они охраняли в пути Императора.

"Ответственность в безопасности Государя лежала преимущественно на мне, в качестве командующего главной его квартирой, - писал Бенкендорф. - Меня невольно обнимал ужас при мысли о слабости защиты, окружавшей Владыку могущественной России; вся наша сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы, и с этой горстью людей мы шли по пересеченному горами и речками краю, где предприимчивый неприятель, имевший еще на своей стороне и ревностную помощь жителей, мог напасть на нас и одолеть, благодаря численному перевесу. Я взял все возможные в нашем положении меры предосторожности, но сердце мое сильно билось".

Бенкендорф описывает ночевку Государя в солдатской палатке в лагере в Козлудже: "Едва замерцала заря, как он уже был на ногах, велел седлать и решился ехать во главе отряда. А еще только перед сном курьер привез предупреждение от кн. Меншикова, что дорога опасна, и нужны большие предосторожности. К счастью, совсем не обычно, Император надел в это утро шинель, а мы, как бы ненароком, пошучивая, так его обступили, что он оказался незамеченным в центре свиты. Дорога из долины пролегала очень густым лесом, где неудобно было скрыться засаде. Только что отряд выбрался из чащи и набожная свита благоговейно закрестилась, как за спиной послышались ружейные выстрелы: шальная пуля уложила двух-трех конных егерей. Господь хранил России своего Помазанника".

Из Варны Государь проехал на фрегат "флора" в Одессу повидать прибывших туда Императрицу Александру Феодоровну и Вел. княжну Марию Николаевну. На обратном пути, следуя на том же фрегате, Государь перенес 21 августа страшнейшую бурю. Пришлось повернуть к Одессе, откуда двинуться в Варну сухим путем. Государь ехал в коляске с Бенкендорфом. Буря не унималась. До самого Дуная не переставал ливень и ветер. На правой стороне реки дороги и лошади были безобразны. Ехать же приходилось густыми лесами, славившимися разбойничьими притонами. За ними, по открытой местности, бродили бежавшие из опустошенных жилищ болгары. "Государь, - пишет Бенкендорф, - незнакомый со страхом, спокойно спал в ней (коляске), или вел со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было вовсе не до сна и не до разговоров". Стала надвигаться ночь, а клячи тащились еще медленнее. Наконец Бенкендорф подался вперед и насмешил Государя. - "Что? Огоньки увидел? Я их уже приметил, только ждал, какое на тебя они произведут впечатление..." И сам засмеялся благодушно, как ребенок. - "Это Кюстенджи, Ваше Величество". - "Конечно. Ну что, передохнешь теперь? А, пожалуй, ты еще боишься: все чудится, что это турки? Успокойся, свои. Посмотри, как правильно раскинуты палатки. Вот молодцы!" - выговорил он очень громко. Коляска въезжала в лагерь гвардейской легкой кавалерийской дивизии". Государь сделал 200 верст по разбойничьей местности, без конвоя и на клячах.

"Даже теперь, по прошествии шести лет от события, - писал Бенкендорф, - дрожь пробегает по мне, когда я только вспоминаю, что в то время ехал один, по неприятельской земле, с русским Императором, вверенным моей охране".

В Варне Государь пребывал на стопушечном корабле "Париж", проводя день до заката солнца в осадном лагере. Прибытие гвардии улучшило положение. Но 20-тысячный гарнизон мужественно держался. На помощь ему двинут был крупный отряд паши албанца Омер-Врионе, не сумевшего, однако, использовать выгодность своего положения. Для него безрезультатным оказался кровопролитный бой 18 сентября в Куртепэ (Волчья гора) в 6 верстах к югу от Варны, против принятия которого был принц Евгений Виртембергский. Знаменитый прусский стратег, будущий фельдмаршал граф Мольтке писал: "Атака на Куртепэ является одним из самых блестящих дел похода 1828 года: хотя предположенное нападение не увенчалось успехом, но храбрость русского войска произвела на турок сильное впечатление, что последствия этого боя существенным образом повлияли на исход кампании. Пример этот служит новым доказательством, насколько строгое повиновение даже среди самых затруднительных обстоятельств представляет одну из первейших военных добродетелей". Впоследствии Имп. Николай говорил принцу Евгению: "Если тут кто виноват, то это я один, так как дал повеление к нападению, но беда учит разуму".

Князь Меншиков был опасно ранен ядром под Варной. Военные действия продолжал граф М. С. Воронцов. 28 сентября сдался Юзуф-паша, 29-го вся крепость с храбрым капудан-пашей Изет-Мегметом, любимцем султана.

Государь, отпраздновав победу, наградил гр. Воронцова шпагой с алмазами и надписью "За взятие Варны", обратился к нему со следующим рескриптом: "Граф Михаил Семенович! Воздав жертву должной хвалы и благодарения Богу, поборающему правде и увенчавшему оружие российское новым блистательным успехом, я желаю почтить память моего предшественника, утратившего победу и жизнь, но не славу, под стенами покоренной ныне Варны. Здесь пал, ратуя под знаменем Христовым, мужественный сын Ягайлы, Владислав, король польский. Место его погребения незнаемо, но да будет ему воздвигнут в самой столице Польши памятник, его достойный. Назначив для сего ей в дар 12 турецких пушек из числа найденных в Варне орудий, я поручаю вам немедленно выбрать и отправить их в Варшаву, где оные будут поставлены на приличном месте, по распоряжению Его Императорского Высочества Цесаревича, в честь героя и в честь храбрым российским войскам, отомстившим победою за его падение. Возлагая на вас исполнение моей воли, пребываю вам всегда благосклонный".

Цесаревичу Константину Государь писал 1 октября: "Я жалую Варшаве 12 орудий, как замечательное историческое воспоминание, ибо достойно внимания, что здесь явилась именно русская армия с польским королем, чтобы отомстить смерть другого польского короля. Да сблизятся поляки и русские все более друг с другом. Вот в чем цель всех моих желаний и всех стремлений моего разума. Быть может, подаренные пушки докажут то, что я высказываю здесь этими словами".

Владислав III, король польский и венгерский, был единственным монархом, старавшимся помочь угрожаемой турками Византии и погиб под Варной 10 ноября 1444 г., разбитый султаном Амуратом.

Султан, действуя в Европе оборонительно, думал нанести удар в Азии. Эрзерумскому сераскиру приказано было с 40000-й армией вторгнуться в закавказские области, подняв восстание подвластных России мусульман. Закавказский корпус, не оправившийся еще после персидского похода, насчитывал 12000 человек. Паскевич решил сам перейти в наступление. Он явился под стенами Карса и через четыре дня - 23 июня начал штурм. После первых успехов Паскевич послал записку коменданту: "Пощада невинным, смерть непокорным, час времени на размышление". Гарнизон положил оружие. Шедшие к Карсу турки отступили к Эрзеруму. Другая опасность грозила от турок, двигавшихся к пределам Гурии. Паскевич спешил предупредить их. Чума, открывшаяся в его войсках, задержала движение русских. Справившись с болезнью в течение трех недель, Паскевич, совершив труднейший переход в зной через горы, подступил к Ахалцыху. Разбив появившихся там двух пашей с 30-тысячным войском, Паскевич 16 августа взял штурмом эту крепость, висевшую на обрывистой скале и защищаемую сильной артиллерией. Ахалцых стал надежным оплотом Грузии со стороны азиатской Турции. Покорение затем Баязета обеспечило и Эриванскую область. Взят был и Ардаган.

Взятием Варны, отходом в начале октября от Шумлы за Дунай и успехами в Азии заканчивалась трудная кампания 1828 г.

Государь решил в дальнейшем предоставить главнокомандующему вести кампанию более самостоятельно. Он, по взятии Варны, отбыл в Одессу на корабле "Императрица Мария", который поднял паруса 2 октября под командованием капитана Папа-Христо. В пути разыгрался страшнейший шторм, продолжавшийся 36 часов. "Только Государь, граф Потоцкий (Станислав) и я были здоровы и на ногах, цепляясь за все встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое... - писал Бенкендорф. - Нас неудержимо гнало к враждебным берегам Босфора... Еще сутки такой же бури, и Русского монарха выбросило бы на турецкую землю!.. [В дубовом форштевне флагманского корабля "Императрица Мария", участвовавшего в Синопском бою 1853 г., был вделан, по повелению Имп. Николая I, кусок форштевня прежнего корабля того же названия, на котором пережито было так много в октябре 1828 г. Этим подчеркивалась связь между обоими кораблями имени Императрицы-Матери и благодарность Государя за чудесное спасение] К Одессе мы подошли только с наступлением ночи (8 октября)... На дорожные наши приготовления потребовалось немного времени, и в четыре часа утра я уже сидел в коляске рядом с Государем. Он остановился у собора помолиться. Лишь его и мои шаги раздавались под церковными сводами. В соборе находился только один священник и несколько свечей, зажженных у икон, освещали царствовавшую в нем глубокую темноту. Этот отъезд был печален, и хотя только что освободились от смертельной опасности, впереди все еще чудилось какое-то новое несчастие". И у Государя было предчувствие чего-то тяжелого.

По прибытии 24 октября в С.-Петербург, Государь застал опасно больной вдовствующую Императрицу. 24 октября скончалась Императрица Мария Феодоровна (1759 - 1828). При погребении ее, состоявшемся 13 ноября, имел в последний раз место церемониал, установленный со времени кончины Императора Петра Великого. За колесницей следовал Имп. Николай I в траурной епанче, с распущенной шляпой с длинным флером. Государь высказал пожелание, чтобы подобный церемониал не был применен при его погребении.

К 1828 г. относится указ Государя Синоду от 11 января: "В твердой уверенности, что добрые христианские нравы составляют первое основание общественного благоденствия, а нравы нуждаются наставлениями и примером духовенства, Мы всегда желали, чтобы чин духовный имел все средства и к образованию юношества, Церкви посвященного, и к прохождению служения с ревностью и свойственным ему достоинством, не препираясь заботами жизни и безбедного своего существования". В царствование Государя особенное внимание обращалось на улучшение материального положения духовенства.

В 1828 г., указом Имп. Николая I от 28 ноября, открыт был в С.-Петербурге Технологический институт, вызванный желанием "способствовать распространению и прочному устройству мануфактурной промышленности". Целью Практического технологического института была подготовка "людей, имеющих достаточные теоретические и практические познания для управления фабриками или отдельными частями оных".

К 1828 г. относится следующий отзыв И. П. Дубецкого, впервые увидевшего Государя под Браиловым: "Император Николай Павлович был тогда 32-х лет; высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости; но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем высказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии" ("Русская Старина", 1895).

"Голос у Государя был необыкновенный, - писал Н.А. Крыжановский. - Когда он командовал, никакого усилия с его стороны не замечалось, крика не было слышно и ухо получало мягкое, приятное впечатление, но команда эта была слышна, как выражаются, на версту" ("Исторический Вестник", 1915).

Отход русских войск от Шумлы и Силистрии, с обратной переправой через Дунай, вызвал ликование в некоторых европейских государствах. В Вене прочили туркам полную победу и поощряли Порту к дальнейшим действиям. Меттерних мечтал быть посредником между воюющими державами и стать решителем судеб Востока. Английские агенты действовали в Персии. 30 января 1829 г. толпой был убит в Тегеране русский посланник А. С. Грибоедов. Событие это еще более утвердило султана Махмуда в его борьбе с Россией, у которой появились новые осложнения на востоке. Министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде призывал Паскевича не обострять очень персидского вопроса. Но последний проявил, напротив, чрезвычайную твердость, объявив шаху, что отвратить от Персии страшную грозу, последствием которой может быть падение династии Каджаров, возможно только испросив прощение у русского Императора чрез одного из персидских принцев. Наследник Аббас-Мирза убедил шаха отправить с этим поручением в Петербург принца Хозрев-Мирзу, старшего сына Аббасова.

9 февраля 1829 г. Государь уволил главнокомандующего, гр. Витгенштейна, которым давно был недоволен. На его место назначен был начальник Главного штаба Его Императорского Величества, генерал от инфантерии, генерал-адъютант И. И. Дибич. Начальником штаба - генерал-адъютант барон К. Ф. Толь.

Барон Иван Иванович Дибич был вполне подготовлен к обязанностям полководца. Потомок рыцарей, он родился в 1785 г. в Силезии. Пройдя блестяще учение в берлинском кадетском корпусе, он переехал в 1801 г. к отцу в Россию и служил в лейб-гвардии Семеновском полку. Отличился Дибич под Аустерлицем, участвовал в кампании 1806-07 гг. Во время Отечественной войны был обер- квартирмейстером в корпусе гр. Витгенштейна и получил Георгия 3 ст. за бой под Полоцком. Заключал 18 дек. 1812 г. с прусским генералом гр. Йорком Таурогенский договор. В кампанию 1813 г. - генерал-квартирмейстер союзных русско-прусских войск. Дибич настолько удачно действовал в знаменитой битве под Лейпцигом, что австрийский главнокомандующий, кн. Шварценберг снял с себя орден Марии-Терезии и наградил им его. В 1814 г. на высотах Бельвилля под Парижем он награжден был Имп. Александром I орденом Александра Невского. В 1818 г. - ген.-адыютанг. В 1821 г. - был на Лайбахском конгрессе и с тех пор неизменно состоял при Имп. Александре. Начальник его Главного штаба и управляющий квартирмейстерской частью. В 1826 г. в день коронации произведен в генералы от инфантерии. В 1827 - граф.

Назначенный ближайшим его сотрудником, ген.-адъютант Карл Федорович Толь участвовал в швейцарском походе Суворова; войну 1812 г. закончил генерал-квартирмейстером всей армии, потом был генерал-квартирмейстером Главного штаба.

Дибич, по вступлении в командование, произвел большие перемены, облегчившие положение солдат. Смягчена была чрезвычайно строгая до этого дисциплина, улучшено продовольствие, разрешено ношение в походах вместо киверов - фуражек, преобразованы обозы.

6 мая армия перешла снова через Дунай и Дибич обложил Силистрию. Он знал, что в Шумле сосредоточены большие силы деятельного Решид-Мехмед-паши и рассчитывал, что тот попробует ударить на русские силы, стоящие в отдалении от главных сил, в Праводах и Базарчике. Действительно Решид с 40000 осадил Праводы, занятые генералом Куприяновым [Павел Яковлевич Куприянов (1789-1874). С 1806 г. участвовал войнах. Зимовал 1828 г. в Праводах-у подножья Балкан,-когда вся остальная армия отошла за Дунай. Имел Георгия 3 ст. Впоследствии был членом Военного Совета. Имп. Николай I даровал дворянское достоинство рижскому губернатору Верману, за которым замужем была единственная дочь Куприянова], под главным начальством генерала Рота. Дибич, получив донесение от последнего и оставив под Силистрией генерала Красовского [Афанасий Иванович Красовский. Участник войн 1813-15гг., персидской, турецкой, усмирения польского восстания. С 1834 г. - член Военного Совета. С 1842 г.-командир корпуса. Имел орден Георгия 3 ст., был генерал-адъютантом, генералом от инфантерии. Умер в 1843 г.], двинулся на Балканы и в пятый день оказался в тылу Решила, отрезав его от Шумлы. Принимая русских за слабый отряд, посланный Ротом, Решид двинулся для истребления его. В теснинах Кулевчи встретил его 30 мая Дибич и, после упорного боя, разбил на голову. 18 июня пала Силистрия. Дибич поручил Красовскому запереть в Шумле Решида. Последний для удержания ее, после поражения в Кулевчах, притянул к себе отряды, охранявшие пути в горах, и ослабил также береговую линию.

16 мая Государь писал Дибичу: "Что в моих глазах стоит выигранного сражения, это - ваше согласие с Толем, благодарю вас за это. Скажите ему, что в сем я узнаю эстляндского рыцаря, который близок моему сердцу".

Известие о победе при Кулевчи Государь получил в Варшаве, на обратном пути из Берлина. Привезший донесение кн. Трубецкой, адъютант Дибича, писал последнему: "Было бы трудно описать впечатление, произведенное на Императора известием, с которым вам угодно было послать меня. На верху радости, или, вернее, счастия, он осыпал меня поцелуями, бросился на колени, чтобы поблагодарить Бога, и тотчас же поздравил меня своим флигель-адъютантом и полковником - две милости, которые я никаким образом не ожидал одновременно..."

Дибич был награжден орденом Георгия 2 ст., прусским же королем большим крестом ордена Черного Орла. Толю пожалован был Государем графский титул.

В Варшаве же Государь получил два сообщения от главного начальника Черноморского флота, адмирала А. С. Грейга (1775-1845). 14 мая 1829, бриг "Меркурий" крейсеровал с фрегатом "Штандарт" и бригом "Орфей" у Константинопольского пролива. Неожиданно появился турецкий флот. Более быстроходные фрегат и "Орфей" ушли. "Меркурия" же турки настигли. Произошло трехчасовое сражение с двумя линейными - 110-и и 74-пушечными - турецкими судами. Командир брига А. И. Казарский (1798-1833) приказал прибить флаг к мачте, чтоб ни в каком случае не могло быть речи о сдаче. По предложению поручика корпуса штурманов Прокофьева, офицеры поклялись, что тот из них, кто останется в живых, воспламенит выстрелом крюйт-камеру с порохом. На шпиль брига положен был заряженный пистолет. Турки вынуждены были отступить. На рапорте Грейга Государь написал: "Капитана-лейтенанта Казарского произвести в капитаны 2 ранга, дать Георгия 2 кл., назначить флигель-адъютантом с оставлением при прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров в следующий чин, и у кого нет Владимира с бантом, то таковой дать. Штурманскому офицеру сверх чина дать Георгия 4 класса. Всем нижним чинам знак отличия военного ордена и всем офицерам и нижним чинам двойное жалование в пожизненный пенсион. На бриг "Меркурий" георгиевский флаг.

По приходе брига в ветхость заменить его другим, новым, продолжая сие до времен позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига "Меркурий" и его имя во флоте никогда не исчезало и, переходя из рода в род, на вечные времена служила примером и потомству".

В Севастополе, на мысе, при входе в порт в 1834 г. поставлен памятник в виде каравеллы с надписью на пьедестале: "Казарскому, потомству в пример". В 1834 г. в Балтийском флоте был построен 20-пушечный бриг "Казарский"; потом это имя носил минный крейсер, впоследствии посыльное судно в Черном море.

Второе донесение адмирала говорило о позорной сдаче фрегата "Рафаила", командир которого, капитан 2 ранга Стройников спустил флаг при встрече с турецким флотом. Фрегат торжественно был приведен в Константинополь. Указом Грейгу предложено образовать под своим председательством комиссию для обследования этого дела. Высочайший указ заканчивался так: "Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый флот Черноморский, горя желанием смыть безславие фрегата "Рафаила" , не оставит его в руках неприятеля. Но, когда он будет возвращен во власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить флаг России и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню". Воля Императора оказалась исполненной. Турки назвали фрегат "Фазли-Аллах" (данный Богом). Он находился в Синопской бухте и был зажжен во время боя 16 ноября 1853 г. с флагманского корабля вице-адмирала Нахимова "Императрица Мария". Фрегат взлетел на воздух в виду русской эскадры.

Дибич начал 5 июля переход через Балканы. Турецкие города сдавались почти без сопротивления. "Любезный друг, с какою радостью я могу сказать вам: спасибо, Забалканский, - писал Государь Дибичу 4 августа, - название это принадлежит вам по праву, и я даровал его вам от всего сердца. Но прежде всего да будет тысячекрат благословен Господь за Его столь явное вам содействие, признаем Его покровительство во всем, что случается для нас счастливого..."

В Айдосе - городе по пути к Сливену и Адрианополю - Дибич издал 13 июля прокламацию к жителям, в которой объявлял об освобождении мусульманских жителей от постоя, о свободе их богослужений и об оставлении занятой русскими местности под властью султана и под управлением турецких чиновников. Распоряжение это произвело весьма благоприятное впечатление на местное турецкое население.

27 июня 1829 г. граф Паскевич взял Эрзерум. Государь писал ему 30 июля: "Трудно мне выразить, любезный мой Иван Федорович, с каким душевным удовольствием получил я известия, привезенные Дадиановым и Фелькерзамом. Вы все сделали, что можно только ждать после продолжительной и трудной кампании и все сделали в 14 дней; вы вновь прославили имя русское, храброе наше войско и сами приобрели новую, неувядаемую славу; да будет награда вам - первая степень Георгия - памятником для вас и для войск, вами предводительствуемых, славных ваших подвигов и того уважения, которое с искренней дружбой и благодарностью моей навеки принадлежит вам. Изъявите всем мое совершенное удовольствие и признательность; поведение войск после победы мне столь же приятно, сколь славнейшие подвиги военные; оно стоит побед влиянием в пользу нашу... Сего же вечера получил я рапорт Ивана Ивановича из Айдоса... Вопрос чего хочет султан? Казалось бы, правда, и этого довольно, но товарищ Махмуд упрям; зато мои Иван Федорович и Иван Иванович его прошколят досыта".

Пушкин, посетивший в то время кавказскую армию, писал: "Полки наши пошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину Полтавского сражения, русское знамя развилось над арзрумской цитаделью".

13 июля в Красном Селе был парад войскам. На нем присутствовали пленные двухбунчужный паша и 12 бим-пашей. Им предоставлены были лошади, оседланные по-турецки, и вообще им, как печаталось тогда, оказаны были "все учтивости, с коими обходятся у нас с обезоруженными пленными неприятелями". В конце парада они были обрадованы личным обращением Государя, что он дарует им свободу и велел снабдить как деньгами, так и всем нужным для совершения дальнего путешествия. 12 июня взят был Бургас.

8 августа занят без выстрела Адрианополь. Иниада покорена черноморским флотом. Демотика сдалась добровольно. 26 августа занят был г. Энос, после чего армия Дибича вошла в связь с находившейся в Архипелаге эскадрой графа Гейдена. Главнокомандующий предполагал двигаться на Константинополь.

29 августа прибыл к Дибичу курьер от прусского посланника Рейера с письмами к главнокомандующему французского посла графа Гильемино и английского - Роберта Гордона, которые уведомляли, что, в случае движения русских войск к Царьграду, Порта перестанет существовать и что самое ужасное безначалие, уничтожив власть ее, подвергнет без защиты самому пагубному жребию христиан и мусульман турецкой империи.

"Письмо это, - писал исполняющий обязанности дежурного генерала, А. И. Михайловский-Данилевский, - в коем представители двух сильных держав объявляли торжественно, что Порта просит пощады и жребий свой предоставляет великодушию победителя, исполнило нас неописанною радостью. Главнокомандующий столь был поражен словами, что в случае движения его существование Турции прекратится, что у него из глаз лились ручьи слез". Граф Толь также плакал.

Во время мирных переговоров в Адрианополе Дибич имел только 12200 пехоты, 4500 кавалерии и 100 орудий. Армия таяла от болезней. Не зная еще о выступлении послов, Государь, опасаясь осложнений, со стороны иностранных держав, писал 28 августа Дибичу: "Одобряю во всех отношениях принятые вами меры, но настаиваю, чтобы в том случае, если переговоры прервутся, вы направили отряд войск к Дарданеллам, дабы быть уверенными, что незванные гости не явились там для вмешательства и вреда делам нашим... Наконец, если вы у Дарданелл, то положительно откажите в пропуске всякому иному флоту, кроме нашего. Если же употреблять силу, вы ответите пушечными выстрелами. Но от сего да оборонит нас Бог".

Государь о том же писал Дибичу 1 сентября: "...Но затем, любезный друг, теперь более, чем когда-либо отнесем все Богу и да будем спокойнее, скромнее и великодушнее, и более последовательнее прежнего; вот слава, к которой я стремлюсь, и да хранит меня Господь добиваться иной, я же уверен, что вы меня понимаете... Итак, если все кончено, возвращайтесь, если же нет, вперед".

12 сентября Государь, получив донесение о взятии Адрианополя, писал Дибичу: "Я не могу иначе начать мое послание, как, возблагодарив Бога, сказав вам: браво, браво и браво. Мой ответ - св. Георгий первой степени, который вам посылаю; вы его вполне заслужили. Теперь еще раз благодарю вас за ваш образ действий, столь же твердый и искусный, сколь благородный и умеренный. Положение ваше достойно главнокомандующего русской армией, стоящей у ворот Константинополя. В военном отношении оно баснословно, и воображением едва можно себе его представить: правый фланг, опирающийся на флот, отправленный из Кронштадта, левый - на севастопольский флот, прусский посланник, являющийся в главную квартиру и приносящий мольбы султана и свидетельство о гибели, подписанное послами французским и английским! После этого остается только сказать: велик Бог русский и спасибо Забалканскому".

2 сентября 1829 г. во дворце Эски-Сарай подписан был Адрианопольский мирный договор. Дарданеллы и Босфор открыты были для торговли всех народов. Безопасность азиатской границы России обеспечивалась присоединением крепостей: Анапы, Пота, Ахалцыка, Ацхура и Ахалкалаки. Утверждены права и преимущества Сербии и княжеств Молдавии и Валахии. Греция признана вассальным государством. Уплата Турцией военных издержек определена в 10 миллионов голландских дукатов.

Кн. Меншиков внес 17 сентября в свой дневник: "Государь приехал в город по случаю полученного известия о мире с турками и ездил со мною поклониться Казанской иконе в соборе".

Графы Дибич и Паскевич были назначены фельдмаршалами, причем первому пожалован один миллион из контрибуции. Граф Толь получил Георгия 2 ст. и Владимира 1 ст. Министр финансов Е. Ф. Канкрин возведен в графское достоинство. Мольтке и Веллингтон одобрительно отзывались о проведенной Дибичем кампании 1829 года.

25 сентября Государь писал второму победителю, гр. Паскевичу: "Бог благословил наше дело, любезный Иван Федорович, и славный мир положил конец подвигам армий наших, стяжавших новые неувядаемые лавры под водительством вашим и товарища вашего в Европе. Воздав благодарение Всевышнему, видимо нам помогавшему, обращаюсь к вам, мой любезный Иван Федорович, примите искреннее благодарение старого вашего друга, умеющего ценить ваши заслуги.

Чин фельдмаршала, мною вам данный, принадлежит вам не по пристрастию какому, но по славным делам, которые присоединили имя ваше к именам Румянцева и Суворова; с сердечностью пишу вам это, ибо слова сии в моих устах не лесть, а справедливость".

Как и после персидской кампании, Государь закончил это сердечное письмо Паскевичу нравоучительными строками, столь ему свойственными: "Но позвольте другу вашему сказать вам: ничто столько не украшает величия дела, как скромность; в этом нахожу я величайшую красу, истинную доблесть великих людей. Во всяком деле, нами исполняемом, мы должны искать помощи Божией; Его рука нас карает, Его же рука нас возносит; вас она поставила на высшую ступень славы! Да украсит вас и последняя слава, которая истинно будет ваша принадлежность: скромность! Воздайте Богу и оставьте нам славить вас и дела ваши. Вот совет друга, вас искренно любящего и до глубины души благодарного..."

Австрийский дипломат Фридрих Гентц, один из сподвижников кн. Метгерниха, успехам русского оружия не сочувствовавшего и к России недоброжелательного, дает такую оценку Адрианопольскому миру: "Умеренность - понятие относительное, но в случае, сходном с настоящим, оно должно одинаково распространяться как на победителя, так и на побежденного. В сравнении с тем, чего могли требовать русские и требовать безнаказанно, они требовали мало. Я не говорю, чтобы у них достало силы разрушить Турецкое царство в Европе, не подвергаясь европейскому противодействию. Но они могли потребовать уступки княжеств и Болгарии до Балкан, половины Армении и вместо десяти миллионов червонцев - пятьдесят, причем ни Порта не имела бы власти, ни кто-либо из Добрых друзей ее серьезного намерения этому воспрепятствовать. Конечно, Император неоднократно уверял, что он не хочет завоеваний в этой войне. Но от подобных уверений легко отречься при содействии сотни дипломатических тонкостей, и если бы даже голос нескольких честных людей обозвал его вероломным, зато несравненно сильнейшая часть глубоко испорченного общественного мнения громко приветствовала бы его. Представляется вопрос: что могло побудить Императора не переступать границ, предписанных им его генералам и дипломатам? Любовь ли к справедливости, великодушие, благоразумие, или соображения, касающиеся отечественных условий, или же другие какие-либо причины? Одно остается несомненным, что он мог бы пойти далее, чем пошел в действительности, и сторонники его политики имеют поэтому полное право восхвалять его умеренность".

В исходе 1829 г. в С.-Петербург приезжал прусский генерал барон Мюффлинг (1775-1851), впоследствии прусск. фельдмаршал, сопровождавший младшего брата Императрицы, принца Альбрехта. В острое для России время в 1829 г. Мюффлинг посылался из Берлина с чрезвычайной миссией содействовать заключению мира. Он не раз беседовал с Государем по Восточному вопросу. Одну из этих бесед Мюффлинг записал так: "Император сказал, что со времени падения янычар Оттоманское государство утратило завоевательный характер. Он хвалил характер мусульман, их любовь к правде, верность, с которой они держат данные обещания и отсюда приходил к заключению, что он и не может желать лучших соседей, поэтому он сделает все, что может, чтобы поддержать их неприкосновенность и, насколько только возможно, предохранить их от внутренних распрей и внешних нападений. Если в Европе иногда высказываются опасения, что будто бы он, поддаваясь любви к воинам или ложному честолюбию, способен выступить против Порты в качестве завоевателя, то это доказывает не только полное незнакомство с направлением его ума, но обусловливает также предположение, что он мало вдумывается и в свое собственное положение и в положение своего государства. Пространство подвластных его скипетру земель, равно как их население, могут с избытком занять одну человеческую жизнь; с его стороны было бы безрассудным стремиться к завоеваниям; от Бога предначертанный ему путь заключается в способствовании благоденствию его подданных, а для этого нужно прежде всего оберечь их от легкомысленных войн. Подобной цели можно достигнуть путем верного выполнения обязательств, принятых по отношению к другим государствам и последовательного воздержания от вмешательства в область чужих прав. Это составляет стремление его жизни, и он молит Бога ниспослать ему необходимые к этому здоровье и силы".

"Мысли, высказанные Императором, - продолжает Мюффлинг, - привели меня в трудно поддающееся описанию волнение. Они были выражены так просто и вместе с тем с такою теплотою, что не могло явиться и мысли о чем-либо искусственном и преднамеренном. Благородное сердце, богато одаренная душа, светлый ум проявились с правдивостью при важном, хотя и самом случайном поводе. Я тотчас же записал этот навсегда памятный для меня разговор, и в течение пятимесячного пребывания в С.Петербурге я не нашел в действиях и поступках Императора ничего такого, что не стояло бы в полнейшем соответствии со словами этого разговора".

Пребывание Мюффлинга в столице совпало с приездом туда в конце января 1830 г., лично ему известного, чрезвычайного посла султана Галиль-паши с ходатайством о смягчении условий Адрианопольского мира.

Император, принимая 9 февраля 1830 г. посла, изложил исторический ход недавних событий и, между прочим, заявил: "Пусть же султан убедится, что его друзья находятся в Петербурге, а не где-либо в другом месте, и что один из этих друзей и самый верный, это - я... Он может рассчитывать на меня. Я хочу, чтобы Оттоманская империя была сильна и спокойна..."

Через два года, когда Турция находилась в тягчайшем положении из-за восстания египетского паши, Государь доказал справедливость сказанного им.

14 апреля 1830 г. заключена была с Галиль-пашей конвенция. Император Николай согласился сократить контрибуцию на 2 миллиона, разрешив оставшиеся 8 миллионов выплачивать ежегодными взносами по 1 миллиону. Государь великодушно отказался от десятилетней оккупации Придунайских княжеств, обещав вывести войска по уплате вознаграждения за убытки русских подданных. До окончательной выплаты контрибуций удерживалась только крепость Силистрия. Государь обещал сократить контрибуцию еще на 1 млн., если Турция признает полную независимость Греции.

После решительной русской победы, Россия, Англия и Франция протоколом, подписанным 22 января 1830г., в Лондоне, постановили признать Грецию независимым государством. Султан вынужден был в конце концов принять это решение. В мае 1832 г. на греческий престол вступил баварский принц, под именем Отгона I.

***

Фельшмаршал Дибич был еще в Берлине, когда он получил от прусского министра Бернсторфа сообщение о вспыхнувшей в Варшаве 17/29 ноября 1830 г. революции. В Петербург первым пришло следующее сообщение, отправленное в германское посольство: "Варшава. 30 ноября 2 ч. утра. Общее восстание; заговорщики овладели городом. Его Императорское Высочество Цесаревич жив и здоров, он в безопасности посреди русских войск. Шмидт. прусский консул". Донесение Цесаревича Государь получил 25 ноября ст. ст. вечером. Вел. кн. Константин Павлович чудом спасся от молодых офицеров и юнкеров, предводительствуемых Высоцким, ворвавшихся в Бельведерский дворец. Убиты были мятежниками поляки: военный министр Гауке, генералы Трембицкий, гр. Станислав Потоцкий, Семионтовский и др. Цесаревич удалился в м. Вержбу. Поддавшись убеждениям некоторых польских офицеров, он вывел из Варшавы русские войска. Кроме того Цесаревич сам отпустил в мятежные полки польских офицеров, оставшихся верными присяге, приведя этим в ужас нескольких генералов поляков, в их числе Хлопицкого, будущего диктатора.

26 ноября в Михайловском манеже был развод 3 батальона Преображенского полка, о каковом сохранилось сообщение австрийского посла графа Фикельмона Меттерниху от 1/13 декабря. На разводе присутствовали четыре дипломата. По окончании развода Государь ни в чем до этого не проявлявший своего волнения, выехал на середину манежа, подозвал к себе офицеров, объявил им о мятеже в Варшаве, и сказал: "Я уже сделал распоряжения, чтобы указанные мною войска двинулись к Варшаве, а если будет нужно, то пойдете и вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстановите порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу положиться на вас". Негодование охватило всех. Раздался восторженный крик: "Веди нас против мятежников; мы отомстим за оскорбленную честь России". Целовали у Государя руки, одежду, ноги. Государь счел необходимым умерить негодование, напомнив офицерам, что не все поляки нарушили присягу, почему карать надо зачинщиков мятежа, прощать раскаявшимся и не допускать ненависти к "кровным братьям".

По поводу обращения Государя к гвардии Д. Н. Блудов 28 ноября писал своим заграницу: "Венец, носимый Николаем I, не из роз. Судьба часто испытывает его твердость сильными противностями, но он имеет утешение достойное его сердца, и в настоящем случае, конечно не без слез сладостного умиления, слышал и еще слышит голос своих истинных подданных, своих детей, ибо клики усердных воинов его гвардии повторяются всеми и всюду. Русские не умеют выдавать своих царей, особливо такого Царя".

Главнокомандующим стотысячной армии, двинутой против мятежников, назначен был 1 декабря граф Дибич, начальником штаба граф Толь, генерал-квартирмейстером, генерал-адъютант Нейдгардт. Цесаревич Константин Павлович тяжело переживал события в Польше и старался выступать перед Государем ходатаем, не теряя надежды на то, что польская армия, которую он с такою любовью создавал, одумается. Но рассчитывать на это было трудно. Власть, правда, находилась в Варшаве в руках умеренного диктатора генерала Хлопицкого, но [мятежники] крайние усиливались.

Поляки послали в Петербург депутатов, - министра финансов кн. Любецкого и члена сейма гр. Езерского. "Поезжайте навстречу вашим соотечественникам, - сказал Государь Грибовскому, - и предупредите их, что если они явятся представителями власти, которую я не могу признать, то пусть уезжают обратно к пославшим их". Кн. Любецкий заявил, что он явится, как член королевского правительства доложить о случившемся своему королю. Государь принял каждого отдельно.

Император в письме к Цесаревичу от 19 декабря писал, что принял гр. Езерского, как "путешественника..." "Как только он вошел в комнату, он бросился передо мною на колени, рыдая, как ребенок; я с трудом успокоил его, и после того как я обнял его, мы уселись все трое, и я предложил ему рассказать все то, что он желал передать мне".

В том же письме Государь писал: "Я ответил ему, что гневаюсь только на убийц, что остальные должны быть уверены в моем прощении. Я сказал ему, что случаю угодно было, чтобы именно сегодня, 14 декабря, батальон, занимавший у меня караул, был тот же самый гвардейский экипаж, который пять лет тому назад был против меня, что вследствие этого приведенный пример доказывает, что я найду средство не только простить, но также дать войскам случай очистить себя в своих собственных глазах".

***

Государь убеждал Езерского, по возвращении в Варшаву, стараться утвердить власть диктатора. "Предложите и потребуйте от диктатора, - говорил он, - чтобы он покарал виновных, т. е. тех, которые убили своих начальников и нарушили все требования дисциплины; вы мне окажете величайшую, какую только можно, услугу, потому что, повторяю вам, роль палача отталкивает меня, и я хочу пользоваться лишь своим правом миловать..."

После беседы с ним Государь говорил близким: "...Они все, более или менее, страдают рассудком. Я не могу этого объяснить иначе". Граф Езерский в разговоре с Бенкендорфом настаивал на оккупации Галиции и Польши польскими войсками, то есть на отнятии земель у союзников России - Австрии и Пруссии. Об этом Государь сообщал Цесаревичу 19 декабря.

В этом же письме Государь писал старшему брату: "Желая приготовиться ко всему, я предложил жене отговеть вместе, не зная, будет ли Богу угодно позволить нам быть вместе в то время, когда мы имеем обыкновение делать это; по крайней мере, мы причастимся, и я прошу у вас обоих прощения и вашего благословения; да сподобит меня таинство, к которому я готовлюсь приступить, найти ту силу и то присутствие духа, в которых я все более нуждаюсь, и которые я тщетно искал бы где-либо в другом месте чем там, откуда истекает милосердие и сила".

Государем было опубликовано 5 декабря воззвание к войскам и народу польского королевства, 12-го же декабря манифест, в котором выражалась готовность примирения со всеми, кто вернется к исполнению долга.

Император Николай еще до этого - 8 декабря - писал Цесаревичу: "Если один из двух народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение? Вы сами разве не поступили бы так? Мое положение тяжкое, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков, и я могу утверждать, что она ни в чем и не будет упрекать меня, я исполняю в отношении их всех мои обязанности до последней возможности, и не напрасно принес присягу, и я не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избежать, всецело падает на тех, которые повинны в нем! Аминь".

Позднее он снова писал старшему брату: "Трудно прозреть будущее, но соображая в пределах человеческого разума, взвешивая различные вероятия успеха, трудно предположить, чтобы год оказался бы для нас более тяжелым, чем 1830 год. Дай Бог, чтобы я не ошибся. Я желал бы видеть вас спокойно водворившимся в Бельведере и порядок восстановленный повсюду, но сколько еще предстоит сделать прежде чем в состоянии достигнуть этого! Кто из двух должен погибнуть, - так как погибать необходимо, - Россия или Польша? Решайте сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы предотвратить подобное несчастье; средства, совместимые только с честью и моею совестью исчерпаны; или, по крайней мере, никто не может меня заставить поверить, что их хотели там понять или принять! Что же мне остается делать?"

Поляки сами внесли ясность в этот трудный вопрос. 13/25 января 1831 г. сейм объявил "династию Романовых лишенной престола". Главой национального правительства через 5 дней избран был кн. Адам Чарторижский, главнокомандующим кн. Михаил Радзивилл.

В ответ на это последовал манифест Государя: " 13 января среди мятежного, противозаконного сейма, присвояя себе имя представителей своего края, поляки дерзнули провозгласить, что Царствование наше и Дома нашего прекратилось в Польше, и что трон, восстановленный Александром, ожидает иного монарха. Сие наглое забвение всех прав и клятв, сие упорство в зломыслии исполнило меру преступления: настало время употребить силу против незнающих раскаяния, и мы, призвав в помощь Всевышнего Судию дел и намерений, повелели нашим верным войскам идти на мятежников... В сей важный час, когда с прискорбием отца, но с спокойной твердостью Царя, исполняющего священный долг свой, мы извлекаем меч за честь и целость державы нашей, соедините усердные мольбы свои с нашими мольбами пред алтарем Всевидящего, Праведного Бога. Да благословит Он оружие наше для пользы самих наших противников; да устранит скорою победою препятствия в великом деле успокоения народов, десницею Его нам вверенных, и да поможет нам возвратить России мгновенно отторгнутый от нее мятежниками край, устроить будущую судьбу его на основаниях прочных, сообразных с потребностями и благом всей нашей Империи, и положит навсегда конец враждебным покушениям злоумышленников, мечтавших о разделении". Гр. А. Д. Блудова приводит в "Записках" слова Государя: "Я бы сам сохранил конституцию польскую, и положение мое было бы крайне затруднительное; но они теперь развязали мне руки и упростили дело, разорвав своевольно хартию".

Русские войска перешли 18/30 января польскую границу. Пруссия,-поддержавшая Россию, сосредоточила у пределов русской Польши корпус, командуемый ген. Кнезебеком. Всеми же ее войсками, охранявшими восточную границу, командовал генерал граф Гнейзенау.

Граф Дибич через месяц после акта сейма - 13/25 февраля - разбил поляков под Гроховом. Национальная гвардия побросала оружие и спешила смешаться с населением. Армия, понесшая большие потери, в полном расстройстве, отступила к Варшаве, в которую легко было бы русским ворваться на ее плечах. Дибич не использовал эту победу. Вина в этом падала, по некоторым данным, на Вел. кн. Константина Павловича, стремившегося по-прежнему щадить поляков. Предполагается, что от него исходил совет приостановить наступление.

Бенкендорф занес в свои записки следующее: "Дибич никогда не хотел назвать этого генерала по имени и тайну свою унес в гроб, но на смертном одре он сказал гр. Орлову: "Мне дали этот пагубный совет; последовав ему, я провинился перед Государем и Россией. Главнокомандующий один отвечает за свои действия".

Государь в письме от 24 февраля высказал фельдмаршалу свое неудовольствие: "Почти невероятно, что после такого успеха неприятель мог спасти свою артиллерию и перейти Вислу по одному мосту. Следовало ожидать, что он потеряет значительную часть своей артиллерии, и что произойдет вторая Березинская переправа... Итак. потеря 8 000 человек и никакого результата, разве тот, что неприятель потерял по малой мере то же число людей. Это очень, очень прискорбно! Но да будет воля Божия!"

Пришлось создать резервную армию под начальством гр. П. А. Толстого. Император 7 апреля сообщил Дибичу свой план-переход | нижней Вислы около Пултуска. При этом он добавил, что главнокомандующий должен в действиях руководиться исключительно своими "личными убеждениями".

Государь постоянно писал Дибичу. Показательно для него письмо от 14 января. Посылая в его распоряжение трех флигель-адъютантов, от отказал ему в просьбе прислать Кочубея, так как тот "еще не настолько заслужил, чтобы удостоиться подобного назначения, так что это имело бы вид протекции, оказанной его отцу, вещь, которую я не терплю и которую, как вам известно, не допускаю".

Государь писал 5 апреля: "Суворов умел бить поляков с самым малым числом". 12 апреля: "...Не обижайтесь сказанного мною: оно приличествует тому, который один имеет право говорить вам всю правду и который вас искренно любит, хотя и не всегда одобряет ваши изменчивые решения. Да вдохновит вас Бог! " 27 апреля: "Ради Бога не теряйте времени, будьте тверды в своих решениях, не колеблитесь постоянно и постарайтесь смелым и блестящим подвигом доказать Европе, что русская армия неизменно та же, какою дважды она была в Париже... Все может быть исправлено, если в конце концов вы снова станете тем, чем вы были..." [Во время польской кампании умерла супруга Дибича, урожд. бар. Торнау, что отразилось, видимо, на его душевном состоянии]

6 мая поляки заняли Остроленку, защищавшуюся гвардией. В ответ на донесение Дибича Государь писал ему 14 мая: "... Что гвардия дралась хорошо - в этом нет ничего нового, но употреблять ее так, как это вы делаете, непростительно и преступно. Не скрою от вас, что на вашу ответственность падают все эти бесцельные потери в рядах гвардии, причем ваши распоряжения, вследствие которых гвардия так пострадала, не согласны с моими приказаниями, вам несколько раз повторенными. Есть мера всякому терпению".

Государь подготовлял уже преемника Дибичу. 12 мая прибыл в столицу вызванный из Тифлиса граф Паскевич. Первые сообщения об одержанной на этот раз под Остроленкой 14 мая победе задержали его назначение. Вскоре выяснилось, что и эта победа не была должным образом использована. Дибич не преследовал разбитых поляков отброшенных к стенам Варшавы. Выражая свое неудовольствие, Государь 1 июня писал фельдмаршалу: "Докажите, что вы еще старый Забалканский... Прощайте, любезный друг, поступите же наконец таким образом, чтобы я мог понять вас". Последнее письмо не застало Дибича в живых. 29 мая он заболел холерой в с. Клешове, около Пултуска и в тот же день умер.

Донесение гр. Толя о кончине главнокомандующего было получено Государем 3 июня. На следующий день последовало назначение гр. Паскевича-Эриванского. Император торопил его отъезд, приказав из предосторожности отправиться в армию морским путем.

Доехав на пароходе "Ижора" до Мемеля, Паскевич через Пруссию прибыл в Пултуск в ночь с 13 на 14 июня. Разобравшись в обстановке, он через три дня доносил Государю: "Решил действовать по плану, опробованному Вашим Величеством". Перейдя нижнюю Вислу, он продвигался к Варшаве.

Через сутки после прибытия Паскевича в армию скончался в ночь с 14 на 15 июня в Витебске от холеры Цесаревич Константин Павлович, о чем известила Государя его супруга, княгиня Лович. В августе жертвой холеры стал фельдмаршал граф Гнейзенау, умерший в Познани 11/23 августа. "Прусская армия и мы все, - писал Государь 26 августа Паскевичу, - понесли невозвратную потерю в фельдмаршале Гнейзенау, который меня и Россию любил и видел спасение Европы в короткой связи обоих государств". Гнейзенау, получивший графское достоинство за взятие союзниками в 1814 г. Парижа, был в то время начальником штаба у Блюхера и много способствовал победе союзников под Лейпцигом (1813). Он искренно огорчался первым неудачам русских войск, в апреле же советовал прусскому королю Фридриху-Вильгельму Ш немедленно двинуть 2-й корпус в мятежную Польшу.

Подойдя к Варшаве, Паскевич потребовал ее сдачи. Там в это время господствовали крайние. Новый диктатор Крюковецкий резко отвергнул великодушное предложение. Главнокомандующий отдал приказ о взятии города штурмом. Объезжая передовую линию, он был контужен ядром в левую руку и свалился без чувств. Отнесенный в Вольское укрепление, он очнулся через полчаса. Он просил Вел. кн. Михаила Павловича принять парламентера ген. Продзинского. "Дабы не видели меня раненым", - доносил он Государю. Взволнованный сообщением о контузии, Император писал Паскевичу. "Теперь не могу не побранить тебя за то, что, вопреки обещанного мне, ты подвергался опасности, что надо одной милости Божией приписать, что хуже с тобой не случилось... Что б было с армией и со всем делом, если бы тебя не стало! Ужасно и подумать".

Штурм велся 25 и 26 августа. 27 августа гвардия, под начальством Вел. кн. Михаила Павловича, торжественно вступила в побежденную столицу Польши.

"Варшава у ног Вашего Императорского Величества", - этими словами начиналось донесение Паскевича, доставленное Государю флигель-адъютантом, ротмистром кн. Суворовым, внуком генералиссимуса, в 1794 г. штурмовавшего и взявшего Варшаву.

***

Государь, по получении радостного сообщения о взятии Варшавы, распорядился отслужить молебен в придворной церкви. Графу Паскевичу-Эриванскому он писал 4 сентября 1831 г.: "Слава и благодарение Всемогущему и Всемилосердному Богу! Слава тебе, мои старый отец командир, слава геройской нашей армии! Как мне выразить тебе то чувство беспокойства, которое вселило в меня твое письмо от 24 числа, все, что происходило во мне в те три бесконечные дни, в которые между страха и надежды ожидал роковой вести, и наконец то счастье, то неизъяснимое чувство, с коим я обнял твоего вестника. Ты с помощью Бога Всемилосердного поднял вновь блеск и славу нашего оружия, ты покарал вероломных изменников, ты отомстил за Россию, ты покорил Варшаву - отныне ты светлейший князь Варшавский! Пусть потомство вспоминает, что с твоим именем неразлучна была честь и слава российского воинства, а имя да сохранит каждому память дня, вновь прославившего имя русское. Вот искреннее изречение благородного сердца твоего Государя, твоего друга, твоего старого подчиненного. Ах! зачем я не летел за тобою по-прежнему в рядах тех, кои мстили за честь России; больно носить мундир и в таковые дни быть приковану к столу, подобно мне, несчастному".

Манифест обнародованный 6 октября гласил: "Россияне! С помощью Небесного Промысла, Мы довершим начатое нашими храбрыми войсками. Время и попечение наши истребят семена несогласия, столь давно волновавших два соплеменные народа. В возвращенных России подданных нашего Царства Польского вы так же будете видеть лишь членов единого с вами великого семейства. Не грозою мщения, а примером верности, великодушия, забвения обид вы будете способствовать успеху предначертанных Нами мер, теснейшему, твердому соединению сего края с прочими областями Империи, и сей Государственный неразрывный союз, к утешению Нашему, ко славе России, да будет всегда охраняем и поддерживаем чувством любви к одному Монарху, одних нераздельных потребностей и польз и общего никаким раздором не возмущаемого счастия".

После падения Варшавы главные силы польской армии отошли к Модлину. Потеряв его, 21 000 поляков ушли в Австрию, частично в Пруссию. 9 октября сдалась последняя крепость - Замостье.

***

..."Империя, в ущерб собственной промышленности, была наводнена польскими произведениями, - одним словом, империя несла все тягости своего нового приобретения, не извлекая из него никаких преимуществ, кроме нравственного удовлетворения от прибавления лишнего титула к титулу своего Государя. Но вред был действительный. Прежние польские провинции... стали задумываться над тем, как бы ускользнуть от владычества Империи... Другое еще более существенное зло заключалось в существовании перед глазами порядка вещей, согласного с современными (на Западе) идеями, но почти неосуществимого в королевстве, а следовательно невозможного в Империи. Зародившиеся надежды нанесли страшный удар уважению к власти и общественному порядку и впервые привели к несчастным последствиям, открытым в конце 1825 года. Раз удар был нанесен, пример подан, трудно предположить, чтобы во время всеобщих волнений и смут, эти идеи не продолжали развиваться, несмотря на доказанную их призрачность и опасные последствия. Одним словом, это являлось разрушением того, что составляет силу Империи, т. е. убеждения, что она может быть велика и могущественна только лишь при монархическом образе правления и Самодержавном Государе".

Приводя эту записку в пятом тому своей "Русской истории", В. В. Назаревский пишет: "Указав на черную неблагодарность поляков по отношению к России и на то, что в виду мятежа прошла для них пора русского великодушия, Николай Павлович задался вопросом: не следует ли нам совсем отделаться от владения прежним Варшавским герцогством. Но эта мысль была им оставлена".

Подтверждением мнения Имп. Николая I о том, что разрушительные идеи "продолжали развиваться", служат слова польского писателя и деятельного революционера Мохнацкого, приведенные в труде "Императорская Главная Квартира": "Если бы конституция была составлена и исполнялась самими ангелами, то и тогда революция была неизбежна, так как поляки желали иметь все или ничего, они стремились к восстановлению Польши в ее прежних размерах".

О том же как Император Николай Павлович относился к своим обязанностям польского короля, имеется красноречивое свидетельство другого поляка, историка Лисицкого. В сочинении своем "Le marquis Wielopolski" (Vienne. 1880. Т. I. С. 86), в выдержке, приводимой Шильдером, он пишет: "Наши историки, смотрящие на вещи лишь сквозь призму 1831 г., говорят о презрении и необоримом отвращении Имп. Николая I к конституционному устройству Польши. В этой оценке может заключаться доля правды, так как характер Государя с трудом поддавался малейшему разделу власти; тем не менее в течение первых четырех лет своего царствования Император Николай не только пальцем не затронул учреждений Польши, но не переставал выполнять свои обязанности конституционного короля лучше, чем его предшественник... В конце концов, быть может, это был все-таки Государь, наиболее подходящий для того, чтобы приспособить поляков к условиям их существования и заставить их утратить много дурных привычек, усвоенных ими в течение целых веков" (Шильдер. "Император Николай I, его жизнь и царствование").

Император Николай I в одном из писем своих к Цесаревичу Константину Павловичу писал: "Честный человек, даже среди поляков, отдаст мне справедливость, сказав: я ненавижу его, потому что он не исполняет наших желаний, но я уважаю его, потому что он нас не обманывает".

Пламенное отечестволюбие, созвучное Имп. Николаю, проявил в это время А. С. Пушкин. "Теперь время чуть ли не столь же грозное, какв 1812г.", -говорил он графу Е. Е. Комаровскому. "Наши старые враги будут следовательно уничтожены", - писал Пушкин 13/25 января 1831 г. своему другу Е. М. Хитрово, дочери фельдмаршала Кутузова. "Народы так и рвутся - того и гляди, навяжется на нас Европа", - писал Пушкин 1 июня 1831 г. кн. Вяземскому. В июне же написано было им стихотворение "Перед гробницею святой".

Обращаясь к Кутузову, он вещал:

Внемли ж и днесь наш верный глас:
Восстань, спасай Царя и нас.
О, старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой -
Явись: вдохни восторг и рвение
Полкам, оставленным тобой!

2 августа им написано было "Клеветникам России", частично приводимое:

Кто устоит в неравном споре:
Кичливый Лях, иль верный Росс ?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? - вот вопрос.
...............
Иль Русского Царя уже бессильно слово?
Иль Русский от побед отвык?
Иль мало нас? Иль от Перми до Тавриды,
От Финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская земля?

Первыми слушателями поэта была Царская Семья. "Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам", - рассказывал впоследствии Император Александр II.

Варшава взята была 26 августа 1831 г. - 5 сентября Пушкин написал "Бородинскую годовщину":

Сбылось - и, в день Бородина,
Вновь наши вторглись знамена
В проломы павшей вновь Варшавы:
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый -
И бунт раздавленный умолк.

"Я только успела приказать горничной передать приятную новость Пушкину. Когда я пришла к себе, я нашла стихи Пушкина - он мне прислал их с импровизированным четверостишием; а после вечера у Е. В. (Царя) я застала у себя его самого. Он хотел знать подробности. Я рассказала ему, что город сдался безусловно. Завтра прибудет новый курьер. Я предупредила Пушкина, что при Дворе будет молебен. Он обещал придти непременно. Выходя из церкви (после молебна), Его Величество увидал Пушкина, позвал его и поблагодарил за стихи, которые он нашел превосходными" (А.О. Смирнова. "Записки". 1826-1845).

***

В разгар заключительной части польского восстания в Петербурге вспыхнули холерные беспорядки. Страшная болезнь обнаружилась в середине июня 1831 г. Зараза распространялась все сильнее. Заболел Бенкендорф как раз, когда получил приказание поехать к княгине Лович. Государь, не знавший страха, навещал Бенкендорфа, как тот свидетельствует, каждый раз в течение трех недель его болезни. Начались волнения в столице. В толпу подбрасывались слухи, будто доктора и польские мятежники отравляют воду и хлеб. Толпа, казавшихся ей подозрительными, останавливала и искала у них яд. Докторов винили в том, что они насильно держат больных в лечебницах и мучают их. Огромная толпа заполнила 22 июня Сенную площадь, и собралась у дома, где временно была устроена лечебница. Принялись громить ее. Попытки полиции справиться с бесчинствующими успеха не имели. Должен был удалиться генерал-губернатор Эссен, прибывший на место происшествия. Не пресек волнений и вызванный батальон л.-гв. Семеновского полка. Толпа разбежалась только временно в боковые улицы. Считалось, что около Спасской церкви на Сенной неистовствовали 5-7 тысяч. Государю было послано в Петергоф донесение о крупных беспорядках. На следующий день - 23 июня - Имп. Николай Павлович на пароходе "Ижора" прибыл на Елагин остров. Ознакомившись с обстановкой, он в коляске, в сопровождении ген.-адъютанта кн. Меншикова, проследовал на Преображенский плац. Поблагодарив славный полк, Государь продолжил путь через каретную часть, где погрозил нескольким скопищам и лавочникам. Затем коляска въехала на Сенную площадь вглубь большой толпы. По свидетельству Меншикова, Царь, встав в экипаже, своим зычным голосом обратился к толпе: "Вчера учинены злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков; они вас получают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учинено злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к церкви, на колени и просите у Всемогущего прощения!" Вся толпа опустилась на колени и с умилением крестилась. Государь тоже. Слышны были отдельные восклицания: "Согрешили, окаянные!" Государь, продолжая свое слово, сказал, по словам Меншикова, "что, клявшись перед Богом охранять благоденствие вверенного ему Промыслом народа, он отвечает перед Богом и за беспорядки, а потому их не попустит". - "Сам лягу, но не попущу, и горе ослушникам", - прозвучал мощный голос Царя. В это время несколько человек громко пытались возразить. Государь воскликнул: "До кого вы добираетесь, кого вы хотите, меня ли? Я никого не страшусь. Вот я (показывает на грудь) ". Народ в восторге и в слезах закричал "ура". Государь поцеловал одного старика и сказал: "Молитесь и не шумите больше". После этого он покинул площадь.

На следующий день волнения кое-где вспыхнули. 25 июня Государь снова прибыл в столицу. Взяв с собою графа Чернышева ,он объезжал город. Беспорядки стихли. Царь призвал городского голову и велел немедленно строить новую больницу для холерных. Крупные средства были отпущены из государственного казначейства на борьбу с эпидемией. К концу августа холера прекратилась.

26 июня Государь писал Паскевичу о тревожном настроении в столице: "...Вчера был опять в городе. Меня с покорностью слушают и, слава Богу, начинают приходить в порядок. Но признаюсь, все это меня крайне мучает, от тебя жду с нетерпением утешений. Да поможет тебе Бог".

Паскевич ответил Государю: "Зачем вы сами отдаетесь на произвол народа и холерных? Вы часто упрекаете меня, зачем в сражениях я часто бываю там, где главнокомандующему не должно быть. Не смею, но должен сказать то же самое: разве нет генерал-губернаторов, министров... в таких ли трудных положениях Европы вы подвергаете свою жизнь [опасности] для удержания черни от намерения к бунту! Прикажите вашим генерал-губернаторам, министрам; они должны ответить головою, если не успеют... тогда только позволительно. Нет! Я не буду вас слушаться и буду ездить со стрелками в сражениях. Вы мне пример подаете". (Черновик письма в семейном архиве кн. Паскевича).

Пушкин, находившийся в это время в Царском Селе и питавшийся слухами, приходившими из столицы, 28 июня писал П. А. Осиновой: "Времена очень грустны. Эпидемия свирепствует в Петербурге. Народ бунтовался несколько раз. Нелепые слухи получили распространение. Говорили, что врачи отравляют народ. Двое из них были убиты беснующейся толпой. Император явился посреди бунтовщиков. Мне пишут: "Государь говорил с народом - чернь слушала на коленях - тишина - один царский голос, как звон святой раздавался на площади. - Мужества и дара слова ему не занимать; на этот раз бунт усмирен; но беспорядки потом возобновились. Быть может, придется прибегнуть к вооруженной силе".

Возникла новая тревога. В середине июля вспыхнули беспорядки, тоже из-за холеры, в военных поселениях в Старой Руссе Новгородской губернии. Толпа убила доктора, а также заступавшихся за него офицеров, унтера и фельдшера. Ротный командир распорядился арестовать виновных, но команда его не послушала. Ротный и другие офицеры были избиты, мучимы и заперты в сарай. Государь поручил графу Орлову произвести расследование. Сам он проехал в Ижору. Приняв прибывших туда ходоков, он грозно обличил их и приказал слушаться Орлова. Последний, прибыв на место, освободил военное начальство.

Орлов, водворив порядок, выполнил, с помощью единственно не растерявшегося во время бесчинств, инженера Панова, завет Государя - внушить распустившимся поселенцам душевную потребность искупить свой грех совершением панихид по убиенным ими жертвам. Панихида кончалась, когда прискакал фельдъегерь с сообщением, что через два часа прибудет Государь. Когда царская коляска остановилась у здания штаба, полковник Панов подал Государю печальный рапорт. "Спасибо, старый сослуживец (Государь ранее командовал инженерами. - Н.Т.), что ты здесь один не терял разума. Я этого никогда не забуду". Потом Царь прошел в манеж к собранным батальонам поселенцев. Их лиц ему не было видно: они все плашмя лежали на земле, ожидая суда. Увидев впереди стариков с хлебом-солью, Государь отказался принять подношение. "Вывести из рядов зачинщиков и сейчас предать военному суду!" - приказал он. Виновные вышли и были отправлены на гауптвахту. Одному батальону, особенно провинившемуся, Государь велел немедленно идти в полном составе в Петербург, в крепость, и подвергнуть виновных суду. Строго осудив все содеянное и выслушав голоса раскаяния от оставшихся, Государь подошел к старикам, отломил и скушал кусок кренделя и сказал: "Ну вот, я ем теперь вашу хлеб-соль. Конечно, могу вас простить, но как-то Бог вас простит? Толпа упала опять в ноги. Государь махнул рукой, сел в коляску и ускакал, поцеловав еще раз Панова.

Государь 28 июля писал графу П. А. Толстому: "Бог меня наградил за поездку в Новгород, ибо, спустя несколько часов после моего возвращения, Бог даровал жене счастливое разрешение от бремени сыном Николаем". Младенец, родившийся 27 июля, отдан был счастливым отцом под небесное покровительство празднуемого в сей день блаженного Николая Кочанова, Христа ради юродивого Новгородского.

Мудрый Пушкин и на эти события отозвался. В "Дневнике" 26 июля 1831 г. он записывает: "Вчера Государь отправился в военные поселения (в Новгородской губернии) для усмирения возникших там беспокойств. Несколько офицеров и лекарей убито бунтовщиками. Их депутаты пришли в Ижору с повинною головою и с распиской одного из офицеров, которого перед смертью принудили бунтовщики письменно показать, будто бы он и лекарь стравливали людей. Государь говорил с депутатами мятежников, послал их назад, приказал во всем слушаться гр. Орлова, посланного в поселения при первом известии о бунте, и обещал сам к ним приехать. "Тогда я вас прощу", - сказал он им. Кажется, все усмирено, а ежели еще нет, то все усмирится присутствием Государя. Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть употребляемое. Народ не должен привыкать к Царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, - и Царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Чернь перестанет скоро бояться таинственной власти и начнет тщеславиться своими сношениями с Государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне Государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтись в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 верст в ширину. Государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж".

***

Император Николай I, узнав, что Пушкин собирает материалы о Пугачевском бунте, сказал ему: "Я не знал, что ты собираешься писать историю Пугачева, а то показал бы тебе его сестрицу, что две недели как умерла в крепости". Государь разрешил ему доступ в государственный архив.

В записках Пушкина за 1834 г. имеются записи: 28 февраля. "Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресенье, на бале в концертной, Государь долго со мною разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения". 6 марта. "Царь дал мне взаймы 20 000 на печатание Пугачева. Спасибо. 3 июня. Обедали у Вяземского - Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не исключая и Ермолова".

Именно в 1834 г. Государь имел разговор с П. Д. Киселевым, вернувшимся после управления Дунайскими княжествами. Государь, с особым вниманием читавший его доклад, говорил с ним относительно крестьян. Он указывал, что они оба "займутся этим как-нибудь", так как "мы оба имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают и который их пугает". Вскоре после этого Государь говорил ему, что "преобразование крепостного права, которое в настоящем его положении оставаться не может, является необходимейшим". "Я, - продолжал Государь, - говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашел прямого сочувствия; даже и в семействе моем некоторые были совершенно противны. Несмотря на то, я учредил комитет из 7 членов для рассмотрения постановлений о крепостном праве. Я нашел противодействие. По твоему отчету о княжестве я видел, что ты этим делом занимался и тем положил основание к будущему довершению этого важного преобразования; помогай мне в этом деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, и для того подумай, каким образом надлежит приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу".

В 1835 г. Киселев был назначен членом Госуд. Совета и секретного Комитета по крестьянским делам. Вскоре было учреждено для казенных крестьян особое управление. Сначала таковым было V отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, с 1837 г. - министерство государственных имуществ, во главе которого поставлен был Киселев.

Государь, подыскивая помещение для нового V-го отделения, наметил здание Казенной Палаты. Министр финансов Канкрин был против этого, говоря, в частности, что многие чиновники лишатся тогда казенных квартир. Государь ответил ему: "Если нельзя, то нечего делать; но расширять помещение и давать квартиры, есть всеобщая страсть, против которой я неотступно воюю, и потому заключаю, что не хотите уважить, как мне, так и новому моему учреждению".

Большое впечатление произвела на Государя смерть австрийского императора Франца I (1792-1835), с которым связаны были у него воспоминания о Европе времен войн с Наполеоном и об эпохе Священного Союза. 2/14 марта 1835 г. Государь писал кн. Паскевичу: "Ты легко вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покориться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять свой долг, как отец ему завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастию, ничтожные!.." В письме от 15/27 марта Государь возвращается к австрийским делам: "Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу".

В начале весны 1835 г. Государь прибыл в Москву. Вскоре последовал приезд Императрицы с Великими князьями Николаем и Михаилом. Граф Бенкендорф отмечает в записках, что последние восхищали народ "особенно тем, что они выезжали одетые в национальные костюмы". В доме Дворянского собрания была устроена с большим вкусом и изяществом выставка мануфактурных фабричных изделий. Императорская Фамилия несколько раз осматривала ее. Государь, благодаря фабрикантов за их достижения, указал, что для дальнейшего развития производства необходимо "и правительству и фабрикантам обратить свое внимание на такой предмет, при отсутствии которого сами фабрики скорее будут злом, нежели благом". Царь далее развил свою мысль: "Это - попечение о рабочих, которые, ежегодно возрастая числом, требуют деятельного и отеческого надзора за их нравственностью, без чего эта масса постепенно будет портиться и обратится, наконец, в сословие столько же несчастное, сколько опасное для самих хозяев". В заключение, пишет Бенкендорф, он сослался на пример двух фабрикантов, находившихся тут же, в числе прочих, и особенно отличающихся обращением своим с рабочими, прибавив, что велит доносить себе о всех тех, которые последуют этому примеру, чтобы иметь удовольствие явить им за то знаки своего благоволения.

Государь пробыл два месяца в Москве. Посетив в с. Коломенском древний храм и попав случайно на бракосочетание трех пар местных жителей, он прислал потом им подарки.

Первая в России астрономическая обсерватория основана Имп. Петром Великим в 1725 г. в Петербурге одновременно с Академией Наук. И впоследствии над зданием библиотеки академии высилась восьмиугольная башня. Не раз подымали вопрос о необходимости сооружения обсерватории вне города. Совершено это было Имп. Николаем I. В 1830 г. по Высочайшему повелению был отправлен заграницу проф. Юрьевского университета В. Струве, с целью осмотреть главнейшие европейские обсерватории. Потом особая комиссия остановила выбор на вершине Пулковской горы, в 14 верстах от московской заставы в Петербурге, на высоте 248 фт. над уровнем моря. Вершина горы была указана Государем. Закладка Пулковской обсерватории состоялась 21 июня 1835 года.

Летом определилась поездка Царя в Польшу. 30 июня он писал Паскевичу. "... Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен...".

1 августа Император, Императрица, Вел. княжна Ольга Николаевна, маленький генерал-адмирал Вел. кн. Константин Николаевич, принц Фридрих Нидерландский с супругой и герцог Нассауский отбыли на пароходе "Геркулес" в Данциг. Впервые после Царя Петра I в этом городе был русский монарх. Императрица последовала оттуда в Берлин, Государь же с принцем направился в Калиш. Под Торном, по-видимому злоумышленники, подожгли по пути следования большой мост. Бенкендорф пишет: "На границе Царства Польского он отпустил приготовленный для него конвой, и мы проехали до Калиша краем, еще кипевшим горькою ненавистью к России, совершенно одни".

Съезд монархов в Калише имел целью воскресить воспоминания общих побед в 1813-1814 годах. Прусскому королю отведено было, по словам Бенкендорфа, помещение, в котором он жил в 1813 г., и где за 22 года перед тем Император Александр I, предавая забвению совокупные действия Пруссии с Наполеоном против России, протягивал Фридриху-Вильгельму III руку помощи и подписывал 25 марта союз с Пруссией против ее притеснителя. В Калише освящен был памятник, созданный Имп. Николаем в память этого союза, и устроен лагерный сбор. Сосредоточено было 60 000 русских войск и 10 000 прусских. Закреплен был союз обоих Государей.

Вслед за этим оба монарха присутствовали в Теплице на маневрах австрийской армии. Сын Франца I, император Фердинанд I (1835-48), был болезненный и вялый. Красочно описывает Бенкендорф тамошнюю обстановку: "Контраст был в самом деле поразителен. Рядом с одним из красивейших мужчин в мире, исполненным силы нравственной и физической, являлось какое-то слабенькое существо, тщедушное и телом и духом, какой-то призрак монарха, стоявший по осанке и речи ниже самых рядовых людей. Нужна была вся вежливость и ласковая приветливость Императора Николая, чтобы утаить от зорких глаз австрийцев, сколько он изумлен этою фигурою; но его обращение с Фердинандом, всегда предупредительное, дружеское и даже почтительное, вскоре привлекло к нему сердца австрийской свиты и, в особенности, молодой императрицы, которая оценила с благодарностью трудное положение нашего Государя. Можно смело сказать, что его австрийский сотоварищ был высшей ничтожностью и как бы совсем не существовал. Он едва мог удерживать в памяти наши фамилии и на все, что мы старались говорить ему с видом, будто не примечаем его ограниченности, отвечал лишь полусловами, совсем не клеившимися с предметом разговора".

Австрийцы приурочили эти дни к открытию памятника на Кульмском поле, где при поражении французов и пленении маршала Вандамма столь блестяще проявили себя 17 и 18 августа 1813 года русские войска. Бенкендорф пишет: "Государь в тот же день послал андреевские ленты подвижникам Кульмского боя гр. Остерману и Ермолову, давно уже оставившим поприще своей служебной деятельности и, конечно, никак не воображавших, чтобы Русскому монарху в далеком уголке Богемии пришли на память их заслуги".

Потом Государь провел с имп. Фердинандом четыре дня в Праге. Там он обратился к последнему за разрешением навестить в Вене вдовствующую императрицу, супругу имп. Франца и мать Фердинанда. Поездка облечена была тайной. Наш посол Д. П. Татищев вручил Бенкендорфу ключи от своего кабинета в посольстве. Можно себе представить переживания служащих посольства в Вене при внезапном появлении Императора Николая Павловича рано утром. Государь посетил в Шенбрунне вдовствующую императрицу. Сопровождаемый князем Лихтенштейном, поклонился он в капуцинском монастыре в Вене праху имп. Франца. На следующее утро Государь в штатском делал в магазинах покупки, главным образом подарки Императрице Александре Феодоровне. Венский генерал-губернатор Отгельфельн писал в Прагу кн. Метгерниху: "... Когда вчера в 2 часа пополудни мне прибежали сказать, что в Вену приехал русский Император, и что он остановился в доме своего посольства, я счел принесшего эту весть за лунатика..."

Государь приехал в Варшаву. Депутация поляков-горожан ходатайствовала о приеме ее Царем для поднесения приготовленного заранее адреса, с выражением ему благоговейной преданности. Государь на это согласился, заявив, что говорить будут не они, а он. 5 октября депутация принята была Императором в Лазенковском дворце в присутствии наместника фельдмаршала кн. Паскевича, варшавского военного генерал-губернатора Панкратьева и Бенкендорфа. Приводим речь Императора Николая I, записанную ген. Панкратьевым и просмотренную Бенкендорфом.

"Я знаю, господа, что вы хотели обратиться ко мне с речью; я даже знаю ее содержание, и именно для того, чтобы избавить вас от лжи, я желаю, чтобы она не была произнесена предо мною. Да, господа, для того, чтобы избавить вас от лжи, ибо я знаю, что чувства ваши не таковы, как вы меня хотите в том уверить.

И как мне им верить, когда вы мне говорили то же самое накануне революции? Не вы ли сами, тому пять лет, тому восемь лет, говорили мне о верности, о преданности и делали мне такие торжественные заверения преданности? Несколько дней спустя, вы нарушили свои клятвы, вы совершили ужасы.

Императору Александру I, который сделал для вас более, чем русскому Императору следовало, который осыпал вас благодеяниями, который покровительствовал вам более, чем своим природным подданным, который сделал из вас нацию самую цветущую и самую счастливую. Императору Александру I вы заплатили самой черной неблагодарностью.

Вы никогда не хотели довольствоваться самым выгодным положением и кончили тем, что сами разрушили свое счастье. Я вам говорю правду, чтобы уяснить наше взаимное положение, и для того, чтобы вы хорошо знали, чего держаться, так как я вижу вас и говорю с вами в первый раз после смуты.

Господа, нужны действия, а не слова. Надо, чтобы раскаяние имело источником сердце; я говорю с вами не горячась, вы видите, что я спокоен; я не злопамятен и буду вам делать добро вопреки вам самим. Фельдмаршал, находящийся здесь, приводит в исполнение мои намерения, содействует применению моих воззрений и также печется о вашем благосостоянии. (При этих словах члены депутации кланяются фельдмаршалу).

Господа, что же доказывают эти поклоны? Прежде всего, надо выполнять свои обязанности и вести себя, как следует честным людям. Вам предстоит, господа, выбор между двумя путями: или упорствовать в мечтах о независимой Польше, или жить спокойно и верноподданными под моим правлением.

Если вы будете упрямо лелеять мечту отдельной национальной, независимой Польши и все эти химеры, вы только накличете на себя большие несчастия. По повелению моему воздвигнута здесь цитадель; и я вам объявляю, что при малейшем возмущении я прикажу разгромить ваш город, я разрушу Варшаву, и уж, конечно, не я отстрою ее снова.

Мне тяжело говорить это вам, - очень тяжело Государю обращаться так со своими подданными; но я говорю это вам для вашей собственной пользы. От вас, господа, зависеть будет заслужить забвение происшедшего. Достигнуть этого вы можете лишь своим поведением и своею преданностью моему правительству.

Я знаю, что ведется переписка с чужими краями, что сюда присылают предосудительные сочинения, и что стараются развращать умы. Но при такой границе, как ваша, наилучшая полиция в мире не может воспрепятствовать тайным сношениям. Старайтесь сами заменить полицию и устранить зло.

Хорошо воспитывая своих детей и внушая им начала религии, верность Государю, вы можете пребыть на добром пути.

Среди всех смут, волнующих Европу, и среди всех учений; потрясающих общественное здание, Россия одна остается могущественною и непреклонною.

Поверьте мне, господа, принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье.

Если вы будете хорошо вести себя, если вы будете выполнять все свои обязанности, то моя отеческая попечительность распространится на всех вас, и, несмотря на все происшедшее, мое правительство будет всегда заботиться о вашем благосостоянии. Помните хорошенько, что я вам сказал". После этого приема депутации Государь осмотрел Александровскую цитадель, орудия которой были направлены на Варшаву.

Дальнейший путь Государя - Новогеоргиевск, Брест-Литовск, Киев. Прибыв в Мать городов русских ночью, Царь, прежде всего, в это позднее время посетил Печерскую Лавру. Останавливался он у генерал-губернатора гр. Гурьева. В Киеве встретился он с английским послом Дургамом, возвращавшимся в С.-Петербург через Константинополь и Одессу. Султан, по его словам, поручил ему кланяться Императору, как великодушному своему союзнику и покровителю. Государь предложил Дургаму послать английских морских офицеров, состоявших в его свите, в черноморские порты, двух же взял с собой при посещении войск. Дургам говорил, что, проезжая через южную Россию, он нашел порядок, безопасность и довольство.

Навестив в Белой Церкви гр. А. В. Браницкую, урожд. Энгельгардт, племянницу кн. Потемкина-Таврического, Государь проехал в Чугуев и Курск, где губернатором был деятельный и очень строгий М. Н. Муравьев, будущий водворитель порядка в Литве. Далее следовали - Орел и Тула, недавно погоревшая. При выезде из города лошади, впряженные в пошевни, в которых сидел Государь, от крика толпы понесли вдоль улицы, образовавшей довольно крутой спуск. Бенкендорф, ехавший в других пошевнях, пишет:

"При виде явной опасности я совсем растерялся, но Государь, став на ноги в пошевнях, схватил вожжи и своею атлетической силой успел сдержать лошадей".

В 1835 г. основано было Императорское училище правоведения. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский, сын сестры Государя, Вел. кн. Екатерины Павловны, состоя с апреля 1834 г. сенатором, убедился в непорядках, которые существовали в сенаторских и других судебных канцеляриях. Понял он, что только решительная мера - подбор судебных деятелей, достойных по нравственным качествам и по приобретенным ими юридическим познаниям - может исправить существовавшее зло.

26 октября 1834 г. принц развил эти мысли в своем всеподданнейшем письме и высказал предположение о создании особенного Училища правоведения, на что пожелал пожертвовать крупные средства. Письмо это Государь препроводил М. М. Сперанскому с надписью: "Благородные чувства Принца достойны уважения. Прошу, прочитав, переговорить с ним и мне сообщить, как Ваши замечания, так и то, что Вами и Принцем условлено будет". Сперанский поддержал предположения Принца в докладной записке от 24 января 1835 г. Придавал он важное значение тому, чтобы в Училище не только учили, но и воспитывали его питомцев. 29 мая проект устава и штатов Училища правоведения были утверждены Государем и об учреждении его в тот же день последовал Указ Правительствующему Сенату.

31 мая Принц был назначен Попечителем Училища и на его имя последовал Высочайший рескрипт: "Любезному племяннику Нашему Принцу Петру Ольденбургскому. Утвердив предположение Ваше об учреждении Училища Правоведения, приятною обязанностью считаю изъявить Вам, сколь много Я ценю и достоинство Вашей мысли и образ ее исполнения. Мысль внушена Вам наследственной любовью к Отечеству, а образ исполнения, Вами предложенный, означает готовность Вашу содействовать его пользам, не щадя Вашего достояния. Я уверен, что не пощадите Вы и трудов Ваших, дабы, устроив сие Училище, довести в нем попечительностью Вашею и круг учения, и порядок нравственного воспитания до той степени совершенства, какое ему в главной его мысли предназначено. Примите уверение в искренней моей признательности. Пребываю к Вам всегда доброжелательный. Николай".

Для помещения Училища Принцем был куплен трехэтажный дом И. И. Неплюева на берегу Фонтанки, против Летнего сада. В доме этом некогда помещался Пажеский корпус: жили в нем фельдмаршал кн. Барклай-де-Толли, М. М. Сперанский. Приобретение дома и переделки обошлись Принцу более миллиона рублей. 23 ноября митрополитом Московским Филаретом освящена была училищная церковь св. Великомуч. Екатерины. 5 декабря 1835 г. в присутствии Императора Николая I, Наследника Цесаревича Александра Николаевича и Великого Князя Михаила Павловича последовало торжественное открытие Училища.

Императорское Училище правоведения, созданное державной волей Императора Николая I, полностью оправдало свое назначение, в чем он мог убедиться в конце своего царствования. Питомцы Училища приняли затем большое участие в разработке и проведении реформ Императора Александра II. До революции выпущено было 2317 воспитанников Училища, из коих 46 стали членами Гос. Совета, 168 сенаторами, занимали видные должности, вплоть до министров, по судебному и административному ведомствам (64 правоведа были губернаторами).

Перед отъездом заграницу Государь оставил завещание Наследнику Цесаревичу, как ему надлежит поступать по воцарении. Приводим отдельные места: "... 5) Ежели б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня, и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасаешь Россию... 7) Сначала, входя в дела, спрашивай, как делалось до тебя, и не изменяй ни в чем ни лиц, ни порядка дел. Дай себе год. или два сроку, хорошо ознакомься с делами и людьми - и тогда царствуй... 9) Соблюдай строго все, что нашей Церковью предписывается. 10) Будь вообще кроток, обходителен и справедлив: сие последнее слово совмещает и снисходительность, и строгость, с которыми оно неразлучно. 11) Ты молод, неопытен, и в тех летах, в которых страсти развиваются, - но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия, и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом... 17) Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточай казны свыше ее способов. 18) С иностранными державами сохраняй доброе согласие, защищай всегда правое дело, не заводи ссор из-за вздору; но поддерживай всегда достоинство России в истинных ее пользах. Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть вся твоя забота... 20) Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести".

Завещание кончалось так: "Вот, любезный Саша, в коротких словах мое последнее тебе наставление. Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него Одного возлагай всю свою надежду. Он тебя не оставит, доколе ты к Нему обращаться будешь. Ступай смело и велик Бог русский. Николай. Александрия. 30 июля 1835 года".

Государь писал 15/27 февраля 1836 г. князю Паскевичу в Варшаву. "Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарения Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость и кичливость, но укрепит нас в чувстве искренней доверенности и надежды на милосердный Промысл Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником в достижении наших благих намерений".

Императорская Академия Наук получила 8 января 1836 г. новый устав. К кафедрам исторической и физико-математической прибавлена была кафедра наук филологических. Увеличены были штаты Академии, что дало возможность расширить академические музеи и коллекции. В ведение Академии поступила астрономическая обсерватория в Пулкове. В создании ее принимал большое участие Сергей Семенович Уваров (1786 - 1855), назначенный министром народного просвещения в 1833 г., в 1846 г. возведенный в графское достоинство и остававшийся в этой должности до 1849 г. Начиная свою деятельность на этом поприще, он писал попечителям учебных округов: "Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности".

"Энциклопедический словарь" Брокгауза и Эфрона так определяет деятельность этого сподвижника Императора Николая I: "Шестнадцатилетнее управление министерством народного просвещения гр. Уварова занимает видное место в истории народного просвещения в России: при кем был основан университет в Киеве, возобновлен обычай посылать молодых ученых заграницу, основан целый ряд учебных заведений, положено начало реальному образованию, видоизменены уставы гимназий и университетов. Уваров первый из министров народного просвещения стал публиковать отчеты по управлению министерством в основанном при нем "Журнале Министерства Народного Просвещения".

Иван Константинович Айвазовский, профессор живописи, известный маринист, турок-христианин, в 13-летнем возрасте был вывезен в Крым. У него обнаружилась способность к рисованию. По повелению Государя он был помещен в 1833 г. в Академию Художеств, где числился пенсионером Собственной Его Величества Канцелярии. По окончании им Академии Государь предложил ему в 1836 году сопровождать Вел. кн. Константина Николаевича в его плавании в Финском заливе, чтобы расширить его кругозор. В 1845-46 гг. он сопровождал Великого князя в его плавании к берегам европейской Турции, Малой Азии и Архипелагу. "По собственному отзыву художника, только покровительство русского Царя могло дать столько средств к ознакомлению с водной стихией и разнообразнейшими ее типами в двух частях света" ("Русская Старина". 1878).

В 1836 г. Государь продолжал посещения отдельных мест Империи. Сопровождаемый гр. Бенкендорфом, он в час по полуночи 26 августа подъезжал к г. Чембару Пензенской губ., расположенному в гористой местности. Вблизи города коляска на крутом повороте раскатилась, и произошла катастрофа. Кучер Колчин и камердинер Малышев, свалившись, лежали без чувств. Государя придавила коляска. Бенкендорф не пострадал. Он пишет, что с тяжелыми усилиями освободил Государя от коляски, откидной верх которой был поднят, что "спасло нам жизнь". Бенкендорф закричал: "Выходите", на что последовал ответ: " Это легко сказать, но я не могу подняться, чувствую, что плечо треснуло". Все же выбравшись, Государь почувствовал себя дурно, но отошел после данного ему Бенкендорфом хереса. Придя в себя, он сказал: "Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо: значит Бог вразумляет меня, что не дано делать никаких планов, не испросив Его помощи".

Бенкендорф пишет: "Видя передо мною сидящим на голой земле с переломленным плечом могущественного владыку шестой части света, которому светил старый инвалид и, кроме меня, никто не прислуживал, я был невольно поражен этою наглядною картиной суеты и ничтожества земного величества. Государю пришла та же мысль, и мы разговорились об этом с тем религиозным чувством, которое невольно внушала подобная минута".

Они пришли пешком в уездное училище. Государь сразу же написал письмо Императрице в юмористическом тоне. И только окончив его, сказал врачу Арендту: "Ну, теперь твоя очередь, вот тебе моя рука: займись ею". Обнаружен был перелом ключицы.

Государь 30 августа писал из Чембара кн. Паскевичу "Ты уже узнал, любимый мною отец-командир, о причине, лишающей меня возможности исполнить, к крайнему моему сожалению, мою поездку к тебе. Полагая, что ты верно будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит мучает лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувырколегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если бы на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что надо оставаться на покое для совершенного сращения кости, которое дорогой могло бы расстроиться... Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не имел возможности явиться перед войсками, как следует, и присутствовать на маневрах..."

Государь пробыл в Чембаре до 9 сентября и до этого всячески торопил с отъездом. 8 сентября он объявил Бенкендорфу: "Я еду непременно завтра утром в 9 часов, и, если вы не можете везти меня, то уйду пешком". Бенкендорф вспоминает "Никогда еще в жизни он не выражался со мною таким повелительным и резким тоном". Перед отъездом Государь пригласил к себе приходского священника отслужить благодарственный и напутственный молебен. Царь чистым и приятным басом пел с дьячком. В 1838 г. дворянством Пензенской губернии в доме, в котором проживал Государь в Чембаре, сооружена была церковь, которую население называло "царской".

В "Русской Старине" (1870 г.) помещены записи М. И. Глинки (1804 - 1857). В них он пишет о своей опере "Жизнь за Царя", впервые поставленной на сцене императорских театров. 27 ноября 1836 г. Государь был на репетиции оперы, незадолго до ее постановки. Он ласково спросил композитора, доволен ли он его артистами? ... "Через содействие Гедеонова (А.М., тогда директора императорских петербургских театров. - Н.Т.) я получил позволение посвятить оперу мою Государю Императору, и вместо "Ивана Сусанина", названа она "Жизнь за Царя". Государь присутствовал на первом представлении, вызвал Глинку в боковую императорскую ложу. Благодаря его, он сказал, что нехорошо убивать Сусанина на сцене. Глинка получил Высочайший подарок - перстень с топазом, стоивший 4 000 рублей.

В 1834 г. прибыл из Вены в Россию профессор политехнического института Франц фон Герстнер, знаток железнодорожного дела, изученного им в особенности в Англии. В Австрии он в 1828 г. соорудил небольшой участок железной дороги. Пригласил его начальник штаба горных инженеров К. В. Чевкин для обозрения горных заводов. Герстнер, исполняя это задание, воодушевился мыслью о постройке в России железной дороги. В 1835 г. он представил Государю докладную записку по поводу сооружения целой сети дорог. Через несколько недель записка эта рассматривалась в особом комитете под председательством Государя и встретила одобрение, но выявились финансовые трудности для осуществления предложенного Герстнером большого плана. Тогда последний, знавший положительное отношение Государя к железнодорожному строительству, представил в декабре 1835 г. проект сооружения железной дороги из С.-Петербурга в Царское Село и Павловск. Проект был одобрен. В начале 1836 года Высочайше утверждены были акционерная компания и данная ей концессия. К постройке приступлено было в мае 1836 г. Герстнер руководил работой, которую вели австрийские инженеры. Все время он пользовался поддержкой Имп. Николая Павловича. 27 сентября 1836 г. открыто было движение на протяжении всего 8 километров, причем вначале конной тягой.

***

В царствование Императора Николая сильно подвинулось дело воссоединения униатов. Государь желал только соблюдения осторожности в проведении этого вопроса, чего и указано было им придерживаться в 1834 г. 12 февраля 1839 г. собор униатских епископов и высшего духовенства, собравшийся в Неделю Православия в Полоцке, составил торжественный акт о присоединении униатской церкви к Православной и всеподанейшее прошение о том Государю, подписанное 1305 духовными лицами. 25 марта Царь написал на прошении: "Благодарю Бога и принимаю". За пастырями присоединилось и все полуторамиллионное униатское население литовской и белорусской епархий. Торжественные богослужения совершены были в Витебске, Орше, Полоцке, Вильне. Выбита была медаль с надписью на одной стороне: "Отторженные насилием (1596) воссоединены любовью (1839)", на другой - под ликом Спасителя на убрусе: "Такова имамы Первосвященника". Бывшие униатские архиереи получили православные епархии западного края. Владыка Иосиф (Семашко) назначен был архиепископом Литовским, владыка Василий (Лужинский) - епископом Полоцким, Антоний (Зубко) - Минским.

В 1839 г. Государем отправлен был в Константинополь, Александрию и Иерусалим флигель-адъютант граф Адам Адамович Ржевуский. Он должен был приветствовать молодого султана Абдул-Меджида, только что вступившего на престол. Принят был царский посланец с исключительными почестями. Выхлопотал он улучшение положения православных в Святой Земле. Мегемет-Али, паше египетскому он передал пожелание Государя об отозвании сына, Ибрагима-паши, выступившего против султана. По возвращении гр. Ржевуский был принят Государем и высказал мнение, что от Мегемета-Али можно было бы добиться многого в отношении Палестины, если поддерживать его. Государь ответствовал: "К сожалению, это невозможно, я не желал бы быть обязанным обладанию Св. Местами восстанию подданного против своего Государя, ибо старый паша, в конце концов, подданный султана, и подданный, которому последний имеет право отрубить голову... Конечно, охрана Св. Мест должна была бы нам принадлежать безраздельно, или, по крайней мере, мы должны были бы иметь там больше и более широкие права, чем латиняне. Это покровительство христианам французами смешно. В Турции, как и в Сирии, больше православных, чем католиков, и наследие Восточных Императоров не принадлежит французам".

7 августа состоялось торжественное открытие Пулковской обсерватории. Академик Василий Струве, известный астроном, в 1838 году отправлен был, по повелению Государя, в Европу для заказа необходимых инструментов: "самых лучших, какие только могли приготовить лучшие мастера". Главные заказы даны были. фирме братьев Репсольд в Гамбурге. В Мюнхене оптик Мерц изготовил 15-дюймовый рефрактор, долгое время лучший в мире. На докладе о сем министра народного просвещения гр. С. С. Уварова Государь написал: "Прекрасно". Гарвардский астроном, американец Кливлэнд Аббе считал два года, проведенные им на практике у Струве, "самыми счастливыми в жизни" и назвал Пулково "научным раем". Вениамин Гулд, основавший в 1849 году американский "Астрономический журнал", назвал Пулковскую обсерваторию "астрономической столицей мира".

8 том же году граф Уваров представил Государю стихотворение А. С. Хомякова "Киев", написанное им для "Киевлянина", издававшегося тогда другом последнего М. А. Максимовичем. Министр писал: "Известный наш поэт Хомяков, который, как кажется, мог бы один идти по стопам Пушкина, если б постоянно занимался своим искусством, написал ныне стихотворение, которое я считаю достойным воззрения Вашего Императорского Величества. Осмеливаюсь при сем всеподданейше представить оное. Последние стихи имеют отношение к другому стихотворению ("Орел"), в котором Хомяков воспевал соединение всех Славянских племен под хоругвь России. Эта мысль, которой он проникнут, проявляется в каждой строке, им написанной, глубокое религиозное чувство (в чем Хомяков совершенно отличается от Пушкина), дает этой любимой мысли особую теплоту и возвышенность. Изящество языка и сила выражения не оставляет, думаю, ничего желать более". 30 сентября 1839. Рукою Государя написано: "Не дурно", - а по строкам: в чем Хомяков отличается от Пушкина, по свидетельству Николая Барсукова, - тою же державною рукою сделан росчерк карандашом, как бы уничтожающий эти слова.

В 1839 г. Россию посетил французский литератор маркиз де Кюстин, выпустивший потом книгу об этом путешествии. Допущенные им извращения и злостность заставили даже мягкого В. А. Жуковского назвать его "собакой". Из этой книги стоит привести высказанные ему Императором Николаем I суждения об образе правления: "Я понимаю республику, это - образ правления прямой и искренний или могущий, по крайней мере, быть таким; я понимаю абсолютную монархию, потому что я стою во главе подобного порядка вещей, но я не понимаю представительной монархии. Это - правление лжи, обмана и коррупции, и я скорее удалился бы в Китай, чем когда-либо допустил его".

26 августа на Бородинском поле состоялся военный парад. Государь со следующими словами обратился к войскам: "Ребята! Пред нами памятник, свидетельствующий о славных подвигах ваших товарищей! Здесь, на этом самом месте, за 27 лет перед сим, надменный враг возмечтал победить русское войско, стоявшее за Веру, Царя и Отечество! Бог наказал безрассудного: от Москвы до Немана разметаны кости дерзких пришельцев - а мы вошли в Париж. Теперь настало время воздать славу великому делу. Итак, да будет память вечная бессмертному для нас Императору Александру I, - его твердою волею спасена Россия; вечная слава павшим геройскою смертью товарищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству. Вы же всегда будете надеждой и оплотом вашему Государю и общей матери нашей России".

Князь А.В. Мещерский поступил в 1838 г. юнкером в Оренбургский уланский полк 6-й кавалерийской дивизии. Полком командовал его дядя князь Ливен. Мещерский описывает маневры 1839 года на Бородинском поле: "Государь Николай Павлович стоял верхом на пригорке перед Бородинской колонной, пропуская мимо себя церемониальным маршем, без перерыва в продолжение 8 часов, все двести пятьдесят тысяч, собранного в это время на Бородинском поле войска. Нельзя было не удивляться его необыкновенной силе и энергии: он стоял все время недвижимо на своем высоком коне, как великолепная мраморная статуя древнего рыцаря, не переменяя почти ни разу своего положения. В это время Государь Николай Павлович перед своей грозной армией действительно изображал собою одного из тех легендарных героев-великанов, которых все воинственные народы любят воспевать в свои народных песнях. Лучше сказать: Государь Николай Павлович в эту минуту представлял собою по истине идеальный тип Царя могущественной державы в Европе, каким он и был в то время в действительности".

Английский посол в Петербурге Лофтус писал в 1840 году: "... В Императоре Николае было что-то удивительно величественное и внушительное; несмотря на суровый вид, он поражал пленительной улыбкой, и его манеры были очень приятны. Вообще это был благородный, великодушный человек, и все близко его знавшие питали к нему преданную любовь. Его суровость объяснялась не желанием его быть жестоким, а убеждением, что следовало в то время управлять всем светом твердой, железной рукой".

В Светлое Христово Воскресение освящен был Зимний Дворец, отстроенный после пожара. Перед заутреней был крестный ход. В Белой зале процессия двигалась между длинными рядами мастеровых, большей частью бородатых мужиков в кафтанах. Розговены были устроены на 3000 человек. В том же году расширено было пристройкой помещение Императорской публичной библиотеки.

В 1839 г. Наследнику Цесаревичу, Великому князю Александру Николаевичу было указано, "чтобы слушать и учиться", присутствовать на заседаниях Государственного Совета, но без права голоса. 11 февраля скончался граф М.М. Сперанский. Государь был очень огорчен кончиной этого выдающегося государственного деятеля, близкого его сподвижника. Он говорил М.А. Корфу: "... И я, и ты, по близким к нему отношениям, и все мы понесли потерю ужасную, неизмеримую...! А твое дело оставаться верным его школе: служи по-прежнему, не обращай внимания на то, что слышишь вокруг себя, иди своим путем, как велит честь и совесть, - словом, действуй в духе и правилах покойного - мы останемся всегда друзьями, и ты будешь полезен не только мне, но и Саше". Князю И.В. Васильчикову Государь писал, что эта невозвратимая потеря заставляет его испытывать жестокое огорчение.

Генерал П. X. Граббе, состоя с 1838 г. командующим войсками линии и Черномория, был послан в 1839 г. в Дагестан с Чеченским отрядом для овладения оплотом мюридизма аулом Ахульго. 22 августа он с большими трудностями и кровопролитием овладел им. Но Шамиль ускользнул. Граббе награжден был званием генерал-адъютанта и орденом Св. Кн. Александра Невского. Считали Шамиля конченным. Но Государь думал иначе. На докладе о событии он написал: "Прекрасно, но жаль, что Шамиль ушел и признаюсь, что опасаюсь новых его козней. Посмотрим, что далее будет". В 1840 г. оправившийся Шамиль снова появился в Чечне и Дагестане.

В конце 1839 г. сильно болела Великая княжна Ольга Николаевна. Кризис последовал на 28-й день. Известно, со слов лейб-медика Маркуса, стоявшего во главе многих врачей, что Государь по восемь раз в день заходил проведать больную, по ночам же подходил к дверям и со слезами прислушивался к ее стонам. Когда опасность миновала, он хотел подарить дочери давно приготовленный подарок - две драгоценные жемчужины Севинье. Маркус, опасаясь волнения больной, запретил вручение ей жемчужин. Государь неделю носил жемчужины в кармане, ожидая разрешения врача. Когда больная поправилась, Государь становился на колени и кормил ее из своих рук, следуя предписанию врача.

В 1839 г. Государь, посетив Коломенское, как всегда, прежде всего отправился в церковь. Там в это время происходила крестьянская свадьба. Дождавшись окончания богослужения, он поздравил новобрачных и велел им явиться в Москву во дворец. Там они были обласканы и одарены царем и царицей ("Исторический Вестник". 1915).

В 1840 г. продолжал оставаться сложным турецкий вопрос. Россия, как и в предыдущие годы, поддерживала султана в его столкновении с египетским пашей. Франция же поощряла домогательства Мехмед-Али. Англию тревожили дружественные отношения России и Турции. В Лондоне состоялась конференция для рассмотрения египетского вопроса. В ней приняли участие представители России, Англии, Австрии и Пруссии. Султан был поддержан, и вынесено решение, что турецкие дела будут впредь разрешаться совместно этими державами. В лондонской конференции 1841 г. приняла участие и Франция, примкнувшая к соглашению. Конференции эти ослабили то исключительное значение, которое с тридцатых годов имела Россия в турецких делах. Наряду с этим, Россию устраивало усиление конференцией запрета для всех государств проводить военные суда из Черного моря в Средиземное и обратно.

В конце мая Государь прибыл в Берлин и присутствовал при кончине короля Фридриха-Вильгельма III. При гробе несли дежурство русские генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и чины Кавалергардского полка. Вступивший на престол сын покойного, король Фридрих-Вильгельм IV, брат Императрицы Александры Федоровны, принял отряд кавалергардов, обнял старшего унтер-офицера и рядового, обласкав каждого; он говорил о своих наследственных чувствах к России. Король опубликовал завещание отца. В нем говорилось и об иностранной политике: "Постарайся сохранить по мере возможности, доброе согласие, существующее между европейскими державами, в особенности, чтобы Пруссия, Россия и Австрия никогда не разделялись".

В Москве шла постройка большого Кремлевского дворца. Государь не раз бывал на работах. Однажды архитектурный помощник Горский выразил сожаление о предназначенном на слом известном изразчатом Крутицком теремке. Государь поблагодарил его и запретил это трогать.

Начало сороковых годов ознаменовано было сближением России с Англией. В 1841 г. Государь посетил Лондон, Недоволен был он внутренними делами в Пруссии, где проявились либеральные влияния. Государь говорил: "Мой шурин идет на гибель". Король Фридрих-Вильгельм IV продолжал держаться России. На военном празднике он заявил: "Будем всегда помнить, как много Пруссия обязана признательностью России. Русский Император не только мой родственник, он вместе с тем мой ближайший и лучший друг; это настоящий друг Пруссии".

В 1841 г. последовал секретный рескрипт на имя председателя Государственного Совета князя Васильчикова: "Князь Илларион Васильевич! Признав за благо в отсутствие мое поручить любезнейшему сыну моему, Наследнику Цесаревичу и Великому Князю Александру Николаевичу, решение по делам Комитета Министров, предлагаю Вам о сем объявить Комитету. Те дела, по коим следовать будут указы, представить особо на мое рассмотрение".

В "Записках" М.А. Корф отмечает следующее. Динабургским комендантом был генерал-лейтенант Гельвиг опытный, отличный инженер, но и взяточник. Государь, Государыня и Великая княжна Ольга остановились в 1841 г. в Динабурге. Помещение им было отведено в комендантском доме. Государь вызвал к себе Гельвига и со строгим выражением лица обратился к нему: "Гельвиг, должен сделать тебе вопрос по совести, но дай честное слово, руку на сердце, что ответишь сущую правду?" - Комендант испугался, ожидая грозного допроса. - "Правда ли, что ты ненавидишь женщин?" - "Во всяком правиле есть изъятие, и Ваше Величество, конечно, не изволите подумать (Император Александр II, читая "Записки", исправил: "он отвечал по-французски: "Sir, c'est une calmie, вместо calomnie" (клевета). - "Ну, извини же, что я навязываю тебе жену и дочь; когда они выедут, ты можешь обмыть и обкурить свой дом, чтобы и духу их не осталось".

В конце 1841 г. в Государственном Совете рассматривалось решение Сената об одном крестьянине, который в пьяном виде произнес дерзкие выражения против Царя. Он присужден был на каторгу. Вопреки обычаю, Государь утвердил меморию. Видимо Наследник Цесаревич сообщил об этом деле отцу. Последовало Высочайшее прощение крестьянина. Вечером же на балу у гр. Воронцова Государь сказал Корфу, "что не понимает, как это дело могло у него проскочить".

Государь считал необходимым постройку железных дорог для преодоления столь огромных в России расстояний. Приходилось ему выслушивать разные возражения. Отрицательно относился к этому вопросу главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями граф К. Толь. В начале 1842 г. Государь приказал приступить к постройке железной дороги между С. -Петербургом и Москвой. Инженеры корпуса Путей Сообщения полковники Мельников и Крафт были назначены состоящими при Государе. Им поручено было составление проектов и смет. 1 февраля последовал Высочайший указ о постройке на средства казны железной дороги между обеими столицами. Председателем Комитета, наблюдающим над постройкой, назначен Наследник Цесаревич. На место скончавшегося гр. Толя назначен был гр. П.А. Клейнмихель, известный своей исполнительностью и настойчивостью. Изыскания велись весь 1842 г. и частично 1843 г. Шоссе, соединявшее Петербург и Москву шло через Новгород, Вышний Волочек, Торжок и Тверь. Мельников приготовил два плана. По одному - дорога придерживалась шоссе, по другому, - минуя упомянутые города, шла по прямому направлению на Тверь. Получалось сокращение, представлявшее выгоду для пассажиров и грузов. Государь, выслушав доклад, приказал вести дорогу прямо.

Гр. Корф пишет, что 25 января Государем по случаю утверждения проекта железной дороги между столицами была принята депутация в составе 17 почтеннейших купцов, благодарившая за новый знак монаршего попечения о пользе и процветании коммерции. "На другой день, - пишет Корф, - я виделся с некоторыми из них, и они все еще были в каком-то восторженном состоянии. Император Николай знал и любил Русь, как знал и любил ее до него разве один только Петр Великий, а знание народа, согретое любовью, всегда действует с электрической силой. Он принял депутацию в своем кабинете, в сюртуке, запросто, по домашнему, что с первой же минуты произвело самое приятное впечатление. Прежде чем кто-нибудь успел выговорить слово, он начал с изъявления своей благодарности за внимание купечества к попечениям об этом деле. - Мне надо было, - продолжал он, - бороться с предубеждениями и с людьми; но когда я сам убедился, что дело полезно и необходимо, то ничто уже не могло меня остановить. Петербургу делали одно нарекание: что он на конце России и далек от центра Империи; теперь это исчезнет. Через железную дорогу Петербург будет в Москве и Москва в Кронштадте. - Потом, обращаясь к Цесаревичу, он прибавил: - Но человек смертен и потому, чтобы иметь уверенность в довершении этого великого дела, я назначил председателем Комитета железной дороги вот его: пусть он и доделает, если не суждено мне. - Аудиенция закончилась призывом к купечеству содействовать благодетельным попечением правительству своею деятельностью и честностью".

Приводит гр. Корф появившуюся в марте 1842 г. в парижском журнале "Minerve" статью о Петербурге неизвестного автора, пожелавшего представиться Императору и допущенного на прием дипломатического корпуса. "Я ждал минуты выхода Императора, признаюсь, не без некоторого внутреннего волнения. В зале царствовало какое-то тревожное молчание, будто предвестие великого события. Для меня увидеть Императора было делом великой важности. Я не умел отделить в моих мыслях человека от идеи о его власти, ни идеи власти от человека, и потому ожидал в Николае как бы олицетворения его исполинской монархии. Он вошел. Я увидел черты, какими изображают нам героев древности: высокий лоб, проницательный взгляд, исполненный достоинства, рост и формы Алкивиада. Сделав несколько шагов вперед, он поклонился на обе стороны, одним протянул руку, других приветствовал милостивою улыбкою, с некоторыми ' стал беседовать то по-русски, то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и все одинаково свободно. Когда пришла моя очередь, он много и долго говорил о чужих краях. Ему все было известно: мысль и речь переходили от востока к западу, от юга к северу; замечания его о разных странах и о различных их отношениях были так тонки и обличали такое глубокое знание, что, забыв монарха, я дивился в нем мыслителю. Откуда находится у него время, чтобы иметь обо всем такое справедливое и основательное суждение? Целая администрация колоссальной Империи в нем сосредотачивается, ни одно, сколько-нибудь важное дело не решается без него: просьба последнего из подданных восходит на его усмотрение, каждое утро, с ранних часов, он работает со своими министрами, каждая ночь застает его опять за рабочим столом".

М.А. Корф так высказывается по поводу этой статьи: "Все, что можно сказать об этом портрете, это то, что он был еще ниже истины. Француз, и при том тогдашний француз, привыкший к конституционным королькам, не мог вполне судить о бремени, лежащем на самодержавном монархе огромной России, а кто нес это бремя добросовестно, благоразумнее Николая! Независимо от высших качеств, которые могли быть оценены одними русскими, и из них, преимущественно, одними приближенными, в наружности, в осанке, в беседе, во всех приемах Императора Николая были, действительно, какое-то обаяние, какая-то чаровавшая сила, какому влиянию не мог не подчиниться, увидав и услышав его, даже и самый лютый враг самодержавия""

В 1842 г. были обнаружены страшные беспорядки в судебной части петербургского ген.-губернаторства. Ген.-губернатором был граф П. К. Эссен. Дело рассматривалось Государственным Советом и было подробно изложено в журнале его заседания. Государь на журнале положил резолюцию: "Неслыханный срам! беспечность ближнего начальства неимоверна и ничем неизвинительна; мне стыдно и прискорбно, что подобный беспорядок существовать мог почти под глазами моими и мне оставаться неизвестным". Эссен был уволен и на его место назначен ген.-адъютант Кавелин.

В 1842 году, в бытность генерал-губернатором Д. Г. Бибикова, в юго-западных епархиях определены были постоянные оклады жалования православному духовенству. Высочайше утверждено было положение об обработке прихожанами для приходских священников десяти десятин церковной земли. Постройка церковных и всех служб тем же законом отнесены на. обязанность прихожан, с обязательством помещиков выдавать для сего лесной материал.

Как сообщает Корф, каждый год в день 1 декабря в дворцовой церкви совершалось богослужение, на которое приглашались лица, причастные к событиям 1825 года. После молебна провозглашалась вечная память "рабу Божию графу Михаилу и всем в сей день за Веру, Царя и Отечество убиенным". Провозглашалось потом многолетие "храброму всероссийскому воинству". После службы все допускались к руке Императрицы и целовались с Государем, как в Светлый праздник. Император посещал в этот день Конногвардейский и Преображенские полки, пока там находились ветераны того времени.

В 1842 г. восстановлена Казанская Духовная Академия. Она была открыта в 1797, а в 1818 г. обращена в семинарию.

***

Существовавшая со времени царствования Имп. Екатерины II обязанность русских дипломатических представителей заграницей освещать в донесениях не только политические события, но и культурную жизнь тех стран, в которых они пребывали, увеличилась требованием Имп. Николая извещать его о положении искусства. По-видимому донесения посланника при саксонском короле побудили Государя, понимавшего живопись, побывать в Дрездене, славившемся богатейшей картинной галереей и недавно выстроенным великолепным придворным театром. В 1845 г. Имп. Николай Павлович выехал в Саксонию, прося короля не устраивать ему парадных встреч. Решено было, что он приедет в Пильниц, летнюю королевскую резиденцию, и будет наезжать в Дрезден.

Саксонским королем был Фридрих-Август II, образованный монарх, любивший искусство и естественные науки, пользовавшийся любовью народа. Особенно занимала его ботаника; он посещал многие государства Европы для собирания растений. Летом 1854 года, когда он, при посещении Тироля, ехал с адъютантом в карете из Боццена, лошади, испугавшись упавшей каменной глыбы, понесли. Король, выпрыгнув из экипажа, упал и был убит лошадью, ударившей его копытом в висок.

Жители. Дрездена не были извещены о прибытии русского Императора в Пильниц. В Дрездене в это время находились кружки польских революционеров. Вследствие этого, когда Государь посещал город, тайные полицейские агенты ходили по его пятам, вызывая в нем сильное неудовольствие. Вследствие этого им приказано было не быть видимыми Государем.

Сохранилось об этом времени воспоминание М. В. Станиславского. В 1876 г. он познакомился со знаменитым художником-скульптором, профессором дрезденской академии Генелем. Последним созданы были четыре известные аллегорические фигуры: "Утро", "День", "Вечер" и "Ночь", украшавшие лестницу, ведущую на Брюльскую террасу.

Генель рассказывал Станиславскому следующее:

"Это было в первой половине 1845 года. Около 11 часов утра я выхожу из главного почтамта, куда зашел для отправки писем, и становлюсь в нерешительности, куда мне идти, у самого угла почтамтской площади и Вальштрассе. Говоря откровенно, меня тянуло в винный погребок, находившийся в ста шагах от меня, куда я изредка захаживал, чтобы позавтракать и выпить стаканчик хорошего рейнвейна. Но с другой стороны мне необходимо было зайти по делам в академию художеств. Наконец "лукавый" победил, и я свернул в Вальштрассе по направлению к винному погребку. Не прошел я еще и 20 шагов, как вижу идущего мне навстречу необычно рослого господина с поразительно характерными чертами лица, большим прямым носом и громадными голубыми глазами, смотревшими как-то спокойно величественно на все окружающее. Пораженный появлением столь импозантной, мужественной фигуры, я стал рассматривать незнакомца, в котором сразу можно было узнать знатного чужестранца. Без всякого признака тучности, шедший господин был, тем не менее, атлетического сложения, легкая походка свидетельствовала о громадном запасе жизненных сил, хотя по лицу можно было незнакомцу дать лет под 50. Одет был господин с изысканной элегантностью, но без малейшего намека на франтовство. На нем был синий, открытый спереди короткий сюртук, темно-коричневый шелковый жилет с вышитыми на нем цветочками и серые брюки; на голове имел он цилиндр, что увеличивало высокий его рост. В правой руке держал незнакомец тоненькую тросточку с серебряным набалдашником, а левая, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки. Поравнявшись с незнакомцем, я только тут убедился, как высок был он ростом; я, человек во всяком случае не маленький, доходил ему как раз до ушей. Проходя мимо меня, господин этот взглянул пристально мне в лицо, точно всматриваясь своими большими выразительными глазами в мои черты. Остановившись как-то невольно, я стал смотреть удалявшемуся незнакомцу вслед; мне казалось, что я это лицо где-то уже видел, но не мог припомнить, ведь тогда еще не было фотографий.

Тут только я заметил, что был не единственным лицом, наблюдавшим с любопытным недоумением за величественной фигурой незнакомца. Ко мне подошло несколько мужчин, знавших меня, очевидно, по моей специальности, с вопросом; "Профессор, скажите пожалуйста, кто этот господин?". Я мог только отвечать пожатием плеч, причем решился узнать во что бы то ни стало настоящую фамилию и звание загадочной личности. Меня подзадоривал к этому еще и художественный инстинкт, мне хотелось сделать набросок с фигуры и лица незнакомого господина, ибо таких типичных, во всех отношениях, личностей встречаешь очень редко в своей жизни, нужно пользоваться случаем. С этими мыслями я и пошел за удалявшимся незнакомцем.

Стараясь не попадаться ему вновь на глаза, я плелся незаметно по другой стороне улицы. Особое удовлетворение испытывал я, когда видел, как прохожие останавливались и с нескрываемым удивлением провожали глазами громадного господина. Так дошли мы до Брюльской террасы. Незнакомец вошел быстрыми эластичными шагами на лестницу и, только добравшись до верхней ступеньки, снял шляпу, вытер шелковым платком лоб и перевел дух. Погода стояла чудесная, было тепло, но не томительно жарко, как бывает в конце июля и в августе. Оглянувшись немного, господин направился прямо к кондитерской и кофейной Торниаменти, существовавшей уже в ту пору около 100 лет. Небольшие столики, расставленные под каштановыми деревьями, были совершенно еще пусты, у одного из них уселся незнакомец. Кондитерская Торниаменти прилегала одной стороной к выставочному зданию академии художеств; я немедленно забежал туда и пробрался черными ходами в самый домик кондитерской и расположился у окна, из которого мне хорошо были видны столик и вся фигура незнакомца. Только что я вынул записную мою книжку и карандаш, чтобы начать рисовать, как из-за буфета вышел в сопровождении самого хозяина, мне хорошо известный инспектор тайной полиции, криминальный советник Беме, севший против меня у другого окна и внимательно следивший за господином у столика. Тут меня сразу осенила мысль, что в лице незнакомца скрывается кто-нибудь из коронованных особ. Я стал быстро перебирать в памяти всех монархов и остановился, наконец, на Императоре Николае I. Конечно, говорил я сам себе, это никто иной, как русский Царь.

Придя к этому заключению, я встал, подошел к инспектору Беме и спросил шепотом: это Император Николай? - Испуганный начальник тайной полиции приложил только с умоляющим выражением лица палец к губам, произнося лишь протяжное междометие ш...т. Тем временем Николай Павлович заказал себе у пожилого кельнера холодный завтрак из разных сортов жаркого и полбутылки красного вина. В ожидании завтрака он попросил принести ему немецких и французских газет и углубился в их чтение. Этим моментом я воспользовался и набросал в своей книжке портрет его. Когда старый кельнер входил в здание кондитерской и получал у буфетчика требуемые гостем яства, инспектор Беме шепнул ему, чтобы он следил как можно внимательнее за господином. Глупый и наивный кельнер понял предостережение хорошо знакомого ему начальника тайной полиции по-своему, и когда Император Николай Павлович вынул русский полуимпериал - весь завтрак стоил около двух талеров - и бросил его на стол с. намерением удалиться, кельнер запротестовал вдруг словами: "Нет, милейший господин, игральные марки мы в уплату не принимаем". Император рассмеялся и заметил, что у него других денег нет. На что кельнер сухо заметил: "Ну, тогда я должен позвать господина полицейского инспектора", - и направился к зданию кондитерской; войдя в него, он обратился к советнику Беме с просьбой заставить гостя платить настоящими деньгами, а не игральными марками, показав при этом полуимпериал. Услыхав подобную ахинею, несчастный инспектор, схватившись за голову, прошипел только озадаченному кельнеру: "Заткните вашу не мытую глотку, осел!", - и убежал стремглав через задний ход из кондитерской. При таких обстоятельствах я счел нужным подойти к Императору (хозяин кондитерской куда-то ушел), так как он все еще чего-то ждал, стоя у столика, и объяснить ему, что недоразумение с полуимпериалом улажено. Пристально вглядываясь в меня, Государь спросил, кто я такой; когда я назвал свою фамилию и звание, черты лица его заметно прояснились, он протянул мне руку и сказал: "Очень рад познакомиться с вами, дорогой профессор, я давно уже слышал о вас; ну, теперь я понимаю, почему вы меня, сидя за окном, срисовывали". При последнем замечании Императора я чувствовал, как разлилась краска по моему лицу. "Простите, Ваше Величество, - промолвил я, - профессиональное звание художника подзадоривало меня". - "Да не беспокойтесь, пожалуйста, я ни малейшей претензии не заявляю, а прошу только дозволения взглянуть на свой портрет". - Сконфуженно вынул я свою книжку и показал набросок Императору. Внимательно рассмотрев его, держа книжку на разных от себя расстояниях, он отдал мне ее со словами: "Да, вы крупный талант, вы владеете безукоризненно техникой рисования". Взглянув на часы, Император спросил меня, не согласен ли я сопровождать его при посещении картинной галереи.

На мой поклон и замечание, что к услугам Его Величества, он как-то боязливо оглянулся и сказал вполголоса: "Не называйте меня Величеством; я здесь инкогнито и не желал бы, чтобы меня публика узнала. Сегодня утром я отпросился у милейшего короля Фридриха-Августа на полдня "со двора", - прибавил он с очаровательной улыбкой; - к 6-ти часам я должен вернуться к обеду в Пильниц и этим временем хочу воспользоваться для осмотра картинной галереи. В 4 часа меня ждет у Брюльской террасы специальный пароход, чтобы через 2 часа доставить в Пильниц". Так как оказался платный день, то в картинной галерее было очень мало публики, и Император чувствовал себя без всякого стеснения. Я был удивлен меткими замечаниями, сделанными русским Государем по поводу стиля, колорита и самого сюжета многих первоклассных картин знаменитых художников. Между прочим он относился очень скептически к исторической живописи, находя ее в большинстве случаев декоративной, ходульной, вымышленной или подкрашенной наподобие продажной женщины. Дойдя под конец к знаменитой Сикстинской Мадонне Рафаэля, он, глядя восторженно на картину, произнес после минутного молчания: "Это единственная картина, возбуждающая во мне чувство зависти относительно ее обладания". Находившийся во время посещения галереи публикой неотлучно около картины сторож, не подозревая, кто перед ним, обратился к Императору Николаю со словами: "В 1813 г. русские хотели Мадонну стибрить, но мы ее так хорошо спрятали, что казаки не могли ее найти". Я готов был провалиться сквозь землю, услыхав эту дикую чепуху, но Император, не удостоив сторожа ответа, обратился ко мне со словами: "Скажите пожалуйста этому служителю, чтобы он заученную им наизусть глупейшую выдумку не подносил посетителям в качестве исторической правды; если русские хотели бы в 1813 г. взять этот бессмертный шедевр Рафаэля, то они могли сделать это открыто на основании права победителя, как, например, французы брали произведения искусства из покоренных ими областей; следовательно, никакая хитрость или уловка не могли спасти от казаков Сикстинскую Мадонну, если б Император Александр I желал взять ее, как военную добычу". Выходя из галереи, Император, видимо расстроенный бестактной выходкой глупого сторожа, промолвил: "И кому какая выгода из подобных пошлых выдумок?" Проводив Государя до парохода, стоявшего наготове у Брюльской террасы, я откланялся Его Величеству, причем получил приглашение явиться через два дня во дворец для частной аудиенции". Когда Государь принимал Генеля, то вспомнил о злополучном кельнере и просил профессора, в случае надобности, позаботиться, чтобы труженик не подвергся взысканию со стороны хозяина или властей. При прощании Император вручил Генелю орден Станислава 2 степени.

В пояснение к замечанию сторожа в картинной галерее и сказанному Государем необходимо напомнить, что в 1813 г. Саксония дольше всех европейских держав хранила верность союзу с Наполеоном. После поражения в октябре того года французов под Лейпцигом, король Фридрих-Август I, взятый в плен, отстранен был временно от управления государством. Установлено было в Саксонии русское управление, длившееся год. Генерал-губернатором состоял кн. Н. Г. Репнин. Мать его, дочь известного фельдмаршала кн. Н. В. Репнина, была супругой кн. Григория Волконского. Вследствие прекращавшегося за смертью фельдмаршала мужского потомства последний исходатайствовал повеление Имп. Александра I о передаче фамилии его внуку кн. Волконскому. Кн. Н. Г. Репнин удачно управлял Саксонией. Он на свои средства возобновил в Дрездене мост, взорванный французами, лестницу на Брюльской террасе и Люстхауз на ней, на месте развалин башни. Понятно, отчего Государь особенно возмутился россказнями сторожа.

На другой день после осмотра галереи Имп. Николай I и король Фридрих-Август II официально прибыли в Дрезден на богато разукрашенном пароходе. Вечером оба монарха были в королевском театре, где давалась опера Обера "Фенелла". Дирижировал новый молодой капельмейстер Рихард Вагнер, начинавший тогда выдвигаться. Государь выражал восторг по поводу всего виденного и слышанного. В то время дрезденская опера славилась в Европе. Замечательное пение тенора чеха Тихачека так понравилось Царю, что он пригласил его петь в итальянской опере в Петербурге. Знаменитый певец, отвесив низкий поклон Государю и поблагодарив его, сказал: "Ваше Величество слышали Тихачека, поющего на плохом, но все же привычном ему немецком диалекте; я боюсь, что, когда Вы услышите его поющим на невозможно-скверном итальянском языке, то разочаруетесь". После этого Государь не настаивал на своем предложении. Иосиф Тихачек получил из кабинета Его Величества великолепную булавку, украшенную чудным изумрудом и крупными бриллиантами.

М. В. Станиславский так заканчивает свой рассказ: "В 1881 г. мне довелось неоднократно встречаться и беседовать с Тихачеком, мирно доживавшим на хорошей пенсии свой век в Дрездене. Престарелый артист, - ему шел уже 75-й год, - иначе как со слезами на глазах не вспоминал о времени пребывания Императора Николая I в саксонской столице. Сидя в кругу хороших друзей и знакомых за стаканом вина, в ресторане гостиницы "Stadt Gotha", Тихачек, отличавшийся редким добродушием и чисто-славянской сердечностью, показывал зачастую подарок русского самодержца, говоря при этом: "Много раз приходилось мне закладывать все мои ценные вещи, но с этой булавкой я никогда не расставался, так как боялся потерять ее". На расспросы о личности Императора Николая I он отвечал, обыкновенно, фразой: "Могу сказать вам, господа, только одно - это был настоящий Император, в самом обширном значении этого слова или, как говорит Шекспир, Царь с головы до пяток; такого мы никогда более не увидим!"

26 февраля 1845 г. Государь испытал большую радость. Родился второй сын Наследника престола, Вел. кн. Александр. Император Александр III Александрович глубоко почитал своего Августейшего Деда, идейно ему столь близкого.

Летом 1845 г. врачи настояли на длительном пребывании в Италии Имп. Александры Федоровны, страдавшей болезнью сердца. Государя очень огорчала разлука с нею, что отметила Императрица в своем дневнике. Перед самым ее отъездом в Палермо он сообщил о возможности скорого свидания с нею. Государыню сопровождала Вел. княжна Ольга Николаевна, вопрос о браке которой очень озабочивал ее отца. В то время обсуждался вопрос о браке Вел. княжны с эрцгерцогом Стефаном, сыном палатина венгерского эрцгерцога Иосифа, который первый раз был женат на Вел. кн. Александре Павловне, скончавшейся вскоре после брака. Эрцгерцог Стефан был сыном второй жены эрцгерцога Иосифа. Последний сочувствовал намерению Имп. Николая I. Сильное сопротивление этому выявилось в Вене. По политическим соображениям ратовал против сего кн. Меттерних, не любивший эрцг. Иосифа и опасавшийся появления в Будапеште русской Вел. княгини. По соображениям религиозным, - нежеланию иметь православную эрцгерцогиню, - выступали против фанатически настроенные вдовствующая императрица Каролина-Августа, последняя супруга имп. Франца, имп. Мария-Анна, супруга царствовавшего имп. Фердинанда и эрцгерцогиня София, мать будущего имп. Франца-Иосифа. Меттерних пытался найти поддержку у папы Григория XVI (Капеллари), но последний заявил австрийскому послу в Риме гр. Лютцову, что протестует против этого политического вмешательства, которое возложило бы на него ответственность за провал брака.

Имп. Николай Павлович навестил Императрицу в Палермо. Побывал он в Неаполе, посетив до этого короля Обеих Сицилий в его резиденции. Государь подарил ему пару повторенных групп коней работы барона Клодта, с начала сороковых годов украшавших Аничков мост в Петербурге. 1/13 декабря 1845 года Государь прибыл в Рим и был торжественно принят папой Григорием XVI, известным своими консервативными убеждениями. В их протекшей дружески беседе затронут был вопрос о положении католиков в Польше, из-за которых после 1831 г. обострились отношения России с Ватиканом. Папа указал, что некоторые русские законы противоречат канонам католической церкви. Государь же подчеркивал деятельное в непосредственное участие католического духовенства во время польского восстания. Подчеркнул Государь это и в беседе с кардиналом Ламбурскини, происходившей в тот же вечер. Много времени посвятил Царь осмотру Рима. Посещал он студии русских художников, стипендиатов Академии художеств. Восхищался он картиной известного художника А. А. Иванова "Явление воскресшего Христа Марии Магдалине", над которой тот работал. Покидая 5/17 декабря Рим, Государь дружески простился с папой. При свиданиях с ним он не поднимал вопроса о браке дочери. Свое неудовольствие австрийским двором и Метгернихом Царь ярко проявил, посетив на обратном пути Вену. Резкое объяснение имел он с вдовствующей императрицей. В эти же дни в Палермо прибыл наследный принц Вюртембергский Карл, сделавший предложение Вел. княжне Ольге Николаевне.

Осведомленный об этом, Государь отправил 26 декабря из Варшавы письмо дочери: "Благодарю тебя, милая Олли, за доброе письмо твое от 10/22 числа. Ты вообразить себе не можешь, с каким счастием я читал уверение, что нашей доброй Маме точно лучше и что силы ее приметно поправляются. Это одно мое утешение в разлуке и вознаграждение за носимую жертву. Слава Богу, и дай Боже, чтобы все наше пребывание так же счастливо кончилось, как началось и чтоб через пять месяцев я мог прижать вас к сердцу дома. Теперь ты отгадаешь, что меня более всего занимает!.. Как ты, по Божию наитию, решишь свою участь? С полной свободой, с спокойным испытанием твоего сердца, без предупреждения и без наущений, сама одна ты. Твое сердце, твой здравый ум, мне порукой, что то, что ты одна решишь, будет к лучшему, будет изречением Божией воли, ибо Одному Богу предаешься; поэтому я и спокоен, и от того жду, чему быть. Никто не может тебе советовать: ты одна можешь и должна судить о твоем деле; мы же можем и должны судить de la position sociale (о положении общественном), как я уже тебе писал в пользу предлагаемого тебе. Если бы прежнее и могло быть, то сравнения нет между двух предложений, в отношении условий твоего положения. Видев же ныне вблизи, в какую семью ты могла бы попасть, и до какой степени с одной стороны беспорядок, а с другой фанатизм у них сильны, я почти рад, что дело не состоялось. Теперь выбирай только между предложенного или всегдашнего пребывания дома в девицах: ибо нет, вероятно, какого-либо иного предложения, достойного тебя, как нет на то лица. Повторяю, что ты решишь, то будет, по моей вере к лучшему: ибо по моему чувству к тебе я той веры, что в тебе будет в минуту глас Божий изрекаться. Аминь. Надеюсь, что моя безделка на Рождество тебя позабавила; кажется статуйка молящегося ребенка мила: это ангел, который за тебя молится, как за своего товарища. Бог с тобою, мой ангел- люби Папу, как тебя любит. Обнимаю тебя от души. Твой старший друг папа Николай" ("Русский Архив". 1895).

Вел. кн. Ольга Николаевна предложение приняла. Брак ее состоялся в июле 1846 года. В подготовке этого брака принимали большое участие бар. Мейендорф и кн. А.М. Горчаков, тогдашний посланник в Штутгарте. Первый был впоследствии послом в Вене, второй министром иностранных дел и канцлером.

Ухудшение личных отношений с венским двором и Метгернихом не отразилось на совместной с Австрией политике Имп. Николая в Европе, где все более выявлялись революционные движения. Беспокоить его начали либеральные веяния прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, брата Императрицы. В связи с этим показательны письма Государя кн. Паскевичу. 7 февраля 1846 г. он писал ему: "... По Краковскому делу я с тобою не согласен. Брать себе ничего не хочу. Дело решено еще в Теплице; Краков должен быть Австрийским, а не Прусским; так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы променяться и отдать мне Галицию, взамен всей Польши по Бзуре и Висле, отдам и возьму Галицию сейчас: ибо наш старый край..." До этого - 5 февраля Государь писал кн. Паскевичу: "... И так вот, чего мы опасались, сбылось. Пруссия из наших рядов выбыла и ежели еще не перешла в ряды врагов, то почти наверно полагать можно, что, через малое время и вопреки воле короля, станет явно против нас, т. е. против порядка и законов... Нас было трое, теперь мы много что двое; но за то отвечаю положительно, что я тверже и непоколебимее пребуду в правилах, которые наследовал от покойного Государя, которые я себе усвоил и с которыми, с помощью Божиею, надеюсь и умереть. В них одних вижу наше спасение..." Королю Фридриху-Вильгельму IV, приславшему к нему в январе 1846 г. флигель-адъютанта ген. Рауха с проектом народного представительства, Государь, отвергая таковой, писал: "Как блюститель священных намерений и желаний вашего отца, я всегда старался доказать вам, что они совершенно противоположны тому, что вы замышляете... Пламя революции тлеет всюду... Верный принципам, унаследованным от покойного брата и от вашего отца, я никогда не отступлю от них и буду бороться до последнего издыхания, Бог да будет нам судья".

Продолжалась война на Кавказе. 25 марта 1845 г. в Тифлис прибыл новый главнокомандующий граф Михаил Семенович Воронцов. В июне он двинулся с большим отрядом в Андию и затем в резиденцию Шамиля, Дарго. Аул этот был разрушен, но отряд оказался окруженным Шамилем. С огромными трудностями, понеся большие потери, Воронцов должен был отступить. Брат Цесаревны Марии Александровны, принц Александр Гессенский, участвовавший во взятии Дарго, описывает в каком отчаянном положении оказался отряд, спасенный только подошедшими подкреплениями. С 1846 г. на левом фланге было приступлено к упрочению власти в занятых уже местах, возведением новых укреплений и казачьих станиц, и к подготовке дальнейшего продвижения в глубь чеченских лесов, посредством вырубки широких просек. В среднем Дагестане кн. Бебутов достиг совершенного успокоения Кумыкской плоскости и предгорий. В ноябре отбито было на черноморской береговой линии отчаянное нападение, которое убыхи произвели на Головинский форт.