В 1812 г, семнадцатилетний корнет Роман Медокс растратил две тысячи казенных денег и бежал из полка. Он решил избежать расплаты при помощи проекта, в котором переплелись авантюризм, "легкость в мыслях необыкновенная", мечты о героических предприятиях и самое обыкновенное мошенничество. Подделав документы на имя флигель-адъютанта конногвардейского поручика Соковнина, адъютанта министра полиции Балашова, он снабдил себя также инструкцией, сфабрикованной от имени военного министра и дававшей ему самые широкие и неопределенные полномочия для действия на Кавказе от высочайшего имени. С этой инструкцией он собирался, как новый Минин, сформировать на Кавказе ополчение из горских народов и во главе его грянуть на Наполеона, тем заслужив себе прощение33.
Прибыв в Георгиевск, Медокс получил по подложному распоряжению министра финансов 10 000 рублей. Здесь он был встречен с полнейшим довернем опытными администраторами: губернатором бароном Врангелем и командующим Кавказской линией генералом Портнягиным. Показательно, что когда один из чиновников палаты выразил сомнение в том, что столь высокая миссия могла быть поручена такому молодому - возрастом и чином - офицеру, а казенная палата проявила колебания в выдаче столь большой суммы, Врангель решительно пресек и то, и другое и настоял на выдаче требуемой суммы. Медоксу был оказан прием как лицу, наделенному высочайшими полномочиями, он принимал парады, в честь его давались балы. Оттягивая разоблачение, он уведомил местное почтовое ведомство о якобы данном ему полномочии проверять корреспонденцию губернатора, а генералу Портнягину сообщил, что ему поручен тлимый надзор за бароном Врангелем, которому якобы в Петербурге не ??'?пот,
Совершенно теряя чувство реальности, Медокс отправил Балашову донесение о своих действиях от лица несуществующего адъютанта Соковнина, правда, сопроводив его саморазоблачительным письмом, в котором подчеркивал патриотические мотивы своей аферы и просил покровительства и заступничества, чтобы довести "ополчение" до конца. Одновременно он обратился к министру финансов графу Гурьеву, аттестуя себя как лицо, находящееся под покровительством Балашова, и ходатайствовал о новых суммах.
Наглость и размах аферы повергли столичные власти в недоумение, что значительно оттянуло арест Медокса, тактика которого состояла в запутывании как можно более широкого круга как можно более высокопоставленных лиц.
33 См.: Штрайх С. Я. Провокация среди декабристов: Самозванец Медокс на Петровском заводе. М., 1925 (2-е изд.: Штрайх С. Я. Роман Медокс: Похождения русского авантюриста XIXвека. М,, 1929; 3-е изд.: Тоже. М.. 1930).
Будучи арестован, он назвался Всеволожским, а затем - князем Голицыным, видимо, перечисляя все известные ему аристократические фамилии.
По распоряжению императора Медокс был посажен в Петропавловскую крепость, без срока. В 1826 г. участь его вдруг переменилась. Сидя в Шлиссельбурге, он встретился там с некоторыми осужденными по делу 14 декабря. Можно предположить, что тогда же он обратился к соответствующим инстанциям с предложением услуг по части осведомительства. По крайней мере, в марте 1827 г. он был неожиданно освобожден и отправлен на поселение в Вятку, через которую следовали в Сибирь осужденные декабристы. Проезжая через Вятку, И, И. Пущин писал домашним: "Тут же я узнал, что некто Медокс, который 18-ти лет посажен был в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет, теперь в Вятке живет на свободе. Я с ним познакомился в крепости"34. Из Вятки Медокс бежал, раздобыл паспорт на чужое имя и отправился на Кавказ, но был снова задержан в Екатеринодаре. Царь распорядился определить его рядовым в Сибирь, но он снова бежал и из Одессы, где проживал по подложным документам, обратился к Николаю I с письмом на английском языке, в котором просил о помиловании. Все эти перипетии завершаются тем, что Медокс, числясь рядовым Омского полка, вдруг оказывается - без ведома непосредственного его войскового начальства, но при явном покровительстве жандармского ведомства - в Иркутске, где проявляет подозрительный интерес к ссыльным декабристам и их приехавшим в Сибирь семьям. Он втирается в дом А. Н. Муравьева, сосланного в Сибирь без лишения дворянства и получившего - в порядке высочайшей милости - разрешение вступить в службу иркутским городничим.
С. Я. Штрайх считает, что в момент появления в доме Муравьева Медокс действовал как провокатор. Оснований для подобного мнения нет: никаких донесений его и документальных следов связей с тайной полицией за этот период в делах, составляющих, насколько можно судить, хорошо сохранившийся корпус документов, не сохранилось. Вообще, С. Я. Штрайх склонен рационализировать поведение Медокса, представляя его человеком, целеустремленно идущим по своему пути. Характер Медокса, как он вырисовывается из документов, был, видимо, иным.
Еще в Шлиссельбурге Медокс - тогда узник, просидевший уже четырнадцать лет и не имеющий надежд на освобождение, - познакомился с Юшневским, Пущиным, М. и Н. Бестужевыми, Пестовым и Дивовым. Переведенный позже в Петропавловскую крепость, он нашел способы познакомиться с Фонвизиным и Нарышкиным, а в Вятке уже близко сошелся с Юшневским, Штейнгелем, Швейковским и Барятинским. Неясность его появления в Вятке, а затем в Иркутске наводит на мысль о каких-то связях с жандармским управлением. Однако следует иметь в виду, что, с одной стороны, документальными подтверждениями этих связей мы не располагаем, а с другой, сами декабристы, весьма в этом отношении осторожные, не видели в его появлении в своей среде ничего странного. Какие-то обыденные объяснения его пребыванию в Иркутске, видимо, были.
Стремление Медокса проникнуть в декабристскую среду в Сибири, вероятно, диктовалось многими соображениями: ему были приятны встречи и беседы с сочувствующими и высокообразованными людьми (сам Медокс, как отмечалось еще во время его первого ареста, отличался
34 Пущин И. И. Записки о Пушкине; Письма. М" 1956. С. 100.
свободным владением французским, немецким и английским языками, "ведениями в литературе и истории, искусством в рисовании, ловкостью в обращении и другими преимуществами, свойственными человеку благовоспитанному, а особливо основательным знанием отечественного языка л большими навыками изъясняться на оном легко и правильно"36). Кроме того, Медокс был абсолютно лишен средств и пользовался материальной поддержкой А. Н, Муравьева и декабристских "дам" (активнее всего, видимо, Юшневской). Суммы были вообще-то мелкие, но для него, в его положении - значительные. Но важнее всего, видимо, другое: здесь Медоксу казалось, что он попадает в мир той аристократии - "соковнн-ных, всеволожских, Голицыных", - который всегда составлял предел его мечтаний. Когда же он узнал, какие суммы переводят ссыльным родственникам Волконские, Трубецкие, Шереметьевы, у него просто дух захватило. Ему показалось (особенно после того, как попытка через П. Л. Шиллинга добиться милости у Бенкендорфа не увенчалась успехом и он начал обдумывать план своевольного побега36), что через ссыльных он может завязать полезные ему аристократические связи. У него есть черта, роднящая его с Николаем I, - преувеличенное мнение о мощи, солидарности, богатстве тех сил, представителями которых он считает ссыльных декабристов.
Попав в дом А. Н. Муравьева, Медокс встретил сестру жены основателя "Союза спасения", княжну Варвару Михайловну Шаховскую. В. М. Шаховская много лет была связана с П. А. Мухановым взаимной любовью. Сначала родительское противодействие, а затем арест и ссылка ее возлюбленного помешали им соединиться. В. М. Шаховская приехала к сестре в Иркутск, чтобы быть ближе к возлюбленному и в надежде на то, что Николай I разрешит их брак (препятствием было также близкое родство: сестра Муханова была женой брата Шаховской). Разрешение не было получено, и Шаховская вскоре вернулась в Москву, где через некоторое время скончалась.
Увидев Шаховскую, Медокс воспылал к ней любовью. Нет оснований считать, что, как это полагает Штрайх, никакого чувства не было вообще и полицейский провокатор просто разыгрывал роль влюбленного. Дневник Медок с а свидетельствует о противоположном: он действительно влюблен, хотя любовь его выражается словами, как будто заимствованными из дневника Поприщнна с его знаменитым: "дочка... эх канальство!" - или из поэзии Бенедиктова: "Думая, что она будет без чепчика, вперед восхищался зрелищем прекрасных черных волос, убранных со вкусом Рафаэля, весь кипел от мысли увидеть обожаемую в наряде {...)• Она была в чепчике, грудь, которая в идеале, за минуту перед тем мечтавшемся, являлась открытою, была совершенно невидима под палантином"37. Правда, одновременно он пробует завязать роман с Юшневской, объясняя это в дневнике своим пристрастием к "мягким бабам".
35 Штрайх С. Я- Провокация... С. 31.
36 Запись в дневнике Медокса от 28 апреля 1831 г.: "Если содействие Шиллинга останется безуспешным, то придется, не ожидая милостей, уехать своевольно" (Там же. С. 42).
37 Там же. С. 36-37. Опубликованный С. Я. Штрайхом дневник Р. Медокса (см.: Штрайх С. Я. Роман Медокс: Похождения русского авантюриста XIX века. М., 1930) не подтверждает мысли публикатора о том, что чувства Медокса к В. М. Шаховской были притворными и единственной целью его был донос. Для того чтобы придать этой версии убедительность, Штрайх совершенно произвольно утверждает, Что дневник писался для показа в доме Муравьевых и якобы по частям "забывался"
Однако надежды Медокса не оправдываются. Бенкендорф отказывает Шиллингу в ходатайстве, в доме Муравьевых его принимают лишь как знакомого, он пользуется определенным доверием декабристок, которые используют его для передачи корреспонденции помимо официальных каналов, ссыльные охотно с ним беседуют, видимо, кое-что рассказывая из своей прошлой жизни и деятельности, но дальше этого дело не идет.
И тогда Медокс, убедившись, что между Петровским заводом и европейской Россией, через посредство женщин, идет по неофициальным каналам довольно оживленная переписка, затевает грандиозную провокацию. Он обращается к Бенкендорфу, а через его посредство - к царю с сообщением о новом колоссальном заговоре декабристов. Центр заговора находится, по его сведениям, в Москве. Участники тесно связаны с ссыльными и готовят новое выступление. Сообщая реальные сведения о тайкой переписке с Россией, он примешивает к ним вымышленные документы, шифры и коды, якобы служащие для сношений государственных преступников с их единомышленниками в столицах. Фальшивки эти, как и всякие подделки, весьма интересны. Вообще следует заметить, что при выяснении сущности документа как факта культуры фальшивки представляют такой 'же интерес, как пародии для выявления сущности произведения искусства.
Фальшивки Медокса, с одной стороны, в такой же мере отражают распространенные пошлые представления о сущности декабризма, в какой рассказы Хлестакова о Пушкине - зеркало мещанских мнений о характере поэтического творчества. Резко преувеличен таинственный заговорщический характер мнимого "Союза", причем в ход пошли какие-то сведения о масонском ритуале, рассуждения о семи степенях, ссылки на храмовых рыцарей и бутафория шифров. Однако, с другой стороны, нельзя не признать, что Медокс умело использовал разговоры, которые велись при нем, но то, что говорилось о прошлом, он перенес на будущее. Так, он явно повторял чьи-то слова {и это интересно для реконструкции содержания бесед ссыльных декабристов), когда писал о Михаиле Орлове: "Никто лучше его не умеет привлекать к себе. Он в свое время был единственный (т. е. незаменимый. - Ю. Л.) человек"3'. Но, прибавляя к этому, что М. Орлов "не вовсе упал духом, и, верно, может быть полезен", он старался внушить, что последний привлечен к новому заговору.
Видимо, не случайно в составленном Медоксом шифре М. Орлов был обозначен графическим значком молнии. Столь же интересно, что Якушкин там же зашифрован знаком кинжала. Передавая якобы слова Юшневского о распределении ролей в будущем выступлении, Медокс дал
в их тетиной. Пес это совершенно произвольные домыслы. В равной мере безосновательно утверждение, что известный ученый Шиллинг был а гейтом-провокатор ом Ш отделения (о Шиллинге см.: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени // Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972). Р. Медокс не агент охранки эпохи Зубатова, каким его представляет Штрайх. Это "гоголевский человек", попавший п культурный мир людей пушкинской эпохи. Он ослеплен цквнлизоиачной утонченностью этого мира, его духовностью и нравственной высотой. Нищенская сибирская жизнь Муравьевых потрясает его уровнем материальной обеспеченности. Он охвачен и влечением к этому миру, и острой зависть". "Естественный" результат - влюбенность в В. М. Шаховскую и донос на А. Н. Муравьева. Оба поползновения одинаково искрении и в равной мере закономерно вытекают из психологического комплекса Медокса. Jfl Штраух С Я- Ука.1. соч. С. 63.
Якушкину такую характеристику: "Якушкин и Якубович давно выточенные кинжалы". Это мнение соответствовало поведению Якушкнна периода "московского заговора" 1818 г. {"казалось, молча обнажал / Цареубийственный кинжал"), но ничего общего не имело с настроениями его в 1832 г. Юшневский мог так характеризовать лишь былого Якушкнна - Медокс изменил время и превратил рассказ о прошлом в донос о настоящем.
