Несколько другие стороны этого историко-психологического типа раскрываются в жизненной судьбе Ипполита Завалишина.

40 Красный архив, 1923. № 6. С. 1G0.

11 В связи с психологией социальной ущербности напрашивается сопоставление Медокса и центрального персонажа повести Булата Окуджавы гМсрси, или Похож дения Шнпоьа" (Дружба народов. 1971. "\Ь 12).

22 июня 1826 г. во время прогулки Николая I на Елагином острове к нему подошел юнкер артиллерийского училища Ипполит Завалишин и подал донос, в котором обвинял родного брата Дмитрия, подписавшего 24 мая последнее показание и ожидавшего решения своей судьбы в крепости. Ипполит Завалишин обвинял родного брата в государственной измене и получении огромных сумм от иностранных держав для ведения в России подрывной деятельности. Началось новое дело. Ипполит Завалишин жил не по средствам и имел большие долги. Кроме того, перед ним замаячила надежда мгновенной и, как ему казалось, беспроигрышной "фортуны". Вот как о сущности этого дела рассказывает Д. И. Завалишин: "Никаких секретных бумаг он не мог, разумеется, видеть у меня, но по управлению моему хозяйственной частью в кругосветной экспедиции, у меня было множество бумаг оффициальных, не составляющих никакого секрета и потому лежавших открыто на столе (...). Вот в этих-то бумагах он, как оказалось впоследствии, и рылся. Тут было много бумаг на иностранных языках и консульских денежных счетов на разные вещи, поставляемые для экспедиции и по переводу векселей. Не зная никакого другого языка, кроме.французского, Ипполит не мог узнать содержание этих бумаг. Видя же впоследствии раздражение правительства против нас и даже явную несправедливость относительно нас, он по легкомыслию вообразил себе, что против нас при таком расположении правительства всякое показание будет принято без исследования, и потому, зная, что при дурном его ученьи он не может рассчитывать на повышение законным путем, он выдумал составить себе выслугу из ложного доноса на брата"42.

Ложность доноса обнаружилась, хотя Ипполит поторопился подкрепить его вторым, в котором оговорил большое число ни в чем не повинных людей. Ипполит Завалишин, находясь под арестом во время следствия по его доносу, сообщил генералу Козену, что "ожидает быть флигель-адъютантом"43. Надо было обладать поистине хлестаковским воображением, чтобы представить себе возможность такого прыжка из юнкеров артиллерийского училища. Однако судьба готовила ему иное: император приказал разжаловать его в рядовые и сослать в оренбургский гарнизон.

Прибыв в Оренбург, Завалишин вскоре обнаружил существование кружка свободолюбивой молодежи44, предложил им составить тайное общество, дли которого сам же и написал устав, а затем выдал их начальству.

Вторая попытка сделать карьеру путем доносов также оказалась неудачной: Ипполит Завалишин был осужден еще строже, чем его жертвы, - к пожизненной каторге. Каторгу он отбывал вместе с декабристами.

Судьба Ипполита Завалишина менее похожа на плутовской роман, чем приключения Романа Медокса, но она характерно дополняет этот историко-психологический инвариант существенными чертами.

42 Завалишин Д. И. Указ. соч. С. 252.

43 Щеголев П. Е. [Вступ. ст.] // Колесников В. П. Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату. Спб., 1914. С. XII.

44 См.: Колесников В. П. Записки несчастного... (опубликовано с некоторыми цензурными изъятиями; полный текст - РО ИРЛИ. Ф. 604 (Бестужевых). Ед. хр. 18 5587); Рабинович М, Д. Новые данные по истории ориенбургского тайного общества // Вестник АН СССР. 1958. № 7; Лотман Ю, М. Матвей Александрович Дмитрнев-Мамонов - поэт, публицист и общественный деятель // Учен, зап Тарт гос. ун-та. Тарту, 1959. Вып. 78. (Тр. по рус, и слав, филологии. Т. 2).

Культура и программы, поведения _у_

Ипполит, по имеющимся у нас свидетельствам, - неразвитый юнец (в момент нодачи первого доноса ему семнадцать лет), рано научившийся делать долги и похваляющийся тем, "что ему до вступления в училище все трактиры и кабаки в Петербурге были известны"45. Однако в той же характеристике генерала Козена, составленной со слов самого И. Завалишина, говорится, что "он читал более, нежели по летам его ожидать можно, имея память хорошую, он много стихов знает наизусть"*6. Но более удивительно другое: тому же генералу Козену И. Завалишин считает необходимым заявить, что он - страстный поклонник Рылеева. Заявление это делается в конце июня - начале июля 1826 г., т. е. когда участь Рылеева уже решена, а может быть, и исполнилась. Правда, мы не можем сказать, в какой мере к словам Завалишина подходит формула "заявление". Может быть, это была просто упоенная болтовня самовлюбленного мальчишки. Но в любом случае примечательно, что он болтал так.

Несколько интересных в психологическом отношении деталей сообщает в своих воспоминаниях Колесников. Последний описывает процедуру отправки жертв оренбургской провокации и самого провокатора в Сибирь. В частности, она включала снятие особых примет. Аудитор Буланов, однополчанин и знакомый осужденных, "столько был деликатен и снисходителен, что не захотел ни раздевать нас, ни мерить, но записал приметы и рост каждого со слов наших", - пишет Колесников. Однако И. Завалишин неожиданно потребовал, чтобы в особые приметы занесли, "что у него на груди родимое пятно в виде короны, а на плечах - в виде скиптра. Это возбудило общий смех"47. При всей неприязни, которую естественно вызывает личность И. Завалишина, человека, моральная дефективность которого дошла до степени законченного нравственного уродства48, отделаться смехом от его слов историк не имеет права. Здесь мы неожиданно сталкиваемся с верованием, хорошо известным нам по истории самозванцев из народа и отражающим твердую народную веру в то, что у истинного царя на теле должны быть врожденные "царские

46 Колесников В. П. Указ. соч. С. XI.

46 Там же.

47 Там же. С. 22.

4И Для историка культуры интересно, однако, что поступок И, Завалишина оценивался единодушно как уродство. Брезгливого отвращения к нему не могли скрыть ни Николаи 1, ни председатель суда над Оренбургским обществом генерал Эссен, ни оренбургские мещане, солдаты и крестьяне. Даже в такой далекой от высокой морали среде, как мелкие чиновники в провинции, он вызывал отвращение. Колесников сохранил нам такую сцену: когда арестантов, прибывших по этапу в кандалах из Оренбурга в Уфу, ввели в губернское правление - полуразрушенное здание, где вокруг помадных банок, заменявших чернильницы, сидели писаря и подъячие с ободранными локтями, "все писцы, мгновенно перестав скрипеть перьями, обратились к нам с приметным любопытством. Один заложил себе перо за ухо, другой взял в зубы, иной держал в руке; но все тотчас встали с своих мест и обступили нас. Первый вопрос их, в несколько голосов произнесенный, был: "Кто из вас Завалишин?" (...) С какою-то театральною важностью, выступив вперед и язвительно усмехаясь, он отвечал им: "Что вам угодно? я к вашим услугам!" Подъячие оглядели его с ног до головы и тотчас отступили; один из них сказал: "Ничего, нам хотелось только узнать, что ты за зверь" (Там же. С. 64). Следует иметь в виду, что само существование записок Колесникова обязано инициативе декабриста В. Штейн геля, который принял меры к тому, чтобы этот беспримерный случай дошел до совести потомства. Не случайно записки Колесникова - один из самых ранних памятников декабристской мемуаристики: они были созданы в 1835 г.

знаки". За этой верой стоит глубокое мифологическое представление о том, что реальная власть "ненастоящая" ("подложный царь", "антихрист", "оборотень"), а настоящий царь скрывается и может до определенного времени и сам не догадываться о своей царской сущности. Так, в 1732 г. "в селе появился нищий, который заявил "я не мужик и не мужичий сын: я орел, орлов сын, мне орлу и быть (ср. сказку об орле и вороне в "Капитанской дочке". - Ю. Л.). Я царевич Алексей Петрович (...) есть у меня на спине крест н на лядвее родимая шпага". Крестьяне повели его к знахарю, который славился тем, что узнавал людей (интересно представление о том, что существует специальная способность "знать людей", т. е. по некоторым знакам узнавать их подлинную сущность. - Ю. Л.). Знахарь признал в нем подлинного царевича"49. От Пугачева единомышленники требовали, чтобы он показал "царские знаки" на теле: "Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки"60. И Пугачев показывал им "орлов" на теле (видимо, следы от фурункулов).

Если народная форма веры в свое избранничество в устах у столичного дворянина и офицера (пусть и разжалованного) в 1820-е гг. звучит ошеломляюще неожиданно (кстати, это лишний раз подтверждает схематичность наших представлений о пропасти, якобы лежащей между сознанием образованного дворянина и фольклорным миром), следует учитывать, что мысль о великом предназначении, видимо, культивировалась в семье Завалншиных. Так, не полуобразованный мальчишка Ипполит, а энциклопедически эрудированный Дмитрий Завалишин на склоне своих лет пресерьезно начинал свои записки с того, что сообщал читателю: "Крестины мои сопровождались, как говорят, особенною торжествен-ностню. Меня крестили в знаменной зале, под знаменами (характерная для затемненных текстов предсказаний игра слов "знамя" - "знамение". - Ю. Л.), в присутствии архиерея, значительных лиц в городе и депутаций от разных народов: персиан, индийцев, киргизов, калмыков (трудно представить себе, чтобы Завалишин, много лет тщательно изучавший писание и "для собственного употребления" заново переведший на каторге всю Библию с подлинника, сообщая это, не думал о поклонении волхвов. - Ю. Л.). <...) Мне всегда твердили в семействе о каких-то предвещаниях, относившихся к какой-то блестящей будто будущности. Одно из предсказаний было сделано каким-то френологом". К этому месту "Записок..." Д. Завалишин делает примечание: "Еще в 1863 году сестра писала мне, что очевидно, что провидение неисповедимыми судьбами ведет меня к какой-то особенной цели"51. И хотя престарелый Д. Завалишин формой рассказа как бы отмежевывается от этих предсказаний, бесспорно, что вся его жизнь прошла под знаком ожидания их исполнения. Очень может быть, что и Ипполит Завалишин считал момент описания особых примет своим "звездным часом", когда он наконец будет "узнан" и судьба его круто переменится.

Весьма интересно, что эти наивные фольклорные представления соединились в голове И. Завалишина с романтическим наполеонизмом, культом избранной личности, находящейся по ту сторону моральных запретов, разумеется, в той примитивной версии, которая соответствовала умствен-

49 Чистов /С- В. Русские народные социально-утопический легенды XVII-XIX вв. М., 1967. С. 126.

50 Там же. С. 149.

ному уровню семнадцатилетнего юнкера, в голове которого фольклор и западная культура причудливо перемешались.

Колесников рисует трагикомическую сцену: И. Завалишин, уже осужденный на вечную каторгу, с обритой головой, бредущий в цепях и "на канате" (железный прут или толстая веревка, к которой прикреплялись попарно скованные арестанты: с "оренбуржцами" церемонились значительно меньше, чем с декабристами, которые путешествовали в Сибирь в отдельных кибитках) с "какой-то комическою надменностью" заявляет своим, погубленным им, спутникам: "Вы не понимаете меня, вы не в состоянии постигнуть моего назначения!" Таптнков и Дружинин, смеючись, сказали: "Уж не думаешь ли ты быть Наполеоном?" - "Почему не так, - сказал он злобно, - знайте, если мне удастся, то от самого Нерчинска до дворца я умощу себе дорогу трупами людей, и первой ступенью к трону будет брат мой!"и

Поразительной особенностью И. Завалишина является его способность мгновенно меняться: то он мрачный демон и Наполеон, то он вольнодумец, изгоняющий из камеры священника, явившегося с утешениями: "Простоволосый поп, тебе ли понимать эту высокую и святую мысль (мысль о жизненном пути как несении креста. - Ю. Л.)? Убирайся вон!"?3 А через полчаса он танцует в цепях между нарами, приговаривая своим товарищам по несчастью: "Вы хотите спать, а мне хочется танцевать галопаду"54, или беззаботно насвистывает, идя по этапу. То он, в письме к императору, в таком стиле характеризует свой донос на брата: "Видя высокие чувства преданности и любви к отечеству отверженными, я в жару негодования и различных чувств, сильно меня колеблющих..." - то об этом же говорит - и кому? - генералу, приставленному его сторожить: "Если бы государь император, читав мои бумаги, мог читать, что у меня в сердце, то он послал бы меня к чорту"55.

Хотелось бы отметить еще одну черту, роднящую интересующую нас группу характеров друг с другом, - все они, по субъективному, самосознанию, романтики. Нам уже приходилось говорить о том, что романтическая модель поведения обладает особой активностью. Легко сводясь к упрощенным стереотипам, она активно воспринимается читателем как программа его собственного поведения. Если в реалистической ситуации искусство подражает жизни, то в романтической жизнь активно уподобляется искусству56. Не случайно Вертеры и Демоны породили эпидемии подражания, чего нельзя сказать ни о Наташе Ростовой, ни о Константине Левине, ни о Раскольникове или Иване Карамазове. Однако человек, избравший программой своего поведения романтические нормы, разыгрывающий роль демона или вампира, не властен по собственному произволу изменить сцену, на которой идет пьеса его жизни. Поступки, перенесенные из идеального пространства романтического текста в совсем не идеальную русскую действительность, порождают странные гибриды. Еще Г. А. Гуковский рассмотрел в гоголевских чиновниках романтиков: герой "Записок сумасшедшего", пишет он, "тоже, с позволения сказать, романтик, и романтическая поза Поприщина - пародия на романтизм, злее которой трудно придумать"67. Конечно, здесь не только пародия.

!2 Колесников В. П. Укаа. соч, С. 76.

53 Таи: же. С. 75,

54 Там же. С. 76. " Там же. С. XI.

56 Лот.г.ан Ю. М. Статьи по типология культуры. Тарту, 1973. Вып. 2. 67 Гук&ский Г. А. Рь.мизм -аля. М.; Л., 1959. С. 310.

То, что является пародией в тексте, созданном волей поэта, в реальном тексте человеческого поведения выступает как деформация установки действующего лица под влиянием условий, навязываемых ему обстоятельствами. С этим связано резкое несовпадение самооценок и оценки внешнего наблюдателя в героях этого типа. Текст, который прочитывается с субъективной позиции как "демон", для глаз внешнего наблюдателя может оказаться Хлестаковым или Ипполитом Завалишиным.

Для такого романтизма в варианте Грушницкого весьма типично, что поведение не вытекает из органических потребностей личности и не составляет с ней нераздельного целого, а "выбирается", как роль или костюм, н как бы "надевается" на личность. Это приводит к возможности быстрых смен поведения и отсутствия в каждом состоянии памяти о предшествующем. Так кожа при любых ее изменениях сохраняет память о предшествующем, но новый костюм памяти о предшествующем костюме не имеет. Не только отдельные личности в определенные эпохи, но и целые культуры на некоторых стадиях могут заменять органическую эволюцию "сменой костюмов". Платой за это будет историческая и культурная утрата памяти.

Литературная биография в историко-культурном контексте

(К типологическому соотношению текста и личности автора)

Понятие биографии писателя, так же как и другие, сходные по типу представления (авторства, литературной собственности и т. п.), не извечно, а обладает исторической и биографической конкретностью. Оно возникает в определенных условиях и только в их контексте может получить реализацию.

Причины, которые привели в истории европейской культуры к резкой актуализации категории авторской личности и, следовательно, к обострению проблемы биографии, хорошо известны. Это позволяет выдвинуть типологический аспект.

Естественная предпосылка информационного акта состоит в том, что понятия текста и того, кто этот текст создает, разделены. При этом именно первое (сообщение о некотором событии) интересует слушателя. Такой ситуации соответствует ряд представлений. Далеко не каждый реально живущий в данном обществе человек имеет право на биографию. Каждый тип культуры вырабатывает свои модели "людей без биографии" и "людей с биографией". Здесь очевидна связь с тем, что каждая культура создает в своей идеальной модели тип человека, чье поведение полностью предопределено системой культурных кодов, и человека, обладающего определенной свободой выбора своей модели поведения.

Как определяются понятия "человек с биографией" и "человек без биографии"? Каждый тип общественных отношений формирует определенный круг социальных ролей, который предъявляется членам данного общества так же принудительно, как родной язык и вся структура социальной семиотики, существовавшей до рождения данного индивида илн предъявленной ему как "условие игры". В одних условиях роль эта фатально предопределена, порой еще до рождения индивида (например, в кастовом или последовательно-сословном обществе), в других человек имеет свободу выбора в пределах некоторого фиксированного набора. Однако, сделав этот первичный выбор, он оказывается в пределах некоторой социально-фиксированной нормы "правильного" поведения. В этом случае жизнеописание человека, с современной точки зрения, еще не является его биографией, а представляет собой лишь свод общих правил поведения, идеально воплощенных в поступках определенного лица. Нам естественно противопоставить такое жизнеописание биографиям в нашем привычном значении. В этих случаях принято говорить об отсутствии или неразвитости в данном обществе чувства личности, якобы еще не выделившейся из некоторого "безличного" коллектива.

Однако можно взглянуть на вопрос и с другой стороны. При всей разнице между идеальным жизнеописанием средневекового святого, состоящим из набора топиков, и биографией нового времени, описывающей неповторимо-личные черты человека, между ними есть нечто общее: из всей массы людей, жизнь и деяния которых не делаются предметом описания и не вчосятся в коллективную пгмять, выбирается некто, чмп я поступки которого сохраняются для потомков. Первые, с точки зрения текстов своей эпохи, как бы не существуют, вторым же приписывается существование. В код памяти вносятся только вторые. С этой точки зрения, только вторые "имеют биографию".

Что же может объединить столь различные типы поведения, как например, средневековый, ориентированный на идеальное выполнение нормы и, так сказать, растворение в ней, н романтический, стремящийся к предельной оригинальности и уклонению от всякой нормы? Такая общность есть: в обоих случаях человек реализует не рутинную, среднюю норму поведения, обычную для данного времени и социума, а некоторую трудную и необычную, "странную" для других и требующую от него величайших усилий. Таким образом, инвариантной оказывается типологическая антитеза между поведением "обычным", навязанным данному человеку обязательной для всех нормой, и поведением "необычным", нарушающим эту норму ради какой-то иной, свободно избранной нормы (любая попытка осуществить поведение, вообще не нормированное, на самом деле оказывается выбором особой нормы, допускаемой данным культурным кодом как исключение). Так, например, поведение средневекового святого, с точки зрения исследователя житийной литературы, трафаретно и сплошь состоит из предсказумых эпизодов. Однако с позиции современника оно может квалифицироваться как "странное". Это всегда подвиг, т. е. эксцесс, реализация которого требует волевого усилия, преодоления сопротивления. Житие трафаретно, но поведение святого индивидуально. Святое поведение Феодосия Печерского воспринимается его матерью-мирянкой как неправильное и стыдное: "Укоризну себь и роду своему прикесеши". Мать силой хочет привести Феодосия к выполнению нормы поведения: "и многожды ей от великыя ярости разгнь-ватися на нь и битн его, бь бо тьлом кръпка и сильна, яко и муж"'. Уход от рутинной нормы требует усилий воли: "словеса бо честьна, и дъла благолюбна, и держава самовластна, ко богу иэваяная"2. Там, где для человека рутинной нормы нет выбора и, следовательно, нет поступка, для "человека с биографией" возникает выбор, требующий действия, поступка. С романтической точки зрения, усилие воли, напряжение деяний требуется, чтобы присвоить человеку индивидуальное поведение. Со средневековой позиции, мнимое и тленное разнообразно, вечное и истинное едино. Величайшие усилия требуются для того, чтобы приблизиться к вечным образцам поведения. Но в обоих случаях речь идет об усилиях, о выборе поступка там, где, с точки зрения общей нормы, выбора нет.

Именно это выделяет человека и делает его "носителем биографии". Так, Франциск Ассизский подчеркивал, что подлинную сущность человека составляет не то, что он получает, а то, что он приобретает в результате свободного выбора. "...Из всех даров Божьих мы ни одним не можем гордиться; ибо они не нам принадлежат (курсив мой. - Ю. Л.), но Богу (...). Почему же ты гордишься этим, как будто сам сотворил это? Но крестными муками своимн и скорбями мы в праве гордиться, потому что они наши собственные"3 - т. е. выбраны добровольно, хотя и была возможность их избежать.

1 Абрамович Д. Кнево-Печерський патерик. Киев, 1931. Вып. 5. С. 24.

2 В современном переводе: "достойное слово, и боголюбивое дело, и свободная сила, устремленные к богу" (Памятники литературы Древней Руси, XII век, М" 1980. С. 408).

3 "Цветочки" Франциска Ассизского // Сказания о бедняке Христове; (Книга о Франциске Ассизском). М., 1911. С. 43.

Так возникают культурные амплуа юродивого и разбойника, святого и героя, колдуна, сумасшедшего, голярда, люмпа, человека богемы, цыгана и многих других, получающих особую норму и право на исключительность поведения (или иа антиповедение). Каждый из этих и им подобных персонажей может, в зависимости от ориентации культурных кодов, оцениваться положительно или отрицательно, но нее они получают право на биографию, на то, чтобы их жизнь и их имя были занесены а память культуры как эксцессы добра или зла.

Культурная память устроена двояко: она фиксирует правила (структуры) и нарушения правил (события). Первые абстрактны как нормы, вторые конкретны и имеют человеческие имена. Такова разница между предписанием закона и строками хроники. Из последней родится биография. Однако, для того чтобы она родилась, между "тем, кто имеет биографию" и тем, кто ее не имеет, но будет ее читать, должно появиться еще одно лицо - тот, кто ее напишет.

В архаических культурах и в культурах средневековых тот, кто пишет биографию, сам биографии не имеет. Однако он часто имеет имя, память о котором включается в тексты. Это отличает его от массы "не имеющих биографии". Положение его промежуточное.