Правительство нуждалось тогда в специальных да​рованиях людей, подобных Медоксу. Все применявши​еся системы надзора казались несостоятельными: надо было придумать новые способы уловления и пресечения, нужны были особые люди. Все явные и тайные надзоры не достигали цели, все явные и тайные агенты не соответствовали требованиям дела. Нужны были люди, которые совершенно не внушали бы подозрений ссыль​ным крамольникам, которые могли бы втереться в их среду не только как сочувствующие, но и как деятель​ные единомышленники. Нужны были люди, которых не останавливали бы никакие веления чести и совести, у которых совершенно было бы вытравлено чувство порядочности.

В то же время эти люди должны были уметь говорить о чести, о совести, о порядочности как о своих особых отличительных качествах. Эти люди должны были уметь втереться в доверие подозреваемых, чтобы вы​звать их на откровенность, эти люди должны были уметь высказываться в духе идей и замыслов подозре​ваемых, чтобы направить их деятельность в соответст​венном смысле и дать возможность властям уловить крамолу.

Была потребность в агентах-провокаторах, и агенты-провокаторы явились.

Медокс давно искал случая послужить отечеству. Если ему не удалось, подобно Минину, собрать народные деньги, если он не смог, подобно Орлеанской деве, предводительствовать в битвах, если, подобно Талей-рану, он не смог подвизаться на дипломатическом поприще, то всей своей предшествовавшей жизнью, всем опытом и направлением ума он был хорошо подготовлен к роли наблюдателя за людьми подозри​тельного образа мыслей: он долго сидел в крепостях, бынал в ссылке, много раз скрывался от правитель​ства, наконец, имел знакомства в кругу декабристов и умел вызвать у них сочувствие к себе. К тому же Медокс так жаждал получить прощение правительст​ва, так пылко стремился искупить все свои грехи и, наверстав потерянные два десятилетия, сразу сделать хорошую карьеру.

Вовсе не требовалось, чтобы правительственные ор​ганы дали Медоксу идею провокации, хотя Николай Первый отнюдь не заботился об устранении несчастных случайностей, сокращавших число его «друзей 14 де​кабря». Достаточно было умному пройдохе сообразить, что суровый император боится даже тени побежденных им заговорщиков, что грозный самодержец трепещет при намеке на существование тайного общества, и в голове этого искушенного подделывателя документов зародилась идея смелой авантюры, планомерно и дерзко развивавшейся в 1830—1834 годах.

И если невозможно установить, что Медокс по пря​мому поручению III отделения заменил поднадзорную службу в звании рядового в Омске на свободную жизнь преподавателя дочери городничего в Иркутске, то, ко​нечно, и по существу дела и по всем изложенным выше обстоятельствам можно заключить, что деятельность кавказского самозванца в доме А.Н. Муравьева проте​кала в соответствии с задачами и целями жандармского ведомства, которое различными, всегда тайными и сложными путями было осведомлено о всех иркутских предприятиях ссыльного омского солдата.

Итак, Медокс появился в Иркутске в октябре 1829 года и сразу, как он говорит в своем большом доносе на декабристов, «сблизился с семейством А.Н. Муравь​ева». Конечно, «близость» эта была своеобразной, ее добивался Медокс, и от нее отбивались все взрослые члены семьи Муравьева.

Всеми способами Медокс старался втереться в дове​рие к иркутскому городничему, но это ему не удавалось и не удалось никогда. Муравьева трудно было перехитрить. Он только поневоле терпел в своем доме постоял нон присутствие подозрительного ссыльного солдата, как терпел продолжительные визиты сановного путе​шественника и исследователя русско-китайских торго​вых отношений, не обманываясь ни на счет морального облика, ни на счет истинных целей своих непрошеных гостей. В бумагах Медокса сохранился ценный доку​мент, относящийся к пребыванию его в Иркутске и хорошо освещающий отношение городничего к нему. Это письмо А.Н. Муравьева к Медоксу, которое приво​жу здесь полностью впервые.

Милостивый государь Роман Михайлович!

Вы слишком хотите обязать меня, и я не смею при​нять Вашего предложения. Прошу только, если Вам досуг, зайти к нам около 7 часов вечера, чтобы перего​ворить и поблагодарить Вас за приязнь Вашу, и попла​кать о моем невежестве и невежестве поганого Артиста, который совсем перепортил жертву Пифагора, намарав над дверьми каких-то гадких марионеток. Мне даже совестно, что я просил Вас о подлинниках.

8 июля 1830.

Преданный вам А. Муравьев.

На обороте: «Роману Михайловичу Медоксу».

Так сквозит в этих немногих строках презрение Му​равьева к своему адресату, так явно выражено в письме стремление бывшего заговорщика отгородиться от быв​шего самозванца, хотя и трудно точно установить, о чем идет речь в письме.

Впрочем, Медокс и сам не обманывался на счет истинных чувств А.Н. Муравьева к нему. В напечатан​ном ниже Дневнике Медокса встретим много досадных его замечаний по поводу отношения к нему опального городничего.

Затем, в бумагах Медокса сохранилось еще два любопытных и в известных отношениях очень важных документа, относящихся к пребыванию его в Иркут​ске. Это черновики его писем к Николаю Первому и к одному из его министров, по-видимому, к началь​нику жандармского ведомства А.Х. Бенкендорфу. Эти письма служат хорошим стилистическим введением в печатаемые здесь литературно-патриотические уп​ражнения Медокса.

ПИСЬМО МЕДОКСА ЦАРЮ

Всеавгустейший монарх! Всемилостивейший государь!

Заточенный 17 лет от роду внутрь мрачных стен шлисселъбургских (за проект кавказско-горского ополчения в 1812 году) и прострадавший в безвыходном затворе целые 14 лет, 14 веков, я наконец был освобожден милосердием Вашего Императорского Величества и послан на житель​ство в Вятку. Но полудикий умеет ли пользоваться бла​годеянием? Безрассудно следуя влечению чувства, я осме​лился уехать в Москву для свидания с родными, попал в беды и, опасаясь подвергнуться испытанной участи, укры​вался по инстинкту всех животных спасать жизнь. Взя​тый в Одессе, томлюсь два года солдатом в Иркутске.

Не говорю ни о претерпенном, ни о претерпеваемом: я весь обвит муками. Великую боль можно ощущать, а не описывать.

Моих преступлений много, но милостей в душе вен​ценосца, конечно, еще более — и я не без надежд.

Буквы, сухие знаки, слабо изображают; да и вообра​жение мое отощало. Если б оно соответствовало жела​ниям, то б сии строки походили на гимн Богу счастъетворцу. Снизойдите к недостаткам и, вняв молению несчастного, еще раз даруйте жизнию имеющего счастие быть, всемилостивейший государь, Вашего Император​ского Величества верноподданным.

Второе письмо связано с первым темой и датой: оно набросано на втором полулисте того же листа бумаги, что и письмо к Николаю. Любопытно в нем старание Медокса обойти все рискованные пункты своей биогра​фии, его стилистические упражнения и ссылки на ис​торических людей Франции.

ПИСЬМО МЕДОКСА БЕНКЕНДОРФУ

И я осмеливаюсь прибегнуть в сень покрова, заслугами достигнутого той вершины, отколь долу текут блажен​ства. Склонитесь и не прозрите случая к столь великому благодеянию, какое оказать редко бывает во власти человека 5.

Провлачив в затворе четырнадцать лет цвета жизни, л, одичалый, был освобожден милостию государя и, не умев пользоваться счастием, снова погиб. Я, конечно, много виноват, но — ах — вникните, ради Бога, вник​ните в источник преступлений.

Я без вести пропал во время нашествия французов. Покойный отец мой, бывший директор московского те​атра, после тщетных поисков, считав мертвым, не упо​мянул в духовной. Для сделки сродными и по страстному желанию видеть их — особенно любезных сестер, без меня вышедших замуж и наживших детей, — я уехал в Москву с намерением скоро возвратиться, ибо к побегу не было ни малейшей причины, но господин вятский гражданский губернатор, в ведомстве которого я состоял, мгновенно узнав, уведомил с курьером господина московского глав​нокомандующего и тем принудил укрываться под чужими именами. В злодействах, в поступках подлых, корысто​любивых ко вреду других я не был даже и подозреваем никогда.

Теперь в Иркутске при здоровье, давно разрушенном, тлею солдатом, ни к чему не годным, а в гражданской службе, смею сказать, мог бы быть небесполезным. Впро​чем, предпочел бы всему на свете покой средь любезных на родине, в Москве... О! Если б посредством ходатайства вашего превосходительства исполнились те желания, о коих одни мечты приводят в исступление!.. Мудрости царей и вельмож знает цену лишь потомство, а доброде​тели их составляют счастие современников и громко благословляются.

Озаряемый надеждою, средь волнения чувств, не нахо​дя слов выразить ощущаемого, скажу только то, что по всей возможности постараюсь быть достойным столь высокого покровительства и сделать примерною всю жизнь стяжущего честь вторить, что есмь со всеглубочайшим почтением, милостивейший государь, вашего высокопревосходительства.

Письма недатированы, и время их составления при​ходится устанавливать по содержанию. Выражение «томлюсь два года солдатом в Иркутске» могло бы служить доказательством того, что это написано в ок​тябре 1831 года, если бы все в истории Медокса было ясно и определенно. Но в таком случае вся фраза, из которой извлечено приведенное выражение: «Взятый в Одессе, томлюсь два года солдатом в Иркутске», — служила бы очень веским и полноценным доказатель​ством того, что Медокс был послан правительством вместо назначенного ему местом службы Омска в Ир​кутск вскоре после того, как А.Н. Муравьев был назна​чен туда городничим.

Но в истории Медокса многое неясно и неопределен​но. И если нельзя решительно заявить, что авантюра Медокса была результатом предварительного соглаше​ния между ним и Бенкендорфом, то приведенные до​кументы служат лишним доказательством нарочитой недоговоренности между ними.

Возможно, что эти документы представляют собой первоначальный проект тех двух писем, которые Медокс послал царю и Бенкендорфу 19 марта 1831 года и следы которых сохранились в «деле» III отделения о нем. В письме к Бенкендорфу от 19 марта Медокс предлагал шефу жандармов «воспользоваться случаем к столь ве​ликому благодеянию, какое оказать редко бывает во власти человека», и убеждал начальника III отделения выхлопотать для него прощение. Оба письма от 19 марта 1831 года посланы из Иркутска, и почти в то же самое время, 4 апреля, барон П.Л. Шиллинг послал Бенкен​дорфу обширное письмо из Троицкосавска, на русско-китайской границе, где он находился в научной коман​дировке. Изобретатель электромагнитного телеграфа подробно рассказывал шефу жандармов о кавказских похождениях Медокса во время нашествия Наполеона, в сочувственных выражениях говорил об его дальней​шей участи и рекомендовал начальнику III отделения добиться прощения Медокса и принять его в службу. 3 июня того же года Бенкендорф ответил Шиллингу, что говорить об этом с царем преждевременно.

Есть много скрытого и недоговоренного и во взаимо​отношениях Шиллинга с Медоксом, но эта недогово​ренность, конечно, вытекала из того, что сношения их имели одну цель — возможно лучшее осведомление жандармов по определенному вопросу. Несомненно, что эти маложеланные в доме А.Н. Муравьева гости сходи​лись там именно для наблюдения за образом мыслей иркутского городничего и поселенных в Петровском заводе бывших его товарищей по тайному обществу.

Когда же начались эти сношения двух наблюдателей? Знал ли барон Шиллинг про Медокса, когда выезжал в середине 1830 года из Петербурга в командировку на рус​ско-китайскую границу, или они впервые встретились в доме иркутского городничего, как два ночных вора, случайно столкнувшиеся в чужой квартире? И если на этот вопрос также нет определенного ответа в сохранившихся докумен​тах, то на основании всего рассказанного выше про связи Шиллинга с жандармским ведомством можно предположить, что при выезде из Петербурга в Сибирь ученый барон знал о заинтересованности Ш отделения в иркутской деятельности Медокса.

В секретных бумагах о Медоксе имеется любопытная справка, составленная в Петербурге в 1834 году, в то самое время, когда Медокс открывал в Москве новый заговор декабристов и задумывал свой очередной побег из-под жандармского надзора. Справка эта является результатом произведенного полицией дознания по по​воду одного письма к Медоксу.

Жена пограничного начальника коллежская советни​ца Варвара Петровна Петухова прибыла из Кяхты сего марта 20-го числа и остановилась 1-й части 2-го квар​тала в доме Чаплина в № 24. Когда барон Шиллинг проезжал по Кяхтинским местам, быв знаком с мужем ее Петром Андреевичем Петуховым, и когда Петухов спросил барона Шиллинга, не знает ли он хорошего жи​вописца, чтобы снять портрет с начальника китайских маймачин Дзергучи, то в таком случае барон Шиллинг и рекомендовал ему г. Медокса, и Медокс точно отлично снял его, Дзергуча, портрет и с тем портретом скрылся неизвестно куда. Но! Так как жена Петухова намерева​лась ехать через Москву в Петербург для свидания с сыном ее, который находится в Горном корпусе, то г. Дзергуч и просил ее, Петухову, при проезде чрез Москву спросить о Медоксе у купца Куманика, который ей пись​мом сюда отвечал, и она по получении письмо отдала барону Шиллингу, знакомому г. Медокса; также, когда проезжал полковник Вохин, то с ним ездил и Медокс, которого он также за хорошего живописца Петухову рекомендовал; до того же времени Петуховы с Медсксом знакомы не были.

Путем исключения можно подойти к разрешению вопроса о времени совместного путешествия Шиллинга и Медокса в Кяхту и, следовательно, о степени их знакомства в интересующий нас период. В это путешествие произошла, конечно, первая встреча Петуховых с Медоксом, так как в нашей справке говорится о второй поездке последнего в Кяхту — с полковником Вохиным, что имело место весной 1833 года.

За время с октября 1830 года по октябрь 1831 года Медокс вел подробный Дневник, из записей которого можно заключить, что тогда он не выезжал из Иркутска, тем более на русско-китайскую границу. Летом 1832 года барон Шиллинг был уже в Петербурге, следова​тельно, совместную поездку с Медоксом в Кяхту он мог совершить либо зимой 1831/32 года, либо летом 1830 года.

Если принять последнее, то возможно, что Шиллинг знал о Медоксе еще до своего приезда в Иркутск и поездка их в Кяхту должна была дать им возможность свободно обсудить вопрос о надзоре за домом Муравьева. А вывод о близком знакомстве Шиллинга с Медоксом до октября 1830 года позволяет сделать запись в Днев​нике под 28 февраля 1831 года, где барон упоминается впервые в такой фразе: «Сегодня красный денек, барон Шиллинг, из Кяхты ночью приехавший, обедал у Алек​сандра Николаевича... Светит надежда: посредством Шиллингова ходатайства возвратиться домой».

Возможно, конечно, что Шиллинг познакомился с Медоксом до октября 1830 года, но по приезде в Ир​кутск. Однако такое толкование имеет в свою пользу не больше доказательств, чем первое. А в истории Медокса так много невыясненного после тщательного ис​следования обращается в свидетельство его секретных сношений по делам декабристов с III отделением до октября 1830 года, что первый вывод имеет все права на внимание.

ВЛЮБЛЕННЫЙ МЕДОКС В ДОМЕ А.Н. МУРАВЬЕВА

Барон П.Л. Шиллинг фон Канштадт, ученый-языко​вед и путешественник, действительный статский совет​ник, мог приходить к А.Н. Муравьеву в качестве заез​жего столичного гостя, желающего выказать внимание человеку, получившему за боевые отличия во время Отечественной войны чин полковника, занимавшему до случившегося с ним «несчастья» видное положение в столичном обществе по личному значению и по семей​ным связям, хоть и впавшему в заблуждение, но сво​евременно покаявшемуся и получившему формальное помилование.

Медокс хоть и говорит в своем большом доносе, что сразу по приезде в Иркутск «сблизился с семейством А.Н. Муравьева по прежнему знакомству» его сестер с сестрами жены городничего, но все-таки вошел туда только в качестве учителя его малолетней дочери, к тому же учителя едва терпимого, явно недопускаемого в кабинет хозяина.

В Дневнике Медокса много записей о том, как под разными предлогами его часто извещали через прислу​гу, что «сегодня барышня учиться не будет», много в Дневнике жалоб на пренебрежительное отношение Myравьева к Медоксу. Но кавказский самозванец не сму​щался этим: у него была определенная цель, для осу​ществления которой он должен был по возможности больше находиться в доме А.Н. Муравьева, как можно больше слышать, что там говорят, и видеть, что там делают. Не до самолюбия было.

Перед тем, как идти в дом Муравьева, Медокс «перед зеркалом учился притворяться веселым». Но Муравьев приходе Медокса «заболевал простудою» и не выхо​дил из кабинета. Если при явно выраженном пренебрежении хозяина неудобно было ходить в гости к нему, то можно было прибегнуть к другому приему, который позволял человеку с самым чу мстительным самолюби​ем терпеть обиды и поношения.

Медокс влюбился в свояченицу А.Н. Муравьева княжну Варвару Михайловну Шаховскую, проживавшую в доме иркутского городничего. Медокс, которому в это время было по самому скромному подсчету трид​цать пять лет от роду, которого отец выгнал из дому еще в юношеские годы за развратное поведение, кото​рый служил в полиции и даже оттуда был изгнан за безнравственность, который крал и мошенничал начиная с восемнадцатилетнего возраста, который менял паспорта почти ежемесячно, пока был на воле, который изъздил всю Россию и всюду умудрялся обманывать всех, кому приходилось с ним сталкиваться, — Медокс влюбился, как может влюбиться наивный семнадцатилетний юноша, только что вышедший в жизнь из закрытого учебного заведения.

Варвара Михайловна Шаховская по справедливости должна быть причислена к тем русским женщинам, которых воспели Н.А. Некрасов и А.И. Одоевский за их подвиг самоотверженной любви к мужьям. Как жены Н.М. Муравьева, СП. Трубецкого, С.Г. Волконского, А. П. Юшневского, М.А. Фонвизина, В.Л. Давыдова и других, как сестры Н.А. и М.А. Бестужевых, как невесты И.А. Анненкова и В.П. Ивашева, княжна В.М. Шаховская поехала в Сибирь за своим женихом, сосланным в каторгу декабристом П.А. Мухановым, но участь ее была горше участи других женщин, последовавших за осужденными заговорщиками. Во-первых, ей так и не удалось соединиться с любимым человеком, во-вторых, ей пришлось терпеть и переносить ухаживания человека, который не мог быть ей симпатичен вообще, а ввиду его роли в доме ее зятя был ей особенно неприятен.

Медокс влюбился, и так полна была его душа нежных и пылких чувств, а застенчивость и необыкновенная скромность мешали ему излить эти чувства объекту своей любви, что он, подобно наивному сентиментальному юноше, завел Дневник, тетрадки которого благоговейно носил с собой. Влюбленный Медокс сильно страдал от своей робости и, сидя один в гостиной Муравьевых, перечитывал листки, которым доверял признания своей души. Часто, умиленный и растроганный, он забывал эти листки, когда уходил домой, прощаясь с предметом своей любви. И находя эти листки на другой день на том же диване, где накануне забывал их, с трепетом смотрел в глаза своей возлюбленной, чтобы прочитать в них, не оскорбил ли он своего божка.

Еще в Москве, до раскрытия заговора, П.А. Муханов и В.М. Шаховская, по свидетельству их родных, сильно любили друг друга, но брак их не мог состояться по церковным правилам: сестра Муханова, Елизавета Александровна, была замужем за братом Шаховской, Валентином Михайловичем.

Вот что Елизавета Александровна Шаховская запи​сала в своем дневнике летом 1826 года после свидания с осужденным братом, к которому она явилась вместе с сестрами мужа Варварой (Бабет) и Елизаветой: «В это мгновение, когда его душа была переполнена чувством и он не мог скрыть, я ясно увидала, что сердце его целиком принадлежит Бабет... И она, обыкновенно очень скрытная, теперь была такой, какова она и есть на самом деле, — мне стало ясно, что она любит Пьера».

После ссылки Муханова и лишения его гражданских прав сама Шаховская и их родственники надеялись, что церковные правила не будут уже служить препят​ствием для их брака. Но Николай Первый в качестве верховного блюстителя греко-российского православия не разрешал этого брака, несмотря на многократные ходатайства.

Пока еще у В.М. Шаховской была надежда на заму​жество, она жила у А.Н. Муравьева в Иркутске, близко от места ссылки Муханова. Здесь в дом Муравьева втерся со своими шпионскими целями Медокс, который решил вести свою игру на мнимой влюбленности в Шаховскую. Конечно, в доме Муравьева хорошо пони​мали самого Медокса и умели ценить его чувства. Но выгнать его нельзя было. Так трудно далось А.Н. Му​равьеву его помилование, так тонка была нить, на которой висело его материальное благополучие, так сильно зависел он от III отделения, что ему нельзя было не принимать человека, специально приставленного для наблюдения за его образом мыслей.

Выгнать Медокса — значит расписаться в неблаго​намеренности, значит стараться укрыть свои помыслы от попечительного начальства, к которому так часто обращался Муравьев со своими красноречивыми покаянными письмами. Душа его денно и нощно должна была быть открытой перед всевидящим оком власти. Можно было в письмах к родным и друзьям выражать уверенность, что «Господь, вращающий и располагаю​щий сердцами человеков и умами их», не сделает вред​ными для него доверенных этой власти, но уклоняться от их посещений нельзя было, как ни были эти посе​щения неприятны и тягостны. Приходилось еще Ме​докса деньгами ссужать. И Муравьев ссужал, как сам Медокс рассказывает об этом в своем Дневнике.

И Медокс повел свою игру. О том, как он ее вел, дает представление его Дневник за 1830—1831 годы, напечатанный во второй части этой книги. Записи свои Медокс делал на отдельных листках почтовой бумаги обычного формата, причем исписывались листки так, чтобы их можно было отдельными группами, в соответ​ствии с содержанием, забывать в доме Муравьева, если автору Дневника это казалось полезным.

О том, что листки исписывались с нарочитой целью, кроме самого содержания их свидетельствует еще и то, как они заполнялись группами. Отдельные тетрадки Дневника собирались либо из двух, либо из четырех листков. Иногда исписывалась только одна сторона ли​стка, иногда только половина страницы, и запись сле​дующего дня начиналась на новом листке. В большин​стве же своих записей Дневник составлен из тетрадок по два двойных листка, или по восьми страниц в каж​дой. Нумерация страниц общая (она отмечена в тексте выносками), проставленная впоследствии в один прием от 1 до 128 только на правой стороне (оборот не нуме​рован), причем листки 88, 89, 114 и 116 отсутствуют, оторванные от своих половинок. В одном случае нуме​рация проставлена ошибочно, что является результатом особых задач автора при писании дневника и что вполне подтверждает высказанные здесь по этому поводу со​ображения.

Следует признать правильной ту часть приведенной выше характеристики Медокса в докладе царю, где говорится, что он отличался «основательным знанием отечественного языка и большими навыками изъясняться на оном легко и правильно». Это относится к 1812 году, а ведь с тех пор до иркутских литературных упражнений Медокса прошло двадцать лет.

За это время выступил в литературе Пушкин, печа​талась вся плеяда его спутников. Золотой век русской литературы оказал влияние на слог Медокса и его уме​ние «легко и правильно» изъясняться на отечественном языке Это и сказалось в печатаемом ниже Дневнике, который читается легко и свободно, с неослабным, за​хватывающим вниманием. К тому же Медокс не только обладал хорошим знанием главных европейских язы​ков он был широко начитан в западноевропейской ли​тературе и это также выявлено в Дневнике, где часто цитируется Томас Мур, Байрон (в подлиннике и во фран​цузском переводе), Вольтер, Гете и другие писатели.

Благодаря всему этому Дневник имеет и самостоя​тельное литературное значение. Представляет он также интерес историко-литературный, как документ, в кото​ром выпукло и довольно талантливо представлен один из любопытных представителей эпохи хлестаковщины.

Что касается содержания Дневника по существу, то он дает много новых и любопытных штрихов к истории пребывания декабристов на каторге, к истории заговора вообще и к биографиям многих видных деятелей его в частности. Эта сторона дневника особенно интересна, как свидетельство того, что уже в двадцатых годах XIX столетия к идейному движению умели примазываться люди, лишенные моральных основ, предвестники азефовщины.

Что же касается истинных чувств Медокса к В М Шаховской, то, кроме отрицательного отзыва его о своем «божке» в одном из доносов на декабристов 6, все записи Дневника изобличают неискренность посто​янных утверждений нашего авантюриста о любви к ней. Фальшивый тон этих утверждений, конечно, никого не обманывавший и в свое время, бросается в глаза в целом ряде записей, как, например, в записях от 18 февраля - о слезах и об ящике с письмами, от 25 июля — о разговоре с декабристом Н.П. Репиным, от 26 июля о разговоре с В.М. Шаховской по поводу проекта побега из Сибири, от 29 августа — о добродетелях «божка».

Интересны записи Мсдокса о его влюбленности еще в одном отношении для характеристики автора. Ярким рядом сальных пятен вырисовывается половая нечисто​плотность его, достойная трактирного лакея той эпохи. Говоря о Вареньке и о своей любви к ней, Медокс все время пишет о ее ножках, которые он мысленно целует, о подвязках, которые он хотел бы завязывать ей повыше колен, о счастье сидеть на стуле, с которого только что встала Варвара Михайловна и который хранит еще теплоту ее тела, о хорошей форме тучных плеч ее, о том, как он постарался бы заменить Вареньке могучего П.А. Муханова.

В целом ряде записей, явно рассчитанных на про​чтение их в доме Муравьева, Медокс ловко выставляет свою ревность, свои страдания при мысли о том, что есть счастливец, которому суждено владеть сердцем такой идеальной девы, как божественная Варенька. Прибывшего из Петровского завода декабриста Н.П. Ре​пина он подробно расспрашивает о Муханове и так передает его рассказ: «Он странно описывает Муханова: росту большого, вершков 11, сверху толст и неуклюж, как слон, а ноги тонки и больные, лицо раздутое, волосы рыжие, так же как и пребольшущие усы, из-под коих третий, испанский, ус висит почти до грудей; словом, по наружности скорее отвратителен, нежели приятен... Репин пришел ко мне обедать и принес в подарок своих трудов (Репин хорошо рисовал. — С.Ш.) эскизный ри​суночек Муханова в петровском костюме. Я обещал себе не говорить более о сем несчастном счастливце, но не утерпел: он опять был главным предметом разговора. Он отнюдь не гений; имеет знания, неспособен ни к чему худому, подлому; в обращении довольно приятен». Описание внешности П.А. Муханова, данное Медоксом со слов Н.П. Репина, нельзя назвать пристрастным. Известный доктор Н.А. Белоголовый, хорошо знавший декабристов в Сибири, пишет про Муханова: «Это был человек могучего сложения (относится к 1846 году. — С.Ш.), широкоплечий и тучный, с большими рыжими усами и несколько суровый в обращении». А сенатор Б.А. Куракин, посланный зимой 1827 года официально с ревизией, а на деле — для ознакомления с положением декабристов и с отношением к ним местных властей, сообщал начальнику жандармского ведомства генералу А.Х. Бенкендорфу: «Что касается Муханова, то вы ви​дели его, когда он еще носил военный мундир, и, сле​довательно, должны помнить, что вся фигура его тогда была довольно характеристична: именно в тот день, когда мы в крепости объявляли им приговор Верховного уголовного суда, фигура его поразила меня до такой степени, что я никогда с тех пор ее не забывал. Он был очень нехорош собою, и некрасивость его была страш​ная; теперь же это положительно чудовище. Представь​те себе голову льва, лежащую на плечах толстого и большого человека, и Вы получите полное представле​ние о личности, у которой видны только глаза, нос, совсем маленькая часть губ и едва-едва рот; при этом та небольшая часть кожи, которую можно рассмотреть, пламенно-красного цвета. Остальная часть его голо​вы — положительно грива самого яркого рыжего цвета. Борода его, закрывающая часть его лица и окружающая всю переднюю часть шеи, ниспадает вплоть до середины груди, усы его, очень густые и без преувеличения каж​дый длиною по меньшей мере в четыре вершка, свисают по бороде, а волосы невероятной густоты, покрывают сверху его лоб, окружают всю голову и падают толстыми локонами гораздо ниже плеч. Вот точный физический портрет этого человека».

Что касается нравственного облика П.А. Муханова, то стремление Куракина выставить его в плохом виде против воли автора этой характеристики превращается в похвалу: «Привыкнув подходить к этим людям с мягкостью, как к людям, достаточно несчастным и вызывающим жалость, и желая внушить им этим более легкости в откровенном выражении их мнений, хотел так же начать и с этим, но представьте себе мое изум​ление, когда на вопрос, довольны ли они офицерами, которым поручено их сопровождать, вместо того чтобы получить спокойный ответ, какой я до сих пор получал, я увидел человека, который смеется мне прямо в лицо и, насмехаясь и повторяя мой вопрос, говорит мне: «Доволен ли я офицерами? Мой Бог, вполне, да я всем вообще доволен!..» Хотя и пораженный, я сохраняю хладнокровие и предлагаю ему сказать мне, нет ли у него какой-нибудь просьбы, достаточно ли по времени года он тепло одет. Новый смех, после которого он говорит: «Я ни в чем не нуждаюсь, решительно ни в чем, кроме пары холодных сапог: мои сносились, я заказал их, и прошу вас только приказать подождать их и не заставлять нас выступать ранее их получения; однако, если это представляет хоть малейшее затруд​нение, я могу обойтись и отправлюсь в тех, которые на мне!..»

«В конце концов, — продолжал Муханов свой раз​говор с Куракиным, — у меня просто большая сила характера; я сознаю свое положение, подчиняюсь веле​ниям провидения и полагаю, что, не будучи в состоянии изменить своей участи, лучше переносить ее с мужест​вом, чем позволить дать унизить себя малодушием, недостойным человека и к тому же ни к чему не слу​жащим. Я прекрасно знаю, что я отправляюсь в катор​жные работы, — и прекрасно! Бог дал мне силу и моральную и физическую, и я буду работать; это меня поддержит и поможет мне забыть мое положение... Одна только вещь удивляет меня: это, что по приговору, который был мне вынесен, я помещен в четвертом разряде, а теперь путешествую с лицами первого раз​ряда. По крайней мере, — прибавил он, улыбаясь, — я очень мало интересуюсь подобным повышением».

В заговоре декабристов Муханов участия не прини​мал, хотя был членом тайных обществ, но после вос​стания 14 декабря 1825 года он говорил в одном кружке московских заговорщиков, что готов убить Николая Первого, если это нужно для освобождения арестован​ных товарищей. Состоя на военной службе, Муханов несколько лет был адъютантом знаменитого генерала Н.Н. Раевского и был близок к его семье, с которой особенно дружен был Пушкин. С Пушкиным он также был в дружеских отношениях, и поэт называл Муханова своим приятелем. До катастрофы 1825 года Муханов много и серьезно занимался русской историей, писал и вообще интересовался литературой.

братом Шаховской. По существу же, как правильно отметил А.А. Сивере в новых материалах к биографии П.А. Муханова, опубликованных после напечатания на​стоящей работы в первоначальном виде, этот отказ вызван был в значительной степени доносами Медокса, который в центре своей авантюры поставил В.М. Ша​ховскую и ее сношения с осужденными декабристами.

В то самое время, как в III отделении читали большой донос Медокса, П.А. Мухаиов писал своей матери: «Я рад, что мой старый товарищ и приятель Розен (декаб​рист А.Е. Розен. — С.Ш.) счастливее меня, ибо он женат и имеет детей... Теперь осталось мне желать одного. К счастию, это желание старое и общее желание обоих наших семейств (Мухановых и Шаховских. — С.Ш.).

Я ожидаю решительного известия от моей неоценен​ной невесты... Все, что она сделала, было совершенно в согласии с желаниями моими. Милосердное провиде​ние приблизило день нашего соединения... В письмах, полученных мною здесь (в Иркутске, где Муханов был проездом из Петровского в Братский острог, на поселе​ние, — из Тобольска, куда незадолго до того выехала с семьей А.Н. Муравьева княжна Шаховская. — С.Ш.), я имею все уверения, что скоро мы будем писать вам вдвоем...»

Дальше Муханов пишет, что он надеется получить еще в Иркутске, от губернатора, разрешение на вступ​ление в брак с Шаховской, но он не знал, что в это самое время Медокс особенно резко подчеркивал в своих доносах вредную роль общения Муханова с Шаховской. Он не знал, что в это самое время А.С. Лавинский сообщал Бенкендорфу о двух перехваченных полицией, совершенно невинных с точки зрения политической, письмах В.М. Шаховской и ее сестры П.М. Муравьевой к Муханову, причем генерал-губернатор добавлял, что по одним соображениям следовало бы отдать эти письма адресату, но по другим, «особенным причинам»,-о ко​торых он сообщит шефу жандармов лично по прибытии в Петербург, он пересылает эти письма в III отделение.

Бенкендорф сделал А.Н. Муравьеву строгий выговор за то, что его дом служит посредствующим звеном для передачи сосланным заговорщикам писем, причем его жена и сестра последней сами переписываются с госу​дарственным преступником. Муравьев послал Бенкен​дорфу униженное оправдательное письмо, заявляя, что

Наряду со стойкостью и твердостью характера, про​явленными им в Сибири, П.А. Муханов обладал неж​ным и добрым сердцем. Он и В.М. Шаховская любили друг друга и хотели пожениться, но до 1826 года этому препятствовала мать Шаховской, а после осуждения Муханова мешали обстоятельства их жизни. Николай Павлович и Бенкендорф стояли на страже законов пра​вославной церкви и не давали разрешения на брак ввиду того якобы, что сестра Муханова была замужем за имеет «по милости Божией с давнего уже времени в сердце своем самое основательное, самое сильное отвра​щение к правилам, образу мыслей и заблуждениям» государственных преступников.

В.М. Шаховская тоже оправдывалась (в письме от 29 июля 1833 года) перед Бенкендорфом: «Неожиданное известие о выходе (Муханова. — C.III.) на поселение вдруг поколебало твердость моей души; убежденная, что всякие браки разрешаются в Сибири, я решила, что все препятствия теперь отпали и, забыв всякие сообра​жения, позволила себе увлечься... Я не смогла устоять перед соблазном вступить в сношения с моим несчаст​ным другом, но кто на свете, ощутив близость счастья, нашел бы в себе еще силы отказаться от возможности его получить, быв несчастной, как я, в течение всей своей жизни...»

Не знавший о всей этой тревоге Муханов, получивший тогда письмо от В.М. Шаховской, просил мать и сестру «исходатайствовать у кого следует позволение на брак» его с В. М. и добавлял в письме: «Если таким образом совершится семнадцатилетнее общее желание двух наших семейств, благодарность моя к лицам, доставившим нам счастие, будет несказанно велика». Но правительство проявило в этом деле твердость, равную постоянству про​сителей. К тому же оно было сильнее их.

В.М. Шаховская вскоре после этого зачахла и умерла 24 сентября 1836 года в Симферополе, куда она выехала с семьей А.Н. Муравьева, переведенного на службу в Крым. Могучий организм П.А. Муханова помог ему справиться с горем, и он умер 12 февраля 1854 года в Иркутске...

Кроме своего исторического и бытового значения Дневник интересен как ценный комментарий к много​численным доносам Медокса, лежащим в основе его авантюры 30-х годов. Здесь и подкуп слуг в доме А.Н. Муравьева, и вскрытие переплетов книг, которые попадались на глаза Медоксу, когда он оставался один в комнате, и в которых он якобы находил письма декабристов, и «нечаянное» его появление в кабинете городничего, когда его там не ждали, и заглядывание в сумочку В.М. Шаховской, которая иногда оставляла ее на диване, выходя на время из комнаты, и вынюхи​вание, и высматривание, и подслушивание.

ПЕРЕПИСКА МЕЖДУ МЕДОКСОМ И ЖАНДАРМАМИ

Еще весной 1831 года Медокс предлагал начальни​ку III отделения свои услуги и лично, и через барона Шиллинга. Бенкендорф ответил, что принять на служ​бу Медокса пока (июнь 1831 года) преждевременно. Снова провал во всех официальных «делах» о Медоксе и во всех других материалах до весны 1832 года. Только в Дневнике выявляется его существование до октября 1831 года да в сохранившихся в личных бу​магах Медокса нескольких письмах к нему одного из иркутских знакомых, П. Курляндцева, выехавшего в Пекин и в течение 1832 года несколько раз просив​шего передать привет А.Н. Муравьеву. Этими пись​мами устанавливается, таким образом, что связь Ме​докса с домом Муравьева продолжалась до самого назначения Александра Николаевича в июне 1832 го​да тобольским губернатором. И несмотря на отсутст​вие официальных документов, ясно, что таинственные сношения Медокса с жандармским управлением про​исходили и до весны 1832 года. И касаются эти та​инственные сношения Медокса с Бенкендорфом ново​го заговора декабристов.

3 мая 1832 года начальник жандармского ведомства писал иркутскому генерал-губернатору, что «частным образом» до сведения его дошло, «что года полтора тому назад верхнеудинский купец Шевелев, находясь в Пет​ровском заводе, быв обласкан находящимися в оном государственными преступниками и сблизясь с ними, получил от них ящик с тайными письмами; ящик сей хранился потом некоторое время у сосланного в Иркутск и находящегося там рядовым Романа Медокса».

Кто же кроме самого Медокса или бывшего с ним в деловом общении барона Шиллинга, мог «частным образом» в самом начале 1832 года7 сообщать Бенкендорфу о ящике с письмами декабристов сведения, которые имеются в личном дневнике Медокса за 1831 год? И почему в этих «частных» сведениях упо​минается имя Медокса, которое исчезло из явной и тайной официальной переписки правительственных органов еще с лета 1828 года? Почему начальник III отделения так эпически спокойно отнесся к факту таинственных сношений с опасными государственны​ми преступниками человека, который причинил ро​зыскным органам так много хлопот: а теперь оказался в Иркутске вместо Омска, куда он был назначен непреклонною волею царя?

Таких вопросов можно было бы привести очень много, и все они имели бы одно объяснение: между жандармским управлением и бывшим самозванцем суще​ствовали во всяком случае с 1829 года, таинственные сношения, которые тщательно скрывались до того момента когда Медокс счел удобным открыто выступить качестве разоблачителя нового заговора.

Что касается, в частности, сообщения о письмах декабристов в ящике, хранившемся у Медокса, то в нем имеется подробность, направленная к завуалированию роли Медокса в доме А.Н. Муравьева. В письме Бен​кендорфа к Лавинскому от 3 мая 1832 года говорится, что ящик из Иркутска «отвезен в Москву княгинею Шаховскою, вдовою участвовавшего в заговоре князя Шаховского (Ф.П. Шаховского. - С.Ш.), которая за​ключавшиеся в нем письма раздала по принадлежности». Имя княжны В.М. Шаховской было подменено именем заведомо для III отделения никогда не бывшей в Иркутске княгини Н.Д. Шаховской нарочно, чтобы отвести следы от Медокса, так как к моменту поступ​ления в жандармское управление «частных» сведении АН Муравьев жил с семьей еще в Иркутске. Вскоре после этого В.М. Шаховская выехала в Тобольск, и ее можно было открыто назвать главной посредницей в переписке сосланных декабристов с их столичными со​общниками по новому заговору.

В своем ответе на письмо Бенкендорфа Лавинский почему-то старается выгородить Медокса из этой истории: «Сосланный в Иркутск и находящийся здесь рядовым Роман Медокс едва ли мог участво​вать в хранении ящика с письмами, ибо не было причины вводить его в столь важную тайну, коль скоро предлежало доставить оный в руки особы, в Иркутске же находившейся, именно Шаховской. Разве не было ли это сделано для отклонения подозрения со стороны самого купца Шевелева, которому может быть вручен ящик в виде какой-либо посылки к Медоксу, дабы обязать его доставить оную, ни в чем не сомневаясь».

И если Медокса генерал-губернатор старается вы​городить из истории по каким-то соображениям дип​ломатического свойства8 , то В.М. Шаховскую он вы​гораживает по личному расположению к семье Л.Н. Муравьева. Так, в этих видах генерал-губерна​тор пишет: «Подозрение, падающее на Шаховскую, подает мне мысль, не есть ли настоящею виновницей доставки в Москву ящика с письмами находившаяся в услужении у жены государственного преступника Волконского помещица Могилевской губернии, Климовецкого повета, девица Татьяна Андреевна Богуцкая (и про нее доносил Медокс, как видно будет дальше. — С.Ш.), находившаяся в июле 1830 года в Чите и Петровском заводе, возвратившаяся в Ир​кутск 3 сентября 1831 года и в начале прошлой зимы отправившаяся при княжне Шаховской в Москву9. Она удобно могла принять и доставить письма в чьи-либо руки, так что, может быть, Шаховская новее о том и не знала».

К этой записке А.С. Лавинский приложил следую​щее письмо к нему Медокса

ПИСЬМО МЕДОКСА К ЛАВИНСКОМУ

На сделанный мне вопрос сим честь имею отвечать, что я никогда не получал ни от верхнеудинского купца Шевелева и ни от кого другого ничего, пересылавшегося из Петровского завода, с которым совершенно нет и не было у меня никаких сношений. Предположение о подо​бной пересылке через меня верно для всякого хорошо знающего здешние местные обстоятельства не может иметь ни малейшего правдоподобия, ибо Шевелев здесь, в Иркутске, в месте моего безотлучного жительства, имеет ближайших родственников, с которыми живет в совершеннейшем согласии и которые гостят у него по нескольку раз в год; сам же он приезжает в Иркутск лишь на немногие дни однажды, зимою, во время торгов на подряды, так что я его видел два или три раза — отнюдь не более, и во всей справедливости могу сказать, что мы едва знакомы. Возможно ли же в деле, весьма опасном и требующем полной доверенности, употребить вовсе чужого, тогда как есть друзья-родные.

Это писано 23 августа, а 3 сентября Медокс сообщал самому Бенкендорфу, как он заявлял впоследствии «в частном письме» следующее по поводу отрицания перед генерал-губернатором своих сношений с декабристами и хранения ящика с письмами.

"Митридат" — заглавие предполагаемого француз​ского журнала за границей, подразумевает противоядное лекарство от журналов в пользу правительств. Под конец прошлого года пересылалась из Москвы длинная программа, прекрасиейше написанная будто Жан-Жаком.

К записке приложено письмо Нестора, то есть А.П. Юшневского.

ПОДЛОЖНОЕ ПИСЬМО ЮШНЕВСКОГО

[Медоксу] Нестор [Юшневский]. В полной надежде, что, воспоминая, как мы взаимно друг для друга состав​ляли целый мир, вы не можете сомневаться не только в моем совершеннейшем доверии к вам, но и самой сер​дечной привязанности, я объясняюсь без обиняков и скажу просто, что ваше письмо, столь же странное, как и любезное, привело меня в весьма затруднительное поло​жение.

Будучи[?], я не могу приобщить вас [Союзу Великого Дела], ниже вступить с вами в малейшие сношения без воли [Думы], о существовании которой можно созна​ваться лишь пред [членом 4-й степени]. [Основные за​поведи] чрезвычайно строги. По всем другим рассужде​ниям нет ни малейшей причины таиться от вас, тем более что вам уже известно столь многое. Если б вы уведомили, каким образом вам известно, то, может быть, мы могли бы исполнить ваше похвальное желание, здесь единогласно всеми принятое. К сожалению, мы связаны; при всевозможной внятности и точности определений исключения не допущаются. Впрочем, тут теряет лишь дело, а вы совершенно ничего. Будьте уверены, что вы весьма известны и что вовсе не имеется надобности в рекомендациях. При первом появлении найдете сильней​шее покровительство. Начните с [Е.Ф. Муравьевой].

Из вашего письма видно, что излишне было бы делать вам наставление касательно наших обстоятельств... Пожалуйста, поспешите сказать, что мы мучимся без побочных известий. Вы непременно встретитесь с [?]: постарайтесь сблизиться с ним; человек редких досто​инств и случаен. Скажите ему, что у нас изготовлено много хорошего для его «Митридата».

Мы все очень обрадовались вашим надеждам освобо​диться, и все просим принять наши искреннейшие засвидетельствования почтения. Я за себя целую вас и прошу не забывать при лучших временах душевно вас любящего.

В огонь. Прошу ничего не доверять моему меньшему брату. Один из ваших друзей просит вас познакомиться с его сестрою А.И.23 в [Петербурге], которую известит о вас. Он и многие другие желали бы приложить к сему письма к их родным, но боимся ввериться посланному ли незнакомцу. Пожалуйста, будьте осторожны. В [Москве] [?], а в [Петербурге] [Шипов]24 , наверное, сделают все возможное для вас. При первом случае на​пишу обоим. Простите.

К этому письму приложен транспарант, якобы пере​менный Медоксом и служащий для тайной переписки декабристов, а также список условных знаков, и якобы употребляемых заговорщиками в этой переписке. 20 января 1833 года письма Юшневского и Лавинского и другие документы по делу были представлены Николаю Первому при следующем докладе ближайшего помощника А.Х. Бенкендорфа по III отделению Л.Н. Мордвинова: «Сейчас полученное от генерал-гу​бернатора Лавинского отношение по предмету сущест​вующего злоумышления между государственными пре​ступниками, в Петровском заводе находящимися, дол​гом поставляю представить при сем Вашему Импера​торскому Величеству. Обнаружение замыслов и связей людей сих поручено, по воле Вашего Величества, адъ​ютанту господина военного министра гвардии ротмист​ру Вохину, который в исходе декабря месяца и отпра​вился в Сибирь».

Кажется, что может быть нелепее этой детской вы​думки, что может быть наивнее заявления Медокса, что он на данные ему генерал-губернатором деньги послал от себя человека в Петровский завод с письмом, которого никто не видел, о вручении которого адресату никто не знал, и получил от Юшневского письмо о существова​нии нового заговора. На Николаю так хотелось верить в заговор, оправдывавший его постоянный страх перед декабристами, что он даже не задумался над всеми нелепостями, нагроможденными Медоксом в этих пись​мах. Царь сделал на докладе Мордвинова следующую пометку карандашом, свидетельствующую об его вол​нении при известии о новом заговоре: «Вот полное доказательство досель подозреваемого обстоятельства в Чите становиться весьма важно, и нельзя терять вре​мени. Завтра переговорим».

Под этой надписью, рядом с докладом Мордвинова, слева, карандашная надпись графа А.И. Чернышева: «Я имел счастие объясниться по сему делу с Его Вели​чеством. 21 генваря».

Итак, существование нового заговора стало ясным. Было от чего всполошиться и царю, и его министрам. К счастью, еще до получения этого «полного доказа​тельства» адъютант военного министра Вохин выехал в Иркутск, куда прибыл в марте 1833 года. При отъезде из Петербурга он получил соответственные полномочия и указания министров, на основании которых составил сам для себя план действий, представленный всем за​интересованным в деле сановникам. Любопытен этот стратегический план борьбы с врагами престола, состав​ленный по всем правилам провокационного искусства, хотя автор и оговаривается, что не знает кое-чего в этой области.

Из всех полученных мною сведений, я полагаю, что главная цель правительства состоит не только в прервании переписки государственных преступников, до чего легко достигнуть можно, сколько в открытии нового тайного общества, если таковое существует, обнаружив лица и злодейские замыслы их. Почему я и заключаю, что, не подавая ни малейшего вида, я к сей цели должен направить и стремить все мои действия.

От капитана Алексеева я узнал, что он имеет письмо от Медокса к его родной сестре, живущей в Москве (Елене Михайловне Степановой. — С.Ш.), так как капитан Алексеев не проезжал Москву, то письмо сие находится у него, — я могу лично доставить оное к сестре Медокса, которая, узнав, что я еду в Сибирь, без сомнения, просить будет о доставлении письма к брату ее; при прибытии в Иркутск я отдам оное бригадному командиру генерал-майору Адамовичу и скажу, что я знаком со всеми род​ными Медокса, почему желаю его видеть и показать ему внимание. Сим средством отклоню я подозрение насчет отношения моего к Медоксу. По тому же знакомству моему и под предлогом занятий для письма, не вдруг, но через несколько дней выпрошу у генерал-майора Адамови​ча прислать Медокса ко мне в канцелярию; имея его у себя за писаря, могу его видеть, когда пожелаю.

Осмотрев в Иркутске все, что поручено будет, смотря по обстоятельствам, я отправлюсь в Верхнеудинск, Кях​ту, Петровский завод и прочие места для осмотра во​инских команд, взяв с собою Медокса как писаря.

По прибытии в Петровский завод под каким-либо предлогом я останусь там несколько дней, и если дейст​вительно показания Медокса справедливы, что он имеет доверие от государственных преступников и в той мере, как он же объявляет, то для него весьма легко будет достать письма от государственных преступников через их жен и узнать большее.

По снятии копий с сих писем, что бы в оных ни заключалось, Медокс должен тайно переслать оные к злоумышленникам, ибо сим единственно утвердиться доверие преступников к Медоксу и через то возможно будет достигнуть цели. Дабы при сем случае Медокс не мог сам составить подложных писем, мне не лишнее знать почерк тех государственных преступников, кои в заводе, чтобы я мог сличить оный и тем поверить Ме​доксу. Способ же, как подпечатывают письма, мне вовсе неизвестен.

Капитан Алексеев сказал мне, что Волконский (С.Г. Волконский. — С.Ш.) в тесных связях с плац-майором. Петровского завода, который по родству с комендантом25 , а более еще по особому на него влиянию действует там как главное лицо, почему должно полагать, что от плац-майора есть снисхождение и послабление при отправлении посылок и при осмотре преступников, окончивших сроки в заводе, и при других случаях государственные преступники, нижется, пользуются сими послаблениями. По мнению моему, на некоторое время должно послабить сие действие, оставив плац-майора в том же положении. Государственные преступники, имея, так сказать, его каналом к тайному отправлению своих писем (чего он, может быть, а не знает), не будут иметь надобности отыскивать нового канала, который во всяком случае как новый , способ — труден; ухищрение же их найдет средство, а питому сие обстоятельство поставит правительство в новое затруднение, которое только случайностью может быть открыто, а не розысками.

Медокс может сказать государственным преступни​кам через жен их, что он чрез бывших в Иркутске жандармов просил государя о прощении его, что он успел во всех лицах и генерал-губернаторе столько, что хода​тайствуют за него, и что, получив прощение и свободу выехать из Сибири, он готов служить тайному обществу более еще, нежели теперь. Условное прощение Медокса весьма полезно, если он действительно убедит, что ему вверяются тайно письма, чем докажет связь его с госу​дарственными преступниками и новыми скрывающими​ся; и в таком случае Медоксу предоставить право сво​бодно возвратиться, дабы он мог заехать в Тобольск для свидания с Варварою Шаховскою. Если нужно, может и ее уговорить ехать в Москву. Хотя бы и запрещено было Медоксу жить в столицах, но если ему дозволено будет на некоторое время побывать у его родных в Москве, то протекция тайной советницы Муравьевой (мать декабристов. — С.Ш.) под разными благовидными предлогами удержит его в опой или, поселясь в окрестностях, доста​вит ему способ бывать в Москве. Допустив сие, Медокс может войти в новое общество, если оное существует, и сим средством он открывать может новых членов и злодейские замыслы. Не доверяя Медоксу, конечно, во всяком случае он будет в строгом взгляде правительства.

Предположив, что государственные преступники по сие время столь ужасно сохраняют преступные их замыслы, в таковом случае при всем милосердии великодушного мо​нарха они, не чувствуя сего, найдут средства не через одного Медокса, а и другие к тайной пересылке писем.

При таковых ужасных чувствах условное, так ска​зать, прощение Медокса и дозволение быть па родине может более заверить правительство в его верности, и чрез то можно надеяться на открытие.

Высказав предположение о возможности составления Медоксом подложных писем от имени декабристов, Вохин был на правильном пути, но он не мог не считаться с уверенностью представителей высшей власти в суще​ствовании заговора. Идя навстречу стремлениям на​чальства, Вохин и выработал план провокации, которым Медокс воспользовался, чтобы еще раз обмануть то же начальство.

При отъезде Вохина их Петербурга он получил от Бенкендорфа письма к генерал-губернаторам Восточной и Западной Сибири. А.С. Лавинскому и И.А. Вельями​нову с предложением оказывать ротмистру содействие, причем в словесной инструкции Вохину было приказано нигде не упоминать имя Бенкендорфа, чтобы скрыть связь его поездки с делами, относящимися к ведению III отделения.

Кроме того, Вохину было дано для Медокса письмо Бенкендорфа, вскрывающего тайную связь начальника жандармского ведомства с беглым мошенником.

ПИСЬМО БЕНКЕНДОРФА МЕДОКСУ

Одно лишь средство предстоит ныне Медоксу заслу​жить за преступление его монаршее прощение. Он может надеяться на таковое, буде вполне обнаружит и докажет справедливость извета своего. По сему генерал-адъютант граф Бенкендорф сим объявляет Медоксу, чтобы он рас​крыл Вохину все подробности производимой государст​венными преступниками тайной переписки и употребил бы все старания к доставлению ему самых подлинных писем государственных преступников для обнаружения с достоверностью, кто именно те лица, с которыми переписка сия ведется и в чем состоят преступные их замыслы. Граф Бенкендорф надеется, что Медокс, по долгу присяги своей и раскаявшись в своем заблуждении, употребит в сем случае все свое усердие, повторив притом ему, что одно сие средство может избавить его от строгого, заслуженного им наказания и что, оказав ус​лугу правительству, он может надеяться на монаршую милость.

Таким образом, Медоксу прямо предлагалась милость царя за обнаружение заговора, испытанному подделы​вателю документов заявляли, что его выдумка будет принята на веру, если он подведет под нее соответству​ющий фундамент, наконец, ему показывали, насколько правительство заинтересовано во всей этой истории.

МЕДОКС СПАСАЕТ ОТЕЧЕСТВО

По приезде в Иркутск Вохин познакомился с Медок-сом и вскоре получил от него записку о новом заговоре среди декабристов. Это большой, умело написанный провокационный донос, в котором подробно развиты все прежние сообщения Медокса Бенкендорфу и кото​рый еще более убедил правительство Николая Первого и самого царя, насколько опасны оставленные в живых его «друзья 14 декабря». Сохранилось два начисто пе​реписанных Медоксом экземпляра этой записки, один из которых, представленный царю, имеет целый ряд пометок Бенкендорфа и Мордвинова, Интересный этот документ приводится здесь целиком с восстановлением пропусков и дополнений по обоим спискам.

БОЛЬШОЙ ДОНОС МЕДОКСА

Начало моего знакомства с государственными преступниками

I. Под конец моего четырнадцатилетнего заключения в Шлисселъбургской крепости вдруг июля 1826 года привезли в оную многих новых арестантов, из коих Юшневский, Пестов, Пущин, Дивов, Николай и Михайло Бестужевы находились со мною в одном отделении. Двое первых бьиш моими ближайшими соседями: Пестов — с левой стороны, а Юшневский — с правой. Сей последний особенно подружился со мною, выучил меня их азбуке — говорить сквозь стену посредством стука26, в он никак не мог усовершенствовать своего другого соседа — Дивова. Я искренно привязался к нему, тем ее что Пестов способностей и знаний весьма обыкновенных.

Влача бесподвижную жизнь на постели, мы. день и ночь занимались стеною и, по тогдашнему выражению, взаимно друг для друга составляли целый мир. Их всех содержали гораздо строже нас, давних затворников, и потому я мог оказывать ему кое-какие услуги; например, еще не выучившись жить 50 копейками в день, он пил шалфей, а у меня был чай, которым я делился с ним; ему не позволяли курить табак, а я мог доставать оный и также посылать ему. Чтоб хорошо понимать все это, надобно самому испытать уединенное заточение в кре​пости, где столь страстно мысль алчет мыслию и где всякое сообщение с существом живым есть благо вели​чайшее. Имея дар слова, — дар усиленный любовию и отчаянием, он скоро очаровал меня. Я чрезвычайно со​жалел его, считав обреченным на неизбежные муки по смерть. Он сам говорил, что никакое правительство не оставило бы. их без наказания; ибо если затейщиков революции не наказывать, то беспрестанно будут рево​люции, которые всегда сопряжены с народными бедстви​ями.

Того же года, ноября 20-го, перевезли меня в С.-Петер​бургскую крепость, где Фонвизин и Нарышкин, осведомля​ясь у меня о своих собратиях, вступили со мною в знаком​ство. Я содержался у Никольских ворот, с Фонвизиным в одних сенях, куда мы оба могли выходить и видеться. Желая знать все об Юшневском, он дал мне бумаги и условные знаки, из коих некоторые употребляются еще и теперь, что, конечно, неосторожно. Нарышкин был подалее, в коридоре, и виделся со мною лишь однажды, по условию встретившись со мною на пути в баню.

Марта 1827 года.

Потом сосланный на жительство в Вятку, чрез ко​торую везли большую часть государственных преступников, я при каждом их прибытии посылал осведомлять​ся о Юшневском с мыслью помочь ему, ибо знал, что при нем нет ни копейки. Однажды, для лучшего осведомления пошел сам, я без намерения неожиданно познакомился с Швейковским, Штейнгелем и Барятинским, кои все слы​шали о моем прибытии в С.-Петербургскую крепость от своих товарищей и самого плац-майора Подушкина, давно пострадавшего за подобные слабости27 .

Источник сношений с государственными преступниками

II. Петр Муханов, бывший адъютант генерала Раев​ского, был женихом и, как кажется, любовником княжны Варвары Шаховской, наделенной всеми дарами природы, кроме красоты. Ей давно уже 30 лет. В Сибирь она приехала со своею сестрою Прасковьею Муравьевою (же​ною А.Н. Муравьева, сосланного в Верхнеудинск), имев решительное намерение выйти за Муханова; но ее мать, ненавидя сей брак одинаково со всеми родными и желая отнять у дочери надежду быть Мухановою, позволила сыну своему, князю Валентину Шаховскому, жениться на родной сестре Муханова вопреки прежнему намерению. Меж тем княжна Варвара, живучи целый год с семейством А.Н. Муравьева в Верхнеудинске, вела тайную переписку в Читинском остроге с Мухановым, который к своим письмам всегда прилагал чужие для пересылки в Россию. Вероятно, без сего средства он не мог бы подкупать, ибо почти вовсе без состояния. Вот истинный корень всех тайных сношений с государственными преступниками28.

Сношение через господина иркутского гражданского губернатора

III. Впоследствии, когда А.Н. Муравьев сделался ир​кутским городничим и иркутский гражданский губерна​тор вздумал отдавать княжне Варваре Шаховской пись​ма читинских дам, не отсылая оных, как повелено, на рассмотрение в III отделение собственной Его Величе​ства канцелярии, то переписка сих дам, особенно Вол​конской и Трубецкой, с княжною сделалась еженедельной по почте и сопровождалась беспрестанными поручениями покупок и ящиками книг для чтения — книг, в перепле​тах коих заключались почти все тайны и из коих многие, разумеется, бывшие пустыми, без вложений, всегда раз​давались читать, особенно губернаторскому семейству.

В начале прошлого, 1832 года генерал Лепарский, не​известно почему, совершенно пресек сношения чрез губер​натора подведомственных ему барынь с княжною Шаховскою, дозволив сим барыням о нужных им покупках в Иркутске писать иркутскому губернатору, но оный губернатор все таковые письма подлинниками отсылает для исполнения княжне, которая сим посредством и продолжала до самого своего выезда из Иркутска отправ​лять в Петровский острог ящики с тайными вложени​ями по-прежнему, а добрый генерал Лепарский был обма​нываем самим губернатором.

Достопримечательно, что по всем другим отношени​ям весь губернаторский дом был всегда враждебным всему дому Муравьева. Вот вернейшее доказательство щедро​сти родственников и друзей государственных преступ​ников.

Для переписки чрез губернатора, на случай небольших секретов, был прислан княжне из Читинского острога указательный транспарант29 .

Сношения мимо господина губернатора

IV. Пересылки княжны мимо господина губернатора производились разными средствами: чрез купцов Шевеле​ва и Мичурина30 , чрез проезжавших из России жен госу​дарственных преступников и их слуг, чрез людей, княж​ною в Иркутске нанимаемых в услужение женам, чрез самих государственных преступников, которые по исте​чении назначенных лет в работе освобождались на посе​ление, более же всего чрез казаков, отправляемых из губернаторской канцелярии с посылками государствен​ным преступникам.

Сии посылки (не говоря о целых обозах, какие прежде бывали с мебелью и т.п.) доставляются почтою иркут​скому губернатору, который, не знаю, по какому-то распоряжению, отсылает их в Петровский острог уже не по почте, а со своими казаками, получающими прогоны, если не ошибаюсь, из сумм, пересылаемых государствен​ным преступникам. Это введено, как думаю, при губер​нском секретаре Турчанинове до моего приезда в Ир​кутск. Последний, прошлый, 1832 год сии казаки вовсе не употреблялись в сношениях с княжною по причине размножившихся средств.

Почитаю своим священнейшим долгом сказать, что А.Н. Муравьев, сколько мне известно, знал лишь весьма малую часть губернаторских послаблений, ибо оные производились посредством губернского секретаря Тур​чанинова31 , бывшего всегдашним гостем в доме Муравь​ева, а потом чрез казачьего пятидесятника Алексея Ядрихинского32 , умевшего приходить в часы присутст​вия городничего в полиции; что Муравьев по сему пред​мету иногда ссорился с княжною, оканчивав рассужде​нием о невозможности пострадать за дела губернато​ра, у которого он, как городничий, не может спраши​вать отчета и который может иметь новые предпи​сания; что о сношениях мимо губернатора Муравьев совершенно ничего не знал; что я не имею ни малейшего повода думать, что княжне Варваре Шаховской изве​стен вновь составленный заговор против правительст​ва. Я не мог сообщить ей своего открытия в ящике с табаком, ибо тогда наша дружба лишь начиналась33 , следующие же розыски в посылках делались, так сказать, непозволительным против нее образом. Я всегда рассуждал, что если она, зная, таит от меня, то мое открытие, верно, не будет ей приятно; а не зная, может при извещении испугаться, отступить и тем лишить меня средств продолжать открытие. Искренность в сем случае была бы вовсе бесполезна, ибо княжна никак бы не согласилась раскрывать чужие письма.

Проезд жен государственных преступников

V. Прибыв в Иркутск (октября 1829 года), я скоро сблизился с семейством А.Н. Муравьева, по прежнему знакомству моих сестер с княжнами Шаховскими в Москве; так что летом 1830 года, когда Юшневская проезжала в Петровск, я уже начинал быть дружен с княжною Варварою. Не знаю, чрез кого Юшневская пол​учила в Москве письмо от своего мужа, в котором он просил ее по приезде в Иркутск адресоваться во всех случаях ко мне и княжне Варваре Шаховской с полной доверенностью, что она и сделала. В Шлиссельбурге, оди​чалый и там искренно привязавшийся к Юшневскому, я благословлял монарха, великодушно даровавшего ему, толико виновному, счастье жить с женою. В Иркутске она пробыла с неделю в доме покойного статского советника Лосева, обедая почти всегда у губернатора (исправляв​шего должность генерал-губернатора, за бытностию сего в С.-Петербурге).

Во все это время, с первого вечера, я, признаюсь, про​сиживал с нею ночи до утра без малейшего понятия о новых злоумышлениях, она рассказывала мне, как, будучи в обстоятельствах весьма расстроенных, отправилась почти иждивением К.Ф. Муравьевой в двух прекрасных экипажах и описывала весь свой путь похожим на три​умф. Ей всюду делали обеды, ужины, даже балы в Екатеринбурге. Много раз повторяла она мне: что если б была женою делателя фальшивых ассигнаций или тому подобное, то б совсем иначе принимали; что и для русских прошел тот век, когда на опалу царскую смотрели с ужасом и немотою французов Людовика XIV; что Ермо​лов в опале сделался народным идолом и видел много дней похожих на те, в кои весь Париж, вся Франция ездили поклоняться Некеру 34, отставленному по гневу Людовика XIV; что и в России, как во всей Европе, падение деспо​тизма неминуемо близко; что дом Романовых непрочен; что так думают умнейшие люди в России и К.Ф. Му​равьева. «Ах! Вот женщина! Вот мать удивительная! — повторяла она, показывая ее плачущий портрет. — Зна​ете ли, что в Москве ее портреты продаются в лавках 35, и многие покупают как образа».

Юшневская привезла губернаторше от К.Ф. Муравьевой и еще от кого-то, не помню, 2000 рублей, бриллиантовый перстень и богатый ковер. У ней своих денег оставалось с небольшим 500 рублей, а для тайного доставления другим была кипка ассигнаций тысяч в десять, несколько безымян​ных банковых билетов по 1000 рублей для подарков окру​жающим генерала Лепарского и много писем.

Для соблюдения формы осмотра родственник губерна​тора коллежский регистратор Дудин, не довольствуясь предуведомлением в доме губернатора, приехал к Юшневской36 из учтивости предупредить, что он должен с другим назначенным чиновником осмотреть вещи ее пре​восходительства. Завтра платок с деньгами, несколько хороших часов, серебро и туалет, в коего крышке за стеклом под канвою таились письма К.Ф. Муравьевой, были спрятаны в чулане близ спальной, а остальное все на вся было разложено в зале: чиновники все хвалили, всему дивились; Дудин особенно занимался рассматриванаем большой портфели с узорами для канвы (которые потом его тетенька, губернаторша, будучи с визитом у Юшиевской, попросила посмотреть и получила в пода​рок); а другой, не помню кто, из незнакомых мне, присев к поставленной закуске, занимался разговорами с Юшневской и Богуцкой. Сия пожилая, малообразованная дво​рянка Могилевской губернии, девица Татьяна Богуцкая 37, настоящая полячка, пред сим из Польши будто по заказу в Москву приехавшая, вдруг нанялась в Петровский за​вод — к Волконской компанионкою!

Чтобы не разрознивать предметов, я с нарушением хронологического порядка происшествий приобщу к сей статье все нужное о Богуцкой, которая после отъезда Юшневской оставалась в Иркутске месяца с три (за неотстройкой в Петровске дома Волконской), жила в семействе А.Н. Муравьева. В Петровске она пробыла 8 месяцев. На возвратном пути в Россию остановилась в Иркутске в том же доме Лосева, где и прежде с Юшневскою и где при сем, втором, разе жили четверо холо​стых вместе: губернский секретарь Соломирский (ныне камер-юнкер двора Его Императорского Величества), бо​таник Бупге, астроном Фусс и я.

При величайшем затруднении быть у простой поляч​ки в квартире холостых княжна Варвара провела утро до позднего обеда у Богуцкой для лучшей укладки множе​ства посылок из Петровска в Россию. Сей визит особенно заметил Соломирский, разумеется, не знавший причины. Богуцкая ехала из Иркутска до Москвы вместе с княж​ною Катериною Шаховскою (ноября 1832 года).

Вслед за Юшневскою, под конец лета 1830 года, про​ехала Розен 38, гораздо скромнее и более сообразно с ее положением; но это было следствием недостатка. После них ровно через год Иркутск видел молодую француженку Камиллу Дантю, невесту Ивашева, которую, судя по ее барским утварям, богатому экипажу и прислуге, величали графинею, княгинею и которой героическая любовь, прекрасно вымышленная, обманув начальство, обманула почти всех. В истине сего ссылаюсь на самого генерал-губернатора, знающего, как сия Дантю при всяком воспоминании о приближающейся развязке ее романа мучи​лась истерическими припадками, хохотала, плакала, кри​чала, лаяла и, наконец, простиралась без чувств. Она сама всем говорила, что едва знает Ивашева и что мать при​несла ее в жертву расчетам недостаточного семейства39 . В самый день приезда Дантю привезли в Иркутск из Петровского острога Таптыкова, доставившего мне для передачи ей письмо и княжне Шаховской две посылки, о которых пространнее будет донесено в другом месте.

Проезд слуг в Петровский завод к женам преступников

VI. Мне кажется, что можно бы, так сказать, на многое попасть, со многим встретиться, расспрашивая слуг, бес​престанно возвращающихся из Петровска в Россию. Конечно, для сего надобно иметь сведения и быть на стезе к делу. С Юшневскою проезжавшие Федор и его жена Елисавета (про​звания не помню) давно уже обратно в России. Они дворовые люди покойной княгини Елисаветы Сергеевны Шаховской, тещи А.Н. Муравьева, взяты Юшневскою в Москве по реко​мендации К.Ф. Муравьевой (здесь, как и всюду при рассмат​ривании сего обстоятельства, можно видеть, сколь тесно связаны сии семейства их общим несчастием).

Не говоря о давнем, скажу лишь, что в марте сего года проехали в Петровск к Ивашеву две женщины, а в начале сей зимы две выехали из Петровска. Одна с вестию о смерти жены Н. Муравьева40, а другая, много раз ко мне приходившая, московская мещанка Марфа Федотова41. Она жила в Петровске лишь несколько меся​цев. Достаточно взглянуть на сию последнюю, чтоб усумниться в истине предлога их путешествий. Она не умеет ничего особенного, то есть ни шить, ни мыть, ни стряпать; таких всюду и в Сибири можно найти мно​жество. К чему же возить из России с толикими издер​жками, выдавая прогоны в оба пути? Если сия Федотова имеет какое-нибудь достоинство, так это то, что она старая девица, лет 35, следовательно, не без хитростей. Достопримечательно, что почти все так странствую​щие в Петровск суть старые девицы. Прошлое лето проехала к Волконской Аксиния Абрамова42 , девица лет в 50. В сей статье я ограничился одними лишь общими примечаниями, ибо не могу сказать ничего верного43.

Проезд на поселение Дружинина.

VII. Вскоре по отъезде Юшневской из Иркутска привезли в оный Дружинина. Выжив срок в работе и следуя па поселение Иркутского округа в заштатный город Налаганск, он был адресован ко мне с письмом Юшнев​ской, при коем доставил для передачи княжне Варваре много посылок и три писаные книги разных форматов, переплетенные и запечатанные так, что можно было видеть только то, что две французские, а третья, мень​шая, — русская, без надписи. Две другие были адресованы Анне Ивановне Пущиной (сестра декабриста. — С.III.) и княгине Елисавете Александровне Шаховской (сестра Муханова. — С.Ш.). Вот с сего-то случая княжна Вар​вара начала получать посредством меня ко избежанию внезапной встречи с оными А.Н. Муравьева.

В непродолжительном времени по известиям из Пет​ровска открылось, что Дружинин одного ящика не до​ставил. Сим встревоженная княжна так одушевила ме​ня мольбами об избавлении ее от неприятностей, что я, право, пустился бы на щепочке в океан 44. Дружинин с нарочным крестьянином прислал мне ящик, которого двойное дно скрывало письма к А.И. Пущиной, княгине ЕЛ. Шаховской, большой куверт жене Штейнгеля и тет​радки нелепых сочинений Муханова. Ящик этот изве​стен под именем голубого, ибо был оклеен дабою голубого цвета.

Мое неожиданное открытие заговора Союза великого дела

VIII. Вслед за сим последним происшествием, в глубо​кую осень того же, 1830 года, узнал я новое тайное общество, вовсе без намерения, случайно и, как думаю, почти при возрождении оного.

По отъезде губернского секретаря Турчанинова долж​ность его была поручена молодому ветреному коллежско​му регистратору Дудину, дальнему родственнику губер​натора. Влюбленный в Марию Зарубаеву, губернаторскую племянницу, Дудин, желая подарить ее своим портретом, прибегнул ко мне, ибо я умею рисовать и рисую без платы. В то самое время у А.Н. Муравьева не стало крепкого турецкого табаку, без которого он не может просидеть дня порядком. Добродетельная жена его после тщетных посылок в лавки просила меня поискать табаку. Я по​ручил это Дудину, более меня знакомому с целым городом, при сказанном в шутку условии нарисовать портрет за табак. Через несколько дней Дудин привез мне ящик, обшитый кожею, уже без надписи, без печатей, и, не скрывая, что это посылка в Петровский острог, радо​стно сказал, что в ней есть лучший турецкий табак, который можно подменить каким-нибудь другим.

Дело было вечером. Нимало не думая пользоваться воровством, я принял ящик только для того, чтобы завтра показать А.Н. Муравьеву, сколь нагло обкрады​вают петровских арестантов. Меж тем ночью из любо​пытства открыл посылку, увидел ящичек соковых кра​сок, две пары ичиков, табак и несколько книжек Revue Britannique. При первом взгляде переплет одной из них показался сомнителен, и не напрасно: я нашел тончай​шей почтовой бумаги два листа, надписанных Нестору.45

Всего понять было невозможно по множеству услов​ных знаков, из коих я знал лишь весьма немногие; однако же совершенно убедился в существовании нового заговора против монархии в отечестве. В начале письма, при просьбе помогать без опасения, было сказано почти вот так: «Еще и еще повторяем, что мы46 , имея в виду случившееся, не обманемся ложными обещаниями проще​ния и ни в каком случае не сознаемся; а другие у нас, как известно, почти ничего не знают».

Из разобранного далее я теперь могу припомнить лишь существеннейшее: что в С.-Петербурге после двухлетнего существования наконец согласились признаться живыми и Общество братьев-друзей назвать Союзом великого де​ла, который впредь разуметь под знаком, то есть литер: S, V, D47 ; что иностранцы знатные и весьма известные по своим правилам будут принимаемы до III степени; что все прочие иностранцы, родившиеся не в России, хотя бы находились в российской службе, не будут принимаемы; что в сем случае Россию разуметь в ее границах времен царя Алексея Михайловича с прибавлением Санкт-Петербурга; что постараются скорее сколь мож​но доставить полное изложение правил, которым еще нет названия, кроме тетради.

Потом следовали семейственные известия о людях под знаками, мне неизвестными, и потому забытые. Помню лишь, что графини Орлова и Воронцова доставили К.Ф. Муравьевой значительные суммы для вспомощест​вования неимущим в Петровском остроге. В сих сноше​ниях, пересылавшихся внутри переплетов, всегда подме​шивается азбука Наполеоновского телеграфа, разумеет​ся измененная. Это весьма затрудняет чтение. Помяну​тый табак посылается в гостинец Юшневскому, а все прочее — Никите Муравьеву от его матери.

Другой лист, без знаков условных, написанный по-французски прекраснейшим слогом, был проспект «Митридата». «Митридат» есть заглавие периодического из​дания, затеянного русскими за границею и так назван​ного в смысле противоядного лекарства от журналов. Сей лист начинается анекдотом: «Однажды, при слове о Наполеоновских журналах, славный Бентам сказал смеючись: «Вот единый бич, которым Моисей забыл каз​нить Египет!»

Выписав для себя знаки и заделав переплет, я все уложил по-прежнему; о поступке Дудина рассказал А.Н. Муравьеву, который, охраняя меня от хлопот и ненависти губернатора, дал слово молчать об этом ящи​ке, а о бездельничестве Дудина при случае донести гене​рал-губернатору, уже возвратившемуся из С.-Петербурга. Несмотря на это, я нарисовал Дудину его миниатюрный портрет, который висел в почтении у губернаторши, пока Зарубаева, к общему удивлению, не родила на другой день свадьбы, вынужденной крайностью.

Кроме сих двух листков мне не случалось читать о сем предмете пересылавшегося из России государствен​ным преступникам; от них же в Москву попадалось дважды. В доставленных Дружининым посылках, верно, много было; но, к сожалению, я в то время не знал еще злоумышлений; а невинным семейственным перепискам, от сына отцу, матери, от брата брату, сестре, скажу, не бледнея, считал за грех не помогать.

Когда же узнал ков гнусный и по одной неблагодарности к великодушнейшему монарху, то мгновенно стал врагом оного, особенно же врагом Юшневского, более дру​гих мне известного. Он, в звании каторжного быв моим соседом, прощался с женою и с жизнью и думал быть навечно спущенным в глубины какого-нибудь рудника. Вме​сто того наслаждается и жизнью, и женою, все еще бары​нею, живет в темнице лишь по названию, в сущности же в академии, и снова плетет путы своему счастъетворцу. Таким людям-нелюдям я не могу быть другом.

Письмо невесте Ивашева, Дантю, привезенное от Ива​шева Таптыковым, я тот же час отдал ей при княжне Шаховской; а следовавшие сей княжне две посылки, ос​тавив у себя будто бы до темноты вечера, поспешил домой для открытия. Две посылки были зеркало и бурак. Зеркало в обыкновенном картонном туалете с незапер​тым ящиком, в коем лежала белая записная книжка немногих страниц; из каждой доски ее переплета я вынул по листку: один К.Ф. Муравьевой от ее сына Никиты и его жены; а другой Думе от Юшневского с припискою Никиты к неизвестному48 .

У Юшневского я увидел, что напрасно дожидался тет​ради правил, уже полученной; ибо он делал на оные свои замечания. По невозможности продержать долее вечера и незнанию означенных числами, то есть главами и § предметов возражений, я мало понял из сих замечаний. Юшневский советовал «вместо шести степеней сделать семь, ибо все подобные сообщества, например храмовые рыцари, франк-масоны, ассассины и прочие, всегда имели семь степеней, и потому оставить число «семь», как кабалистическое; просил отменить вход депутата в Думу, какой бы степени он пи был, предлагая все пере​говоры с таковым производить Думе через своего депутата; находил, что две первые степени, присягая благу отечества, недовольно ясно вразумляются свободными от присяги государю и что это в некоторых случаях может удерживать их от действий, ибо жарчайшие демократы могут быть фанатиками своего рода; что вовсе нет шарлатанства, к сожалению, необходимого даже и в медицине, что надобно воспламенять воображе​ние, демагог должен быть всегда Наполеоном в Египте и, беспрестанно указывая на пирамиды, повторять: «Ре​бята, с высоты этих пирамид на вас смотрят сорок веков!»; что Н. Муравьев предлагает в девиз: «Блажен, блажен грядый спасать отечество!»

При изложении своих мнений об особах под неизвест​ными мне знаками я встретил двух известных: генерал Михаиле Орлов49 , как слышно, еще не вовсе упал духом и верно может быть полезен; никто лучше его не умеет привлекать к себе. Он в свое время был единственный человек. Надобно стараться завлечь графа Шеремете​ва50 , который не может быть уволен государем.

По недостатку времени не прикоснувшись бурака, я отдал его княжне вместе с зеркалом нарочно при Дантю, чтоб и она славила меня в Петровском остроге. Сей простой берестовый бурак, большой, в полведра, был при​слан Таптыкову, как он сам мне сказывал, от Волкон​ской на дорогу с ягодами в самую минуту его отправления при всем штабе генерала Лепарского, а в Иркутск привезен с черным бельем. Наружность сего бурака была столь нехороша, что я затруднялся предоставлением оного княжне. Возможно ли подозревать подобный скарб? В нем были письма Трубецкой (А.И. — СШ.) и Волконской (М.Н. — С.Ш.), адресованные К.Ф. Муравьевой, кажется, для передачи, Якушкина (И.Д. — СШ.) к его теще, На​дежды Николаевны Шереметевой и Фонвизина (МЛ. — СШ.) к его брату, помнится, генералу Ивану Александро​вичу 51 . Княжна показывала мне все сии письма.

Репину52 тоже было дано, но как-то в Верхнеудинске по внезапной разлуке с Кюхельбекером53 осталось в чемодане сего последнего, с ним вместе ехавшего. Репин, следуя на Якутский тракт, не привез ничего в Иркутск. Спустя недели с три Кюхельбекер прислал мне чрез Шевелева для передачи княжне к скорейшему отправле​нию книгу Les Incas с обыкновенными вложениями, на сей раз очень худо сокрытыми в одной стороне. Тут было письмо Н. Муравьева к его матери, непонятно мистиче​ское, о имении, долгах, наследстве и т.п. В конце лишь поклонами знакомым посылалось от кого-то почтение Щербинину54 , коего я не забыл, ибо знал в Одессе; тут же было и несколько тончайших осьмушек, весьма любо​пытных, написанных Юшневским, Н. Муравьевым, Фон​визиным и Трубецким55 по требованию Думы о настоя​щем состоянии во всех отношениях всех петровских узников за свободу отечества.

Княжна мне сказывала, что все другие, бывшие с Репиным посылки возвращены Кюхельбекером обратно в Петровск, вероятно, по невозможности переслать всего. Помянутые листки и письма я спрятал в толстый пере​плет рукописного жития святого Иннокентия, чудотвор​ца иркутского. Оставшаяся у меня книга Les Incas отдана впоследствии жандармскому капитану Алексееву.

Невозможность знать всю переписку с преступниками

IX. Я изложил единственно то, что видел и что знаю, отнюдь не помышляя описывать всю переписку с госу​дарственными арестантами Петровского острога, чего сделать верно никто не может даже и меж ними самими, ибо они, давно на партии разделившиеся, очень скрытны друг пред другом.

Прекращение сношений через княжну Варвару Шаховскую

X. Вскоре после известий из Москвы, что Богуцкая попалась и княжна Катерина Шаховская спрашивана июля 1832 года, получено в Иркутске повеление спросить меня и купца Шевелева. Тогда княжна Варвара, немед​ленно уведомляя об этом Волконскую, по моему убежде​нию, отказалась до лучших времен от всякого участия в сношениях с Петровским острогом. Волконская и Тру​бецкая обе враз написали, что, по полученным у них опасениям, пресекаются совершенно все сношения, даже семейственные, мимо установленного порядка, и что при возобновлении надо будет переменить прежние обыкно​веннейшие средства их сношений, ибо Богуцкая могла многое сказать. Несмотря на это, дня через два или три по отъезде княжны и А.Н. Муравьева из Иркутска в Тобольск, господин губернатор прислал отъезжавшему в С.-Петербург астроному Фуссу опоздавший ящик при письме княжне Варваре Шаховской. Я был у Фусса во время принесения к нему сего ящика, доставленного княжне, как мне известно, в Нижнеудинске.

Мое донесение о существовании Союза великого дела

XI. При таковых обстоятельствах, не надеясь в ско​ром времени открыть более, я решился донести об изве​стном мне, что сделать было, конечно, весьма трудно в звании рядового, коего письмо всяк считает себя вправе распечатать. Ответ мой не мог быть инаков по вовсе гласному призыву меня в главное управление через госпо​дина городничего и по многим другим рассуждениям. В самый час получения с почтою предписания о сем пред​мете господин генерал-губернатор проговорился случив​шемуся тогда у него А.Н. Муравьеву, и я в тот же день был предварен княжною о спросе меня, а потом самим Муравьевым, который, сказав несколько слов об опасно​сти подобных случаев, просил беречь себя и других и быть готовым к обыску.

Через три недели потом привезен был Шевелев. Л.Н. Муравьев в это время, пользуясь летом, жил на заимке, то есть за городом на даче, и меж тем переде​лывал дом, им в городе занимаемый; но вдруг за непогодою и болезнью детей принужден был оставить поле; а как поправки в доме еще не были готовы, то он переехал к своему другу, купцу Дмитрию Портнову, куда вслед за тем прибыл из Верхнеудинска призванный для ответа купец Шевелев, зять Портнова. Тут лишь немые не сговорились бы. Княжна в это время была чрезвычайно внимательна, и мой ответ никак не мог остаться тай​ною для нее.

Предуведомленная княжна была весьма бдительна в то время. При нынешнем убеждении из опытов, я, конеч​но, должен сознаться виновным в том, что давно не объяснялся господину генерал-губернатору, но тут всяк обманулся бы: он и дочь его были в дружеских связях со всем семейством А.Н. Муравьева, кроме которого они, по своему образованию не могли найти в Иркутске беседы им соответственной. Да и как мог я быть твердо уверен, что господин губернатор ослабил переписку не с дозволе​ния господина генерал губернатора. Конечно, я не мог сомневаться в известной бескорыстности сего последне​го, но почасту один делает по влечению добродетели точно то, что другой из корыстолюбия. Находя донесение по своему начальству столь же невозможным, как и в главном управлении, я отважился оное сделать под видом частного письма его сиятельству господину шефу жан​дармов 3 сентября 1832 года.

Мое объяснение жандармскому капитану Алексееву

XII. Вслед за сим донесением, при не совсем безосно​вательно неродившейся мысли о перехвачении того доне​сения, я счел за нужное объясниться жандармскому ка​питану Алексееву, который противу моего желания от​крыл господину генерал-губернатору; впрочем, признаюсь, что в этом случае он прав, а во всех других поступках по сему делу был, смею сказать, весьма опрометчив.

А.Н. Муравьев в доме Портнова, узнав о своем пере​мещении в Тобольск, остался до выезда из Иркутска, а свою прежнюю квартиру отдал капитану Алексееву. Там, в комнате княжны Варвары, остался на шкапу забытый ящик с выкройками, счетами и прочим; капитан Алек​сеев прожил в доме недели с две и как-то, вздумав поко​паться в ящике, нашел при иркутском акушере докторе Крузе письмо Волконской из Петровска к княжне Ша​ховской и счет покупкам сей княжны для петровских барынь.

Письмо, отправленное с казаком, условно прозванным fille adoptive (усыновленная дева. — С.Ш.), было довольно значительно по описанию занятий государственных преступников и обстоятельств некоторых из ихних жен. Капитан Алексеев, всем показывая сие письмо как важное открытие, сделал столь гласным, что я доказал ему, что так как А.Н. Муравьев уже непременно извещен о его обретении, то он должен или прямо оказаться врагом Муравьева и орудием гибели его семейства, или при про​езде чрез Тобольск отдать княжне письмо и счеты.

Избегая одного и опасаясь другого, он согласился сам отдать счеты незначительные, а письмо подарил мне для оказания княжне новой услуги. Я тогда же уведомил ее иносказательно по почте, будто бы мне посчастливи​лось утащить у капитана Алексеева сие письмо, потом ей доставленное с купцом Дмитрием Портновым, ездив​шим в Москву. Я хотел послать оное с губернским сек​ретарем Жюлиани, который теперь в С.-Петербурге. Он читал у меня сие письмо и, по моей болезни, был мною послан к Портнову. Сам Жюлиани не мог взять письмо, ибо ехал не на Тобольск, а на Шадринск, вместе с капи​тан-лейтенантом Забелою, не хотевшим втуне сделать 300 верст лишку.

Мое доставление письма Юшневского господину шефу жандармов

XIII. При содействии господина генерал-губернатора Я, по совету капитана Алексеева, посылал в Петровский завод с письмом к Юшневскому верхнеудинского мещани​на Илию Филиппова, который, быв приказчиком у купца Шевелева, известен мне по прежде доставленным посыл​кам для передачи княжне Шаховской, что все подробно донесено прошлого декабря 1832 года при представлении ответа Юшневского шефу жандармов чрез господина генерал-губернатора со всевозможными предосторожностя​ми.

Мое свидание с Фаленбергом и Мухановым.

XIV. Вследствие высочайшего указа об освобождении работы в Петровском заводе 18 человек государственных преступников многие из них, следуя на поселение по сию сторону Байкала, привозились в Иркутск. Муханов и Фаленберг56 , бывшие в первой партии, на другой день прибытия просили городничего о позволении видеть док​тора Крузе, разжалованного из майоров Раевского57 и меня, в чем они и были удовлетворены. Фаленберг тотчас отдал мне небольшую записочку Юшневской58 ; а Муханов под конец беседы, приглашая опять прийти, просил от​дать на почту письмо к княжне Шаховской в Тобольск, адресованное на имя унтер-офицера жены Мавры Свеш​никовой, находящейся в услужении у А.Н. Муравьева в Тобольске (разумеется, для передачи княжне Шахов​ской), и при безопасном случае переслать той же княжне образ, который, уже висевший на стене, был снят и дан мне в руки. Образ сей имел с одного боку вовсе невидимую задвижку, наподобие тех деревянных футляров, в коих русские промышленники носят свои паспорта.

Снова пришед вечером и застав там доктора Крузе и Раевского, я скоро ушел.

На другой день дерзкий Муханов вынудил меня поссо​риться с ним. Должно думать, что доктор Крузе, бывший всегдашним гостем в доме А.Н. Муравьева и ко мне не​расположенный, заставил предпочесть мне Раевского, весьма известного всем государственным преступникам. Я не мог ничего более сделать, как тогда же донесть все вышесказанное генерал-губернатору, который и распоря​дился к принятию нужных предосторожностей в почто​вой конторе, а было ли что сделано, мне неизвестно.

— Теперь, — восклицает мой жалкий Юшневский, — теперь точно тот перелом царской власти, как был в век Лютера для папской.

Я, хотя и мог бы с успехом делать ему возражения, но, разумеется, не делал, а напротив, поддакивал на его лад. В это мгновение он приметно был разгорячившись, чего в нем почти никогда нельзя видеть. Я просил сказать мне его мнение о успехе их Союза и настоящей силе оного.

— Клянусь, — воскликнул он, — мы здесь ничего не знаем, и это весьма умно.

Все чрезвычайно таинственно: в этом отношении, может быть, еще никогда ничего подобного не было. Верного в Петровском остроге только то, что их один​надцать человек принадлежат Союзу: он, Юшневский 2-й степени, Н. Муравьев, Фонвизин, Якушкин и Трубец​кой 3-й степени, Пущин, Вольф, Якубович, Муханов, Швейковский и Штейнгель 4-й степени.

— Никита Муравьев, — говорит Юшневский, — в Петровском остроге с большим успехом занимается ис​ключительно военными науками и имеет все лучшие, все новейшие книги по сей части. Он, верно, не способен к великому на поле битвы, он может быть нашим Карнотом75 в кабинете.

Храбрый Швейковский — отменный подручный испол​нитель, вовсе без теорий, без большой головы. Якушкин и Якубович — давно выточенные кинжалы, первый вы​зывался убить покойного императора Александра, а второй метил в Его Величество на площади 14 декабря, что лишь в Петровском порядком объяснилось76.

Вольф и Пущин — прекрасные дипломаты. Фонвизин, /и) учености и обширным сведениям, надежный советник, но только советник, способных рук он не имеет, ленив и беспечен. Штейнгель — просто умный деловой человек, но склонный ко злу. Муханов лишь сам себя считает очень умным. Он был нужен для сношений, без сего не был бы в Союзе.

Трубецкой, подло спрятавшийся диктатор, винов​ник неудачи 14 декабря, есть из всех их негоднейший человек для Союза, к которому приобщен в Москве и которому полезен лишь в Петровске своими деньгами, не очень нужными по достаточным средствам Н. Му​равьева. Число братьев в Петровске при надобности легко может быть увеличено, Александром и Артамоном Муравьевыми, Никитой Бестужевым и многи​ми другими, не приобщившимися к Союзу только по неприглашению с одной стороны и сомнению в успехе с другой.

К чаю долго дожидались Трубецкого. Он с женою под руку вошел в комнату. При имени делами извест​ного человека как-то по инстинкту всегда образуется идеал об нем: и у меня был идеал Трубецкого; но вовсе непохожий на подлинник, коего неуклюжесть трудно вообразить.

После непродолжительной беседы за чаем, среди обыкновенных приветствий и разговоров ни о чем, Трубецкой предложил мне быть к нему поутру. Он распростился со всем этикетом большого света. На мои замечания о Трубецком Юшневский сказал мне, что, по описанию 14 декабря в Les Annales historiques 1825 года, он прозван в Петровском остроге Le singulier Catilina77 и что будто бы «сия статья сооб​щена в Париж от нашего правительства, ибо в оной прославляется ходатайство государыни императри​цы о мятежниках».

Уходя в острог, Юшневский просил меня, чтоб при объяснениях с Трубецким о письмах в Москву и Петербург никак не показывать, что он, Юшневский, говорил мне о генерале Шипове.

Марта 16-го.

Находящийся у Юшиевской в услужении ссыльный горного ведомства принес от нее записочку78 , чтоб мне не мешкать долго на свидании у Трубецкого, к которому он и проводил меня.

Странный Катилина своим начальническим тоном весьма отличается от всех других мною виденных госу​дарственных преступников. Самый прием начался при​ветствием о их готовности сделать всевозможное для открытия мне пути вступления в свет, в службу и прочее; что теперь они во мне не имеют надобности, но надеются, что я, рекомендуемый Юшневским как человек умный, смелый и предприимчивый, буду в свою очередь полезен их Союзу и отечеству, для коего они единственно существуют...

Он более других щеголяет галиматьею демагогов. Го​воря о нужных предосторожностях, сказал, что и спут​ник мой В79. подозрителен, ибо при подобных приезжих они никогда не были так свободны, как теперь. Не на​рочно ли тут делается что-нибудь?

При приходе его жены, осведомлявшейся у меня о семействе АЛ. Муравьева, он совершенно переменил раз​говор. Трубецкой спросил, не по подозрениям ли в перепи​ске с ними переведен Муравьев в Тобольск? Уверяя, что нет, я рассказал, как было в самом деле.

Видя его склонность к посторонним предметам и время обеда, я принужден был обратить его к цели, что, конечно, было невыгодно для меня. После незначительных повторений сказанного он обещался прийти к Юшневскому, куда я и пошел обедать.

Юшневский, готовый для меня на все, даже учил, как склонить Трубецкого дать мне купон в Петербург, чему главным препятствием было то, что там я не имею родных, посредством коих мог бы увериться, что предъ​явителем того купона буду точно я, а не другой.

Дело пресеклось обедом, после которого пришел Трубецкой. Юшневский начал вручением мне купона в Москву, о коем я уже знал и при получении коего я сказал Трубецкому, что желал бы на первом шагу услужить Союзу доставлением чего-нибудь важного; что я искренне изъявляю сие желание по уверению в невозможности подозреватъ меня.

Трубецкой с пожатием руки просил меня быть совершенно уверенным, что подозрений на мой счет вовсе нет и у кого из них; что бумаги зазнаемо вверяются лишь братьям четырех первых степеней, а я — пятой, и то вновь принятый; что в четвертую степень принять могут лишь в Москве; что я по теперешнему званию всегда подвержен безответственному обыску и, что пуще всего, что мой выезд из Сибири, еще вовсе неопределенный, Бог знает когда будет; а они, верно, прежде будут иметь верный случай переслать все нужное.

По неоспоримости сих доводов, я, вынужденный при​знать купон достаточным, благодарил за оный и за доверенность, при чем Юшневский и Трубецкой сказали мне, что по прибытии в Москву я должен письменно в немногих словах уведомить о том К.Ф. Муравьеву с оз​начением, где остановлюсь, и ожидать посещения кого-нибудь ею посланного, который введет меня к ней и другим; а если бы случилось, что сей Муравьевой нет в Москве, то точно так же адресоваться к Н.Н. Шереме​тевой, теще Якушкина, давно меня знающей.

Таким образом, свой второй большой донос Медокс ловко заканчивает вполне убедительным доказательст​вом в пользу вызова его в Россию. Вохин отвез его доносы в Петербург, там их читали сам царь, его мудрые министры, и все верили заведомому проходимцу, никто не догадался сличить приписываемые Медоксом отдель​ным декабристам документы с подлинными писаниями этих лиц.

Медоксу царские министры верили, а он не верил царским министрам, не только им, их здравому смыс​лу не верил. Боясь, что правительство само не сумеет сделать соответствующих выводов из его доносов, Ме​докс передал ему через Вохина еще краткое настав​ление с указанием, как действовать для уловления крамольников. Этот стратегический план читается с таким же интересом, как и сами доносы. Проявленная здесь Медоксом довольно наивная хитрость все-таки была принята Бенкендорфом и Чернышевым за чистую монету.

НАСТАВЛЕНИЕ МЕДОКСА ПРАВИТЕЛЬСТВУ

Открытие тайны, конечно, должно иметь основные правила, коих изложение принадлежит высшему прави​тельству, но по вящшей противу других близости к предмету, я считаю себя в обязанности указать на некоторые из сих правил, меж коими главнейшее состо​ит, быть может, в том, что по невозможности совер​шенно скрыть розыски от заговорщиков, верно, весьма бдительных, нужно заставить их думать, будто бы правительство, вовсе ничего не зная о их Союзе, касается лишь семейственной переписки мимо начальства, и то не попав на людей, могущих дать ясное понятие об оной. Надобно чрезвычайно остерегаться, чтоб не тронуть обстоятельств, по коим злоумышленники могли бы до​гадаться, что правительство имеет основательные све​дения.

По сему рассуждению отнюдь не должно обнаружи​вать важных подозрений на семейство А.Н. Муравьева, тем более что на оное смотрят, как на барометр. Однако княжну Варвару необходимо вызвать из Тобольска, во-первых, потому, что, будучи на пути сношений с госу​дарственными преступниками и в половинном расстоя​нии от источников сих сношений, она всегда будет на​ходить средства к содействию оным; во-вторых, посред​ством Медокса она может сделаться одним из главней​ших орудий открытия сих сношений. Вызвать ее, как кажется, удобнее всего, приказав взять Богуцкую, един​ственно для маски и нарочно так, чтоб было гласно; потом предписать А.Н. Муравьеву как тобольскому гу​бернатору, что государь император, желая освободить его семейство от беспрестанно возобновляющихся подо​зрений, может быть, вовсе ложных, изволил повелеть княжне Варваре Шаховской немедленно выехать навсег​да из Сибири и жить в своем имении Московской губернии или по произволу в самой Москве, что, верно, не может быть сочтено ссылкою в случае невинности. Всем прочим княжнам Шаховским, кроме бывшей в Иркутске княжны Катерины, позволить гостить у их сестры Прасковьи Муравьевой в Тобольске. Для отклонения подозрений от Медокса нужно одною почтою прежде сего повеления спросить княжну Варвару о чем-нибудь будто по показа​ниям Богуцкой.

Медоксу немедленно позволить возвратиться в Рос​сию и предписание о том послать за целый месяц до предписания о выезде княжны Шаховской из Тобольска, дабы они приехали в Москву почти в одно время, где, чтоб не терять оное напрасно, вслед за тем должно сделаться известным отрешение господина иркутского гражданского губернатора, через что самое вместе с другими распоряжениями пресекутся нынешние обыкно​венные пути сношений с государственными преступни​ками, а Медокс с помощью княжны Варвары Шаховской должен проложить новые и, захватив оные в свои руки, показывать все письма, кому приказано будет. Для сего, конечно, надобно сосредоточить сии сношения, и потому необходимо пресечь по возможности все другие пути оных, да и самую переписку чрез III отделение канцелярии Его Величества; в Петровском заводе находящихся жен го​сударственных преступников должно весьма ограничить пределами, с точностью строго предписанными.

Для прочного пресечения тайных сношений с государ​ственными преступниками необходимо удалить их всех из мест, близких к Петровскому острогу, и от больших дорог, где всегда найдутся средства к пересылкам. Пред​логом к таковому переселению могут служить их собст​венные жалобы на одиночество, которое, конечно, весьма тягостно, и неудобство мест, им отведенных. Кажется, что в местах отдаленных можно бы селить по нескольку человек вместе, не совокупляя богатых, что, меж прочим, будет полезно неимущим.

Разъезды нанимающихся во услужение к женам госу​дарственных преступников, разумеется, должны быть остановлены какими-нибудь отказами или подвергнуты строжайшему рассмотрению. И это сделать очень легко по злоупотреблениям Богуцкой, на кои лишь одни, сколько мне известно, можно ссылаться.

Господина иркутского гражданского губернатора дей​ствительного статского советника Цейдлера непремен​но должно отрешить от должности, что сделать весьма удобно по донесению шефу жандармов генерал-губернато​ра Восточной Сибири, который еще прошлого октября 1832 года просил о смене сего губернатора, выказав его беспорядки по губернии Новому губернатору нужно поручить, чтоб из майоров разжалованный Раевский (первый декабрист. — С.П..) не разъезжал по его должности комиссионера питейного откупа, впрочем, не препятствуя для пропитания слу​жить при том откупе. Сей Раевский по сущности своих дел принадлежит к числу государственных преступни​ков, но, быв взят прежде других за семь лет, проведенных в крепостном заключении, и попав под общие узаконения о поселенцах, сделался государственным крестьянином и служит комиссионером в питейном откупе с жало​ваньем 3000 рублей в год.

В Петровский завод немедленно послать хорошую по​вивальную бабку, к чему предлогом может служить ка​кой-нибудь разговор о смерти жены Н. Муравьева, слу​чившейся после несчастных родов. Иркутская городовая повивальная бабка не будет требоваться туда, и ее пересылки, если они, как говорят, существуют, пресе​кутся сами собою со сменою губернатора.

Купца Шевелева не трогать на время, ибо, может быть, чрез него Медокс будет действовать.

Хороший план! Ему мог бы позавидовать провокатор и более крупного масштаба, чем Медокс80 . И правитель​ство поддалось на удочку. Медокс достиг своего.

НОВЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ МЕДОКСА В РОССИИ

Побывав в Сибири, побеседовав с Медоксом, собрав от него записки и документы, ротмистр Вохин предста​вил пославшим его докладную записку, в которой из​ложил свои личные впечатления от знакомства с делом и вполне в соответствии с указкой Медокса предложил развить провокацию дальше. Надо, однако, отметить, что в своих записках Вохин, хотя и очень скромно, предостерегает правительство от безусловного доверия к доносам Медокса, указывая на возможность подлогов с его стороны.

Но Николай и его жандармы так хотели верить существованию нового заговора! Не помогли и предо​стережения А.С. Лавинского, обидевшегося на то, что все дело велось помимо него. Генерал-губернатор Вос​точной Сибири заявлял в письме, переданном предсе​дателю Государственного совета князю В.П. Кочубею, что он «к своему огорчению видит себя поставленным в какое-то недоверие у высшего правительства, ибо присланный в Иркутск гвардии ротмистр Вохин совер​шенно скрыл от него поручения, какие имел по озна​ченному предмету, чего, конечно, не мог бы сделать иначе как по приказанию. Притом скрытность сия не могла не быть безуспешною: ибо коль скоро секрет Медокса единожды был уже открыт генерал-губернато​ру, то и цель сношений с ним присланного из столицы чиновника сделалась тотчас очевидною, да и сам Ме​докс, имея уже в то время полную к генерал-губернатору доверенность, открывал ему все, что происходило между ним и Вохиным, доказательством чему служат пред ставленные записки, писанные собственною рукою Ме​докса».

Поэтому Лавинский просил вывести его из недоуме​ния о причине такой недоверчивости. Что же касается приведенной в конце предыдущей главы записки Ме​докса, то по поводу заключающихся в ней предложений «генерал-губернатор имел бы кое-что сказать, если бы не находил себя отклоненным от сего дела».

Лавинский обиделся на правительство и вскоре был отстранен от должности генерал-губернатора, а Медокс обиделся на иркутских военных начальников и вскоре был вызван в Петербург. Обида Медокса связана с его таинственными отношениями с женой декабриста Юш-невского, которую он после отъезда из Иркутска княж​ны В.М. Шаховской хотел сделать орудием своих про​вокационных авантюр среди декабристов.

Вскоре после отъезда Вохина из Иркутска, в мае 1833 года, в пределах Сибирского генерал-губернатор​ства возникла переписка по поводу сношений Медокса с государственными преступниками. В переписку было втянуто и военное начальство Медокса, которое вообще было смущено тем, что этот загадочный рядовой, при​сланный по суду на службу в Омск (Западная Сибирь), проживал в Иркутске (Восточная Сибирь) и был в сно​шениях с высшими государственными чинами и с важ​ными государственными преступниками.

Переписка эта велась по «делу о рисовальной бумаге, присланной от жены государственного преступника Юшневского к рядовому Медоксу». Иркутский губер​натор Цеидлер послал генерал-губернатору Лавинскому секретную бумагу, в которой сообщал: «Комендант Нерчинских рудников генерал-майор Лепарский доставил ко мне восемь листов рисовальной бумаги, посланные от жены государственного преступника Юшневского служащему в линейном Сибирском батальоне № 13 ря​довому Роману Медоксу. Но так как до сего времени не было между ними никакой переписки, известной начальству, и желая знать, на какой предмет прислана ему бумага, через какие посредства возымел он сноше​ние с женой Юшневского, то есть сам ли просил ее или через людей, кого и когда именно; предлагал я коман​диру линейного Сибирского батальона № 13, дабы он, взяв с рядового Медокса на законном основании объяс​нение, представил оное ко мне. Полученное же ныне объяснение Медокса я почел долгом представить при сем вашему высокопревосходительству на благорассмотрение и имею честь испрашивать о сем вашего разре​шения».

ОБЪЯСНЕНИЕ МЕДОКСА ВОЕННОМУ НАЧАЛЬСТВУ

С государственным преступником Юшневским я по​знакомился во время моего заключения в Шлиссельбургской крепости, где люди в один день гораздо искренне заговорят, нежели в многие годы где-нибудь инде. С женою его я, давно знакомый, еще в Москве виделся и здесь в Иркутске во время ее проезда к мужу. Она знала, что я люблю рисовать и, вероятно, по рассуждению, что на​ступает лето, благоприятствующее снимать виды с натуры, послала мне хорошей рисовальной бумаги, како​вой, всяк знает, что в Иркутске нельзя найти в лавоч​ках.

А.С. Лавинский был очень смущен этим неожидан​ным вмешательством местных властей в отношения Медокса с декабристами и пытался прекратить непри​ятную историю, сообщив губернатору И.Б. Цейдлеру, что «обстоятельство относительно рисовальной бумаги не заключает в себе ничего особенного». А Медокс обиделся всерьез и послал А.Х. Бенкендорфу жалобу на военное начальство. Из этой жалобы видно, что между Медоксом и Лавинским существовала какая-то подозрительная и очень близкая связь, несмотря на приведенные выше сетования иркутского генерал-гу​бернатора. Из нее же видно, что пребывание Медокса в Иркутске было нелегальным и что он все время чис​лился на службе в Омске.

ЖАЛОБА МЕДОКСА НА ВОЕННОЕ НАЧАЛЬСТВО

Командир линейного Сибирского баталиона №13 гос​подин подполковник Казанцов сего года мая 6-го дня хотел вдруг, без малейшего предуведомления, отправить меня из Иркутска в Омск. Я прибег к господину генерал-губернатору, приказавшему оставить меня для оконча​ния нужных ему рисунков.

На другой день господин коллежский советник Кабрит81 сказал мне, что из Петровского острога Юшневская прислала мне чрез господина генерала Лепарского и ир​кутского губернатора бристольскую рисовальную бумагу, которая для доставления мне была препровождена к господину Казанцову при губернаторском отношении об отобрании от меня сведений о моем знакомстве с госу​дарственными преступниками; на что сей господин Ка-занцов, так же как и господин бригадный командир, опасаясь подобных случаев в своем ведомстве, просили господина губернатора принять обратно его отношение вместе с посланною мне бумагою и известить господина генерала Лепарского, будто бы меня уже нет в Иркутске, причем они и сговорились о немедленной отправке в Омск.

Вследствие этого я просил господина генерал-губерна​тора не казаться потворствующим мне в сношениях с государственными преступниками и приказать господи​ну губернатору об отобрании от меня сведений по коман​де, что и было исполнено. Краткий ответ мой представ​лен при губернаторском донесении господину генерал-гу​бернатору.

Все дело столь удачно скрывается от всех, что когда я, говоря господину Казанцову о своем знакомстве с Юшневским и его женою, напомнил, что я и ныне видел их, быв в Петровском заводе для письменных дел при В[охине], то он мгновенно отправился с тем к господину бригадному командиру и потом просил не писать этого, думая, что чрез сие можно прогневить В[охина], подвер​гнув его чрезвычайным неприятностям.

После такового случая, конечно, было бы неблагора​зумно оставаться под покровительством господина ге​нерал-губернатора в Иркутске; с его согласия отправился я мая 10-го и прибыл в Омск того же месяца 31-го дня [1833 г.].

Широкую игру вел Медокс. Всех учил, все нити были в его руках. Бенкендорфа учил, как благоразумнее по​ступить с разосланными по каторжным тюрьмам декаб​ристами, чтобы не дать им возможности осуществить государственный переворот, министра внутренних дел учил, как лучше устроить управление Иркутской гу​бернией, Лавинского учил, как лучше обойти иркутских гражданских и военных начальников, чтобы они не догадались об истинной цели его сношений с государ​ственными преступниками. Характерно еще в этой жа​лобе Медокса подмигивание провокатора в беседе с высшим начальством: «Мы-де понимаем оба, что Вохину никаких неприятностей не будет за сношения со мною».

В Сибири с Медоксом историй не оберешься — надо убрать его оттуда. Да он и нужен в столице для раскрытия грозного заговора, для укрепления все еще шатающегося трона Николая Павловича.

Высшие сановники империи втянуты в игру, забо​тятся о Медоксе. 26 августа 1833 года военный министр граф А.И. Чернышев писал генерал-губернатору Запад​ной Сибири И.А. Вельяминову, что государь по хода​тайству А.С. Лавинского, снисходя к прошению родст​венников рядового Романа Медокса в Омске, повелел уволить его от службы с настоящим званием, отпустить на родину, снабдив его надлежащим видом. Через не​делю после Чернышева о Медоксе пишет Вельяминову и шеф жандармов А.Х. Бенкендорф, прося передать отставному солдату 600 рублей, якобы полученных в III отделении от его родственников. Это были деньги на переезд Медокса в Москву и Петербург на предмет спасения престол-отечества.

Наступило торжество Медокса. Пришла пора пока​зать, на что способен этот духовный преемник Мини​на-Пожарского и Жанны д'Арк.

Сам царь заинтересовался им и следит за каждым его шагом. В переписке военных властей (Вельяминов был и начальником войск Западной Сибири) соблюда​ется некоторая дипломатическая скромность по поводу истинной роли омского рядового в общей политике правительства, в переписке внутри жандармского ве​домства это считалось излишним: свои люди, стесняться незачем.

Зная, что Медокс уже выехал из Омска (паспорт ему выдан в Омске 1 октября 1833 года) и что в соответст​вии с соглашением между ним и III отделением он должен поехать сначала в Москву, А.Х. Бенкендорф писал об этом 1 ноября 1833 года начальнику москов​ского жандармского округа генералу СИ. Лесовскому. Введя его в затеянную Медоксом авантюру, начальник III отделения сообщал своему подчиненному: «Дабы удостовериться в новых преступных замыслах государ​ственных преступников и в существовании внутри го​сударства злоумышленного общества и, наконец, дабы предварительно сие изыскание произвести самым секретным образом, учинено по воле государя императора следующее распоряжение: Роману Медоксу под предло​гом просьбы его родственников объявлено всемилости​вейшее прощение и дозволено возвратиться в Россию. Вследствие сего означенный Медокс должен прибыть в Москву, где находятся его родные, и там-то должен он продолжать дальнейшие свои действия к обнаружению злоумышленного общества, буде оно существует...

Медокс умел получить от государственного преступ​ника Юшневского собственной его, Юшневского, рукою писанный купон, который должен служить ему для вступления в общество. Купон сей у сего препровожда​ется. Объяснение знаков, в нем помещенных, означено в особой, у сего прилагаемой записке согласно показа​нию Медокса: ключ — Кат. Фед. Муравьева, Нестор — Юшневский, XIV — Медокс, спираль — С.-Петербург, рядом с ней — знак И.П. Шипова, в конце — знак четырех степеней членов нового тайного общества.

Объяснив, таким образом, вашему превосходитель​ству сие дело, я поручаю вам тотчас по прибытии Медокса в Москву самым секретным образом войти с ним в сношения и, дав ему должное наставление, вру​чить ему прилагаемый купон для предъявления его кому следует и вступления в общество. Таким образом, буде означенный купон окажется не подложно Медок-сом составленным, то сие обстоятельство послужит не​которым образом удостоверением в существовании об​щества и злых замыслов государственных преступников и может вести к весьма важным открытиям».

Напоминая Лесовскому, что «одна лишь непроница​емая тайна сношений с Медоксом может вести к успе​ху», Бенкендорф предупреждает его также, что этот «герой» 1812 года известен за весьма изворотливого и плутоватого человека, и добавляет, что Медокс «в по​следнее время находился в Омской крепости».

СИ. Лесовский понял всю важность затеянного дела и писал Бенкендорфу, что «секретное предписание через нарочного» он получил, «принял оное с должным вни​манием к исполнению и смеет уверить, что с особым верноподданническим стремлением и должною осто-рожностию будет уметь его исполнить».

Медокс прибыл в Москву 5 ноября и проявил себя сразу. Остановился он в одной из лучших тогдашних гостиниц — «Лейпциг», на Кузнецком мосту, с важностью, соответствовавшей его новому положению в административной машине государства, потребовал к себе портного, которому приказал изготовить для него гар​дероб стоимостью в 600 рублей, и отправился изумлять своим блеском родных.

Натешившись вдоволь своим новым положением, теснимый кредиторами, которых он приобрел, по своему обыкновению, очень скоро, Медокс решил пополнить за счет казны свой отощавший карман. Разъезжавший в это самое время по России Иван Александрович Хле​стаков не мог действовать более блестяще в провинции, чем действовал в Москве Роман Михайлович Медокс.

А действовал он так, будто прочитал наставление Гоголя актерам, как играть главного героя «Ревизора»: «Он сам позабывает, что лжет, и уже сам почти верит тому, что говорит. Он развернулся, он в духе: видит, что все идет хороню, его слушают, — и по тому одному он говорит плавнее, развязнее, говорит от души, говорит совершенно откровенно и, говоря ложь, выказывает именно в ней себя таким, как есть... Он лжет вовсе не холодно или фанфароски-театрально: он лжет с чувст​вом; в глазах его выражается наслаждение, получаемое им от этого. Это вообще лучшая и самая поэтическая минута в его жизни — почти род вдохновения».

Медокс обратился непосредственно к московскому генерал-губернатору с письмом, в котором заявлял, что «возвращен из Сибири по высочайшему повелению вследствие государственного тайного обстоятельства на​ивеличайшей важности»; и, проезжая в С.-Петербург, заказал в Москве платье, надеясь, что родные заплатят за него, но они отказываются даже принимать его к себе. Поэтому он просит генерал-губернатора выдать ему 800 рублей или сообщить о нем Бенкендорфу.

Рассмотрев предъявленные ему Медоксом бумаги, Голицын, как он сообщал шефу жандармов, «не мог задержать его для расчета долгов и, приказав выдать ему на дорогу 100 рублей, уговорил кредиторов его подождать». При этом генерал-губернатор просит Бен​кендорфа сделать распоряжение об уплате следуемых с Медокса в Москве денег.

Заявление Медокса о том, что родные отказываются принимать его, — ложь. Генерал Лесовский, осведом​ленный на его счет лучше генерал-губернатора, сообщал шефу жандармов, что Медокс «посетил сестру свою, находящуюся в замужестве за известным картежным игроком А.П. Степановым».

Видя, что московские власти ценят его слишком дешево, Медокс собрался в Петербург. Узнав об этом, генерал Лесовский решил приступить к исполнению поручения Бенкендорфа — завести с Медоксом секрет​ные сношения. 12 ноября он виделся с Медоксом, передал ему купон и предложил войти в сношения с представителями заговора в Москве. Но Медокс не спе​шил с этим делом и заявил, что едет в Петербург для получения дальнейших наставлений, но, как полагал Лесовский, «для выпрошения денег».

Свои впечатления о Медоксе старый жандармский генерал так излагал в сообщении к Бенкендорфу: «Раз​говаривая с ним довольно долго, я не нашел в нем ни одного из тех качеств, кои нужны для тайных сноше​ний, открытий или предприятий, и мне кажется, что все им рассказанное есть большею частию и выдумка, и ложь: мудрено, чтобы столь лукавые бездельники, каковы государственные преступники, содержимые в Петровском заводе, были столько же и плохи, что вве​рили важную для них тайну Медоксу, такому ничтож​ному человеку и по способностям ума, и по предшест​вовавшей жизни его».

На всякий случай, не желая сильно обидеть свое еще более ничтожное по уму начальство, Лесовский допу​скает, что он, может быть, и ошибается, так как не знает всего того, что знает начальство. В заключение Лесовский просит Бенкендорфа приказать Медоксу о всех своих действиях в Москве извещать начальника местного жандармского округа, «ибо часто таковые лю​ди, полагая выслужиться, стараются ложными и лице​мерными внушениями обольстить и вынудить какой-либо неосторожный шаг, которым тотчас воспользовав​шись, доносят со всеми прикрасами, дабы сделать его важным; но тем только прибавляется число жертв».

13 ноября 1833 года Медокс выехал в Петербург. Там его встречал упоминавшийся уже выше Э.И. Стогов, который в это время служил в корпусе жандармов, состоя при самом шефе.

Вот как рассказывает Стогов про эти свои встречи с Медоксом.

«У графа Бенкендорфа всякий день в 10 часов прием просителей, на приеме и я. Лавинский выехал и отказался ехать в Сибирь82 . В один приемный день у шефа, смотрю и глазам не верю, — Медокс! Он меня не узнал. Я подошел к нему, поздоровался:

— Как вы здесь?

— Я не хотел оставаться без Лавинского.

Это он сказал очень спокойно, как бы сказал: хорошая погода. Вообще, Медокс в зале шефа был как дома. Вышел граф Бенкендорф, подошел к Медоксу, назвал его по фамилии, спросил, давно ли приехал?

— Вчера, — заикаясь, отвечал Медокс.

— Ты будешь жить в Петербурге?

— Ваше сиятельство, в России нет человека без звания, а я никакого звания не имею; прошу пожало​вать мне какое-нибудь положение.

Граф засмеялся и ласково сказал:

— На днях зайди.

Дубельт83 , видя, что я разговаривал с Медоксом как знакомый, спросил меня, и я рассказал ему об Иркутске, а на вопрос мой Дубельту — кто такой Медокс? — он отвечал:

— А кто знает этого чертова сына? Он и сам сбился с толку.

Через немного дней Медокс явился; граф объявил ему, что государь пожаловал ему звание отставного солдата, на которое и получил свидетельство.

Медокс, казалось, был очень доволен. Я много раз встречал его в щегольском фаэтоне; он раскланивался со мною; я сказал ему мою квартиру; он не сказал мне своей, говорил: «Живу временно, скоро перееду». Ме​докс всегда отлично одет, всегда вежлив и всегда скуп на слова. Отец Медокса был антрепренер труппы акте​ров, какой нации — не знаю, но, глядя на Медокса, я видел в нем англичанина».

Щегольские фаэтоны Медокс нанимал на деньги, отпускавшиеся ему от жандармского ведомства. Сохра​нилась одна из его расписок на такие деньги.

С.И. Лесовский с первого свидания понял Медокса и охарактеризовал его как проходимца. А.Н. Мордви​нов, ближайший помощник Бенкендорфа по III отделе​нию, также сразу распознал в Медоксе авантюриста. К тому же оба они были в близком родстве с двумя видными деятелями тайных обществ. Лесовский — по​бочный сын князя Н.В. Репнина — приходился дядей по матери декабристу С.Г. Волконскому; Герцен гово​рит о Лесовском, что он был не злой и не дурной человек. Мордвинов приходился двоюродным братом А.Н. Му​равьеву.

Несмотря на всю их враждебность идеям декабри​стов, обоим хотелось предотвратить новые страдания, которые готовил сосланным заговорщикам мошенник своей явной выдумкой. Но именно из-за своих родст​венных связей с декабристами оба они не могли дейст​вовать решительно, даже если бы у них хватило граж​данского мужества бороться с провокацией. К тому же Лесовский и Мордвинов были подчинены А.Х. Бенкен​дорфу, который хорошо знал настроение царя и пони​мал, что Николаю нужен новый заговор декабристов для оправдания своего постоянного страха перед ними.

Приходилось предоставить Медоксу свободу дейст​вий в надежде на то, что его игра скоро разоблачится сама собой, и вскрывать перед Бенкендорфом все оче​видные промахи авантюриста в качестве агента жан​дармского ведомства. Так они и делали. И если бы нити всех козней Медокса после выезда его из Сибири не находились в руках этих двух людей, то, может быть, его авантюра причинила бы еще более неприятностей и даже страданий томившимся на каторге декабристам и оставшимся в России их родственникам.

А Медокс продолжал упражняться в писании проек​тов раскрытия заговора. Разъезжая в Петербурге в ще​гольских экипажах и проживая отпускавшиеся ему из государственного казначейства средства в лучших гос​тиницах и ресторанах, он на досуге составил для Бен​кендорфа новую записку (от 22 ноября 1833 года) о лучших способах уловления крамолы. Не забывал он и себя, предлагая заменить собой все III отделение в об​ласти надзора за декабристами. Конечно просил денег.

ЗАПИСКА МЕДОКСА О РАСКРЫТИИ ЗАГОВОРА

Для удобнейшего раскрытия известного общества не​обходимо пресечь по всей возможности ныне существую​щие пути сношений с государственными преступниками в Петровском остроге, дабы тем вынудить их одномышленников в Москве прибегнуть ко мне, знакомому в том остроге и сейчас приехавшему из Сибири, — прибегнуть для приложения новых путей. Нельзя ожидать, чтобы люди неглупые без надобности, без пользы стали откры​вать тайны. Посему-то в предположениях, мною в Ир​кутске сообщенных адъютанту военного министра, меж​ду прочим излагалось:

Сменить иркутского гражданского губернатора Цей-длера, главного виновника послабления. Пока он там, всегда найдутся средства. Богатые иркутские купцы, их комиссионеры и приказчики беспрестанно ездят в Москву, где их очень умеют отыскивать; а они, разуме​ется, не отказываются от чести услужить своему гу​бернатору доставлением посылок, которые он отправля​ет в Петровск вместе с получаемыми по почте. Добрый генерал Лепарский не может отличить одни от других. Американская компания всю зиму при своих транспор​тах доставляет в Иркутск по нескольку возов с посыл​ками государственным преступникам. Весьма бы кста​ти, если б о смене господина Цейдлера известилось в Москве по газетам недели через две после моего прибытия туда, то есть в то время, как я буду знакомиться с Союзом.

Княжну Варвару Шаховскую вызвать из Сибири поч​ти столь же нужно, как и господина Цейдлера, ибо тем уже наверное пресекся бы прежний главный путь сношения, и мне в Москве она с первого дня доставила бы полную доверенность в кругу Е.Ф. Муравьевой; но теперь вскоре это сделать конечно нельзя, тем более что для отклонения подозрений от меня надлежит начать с известной полячки Богуцкой: выбрать из ее показаний что-нибудь ей лишь с княжною известное и употребить то предлогом.

Я смею думать, что доброго, в своем роде единствен​ного А.Н. Муравьева, верно ни малейше не причастного новым злоумышлениям, можно перевесть в одну из рос​сийских губерний. Весть об этом чудесно усыпила бы Е.Ф. Муравьеву с ее братиею, и княжна скоро была бы в Москве, ибо А.Н. Муравьев, ненавидя Сибирь, поторопит​ся выехать.

Юшневский, отдавая мне купон при Трубецком, ска​зал, что они предупредят К.Ф. Муравьеву и что я пись​менно должен уведомить ее о себе с показанием места своего жительства и ожидать ее ответа. Я точно так и сделаю, не теряя нисколько времени.

Вероятно, не иначе мне будет можно вдруг снискать доверенность Союза, как указанием новых путей сноше​ния с государственными преступниками. Для сего я могу найти на московской бирже знакомых иркутских купцов или их приказчиков и с ними переслать прямо верхнеу-динскому купцу Шевелеву для доставления в Петровский острог; но правительство одобрит ли сие средство, и особенно в таком случае, когда нельзя будет заглянуть в посылку? Само собою разумеется, что при возможности оная скрытно доставится мною генералу Лесовскому, которому, как он сам сказал мне, нужно иметь инст​рукцию по сему предмету.

В одной из последних статей моей иркутской записки упоминается коллежский секретарь Джулияни: служив в канцелярии генерал-губернатора Восточной Сибири, он был исключен из оной за пересылку писем, как помнится, от Трубецкого и Давыдова и по высочайшему повелению отдан под надзор иркутской полиции; впоследствии про​щенный, был ревизором поселений и перед самым своим выездом из Сибири ездил за Байкал. Теперь я узнал, что он служит в канцелярии генерал-кригскомиссара [?]. Я желал бы с ним повидаться, а еще более — с князем Валентином Шаховским, ныне находящимся здесь, в С.-Петербурге.

Будучи вовсе без денег и уже задолжав в Москве, я вынужден просить о выдаче мне до сделки с родственни​ками сот пяти рублей. В столице без денег нет возмож​ности прожить три дня и не попасть в приключение.

Ваше превосходительство изволили сказать, что меня хотят отправить в Москву с жандармом: это, конечно, неудобно. Мне едва ли удастся скрыть от родных образ своего возвращения. Один из моих зятей, надворный со​ветник Степанов (который бывал в числе главных мос​ковских игроков), имеет в Москве большие связи, а осо​бенно со всей молодежью высшего круга. Его мнение мо​жет быть мне и полезно и вредно. Я желал бы отпра​виться в дилижансе, как приехал сюда.

Лесовский понимал Медокса и видел насквозь все его плутни, Мордвинову было ясно, что Медокс ника​кого заговора не откроет, а Бенкендорфу все его записки казались убедительными. А может быть, и не казались, надо было, чтобы казались. Во всяком случае, Бенкен​дорф с разрешения царя поддерживал авантюриста и давал ему возможность развивать провокацию.

Шли недели, шли месяцы, Медокс блаженствовал: жил на свободе, одевался у лучших портных, заводил романы всюду, где проезжал, получал деньги от царских министров и губернаторов и дурачил их вовсю. И, как Хлестаков Тряпичкина, извещал сибирских друзей о своих успехах в столицах и о жизни в эмпиреях. А бедные провинциалы умилялись, читая его письма, и почтительно просили устроить их на службу в Европейской России, что ему, конечно, очень легко сделать при его связях с министрами.

Продолжал Медокс свои попытки втянуть в авантюру и петровских декабристов, действуя через М.К. Юшневскую. Письма его к ней не сохранились, но вот письмо Юшневской к Медоксу, относящееся к описы​ваемому здесь времени.

По ближайшем рассмотрении документы № 2 и 5 оказались поддельными, а печать с четырьмя орденски​ми знаками — поддельной печатью начальника штаба

Сибирского войска...»

А наказной атаман Войска Донского сообщал, что Медокс «переодевался в разные платья, накладывал парик и поддельную бороду и имел товарищей», то есть был главарем мошеннической шайки.

КОНЕЦ АВАНТЮРЫ

Всюду Медокс подвергался преследованиям полиции, нигде не верили его документам, даже если они были снабжены гербовыми печатями; к тому же добытые с такими неприятностями и риском деньги быстро таяли. Медокс решил вернуться в Москву, которую он любил, как дитя няньку. Появился он в Москве с таинствен​ными переодеваниями, пытался секретно видеться с женою и получить у нее денег. Остановившись на Во​робьевых горах, Медокс послал в дом жены на имя портнихи М.Т. Ушаковой следующее письмо с над​писью: «Осторожно, от меня Р. М. М.».

ПИСЬМО К РОДНЫМ ЖЕНЫ

Из множества опытов я уверен, что вы, любезнейшая матушка Мария Тимофеевна, любите меня и всегда действовали в мою пользу, а потому вам и вверяю свою жизнь. Ради Бога, никому ни слова не говоря, приезжайте для свидания со мною на Воробьевы горы, я туда же отправляюсь и буду там вас дожидаться целый день до вечера. Если можно без опасности, то, пожалуйста, привезите с собою мою милую Александру Сергеевну (жену. — С.Ш..). Бог свидетель, как я ее люблю и как об ней тоскую. Совсем измучился; похудел ужасно. Тогда опаснейшее обстоятельство заставило так сделать. Все можно поправить, и, верно, поправится, лишь вы, мои почти единственные друзья, ради Бога, никому ни слова. Вкруг Саши верно, есть шпионы; Дастор ужасно вероломный, берегитесь его. Мне очень, очень хочется видеть свою милую Сашу; так сказать, душа горит. Привезите ее, пожалуйста, но так, чтоб никто не заметил куды. Я лишь вчера приехал в Москву. Дастор злодей, шпион, и прехитрый. Я пищу второпях. Буду ждать вас с величай​шим нетерпением. На Воробьевых горах, во втором доме с краю, спросите Марию Михайловну, или сына ее, Никиту Ильина, сего подателя, дайте ему что-нибудь, рубль.

Но семья жены выдала его полиции. 10 июля 1834 года московский генерал-губернатор мог сообщить Бен​кендорфу, что Медокс «пойман и содержится в губер​нском тюремном замке под строгим караулом в особой секретной комнате», а жандармы, сообщая о том же, добавляли, что Медокс скован. 14 июля начальник мо​сковского жандармского округа получил от Медокса собственноручное показание об его похождениях со вре​мени бегства из Москвы. Лесовский был уже тогда смещен, и Медокс валил на него, как на мертвого. Новое произведение пера нашего героя любопытно во всех отношениях, оно читается с не меньшим интересом, чем все прежние.

ГРУСТНОЕ ПРИЗНАНИЕ МЕДОКСА

В Москве по известному обстоятельству я находился в ведомстве генерал-лейтенанта Лесовского. После трех​месячного действия он, призвав меня к себе марта 30-го в вечеру, объявил, что если я не раскрою дела в восемь дней, то обратно буду сослан в Сибирь. Причем, не объ​ясняясь более, он заставил меня писать в своей канце​лярии всю ночь до утра; я, думая, что, может быть, уже и совсем не хотят отпустить, испугался и мгновенно возымел склонность укрыться.

Приехав с рассветом домой, я с сей минуты только о том и думал, как бы выехать из Москвы, и уехал 3 апреля на сдаточных до Воронежа, в котором получил из казначейства подорожную до Черкасска по документу, данному мне при отставке за подписанием начальника отдельного сибирского корпуса генерал-майора Броневского. Но я нигде не употребил сей подорожной, продолжав ехать на сдаточных. В Новочеркасске, остановившись в трактире и прописав подорожную, прожил с неделю. От​туда отправился в Таганрог. Там я прожил святую неделю в гостинице купца Сычева под своим собственным именем, известным многим, даже и полицеймейстеру.

В Таганроге я нашел грека Паниота Дмитриева Далоко, который взялся спрятать меня у себя на хуторе найти шкипера для отъезда в чужие края с платою ла то 50 рублей. Но, живучи у него, верст за пятнадцать от городу, на берегу моря, в глубоком уединении убогой хижины рыбарей, я пришел в себя, раскаивался, грустил и уже раздумывал ехать в чужие края, где все мне чуждо, — желал пасть к стопам монаршим, по — увы! — монарх был далеко.

Недели через две с небольшим я возвратился обратно а Таганрог с намерением ехать в Москву, в С.-Петербург. Причем помянутый грек Далоко, недовольный сею пере​меною и зная мое положение, отнял у меня золотые с платиновою дощечкою часы и сверх должной платы вы​требовал пять червонцев.

Рассчитывая, что, может быть, уже распубликовано о сыске меня, я при сем разе не остановился в Таганроге и прежней гостинице, а в доме какой-то вдовы-гречанки, называя себя штабс-капитаном без всякого на то доку​мента; когда же меня посетил частный пристав, не один и с весьма любопытным видом, то я, кое-как отделавшись от него и покинув свой чемодан (с бельем, платьем, бумагами, полученными при отставке в Тобольске, дру​гими того же роду, мною самим составленными, и по​длинными патентами и рескриптами покойного брата моего, подполковника Василия Медокса), мгновенно отправился на лодке в Ростов, от коего начинается мой мучтельнейший обратный путь в Москву.

Прожив в Ростове два дня или три, я отправился в Новочеркасск, где также жил с неделю, а потом отправился не по большому почтовому тракту, а проселочной дорогой по берегу реки Быстрой, о чем впоследствии на сожалел, ибо путь был скучен и чрезвычайно медлен. Прибыв в город Старый Оскол, я, терзаемый совестью, поистине как сумасшедший, письменно предуведомил генерал-лейтенанта Лесовского о своем возвра​ти в Москву около 10 июня.

В Старом Осколе я сделался нездоров и заезжал для отдыха в имение родной сестры моей, поручицы Гаевской, село Дубенку, но как она сие лето живет в своем другом имении Костромской губернии, то я, пробыв там дня с четыре принужден был возвратиться в Старый Оскол и, отдохнув там на постоялом дворе с неделю, отправился в Москву, куда и прибыл наконец на Воробьевы горы к крестьянину Никите.

Я посылал его к некоей женщине, портнихе Марье Ушаковой, для доставления сведения о моем прибытии жене моей, живущей в Хамовнической части, в доме ее отчима Смирнова, по донесению которого и был я взят там, на Воробьевых горах, квартальным надзирателем Ярцовым и представлен к обер-полицеймейстеру, что все сие показую по чистой совести и долгу христианскому, буде же что утаил, то подвергаю себя законному сужде​нию, в чем и подписуюсь.

Роман Михайлов Медокс

Итак, не Медокс мошенническим образом забрал 6000 рублей у каких-то менял, а некий грек обидел его, гонимого, и забрал у него 50 рублей с золотыми часами. Теперь Медокс имел много досуга и, сидя в безопасности от разных нечестных греков, мог снова писать проекты открытия заговоров.

Через два дня после приведенного выше признания Медокс писал лично царю, которого уверял, что, если его освободят, он непременно откроет заговор декабри​стов. Красноречия в этом письме не меньше, чем во всех литературных упражнениях Медокса, лжи и хитросплетений — также.

ПИСЬМО МЕДОКСА ЦАРЮ

Я много виноват, но милосердие венценосца России беспредельно, как и достояние его. При Тивериях, Неронах самая добродетель отчаивается, а под державою монарха доблестного не гибнет и виновный.

Буквы, сухие знаки, слабо изображают. Если б в сем листе бумаги можно бы видеть, как в магическом зеркале, все случившееся со мною, все мои страдания, чувства, мысли, то счастие мое было бы несомненно. «Добродете​ли, — говорит Декарт, — не завсегда проистекают от познания блага, например: простота рождает милость, страх — набожность, отчаяние — храбрость; так точ​но и преступления не всегда текут от зла и порока».

По известному обстоятельству находившись в Мос​кве и после трехмесячного худого действия услышав от генерал-лейтенанта Лесовского, что должно раскрыть дело сроком в восемь дней или быть обратно сосланным в Сибирь, испугавшись, я уехал из Москвы с намерением отправиться в чужие края.

За Таганрогом, на самом берегу моря, в тиши убогой хижины рыболова, благодать Господня осияла мою душу, Раскаивающийся, несколько дней не вкушая пищи, я взалкал пасть к стопам Вашего Величества. Но — увы! — до царя всюду далеко, даже и в С.-Петербурге. Однакож, я решил возвратиться в Россию и ехать мо​лить одного — счастия лично повергнуться пред Вашим Величеством, чтоб раскрыть всю истину, несмотря ни на какое лицо.

С сею-то целию спешил я из Сибири в С.-Петербург, по вместо одобрения на столь трудном пути нашел одни угрозы. Явившись начальнику III отделения канцелярии Нашего Величества, Мордвинову, я был заключен при штабе корпуса жандармов и потом освобожден с повеле​нием ехать в Москву. Г. Мордвинов, двоюродный брат Александра Муравьева, весьма худо расположен ко мне, ошибочно думая, что Муравьев может снова пострадать. Без сего обстоятельства дело имело бы иной ход.

Милостию Вашего Величества из Шлиссельбурга ос​вобожденный, я истинно преисполнен жарчайшей благо​дарности и горю желанием быть полезным. В Иркутске, случайно узнав сношения государственных преступни​ков, я по возможности старался изведать оные и при первом удобном случае донес. Присланный туда адъю​тант военного министра ротмистр Вохин хотел более возможного, особенно же, будучи в Петровском заводе, требовал ясных письменных доказательств. Это, при​знаюсь, заставило примешать к правде неправду. Я, ес​тественно, желал выехать из Сибири, а имея нить в лабиринте, надеялся открыть и быть за все прощенным. В С.-Петербурге никто не спросил меня, как и с чего лучше хотел бы я начать. Напротив, отняли бодрость объясниться.

К вам, монарх, я, ничтожный, ужасно гонимый роком, дерзаю писать как к благодетелю своему. Посреди груды дел да не презрится сей лист — все надежды человека, рожденного, смею сказать, для лучшей участи и способ​ного соделаться прекрасным памятником милосердию Вашего Величества. Мудрости царей знает цену лишь потомство, а добродетели их составляют радости со​временников и громко благословляются. Позвольте, умо​ляю именем в Возе почивающей родительницы Вашего Величества, позвольте несчастному счастие лично повер​гнуться к вашим монаршим стопам — счастие, которое с соблюдением общей пользы одно может сохранить меня, от детства жарко, ах, может быть, слишком жарко стремящегося ко благу и стяжущего жить со всеглубочайшим почтением Вашего Императорского Величества верноподданный

Роман Медокс.

В Москве.

Июля 16-го дня 1834 года.

Передав московским жандармам это письмо для от​сылки царю, который читал его 31 июля, Медокс вручил им в подтверждение существования нового заговора еще одну записку, в которой называет целый ряд новых лиц, живущих в Москве, в надежде, что это поведет к отсрочке отправления его в Петербург.

НОВОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ МЕДОКСА О ЗАГОВОРЕ

Здесь, в Москве, в доме отставного обер-шталмейстера Муханова (дядя декабриста. — С.Ш.), живет в услужении Федор (прозвание хорошенько не помню, Воронов или Во​ронцов), дворовый человек статского советника Алексан​дра Муравьева. Он имеет жену Елизавету, которая живет на квартире близ его, там же, в Конюшенной. Оба они ездили отсюда с Юшневскою и Богуцкою в Петровский завод и там жили, а потом находились в Иркутске при Муравьеве. Елизавета, приехавшая из Петровского завода с мужем вдвоем, привезла посылки княжне Варваре Ша​ховской. Елизавета возвратилась в Москву вместе с княж​ной Екатериною Шаховскою и Богуцкою, в тот раз как сия последняя привезла много посылок и, конечно, может много сказать к подтверждению мною написанного. Федор приехал вскоре за ними с купцом Портноеым. Тут не надобно употреблять насилия: Федор очень падок на деньги и разговорчив. Я легко приучил его ходить к себе. Его можно нанять в услужение, так же как и жену его, хорошую швею. Они ходят в дома Екатерины Федоровны Муравьевой и Кругликовой-Чернышевой. Один сей случай даже и по наружности показывает связи.

Что Екатерина Федоровна Муравьева и Надежда Ни​колаевна Шереметева есть средоточия сношений с госу​дарственными преступниками, в этом нет сомнения; но очевидно доказать это, как математическую аксиому, конечно, очень трудно. Однако же я постараюсь по воз​можности сколько могу.

Прошу снисхождения: я в ужаснейшем расстройстве чувств. Я был в несчастии, но так худо со мною еще никогда не поступали. До сих пор во мне всюду уважали человека с дарованиями.

Худой поступок с Медоксом заключался в оковах, которые ему не нравились.

Пересылая эти два письма Медокса в Петербург, московские власти сообщали Бенкендорфу, что при лич​ном «прилежном спросе» Медокс признался, что «об​манывал весьма много и самый главный обман его состоит в том, что купон, им представленный, был собственно им составлен».

А Николай Первый с таким ужасом рассматривал этот купон, как главное доказательство существования нового заговора. Этого царь не простил Медоксу, и уже 17 июля Бенкендорф сообщил московскому генерал-гу​бернатору, что Николай повелел «разжалованного в рядовые Романа Медокса отправить под строгим кара​улом, закованного, в Петербург и по прибытии немед​ленно сдать коменданту здешней крепости для содер​жания в оной». А коменданту Петропавловской крепо​сти сообщалось о содержании Медокса под строгим караулом впредь до востребования.

Перед отправлением в крепость Медокс пытался еще раз дурачить жандармов. В заявлении от 19 июля, повторяя рассказ о благодати, осенившей его на берегу моря и Таганроге, Медокс пишет, что теперь он уже никому не верит и «решился лишь пред Его Величеством изустно высказать все», что действительно знает о новом заговоре.

Заканчивает он эту обширную записку от 19 июля, и которой повторяет все прежние россказни о подкупе декабристами иркутского губернатора и о слабом над​зоре со стороны коменданта Петровского завода гене​рала Лепарского так: «Признаюсь, что я написал сии отпеты единственно из уважения к требующим оных; ибо твердо уверен, что все, что бы я ни написал, будет совершенно бесполезно как оправданию моему, так и открытию дела. То и другое требует непременно, чтоб мне было даровано счастие лично повергнуться к стопам Его Величества и объясниться изустно; о чем единственно я и умоляю и в чем споспешествовать мне должен всяк истый сын отечества».

Наконец 22 июля Медокса отправили в Петербург под конвоем и в кандалах. Царь хоть и читал все письма и заявления Медокса, но видеть его не захотел, ибо Бенкендорф отрекся от него. Так, на полях новой, и последней, собственноручной записки Медокса к царю от 30 июля 1834 года шеф жандармов сделал для све​дения Николая Павловича целый ряд замечаний, со​вершенно уничтоживших в глазах царя этого долголет​него сотрудника шефа жандармов по раскрытию заго​вора. Записка эта передана была царю при письме Медокса от того же числа. Приведу оба документа, опуская из записки все то, что повторяет высказанное Медоксом в предыдущих доносах, и давая в сносках замечания Бенкендорфа.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО МЕДОКСА К ЦАРЮ

Ваше Императорское Величество! Всемилостивейший государь! Имев счастие писать к Вашему Величеству из Москвы сего июля 16-го дня, здесь остается сказать, что при сем прилагаемую записку, написанную для графа Бенкендорфа, я осмеливаюсь представить Вашему Вели​честву, избегая господина действительного статского советника Мордвинова, ко мне весьма худо расположен​ного и единого виновника моей гибели. Снизойдите, вели​кий монарх, к недостаткам человека, давно — ах! — очень, очень давно несчастного, и, подобно Богу счастьетворцу, даруйте новою жизнию стяжущего жить со глубочайшим почтением, всемилостивейший государь! Вашего Императорского Величества верноподданный

Роман Медокс.

Июля 30-го дня 1834 года.

На письме пометка рукою того самого Мордвинова, на которого жаловался здесь Медокс: «Получено от государя 14 августа 1834 года». А вот и записка, которую также передал Мордвинову сам царь вместе с письмом.

ПОСЛЕДНИЙ ДОНОС МЕДОКСА НА ДЕКАБРИСТОВ

1. Иркутский гражданский губернатор господин дей​ствительный статский советник Цейдлер много споспе​шествовал тайным сношениям государственных пре​ступников, что ясно и подробно доказано в моей иркут​ской записке.

2. Главною посредницею сих сношений была княжна Варвара Шаховская, свояченица господина статского советника Александра Муравьева.91

3. Я иногда помогал княжне и имел ее полную дове​ренность.

4. Польская дворянка Богуцкая, ездившая в Петров​ский завод компанионкою к Волконской и скоро обратно в Россию возвратившаяся, едва ли не более всех вывезла из Петровского острога посылок, которые для лучшего сохранения княжна Шаховская сама укладывала в Ир​кутске и о которых я ничего более не знаю.92

Я донес сентября 1832-го, а выехал из Сибири октября 1833-го — чрез целый год. За год сделанное предначерта​ние, как старый план компании, почти никогда не го​дится; однакож я отважился следовать оному. Но при​быв в Москву и узнав от генерал-лейтенанта Лесовского, что нет и не ожидается никакого предуготовления к моему действию, я с его согласия сам отправился для объяснения в С.-Петербург, где, явившись начальнику III отделения канцелярии Его Величества господину дейст​вительному статскому советнику Мордвинову, встре​тил одни угрозы93 ; тщетно просил об определении меня в статскую службу, дабы выйти из звания солдата, которому дверь в общество всюду заперта; тщетно го​ворил о деньгах, без коих ничто не делается и с коими при уме все так чудесно идет. Г. Мордвинов, двоюродный брат Александра Муравьева, и потому ко мне весьма худo расположенный, ничего не слушая, заключил меня при штабе корпуса жандармов и после освободил с приказанием отправиться в Москву.94

Чтобы скрыть от родных поручение и заводимые связи, я не мог пользоваться приглашением жить у них; должен был остановиться в лучшей гостинице, иметь лошадей, прислугу, всю наружность нарядную и, что всего труднее, должен был в звании солдата — звании, всеми презираемом, без магии денег, знакомиться с богачами, графинями, княжнами, князьями.

Юшневская, роскошная барыня, весьма нуждается в Петровске... Мне должно бы послать ей в гостинец чего-нибудь сот на пять рублей и основать переписку, кото​рая, конечно, имела бы важнейшие последствия; но по неимению денег, в беспрестанном ожидании оных, отла​гая ответом, до сих пор не отвечал95 .

Жарко стремясь к счастию оказать важную услугу самому государю, я в крайности прибег к женитьбе весьма невыгодной: вместо обещанных 10 000 рублей приданого дали только 4000...

В Москве меня взяли, и я, среди похвальнейшего стрем​ления опять приступившийся, снова очутился в ужасном заточении, которое господин Мордвинов предсказал, обе​щавши сгноить меня в крепости96 .

Какой единственный случай отъемлет у меня судьба!.. Я отнюдь не подлый доносчик, водимый одними личными пользами. Я движусь благодарностию к монарху, освобо​дившему меня из Шлиссельбурга, и жарчайшим желанием свершить деяние трудное, славное.

Сей новый заговор, Союз великого дела, есть, вероятно, не новый, а отрасль прежних тайных обществ, так же как те были отраслию Союза благоденствия, который, укрываясь от поисков правительства, сказался уничто​жившимся. Союз великого дела, сколько я мог видеть в Москве, чрезвычайно робок, глубоко кроется и едва ли что иное, как общество людей, связанных одинаковым образом суждения, без деятельного стремления к какой-либо цели, по крайней мере теперь, и потому к открытию оного нет надобности употреблять спешных, насильст​венных мер, тем более что гонение мнений лишь вящше распложает оные и наконец родит исступленников.

Кортес, с горстью людей завоевывая Мексику и узнав, что многие из них покушаются на жизнь его, сам захва​тил главного виновника, у которого нашед письменный акт заговора, разгласил, будто бы тот при взятии его вдруг проглотил какую-то бумагу и вытерпел все пытки, ничего не сказав. Разумеется, Кортес впоследствии наблюдал своих врагов и не исправившихся понемногу перевел. Вот лучший образец уничтожения неисполненных загово​ров — образец, коему, как кажется, Екатерина, поистине премудрая, великая, последовала в деле Мировича97 .

Прежние мои предположения к открытию по совер​шенному изменению всех обстоятельств в течение слиш​ком полутора лет теперь, конечно, вовсе не годятся.

Теперь меня можно послать за Байкал будто бы в ссылку на жительство в Верхнеудинске, откуда я мог бы свободно ездить в Петровский завод и, посредством достаточных денег упреждая нужды Юшневского и дру​гих98 узнать обстоятельнее и подробнее, нежели как успел в шестидневную бытность мою там с адъютантом военного министра (коего один приезд со мною был уже сильным препятствием).

Живучи в Верхнеудинске с деньгами и с готовностию жертвовать оными, я, верно, покажусь Петровскому ос​трогу выгодным посредником сношений и, верно, скоро заменив княжну Шаховскую, буду доставлять все тайно пересылаемое правительству.

Я не вижу, почему нельзя определить меня в службу здесь, в С.-Петербурге, в виду вышнего начальства, кото​рое, верно, лучше всякого другого могло бы наблюдать и рассмотреть меня, и где я, смею утвердительно сказать, превзошел бы по всем отношениям все ожидания.

Под каким-нибудь предлогом монаршей милости мож​но вывесть из Петровского острога на поселение всех имеющих при себе жен (чрез что там прекратится множество злоупотреблений).

Юшневского (А.П. — С.Ш.), Никиту Муравьева и Ан​ненкова (И.А. — С.Ш.) можно поселить вместе в каком-нибудь уединенном городке южного края Тобольской губер​нии, и как можно ближе. (Юшневский с женою; Никита Муравьев необходим; он овдовел, но имеет при себе дочь; Анненкова, вовсе не участвующего в новых затеях, приоб​щить к ним для отклонения подозрений; к тому же он хорошо расположен ко мне и верно не помешает, — В уединенном городке, чтоб нарочно определенный городничий имел бы надзор, коего не может быть в селении — Южного края, чтоб были довольны, — как можно ближе, чтоб к скорейшему раскрытию скорее получались бы от них письма и куда я мог бы вскоре съездить погостить).

Сие облегчение главных виновников весьма удачно обманет их всех, и дело можно будет раскрыть и уничтожить сроком менее нежели в год; без малейшего шуму, без той в дворянстве ужасной тревоги, какую произвела следственная комиссия по 14-му декабрю, и без тех впе​чатлений, какие оставила площадь казни (тогда, конеч​но, необходимой по причине столь явно с кровопролитием разгромившегося заговора).

В двух вышеизложенных предположениях: 1-м — по​слать меня за Байкал и 2-м — оставить в С.-Петербурге с определением в службу, заключаются одни лишь главные мысли, исполнение требует подробностей.

Движимый изящнейшими чувствами, дерзаю еще по​вторить, что если б я был бы определен здесь, в С.-Пе​тербурге, в службу и состоял бы в непосредственном ведомстве кого-либо из главных вельмож, то по всем отношениям превзошел бы все ожидания.

Смотря в бумаги, не заглядывая ни в сердце, ни в источник преступлений, можно сказать, что я негодяй; но да рассудится, есть ли хотя малейшее злодейство в моих преступлениях.

ЭКСПРОМТ

Едва лишь стал розой начаток,

Как бурный Аквилон завыл,

А вслед за ним Борей прибыл;

Тут нежный погибающ цветок,

Теряя свою красоту,

Сказал: весной я процвету.

Но, ах! Прохожий, здесь идучи,

Зря без цветов стебль колючий,

Его с корнем вдруг истребил!

Злодей не знал, кого сгубил.

Зима, съедая цвет с листом,

На стебле иглы покидает;

Вся тварь несчастий под ярмом

Свой зрак и доблесть изменяет.

Роман Медокс.

Июля ЗО-го дня 1834 года.