Станислав Коржов
“Клянемся честью и Черновым...”
В ясный сентябрьский день 1825 года Петербург замер в предгрозовом ожидании. Никогда еще улицы города не видели такого многолюдья. В тягостном молчании с обнаженными головами у края тротуаров стояли обыватели. На балконах и у распахнутых настежь окон особняков толпилась петербургская знать, с опаской лорнируя людской поток, неукротимо заполнявший улицы и площади города.
Начав свое течение от казарм Семеновского полка, живой поток властно вовлекал в бурную стремнину пешеходов, всадников, экипажи, направляясь к Смоленскому кладбищу. Это была первая в России сословная манифестация против аристократии и самодержавия. Поводом для нее послужили похороны подпоручика л.-гв. Семеновского полка Константина Чернова, умершего после смертельного ранения на дуэли с флигель-адъютантом поручиком л.-гв. Гусарского полка Владимиром Новосильцовым .
Основанием для дуэли послужило то обстоятельство, что Новосильцов, влюбившись в сестру Константина Чернова, в порыве страстного очарования добился ее согласия и согласия ее родителей на брак. Своих родителей новоиспеченный жених уведомил лишь после обручения и огласки предстоящей свадьбы.
Новосильцовы отказались породниться с Черновыми по той причине, что их семьи стояли на разных ступенях дворянской лестницы. Невеста была дочерью многодетных бедных помещиков. Ее предки не обладали ни знатностью, ни богатством. Свое дворянское достоинство они выслужили чинами и орденами на государственной военной службе.
Жених принадлежал к высшей аристократии. Он — внук графа Владимира Григорьевича Орлова, одного из пяти братьев Орловых, возводивших на российский престол императрицу Екатерину II, имел большие связи в высшем свете и был сказочно богат. Родители Новосильцова категорически отказались благословить его выбор. Запретили сыну даже думать о столь неподходящем союзе. Молодой гвардейский офицер и флигель-адъютант отступился от своего намерения. Он беспрекословно прекратил всякие отношения с нареченной невестой и ее семейством, чем, по понятиям того времени, обесчестил имя невинной девушки.
Константин Чернов решил кровью смыть запятнанную честь своей сестры... Назначена дуэль... Условия ее были столь жестки, что противники оба пали, смертельно раненые... Похороны умершего от раны Константина Чернова состоялись в субботу 26 сентября 1825 года.
Вот как описывает траурную процессию очевидец: “...Офицеры обществом сложились схоронить товарища великолепно... Гроб малиновый, бархатный, с золотым газом. Дроги с балдахином и наверху дворянская корона. Лошади в попонах черных с кистями на головах, военная музыка, огромный хор певчих, собор духовенства, более 50 человек с факелами, рота солдат, военных штаб- и обер-офицеров более 500. Сотни карет четвернями, а дрожек парами — счету нет!”
Очевидец не знал или не рискнул написать в своем дневнике, что единодушие гвардейских офицеров было вызвано не только желанием достойно проводить в последний путь товарища. Для них похороны Константина Чернова явились поводом для демонстрации против высшей аристократии, сословная спесь которой явилась причиной его гибели. Они считали, что их товарищ пожертвовал жизнью для защиты чести своей неродовитой семьи.
Но члены тайного Северного общества декабристов, соратником которых был Константин Чернов, сделали все возможное, чтобы его смерть не рассматривалась как гибель за семейное дело. Вызов Черновым на дуэль Новосильцова декабристы объясняли как общественно-патриотический поступок, а в гибели Константина Чернова они видели гражданский подвиг — превратив его похороны в невиданную дотоле мощную манифестацию. Трудно сказать, сколько людей пришло проводить в последний путь Константина Чернова. В мощном течении процессии, заполнившей улицы и площади города, ощущалось угрожающе-безмолвное презрение к высшей аристократии, виновникам безвременной гибели юноши. Декабристы предполагали, что в момент предания тела земле они воспламенят тлеющий гнев толпы чтением накануне написанного стихотворения “На смерть К. П. Чернова”.
В одной из великого множества карет, следовавших за гробом мужественного юноши, рядом со щеголеватым флотским лейтенантом сидел растрепанный молодой человек в цивильном сюртуке. Он что-то скороговоркой бормотал, кривя при этом рот, и то закатывал, то прикрывал рукой глаза.
— Вильгельм, что ты там бормочешь? — с нескрываемой иронией спросил лейтенант Завалишин.
— Я твержу стихи, которые буду читать на Смоленском кладбище у гроба Константина Чернова... Ужасно волнуюсь... Не дай бог запутаюсь. Это будет позор, которого я себе никогда не прощу, — отвечал, заикаясь от волнения, Вильгельм Кюхельбекер.
— Успокойся, Вильгельм, и перестань бормотать. Гарантирую, что тебе не в чем будет себя упрекнуть.
Карета миновала Исаакиевскую площадь вместе с процессией, а затем, вырвавшись из ее рядов, повернула к Английской набережной...
О предполагавшемся чтении стихов над могилою Чернова узнал бывший член Союза Благоденствия командир л.-гв. Семеновского полка, генерал-майор С. П. Шипов. Опасаясь, что задуманная акция приведет к непредсказуемым последствиям, Шипов попросил Завалишина воспрепятствовать чтению стихов. В день похорон Завалишин постоянно был рядом с Кюхельбекером. Процессия двигалась по Васильевскому острову, направляясь к Смоленскому кладбищу. Пользуясь тем, что Кюхельбекер сидел в его карете Завалишин заехал к себе на квартиру, будто бы на несколько минут.
Прибыв на кладбище, организаторы манифестации вдруг обнаружили, что нет Кюхельбекера. Один за другим друзья погибшего и его товарищи по тайному обществу говорили прощальные слова... Кюхельбекер не появлялся... Наступила минута последнего прощания с покойным, минута, когда должны были зазвучать стихи, клеймящие убийц безвинно погибшего юноши..., но Кюхельбекера все не было. И... тело было предано земле. Не пламенные прощальные стихи, а тишина скорбного молчания многотысячной толпы звенела в ту минуту над Смоленским кладбищем. И недостало искры, способной воспламенить наэлектризованную толпу, превратив ее скорбь в гнев.
Но стихи, уже потерявшие взрывную силу, тем не менее, в тот же день нашли своего читателя. Волна рукописных листков покатилась от Петербурга по всей России, вызывая сочувствие к тому, кто пожертвовал жизнью, защищая слабого от сильного, скромного от спесивого.
По силе общественно-политического звучания стихотворение “На смерть К. П. Чернова” специалисты-литературоведы оценивают как предтечу лермонтовского - “На смерть поэта”. Относят его к числу ярчайших произведений русской политической лирики. Отсюда следует непраздный вопрос: кто автор этого замечательного стихотворения?
С первых дней появления стихотворения в рукописях современники приписывали авторство Кюхельбекеру. В 1859 году в “Полярной Звезде” Герцена и Огарева это стихотворение было впервые опубликовано и вновь автором назван Кюхельбекер. В последующее десятилетие издатели многих вольных заграничных поэтических сборников публиковали стихотворение “На смерть Чернова” за подписью В. К. Кюхельбекера. Но в 1872 году редактор первого русского легального издания сочинений Рылеева П. А. Ефремов подверг сомнению авторство Кюхельбекера и на основе некоторых, слабо аргументированных доказательств, автором назвал Рылеева. С тех пор мнения среди историков и литературоведов разделились: одни считают автором названного стихотворения Кюхельбекера, другие — Рылеева. Стихотворение уже более 100 лет публикуется как в произведениях Рылеева, так и Кюхельбекера.
Об авторстве этого стихотворения написаны десятки статей. Выразителями крайних точек зрения являются Ю. М. Лотман — сторонник “кюхельбекеровской версии” и А. Г. Цейтлин — сторонник “рылеевской версии”. Но окончательно авторство до сегодняшнего дня не определено. Ю. М. Лотман по этому поводу написал: “Необходимы дальнейшие документальные разыскания, которые, возможно, окончательно прольют свет на происхождение этого загадочного, и вместе с тем столь существенного для истории русской политической поэзии стихотворения”.
Как и всякая тайна — эта тоже стала дразнить воображение. Разум не хотел считаться с фактами, указывающими на неразрешимость этой загадки. Память услужливо подсказывала примеры, когда разгадывались более древние и более запутанные тайны...
Начался поиск. Он был долгим и малорезультативным... Обратило на себя внимание то обстоятельство, что в дискуссии, длящейся более ста лет, оппоненты оперируют полярными аргументами, но один факт этой аргументации совпадает. И сторонники авторства Рылеева, и его противники единодушно говорят о родстве Чернова и Рылеева. А. Г. Цейтлин даже использует это родство как доказательство в пользу “рылеевской версии”. Назвав некоторые соображения в пользу авторства Рылеева, А. Г. Цейтлин добавляет: “Рылеев... был связан с Черновым и родственными узами — мать Чернова приходилась сестрой матери Рылеева Анастасии Матвеевне, урожденной Эссен... причины были чрезвычайно существенными и вполне могли помешать Рылееву выступить на кладбище с чтением стихов, призывающих к мести”.
Ю. М. Лотман, цитируя дневниковые записи Сулакадзева за 1825 год, приводит такую выдержку: “15 октября. Слышал от Лазарева-Стенищева (?), что Чернова девица застрелилась сама, как из-за нее стрелялись”. Не комментируя эту запись, Лотман несколько ниже пишет: “Рылеев был связан с Черновым двойной связью: и как член тайного общества, и как близкий родственник. Поступок Новосильцова задевал и его честь, а жертвой “семейств надменных” пали его двоюродная сестра и брат”. Из этого текста следует, что автор считает, будто бы сестра Чернова покончила жизнь самоубийством.
Отвлечемся на время от основной темы и заострим внимание на “виновнице дуэли — девице Черновой”. Так чаще всего называли ее в публиковавшихся материалах в XIX веке в силу того, что имя ее современники в большинстве своем не знали. В “Записках”, письмах и дневниковых записях они называли ее Авдотьей, Акулиной, Аграфеной, Катериной, Марией, Пелагеей.
Несколько дней спустя после похорон Чернова, небезызвестный А. Я. Булгаков писал своему брату Константину: “Похороны Чернова доказывают, что он был в полку любим, да и вообще хвалят его все, а о сестре слышал я, что она идет в монастырь, а я желал бы лучше, чтобы представился вдруг неожиданно хороший жених: она бы этого стоила”. Это письмо П. И. Бартенев опубликовал в журнале “Русский Архив”, он же сделал к последней фразе примечание: “девица Чернова позднее вышла за некоего Лемана”.
Леман?! В “Алфавите декабристов” есть Леман Павел Михайлович, полковник, член Южного общества, близкий к Пестелю человек. Он был переведен на Кавказ в действующую армию и там же женился на девице фон-Краббе. Нет, это явно не тот Леман, о котором пишет П. И. Бартенев. О других представителях этой фамилии в доступных биографических справочниках сведений не было. Что делать? Где найти сведения о сестре Константина Чернова, имеющую полдюжины имен, и “некоем Лемане”, без имени и отчества? Нет, эту задачу со множеством неизвестных, запутанную более полутора столетия назад, теперь уже не решить!
Но неожиданно — это всегда бывает неожиданно — на одной из традиционных встреч потомков декабристов, которые ежегодно проходили у хранителя этой полувековой традиции внука декабриста Завалишина — Бориса Ивановича Еропкина, довелось познакомиться с профессором ВНИИ “Механобр” Евгением Павловичем... Леманом. Да, да, Евгений Павлович Леман — потомок “некоего Лемана” и сестры Константина Пахомовича Чернова. Вспыхнула уже почти погасшая надежда приблизиться к тайне стихотворения и разобраться в судьбах родных и близких мужественного юноши, жизнь которого оборвалась так трагически.
После того вечера мы часто встречались и много беседовали о том удивительном и неповторимом времени, называемом теперь эпохой декабристов. Осведомленность Евгения Павловича поражала. Его познаниям родословных связей и дружеских отношений между участниками трагической дуэли и людьми, близкими их кругу, позавидовали бы свидетели и современники тех событий. Впрочем, они своими противоречивыми письмами и дневниковыми записями “по горячим следам” изрядно запутали историков и литературоведов.
Часто во время беседы с Евгением Павловичем овладевало ощущение, будто машина времени перенесла меня на полтора столетия назад в кабинет человека, живущего среди тех людей, которые тебя интересуют. Временами казалось, что сейчас откроется дверь и в кабинет войдет кто-либо из них.
Однажды я спросил его:
— Евгений Павлович, в “Алфавите декабристов” есть имя полковника Лемана Павла Михайловича. Вы его прямой потомок?
— Нет, я пра-пра-правнучатый племянник Павла Михайловича...
Судьба этого человека стоит того, чтобы сказать о нем несколько слов. Сосланный на Кавказ, Павел Михайлович Леман стал участником русско-персидско-турецкой войны, попав под начало генерал-адьютанта Сипягина. Леман участвует во многих походах и сражениях этой войны и удостаивается высоких наград. Наконец, в начале 1829 года Павел Михайлович был назначен командиром 41 егерского полка, в котором служили многие сосланные на Кавказ декабристы. Прибывший в июне 1829 года на Кавказ А. С. Пушкин был свидетелем тех событий, участником которых является Павел Михайлович. За разгром конницы Гачки-паши и взятие города и крепости Арзрум полковник Леман получил орден святого Георгия IV степени. В полку, которым командовал Павел Михайлович, между офицерами и служившими там декабристами поддерживались дружеские взаимоотношения. Нашлись доносчики. Бенкендорф приказал провести расследование, по окончании которого были проведены перемещения, а за полковником Леманом учрежден секретный надзор.
— А кем был Ваш прямой предок, родной брат декабриста Павла Михайловича Лемана?
— Тоже военным. Николай Михайлович и его младший брат Павел военную закалку получили в Отечественную войну 1812 года. В 1829 году Николай Михайлович, уже генерал-майор, командир Якутского пехотного полка. В составе отряда генерал-адъютанта Киселева его полк участвует в русско-турецкой войне, за Дунаем в Болгарии. Николай Михайлович имел множество наград, дослужился до генерал-лейтенанта. К декабристскому движению он отношения не имел…
Женат был на сестре члена Северного общества декабристов Константина Чернова.
— Той самой сестре, из-за которой у Константина Чернова состоялась дуэль с ее женихом флигель-адъютантом Новосильцовым? Если так, то как ее имя, и как сложилась ее судьба после дуэли?
— У Пахома Кондратьевича и его жены Аграфены Григорьевны было девять детей: пять сыновей и четыре дочери. Я мог бы рассказать о каждом из членов этой семьи, но ясно, что вас интересует лишь дочь Черновых, которая была невестой Новосильцова. Сразу скажу, что она не застрелилась и не ушла в монастырь, а, как и желал ей А. Я. Булгаков, вышла замуж.
Странно, до последнего времени в публикациях относящихся к этому сюжету, ясности в отношении имени невесты Новосильцова не было. Из многочисленных имен, называемых современниками, два имени действительно принадлежат дочерям генерал-майора Чернова. Это — Евдокия (Авдотья) и Екатерина (Катерина). Они погодки и в 1825 году им было соответственно восемнадцать и семнадцать лет.
Но, после рассказа Евгения Павловича, «вдруг» стали встречаться опубликованные факты, с упоминанием этих имен. Например, Александр Бестужев в своем письме к сестрам пишет: “Если Оля помнит Катерину Чернову в пансионе, то скажи ей, что она выходит очень романтически замуж за флигель-адъютанта Новосильцова”. Другой современник в своем дневнике при таких же обстоятельствах называет имя Авдотьи. А вот строки из письма Чудим-Левковича к своему другу Львову. Письмо послано из Киева 18 ноября 1833 года. Описав встречу в одной из гостиных с дамой, которая привлекла его внимание своей красотой, он поясняет: “Она урожденная Чернова, причина смерти Новосильцова, — теперь жена полковника Лемана”.
Казалось бы, и эти свидетельства не дают нам определенного имени Черновой. Но теперь не это суть важно — мы узнали, что Чернова стала женой военного. А это значит что достаточно заглянуть в формулярный список ее мужа, чтобы найти интересующие нас сведения. В формулярном списке генерал-лейтенанта Николая Михайловича Лемана его женой названа Екатерина Пахомовна, урожденная Чернова, дочь генерал-майора Пахома Кондратьевича Чернова. Замуж она вышла 24 лет от роду в 1832 году. Остается добавить, что у четы Леман было четыре сына и четыре дочери.
Итак, круг замкнулся. Нет сомнений, что из четырех сестер Черновых невестой Новосильцова была Екатерина. Следовательно, из современников, правильно назвавшим имя невесты Новосильцова, был только Александр Бестужев. Его письмо было опубликовано в 1926 году. А из исследователей дуэли это же имя было названо лишь П. И. Бартеневым в 1872 году. И только некоторые исследователи, со вниманием и доверенностью воспринявшие эти публикации, в последние десятилетия имя невесты Новосильцова стали называть правильно.
Но, к сожалению, только некоторые, а не все. Так, например, в двухтомнике “Писатели-декабристы в воспоминаниях современников”, изданном в 1980 году, волею комментаторов Екатерина снова стала Аграфеной.
— Евгений Павлович, а теперь вопрос, поиски ответа на который привели и к нашему знакомству и к этому разговору. Вы много занимались и много знаете о событиях, как предшествовавших дуэли, так и последовавших за ней. Наверное, Вы имеете собственное мнение или располагаете хотя бы косвенной информацией, позволяющей приблизиться к ответу на вопрос, кто автор стихотворения “На смерть Чернова”?
— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно быть ясновидящим. А я в них не верю. Над определением авторства стихотворения “На смерть Чернова” бились такие авторитеты, что мое мнение здесь никакой роли не сыграет. Но совершенно определенно могу сказать, что и современники той дуэли, и самые авторитетные исследователи тех событий глубоко заблуждались, утверждая и базируя свои выводы на том, что Константин Чернов и Кондратий Рылеев двоюродные братья. Я имею основание утверждать, что они были лишь соседями по имениям. Этот вопрос в печати никогда не поднимался, а посему я обязан аргументировать свое утверждение.
В родословную Рылеева я не вникал с той тщательностью, с какой приходилось изучать родословную Черновых, а потому полагаюсь как на аксиому на тот факт, что мать Кондратия Федоровича Анастасия Матвеевна — урожденная Эссен. Что касается родословной Черновых, то ее я досконально изучил, начиная с семнадцатого века. Со всей ответственностью смею утверждать, что род Черновых ни с ветвью Эссенов, ни с ветвью Рылеевых никогда не соприкасался.
Сведения профессора Евгения Павловича Лемана базируются на богатом семейном архиве и на изучении документов в многочисленных архивохранилищах страны. А потому нет оснований сомневаться в их достоверности.
Евгений Павлович рассказал, что уже более полутора столетия, с легкой руки Д. И. Кропотова, мать Константина Чернова Аграфена Григорьевна и мать Кондратия Рылеева Анастасия Матвеевна считаются родными сестрами. Исследователей не смущает даже то, что у них разные отчества. Правда, этому они нашли объяснение. Сторонники родства Рылеевых и Черновых ссылаются на то, что лютеране дают своим детям отчества, как по первому, так и по второму имени отца.
При очередном посещении архива я снова заглянул в формулярный список, но теперь уже, генерал-майора П. К. Чернова. В графе, в которой записаны сведения о его, как теперь говорится, семейном положении, указано, что его жена Аграфена православная, и что она дочь помещика Рождественского уезда Петербургской губернии, отставного надворного советника Григория Ефимовича Радыгина. Из этого следует, что отец Аграфены Григорьевны не был лютеранином и не носил двойного имени. Если бы мать Рылеева была родной сестрой Аграфены Григорьевны, она тоже была бы Григорьевной и урожденной Радыгиной, а не Эссен.
Встретившись в очередной раз, с Евгением Павловичем, я поделился с ним архивной информацией об Аграфене Григорьевне.
- Более того, — улыбнулся Евгений Павлович, — я Вам расскажу еще об одном любопытном факте, который познакомит нас с другой, не менее любопытную родословной. При внимательном архивном изучении родословной непосредственно относящейся к Аграфене Григорьевне я обнаружил, что ее мать — внучка Доменико Трезини.
Моему удивлению не было предела: «Как, погибший на дуэли Константин Чернов и другие дети Аграфены Григорьевны — потомки знаменитого Доменико Трезини — соратника Петра Великого и первого зодчего Петербурга?!»
В памяти возникают бессмертные строки Пушкина.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит.
Твоих оград узор чугунный...
...1703 год — памятная дата рождения города на Неве. У колыбели Петербурга стоял Доменико Трезини, архитектор, которому Петр I поручил строительство “царствующего града”.
Сначала царь Петр хотел построить город на острове Котлин, чтобы вокруг было любимое им море. Но вскоре он осознал нереальность этого плана. Остров он сделал замком северной столицы. Петр задумал создать разветвленную оборонительную систему в районе острова Котлин. Архитектурная разработка и строительство фортеции Кроншлот — это своеобразный дебют архитектора Доменико Трезини. Начав свою деятельность в России сооружением многопушечной крепости Кроншлот, Трезини до конца своих дней, почти три десятилетия, занимался строительством кронштадтских укреплений, сначала в дереве, позже — в камне. Современники называли кронштадтские укрепления “Российскими Дарданеллами”.
Шли годы. Город рос. Неумолимая сила вздымала Петербург над болотами к низкому серому небу. Талант Доменико Трезини и вкусы Петра I явились тем камертоном, который задал тональность созданию неподражаемой симфонии, застывшей в камне, и определил поздний блистательный облик одного из красивейших городов мира.
Трезини был не только первым архитектором Петербурга. Он как градостроитель формировался в процессе роста и развития этого города. Работая бок о бок с русскими людьми, впитывал от них традиции национального зодчества. В России Трезини стал русским. В прошениях именовал себя Андрей Трезин, и в официальных бумагах к нему обращались как к Андрею Якимовичу, и только расписывался он неизменно по-итальянски: Доминико Трезини.
Огромная заслуга Доменико Трезини в развитии Петербурга. Трудно перечислить все созданное им. Но сам он всегда “первейшей из главнейших работ” считал строительство Петропавловской крепости и себя неизменно именовал “Санкт-Петербургской фортеции архитектором”. Петропавловский собор послужил прообразом для целого ряда позднейших построек Петербурга. Шпиль Собора — это творческая находка Трезини. Он органично вписался в силуэт равнинного города. К этому архитектурному элементу неоднократно обращались зодчие последующих поколений. Не только символом новой столицы Государства Российского стал устремленный ввысь, пронзительный золоченый шпиль. По замыслу Трезини он являлся воплощением триумфа новой России.
По оживленным берегам
В громады стройные теснятся
Дворцов и башен, корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся,
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
- Да, удивительное время, удивительные люди... Но вернемся в день сегодняшний...
- Оказывается, Евгений Павлович, в Вас, как говорили древние, “вся благая сходятся”.
Сейчас поясню. С одной стороны, Вы пра-пра-правнучатый племянник декабриста Павла Михайловича Лемана, члена Южного общества, весьма близкого к руководителю его — Пестелю. С другой стороны, столько же раз правнучатый племянник декабриста Константина Пахомовича Чернова, члена Северного общества, и тоже близкого друга руководителя этого общества Рылеева. Ну и главное, Вы — пра-пра-правнук Екатерины Пахомовны, урожденной Черновой, а через нее и ее мать Аграфену Григорьевну — потомок Доменико Трезини. Воистину — потомок знаменитых соотечественников!
Наверное читателям любопытно узнать чем занимается потомок первого зодчего Петербурга и первых российских революционеров. В 1987 году Евгению Павловичу исполнилось 50. Он – доктор геолого-минералогических наук, профессор ВНИИ «Механобр». Это – Всесоюзный научно-исследовательский и проектный институт механической обработки полезных ископаемых. Область научных интересов Евгения Павловича – геофизика. Он специализируется на поисках, разведке и обогащении рудных полезных ископаемых с помощью радиоактивных и ядерных излучений. Это так называемая рудная ядерная геофизика и радиометрия.
Е.П. Леман – лауреат премии Совета Министров СССР по науке и технике. Имеет около 20 изобретений, защищенных авторскими свидетельствами, Он написал и опубликовал более 130 научных работ, в том числе три монографии. Одна – «Рентгенорадиометрический метод опробования месторождений цветных и редких металлов» выпущена Ленинградским издательством «Недра» двумя изданиями. Другая монография – ««Рентгенорадиометрический метод опробования гетерогенных руд» написана в соавторстве с армянским ученым Тамразяном. Год назад она была издана в Ереване.
Еще много можно было бы рассказать о научных достижениях профессора Лемана, но я опускаю уже написанное и о награждении его медалями ВДНХ СССР «За успехи в народном хозяйстве СССР», и о межотрослевых связях, и о сотрудничестве с коллегами зарубежных стран, и о воспитании молодых ученых…
Пора вернуться к основному сюжету нашего рассказа. Как мы уже отмечали, на родстве Рылеевых и Черновых отдельные исследователи базируют свои выводы об авторстве стихотворения “На смерть Чернова”.
— Как Вы считаете, Евгений Павлович, где истоки легенды о родстве Рылеевых и Черновых?
— Доменико Трезини получил от Петра I в вотчину вместе с другими поместье в деревне Малое Заречье Рождественского уезда, которое Аграфена Григорьевна унаследовала от родителей. После того, как в начале XIX века Рылеевы приобрели Батово, они стали с Черновыми соседями по имениям и весьма подружились. На мой взгляд, именно дружба этих семей, основанная на взаимовыручке, дала повод к возникновению легенды об их родстве. Легенды, как правило, очень живучи. Эта тоже не является исключением. От корней ее, уходящих в глубины XIX века, еще и сегодня появляются молодые побеги.
Живущие в Москве Черновы, прямые потомки К. П. и А. Г. Черновых, подарили в московский музей декабристов шахматы, которые по семейному преданию принадлежали К. Ф. Рылееву, а Черновым якобы достались по наследству как родственникам поэта-декабриста. У меня есть более достоверная версия, она основана на древности шахматных фигур. Я, думаю, не ошибусь, если скажу, что эти шахматы принадлежали Доменико Трезини и впоследствии через Аграфену Григорьевну перешли к Черновым. Нет сомнения, что Рылеев, бывая у Черновых, играл этими шахматами, играл, но не был их владельцем. Думаю, что ценность реликвии от этого уточнения не уменьшается.
Итак, снова вернемся к незаурядному стихотворению “На смерть К.П. Чернова”, сыгравшему огромную роль в развитии декабристской поэзии. Вне всякого сомнения, определение авторства — вопрос не ординарного значения. Опровергнув родство Рылеева и Чернова, мы не приближаемся к решению вопроса об авторстве стихотворения “На смерть К. П. Чернова”. Но и пренебрегать этим фактом не следует. Необходимо взяв его на вооружение исследовать почти двухвековую проблему под вновь открывшимся углом.
