Понять и описать поведение декабриста, не вписывая его в более широкую проблему - поведение русского дворянина 1810-1820-х гг., - невозможно. И тем не менее мы заранее отказываемся от такого непомерного расширения задачи: все, что было общим в деятельной жизни декабриста и любого русского дворянина его эпохи, мы из рассмотрения исключаем.

Значение декабристов в истории русской общественной жизни не' исчерпывается теми сторонами их деятельности, которые до сих пор в наибольшей мере привлекали внимание исследователей: выработкой общественно-политических программ и концепций, размышлениями в области тактики революционной борьбы, участием в литературной борьбе, художественным и критическим творчеством. К перечисленным (и многим другим, рассматривавшимся в обширной научной литературе) вопросам следует добавить один, до сих пор остававшийся в тени: декабристы проявили значительную творческую энергию в создании особого типа русского человека, резко отличного по своему поведению от всего, что знала предшествующая история. В этом смысле они выступили как подлинные новаторы. Это специфическое поведение значительной группы " молодых людей, находившихся по своим талантам, характерам, происхождению, личным и семейным связям, служебным перспективам (большинство декабристов не занимало - да и не могло занимать по своему возрасту - высоких государственных постов, но значительная часть из них принадлежала к кругу, который открывал дорогу к таким постам в будущем) в центре общественного внимания, оказало значительное воздействие на целое поколение русских людей, явившись своеобразной школой гражданственности. Идейно-политическое движение дворянской революционности породило и специфические черты человеческого характера, особый тип поведения. Охарактеризовать некоторые из его основных показателей - цель настоящей работы.

Трудно назвать эпоху русской жизни, в которую устная речь - разговоры, дружеские речи, беседы, проповеди, гневные филиппики - играла бы такую роль. От момента зарождения движения, которое Пушкин метко определил как "дружеские споры" "между Лафитом и Клико", до трагических выступлений перед Следственным комитетом декабристы поражают своей "разговорчивостью", стремлением к словесному закреплению своих чувств и мыслей. Пушкин имел основание так охарактеризовать собрание "Союза благоденствия":

Витийством резким знамениты. Сбирались члены сей семьи...

Это давало возможность - с позиций более поздних норм и представлений - обвинять декабристов во фразерстве и замене дел словами. Не только "нигилисты"-шестидесятники, но и ближайшие современники, порой во многом разделявшие идеи декабристов, склонны были высказываться в этом духе. Чацкий с позиций декабризма, как показала I

I М. В. Нечкина, упрекает Репетилова в пустословии и фразерстве. Но он и сам не уберегся от такого упрека со стороны Пушкина: "Все, что говорит он - очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать с кем имеешь дело..."3

Вяземский, в 1826 г. оспаривая правомерность обвинения декабристов в цареубийстве, будет подчеркивать, что цареубийство есть действие, поступок. Со стороны же заговорщиков не было сделано, по его мнению, никаких попыток перейти от слов к делу. Он определяет их поведение как "убийственную болтовню" ("bavardage atroce*)* и решительно оспаривает возможность осуждать за слова как за реализованные деяния. Наряду с юридической защитой жертв неправосудия в его словах есть и указания на то, что "болтовня", по его мнению, в действиях заговорщиков перевешивала "дело". Свидетельства этого рода можно было бы и умножить.

Было бы, однако, решительным заблуждением - следствием переноса на эпоху декабристов норм, почерпнутых из других исторических периодов, - видеть в особом значении "витийства резкого" лишь слабую сторону декабризма и судить их тем судом, которым Чернышевский судил героев Тургенева. Свою задачу мы видим не в лишенном большого смысла "осуждении" или "оправдании" деятелей, имена которых принадлежат истории, а в попытке объяснения указанной особенности.

Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Завалишин характерно подчеркивал, что он сбыл всегда серьезным" и даже в детстве "никогда не играл"7. Столь же отрицательным было отношение декабристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения. В процитированном обмене репликами собеседники, по сути, говорят на разных языках: Дельвиг совсем не предлагает всерьез воспринимать его слова как декларацию моральных принципов - его интересует острота высказывания, mot. Рылеев же не может наслаждаться парадоксом там, где обсуждаются этические истины, каждое его высказывание - программа.

С предельной четкостью антитезу игры и гражданственности выразил Милонов в послании Жуковскому, показав, в какой мере эта грань, пролегавшая внутри лагеря прогрессивной молодой литературы, была осознана.

...останемся мы каждый при своем - С галиматьею ты, а я с парнасским жалом; Зовись ты Шиллером, зовусь я Ювеналом; Потомство судит нас, а не твои друзья, А Блудов, кажется, меж нами не судья'.

Тут дана полная парадигма противопоставлений: галиматья (словесная игра, самоцельная шутка) - сатира, высокая, гражданственная и серьезная; Шиллер (здесь - автор баллад, переводимых Жуковским; ср. в статье Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" презрительный отзыв о Шиллере как авторе баллад и образце Жуковского - "недозревший Шиллер")9, чье имя связывается с фантазией балладных сюжетов, - Ювенал, воспринимаемый как поэт-гражданин; суд литературной элиты, мнение замкнутого кружка (о том, какое раздражение вызывала обычная для карамзинистов ссылка на мнение "знаменитых друзей" вне их лагеря, откровенно писал Н. Полевой)10 - мнение потомства. Для того чтобы представить во всей полноте смысл начертанной Милоновым антитезы, достаточно указать, что она очень близка к критике Жуковского Пушкиным в начале 1820-х гг., включая и выпад против Блудова (см. письмо Жуковскому, датируемое 20-ми числами апреля 1825 г.).

Визит "к девкам", с позиции ДеЛьвига, входит в сферу бытового поведения, которое никак не соотносится с идеологическим. Возможность быть одним в поэзии и другим в жизни не воспринимается им как двойственность и не бросает тени на характер в целом. Поведение Рылеева в принципе едино, и для него такой поступок был бы равносилен теоретическому признанию права человека на аморальность. То, что для Дельвига вообще не имеет значения (не является знаком), для Рылеева было бы носителем идеологического содержания. Так разница между свободолюбцем Дельвигом и революционером Рылеевым рельефно проявляется не только на уровне идей или теоретических концепций, но и в природе

7 Записки декабриста Д. И. Завалишина. Спб., 1906. С. 10 (в дальнейшем: Завалишин).

8 Поэты 1790-1810-х годов. Л., 1971. С. 537.

9 Кюхельбекер В. К. Путешествие; Дневник; Статьи. Л., 1979. С. 458.

"' "Слова: знаменитые друзья или просто знаменитые на условном тогдашнем языке имело особенное значение" (Полевой И. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 153).

их бытового поведения. Карамзинизм утвердил многообразие поведений, их смену как норму поэтического отношения к жизни. Карамзин писал:

Чувствительной душе не сродно ль изменяться? Она мягка как воск, как зеркало ясна... ...Нельзя ей для тебя единою казаться11.

Для романтизма, напротив, поэтическим было единство поведения, независимость поступков от обстоятельств.

"Один, - он был везде, холодный, неизменный..." - писал Лермонтов о Наполеоне12. "Будь самим собою", - писал А. Бестужев Пушкину13. Священник Мысловский, характеризуя поведение Пестеля на следствии, записал: "Везде и всегда был равен самому себе. Ничто не колебало твердости его"14.

Впрочем, романтический идеал единства поведения не противоречил классицистическому представлению о героизме, совпадая к тому же с принципом "единства действия". Карамзинский "протензм" был в этом отношении ближе к реалистической "многоплановости". Пушкин, противопоставляя одноплановость поведения героев Мольера жизненной многоплановости созданий Шекспира, писал в известном наброске: "Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры"16.

При этом если при переходе от жизненных наблюдений к создаваемому им поэтическому тексту художник классицизма или романтизма сознательно отбирал какой-либо один план, поскольку считал его единственно достойным литературного отображения, то при обратном переходе - от читательского восприятия текста к читательскому поведению - происходит трансформация: читатель, воспринимая текст как программу своего бытового поведения, предполагает, что определенные стороны житейской деятельности в идеале должны вообще отсутствовать. Умолчание в тексте воспринимается как требование исключить определенные виды деятельности из реального поведения. Так, например, отказ от жанра элегии в поэзии мог восприниматься как требование отказа от любви в жизни. Следует подчеркнуть общую "литературность" поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые.

Это, с одной стороны, приводит к увеличению роли жеста в бытовом поведении. Жест - это действие или поступок, имеющий не только и не столько практическую направленность, сколько отнесенность к некоторому значению. Жест - всегда знак и символ. Поэтому всякое действие на сцене, включая и имитирующее полную освобожденность от сценической телеологии, есть жест; значение его - замысел автора.

С этой точки зрения бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя. При этом следует ясно понимать, что "театральность" поведения ни в коей мере не означает его неискренности или каких-либо негативных характеристик.

11 Карамзин И. М, Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 242-243.

12 Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М.; Л., 1954. Т. 2. С. 183.

13 Пушкин. Т. 13. С. 142.

11 Из записной книжки П. Н. Мысловского//Щукинский сб. М., 1905. Вып. 4. С. 39 (в дальнейшем: Мысловский). 15 Пушкин. Т. 12. С. 159.

Это лишь указание на то, что поведение получает некоторый сверхбытовой смысл, становится предметом внимания, причем оцениваются не сами поступки, а символический их смысл.

С другой стороны, в бытовом поведении декабриста меняются местами привычные соотношения слова и поступка.

В обычном речевом поведения той эпохи отношение поступков и речей строилось по следующей схеме:

Слово, обозначая поступок, обладает тенденцией к разнообразным сдвигам эвфемистического, перифрастического или метафорического характера. Так, рождается, с одной стороны, бытовой язык света с его "обошлась при помощи носового платка" на нижней социальной границе и французскими обозначениями для "русских" действий на верхней. Связь - генетическая и типологическая - этого языка с карамзинизмом отчетливо улавливалась современниками, предъявлявшими и литературному языку карамзинистов, и светской речи одно и то же обвинение в жеманстве. Тенденция ослаблять, "разбалтывать" связь между словом и тем, что оно обозначает, характерная для светского языка, вызвала устойчивое для Л, Н. Толстого разоблачение лицемерия речей людей света.

"С другой стороны, на том же принципе словесного "облагораживания" низкой деятельности строилась подъяческая речь с ее "барашком в бумажке", означающим взятку, и эвфемистическим "надо доложить" в значении "надо увеличить сумму", специфическими значениями глагола "давать" и "брать". Ср. хор чиновников в "Ябеде" Капниста:

Вяземский, комментируя эти стихи, писал: "Тут дальнейших разъяснений не требуется: известно о каком бранье речь идет. Глагол пить также само собой равняется глаголу пьянствовать (???)? Другой начальник говорил, что когда приходится ему подписывать формулярные списки и вносить в определенные графы слово достоин и способен, часто хотелось бы ему прибавить: "способен ко всякой гадости, достоин всякого презреНИИ" .

Иерархия значимых элементов поведения складывается из последовательности: жест - поступок - поведенческий текст. Последний следует понимать как законченную цепь осмысленных поступков, заключенную между намерением и результатом. В реальном поведении людей - сложном и управляемом многочисленными факторами - поведенческие тексты могут оставаться незаконченными, переходить в новые, переплетаться с параллельными. Но на уровне идеального осмысления человеком своего поведения они всегда образуют законченные и осмысленные сюжеты. Иначе целенаправленная деятельность человека была бы невозможна. Таким образом, каждому тексту поведения на уровне поступков соответствует определенная программа поведения на уровне намерений. Отношения между этими категориями могут принимать весьма сложный характер, в конечной степени зависящий от типа данной культуры. Они могут сближаться - в случае, когда действительность и ее осмысление стремятся "говорить общим языком", - или сознательно (или бессознательно) расходиться. Ко второму случаю следует отнести и романтический "разрыв мечты и существенности" (Гоголь): расхождение "текстов поведения" и снов (программ поведения) художника Пискарева из "Невского проспекта" и дополнение жалкого поведения заманчивыми программами, выдаваемыми за реальность, - вранье Хлестакова или воспоминания генерала Иволгина. Трагическим вариантом этого случая будут мемуары Д. И. Завалишина. Напомним, что князь Мышкин не обличал генерала и не высмеял его, как Гоголь своего героя, а серьезно принял его воспоминания как "поступки, совершенные в намерении"; оценивая упоенное вранье генерала о его влиянии на Наполеона, он говорит: "Вы сделали прекрасно {...) среди злых мыслей вы навели его на доброе чувство"22. Мемуары Завалишина заслуживают именно такого отношения.

Каждодневное поведение декабриста не может быть понято 61ч рассмотрения не только жестов и поступков, но и отдельных и законченных единиц более высокого порядка - поведенческих текстов.

Подобно тому как жест или поступок дворянского революционера получали для него и окружающих смысл, поскольку имели своим значением слово, любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если ее можно было прояснить связью с определенным литературным сюжетом. Гибель Цезари, подвиг Катона, проповедь и поза обличающего пророка, Тиртей, Оссиан или Баян, поющие перед воинами накануне битвы (последний сюжет был создан Нарежным), Гектор, уходящий на бой н прощающийся с Андромахой, - таковы были сюжеты, которые придавали смысл той или иной цепочке бытовых поступков.

Такой подход подразумевал "укрупнение всего поведения", распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное). Так, Петербург в послании Пушкина к Ф, Глинке - Афины, сам Глинка - Аристид. Это не только результат трансформации жизненной ситуации в стихах Пушкина в литературную;

и Достоевский Ф, М. Поли. собр. соч.: В. 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 417 (курсив мой. - Ю, Л.).

активно происходит и противоположный процесс: в жизненной ситуации становится значимым (и, следовательно, заметным для участников) то, что может быть отнесено к литературному сюжету. Так, Катенин аттестует себя приятелю своему Н. И. Бахтину в 1821 г. как сосланного "недалеко от Сибири"23. Этот географический абсурд (Костромская губерния, куда был сослан Катенин, ближе не только к Москве, но и к Петербургу, чем к Сибири, это ясно и Катенину, и его корреспонденту) объясняется тем, что Сибирь уже вошла к этому времени в литературные сюжеты и в устную мифологию русской культуры как место ссылки, она ассоциировалась в этой связи с десятками исторических имен (в Сибирь приведет Рылеев своего Войнаровского, а Пушкин - самого себя а "Воображаемом разговоре с Александром I"), Кострома же в этом отношении ни с чем не ассоциируется. Следовательно, подобно тому как Афины означают Петербург, Кострома означает Сибирь, т. е. ссылку.

Отношение различных типов искусства к поведению человека строится по-разному. Если оправданием реалистического сюжета служит утверждение, что именно так ведут себя люди в действительности, а классицизм полагал, что таким образом люди должны себя вести в идеальном мире, то романтизм предписывал читателю поведение, в том числе и бытовое. При кажущемся сходстве второго и третьего принципов, разница между ними весьма существенна: идеальное поведение героя классицизма реализуется в идеальном же пространстве литературного текста. Попытаться перенести его в жизнь может лишь исключительный человек, возвысившийся до идеала. Для большинства же читателей и зрителей поведение литературных персонажей - возвышенный идеал, долженствующий облагородить их практическое поведение, но отнюдь не воплотиться в нем.

Романтическое поведение в этом отношении более доступно, поскольку включает в себя не только литературные добродетели, но и литературные пороки (например, эгоизм, преувеличенная демонстрация которого входила в норму "бытового байронизма":

Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм).

Уже то, что литературным героем романтизма был современник, существенно облегчало подход к тексту как программе реального будущего поведения читателя. Герои Байрона и Пушкина-романтика, Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей из числа молодых офицеров и чиновников, которые перенимали жесты, мимику, манеру поведения литературных персонажей. Если реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе. Для реализма характерно, что определенный тип поведения рождается в жизни, а потом проникает на страницы литературных текстов (умением подметить в самой жизни зарождение новых норм сознания и поведения славился, например, Тургенев). В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переносится в жизнь.

Поведение декабриста было отмечено печатью романтизма: поступки и поведенческие тексты определялись сюжетами литературных произведений, типовыми литературными ситуациями вроде "прощанье Гектора и Андромахи", "клятва Горациев" и подобными или же именами, суггести-ровавшими в себе сюжеты. В этом смысле восклицание Пушкина: "Вот Кесарь - где же Брут?" - легко расшифровывалось как программа будущего поступка.

Характерно, что только обращение к некоторым литературным образцам позволяет нам в ряде случаев расшифровать загадочные с иной точки i зрения поступки людей той эпохи. Так, например, современников, а затем и историков неоднократно ставил в тупик поступок П. Я. Чаадаева/ вышедшего в отставку в самом разгаре служебных успехов, после свидания с царем в Троппау в 1820 г. Как известно, Чаадаев был адъютантом командира гвардейского корпуса генерал-адъютанта Васильчикова. После "семеновской истории" он вызвался отвезти Александру I, находившимуся на конгрессе в Троппау, донесение о бунте в гвардии. Современники увидели в этом желание выдвинуться за счет несчастья товарищей и бывших однополчан (в 1812 г. Чаадаев служил в Семеновском полку).

Если такой поступок со стороны известного своим благородством Чаадаева показался необъяснимым, то неожиданный выход его в отставку вскоре после свидания с императором вообще поставил всех в тупик. Сам Чаадаев в письме к своей тетке А. М. Щербатовой от 2 января 1821 г. так объяснил свой поступок: "На этот раз, дорогая тетушка, пишу вам, чтобы сообщить положительным образом, что я подал в отставку (...). Моя просьба вызвала среди некоторых настоящую сенсацию. Сначала не хотели верить, что я пишу о ней серьезно, затем пришлось поверить, но до сих пор никак не могут понять, как я мог решиться на это в ту минуту, когда я должен был получать то, чего, казалось, я желал, чего так желает весь свет и что получить молодому человеку в моем чине считается самым лестным (...). Дело в том, что я действительно должен был быть назначен флигель-адъютантом по возвращении Императора, по крайней мере по словам Васильчикова. Я нашел более забавным пренебречь этой милостью, чем получить ее. Меня забавляло выразить свое презрение людям, которые всех презирают"24.

А. Лебедев считает, что этим письмом Чаадаев стремился "успокоить тетушку"J5, якобы весьма заинтересованную в придворных успехах племянника. Это представляется весьма сомнительным26: родной сестре известного фрондера князя М. Щербатова не нужно было объяснять смысл аристократического презрения к придворному карьеризму. Если бы Чаадаев вышел в отставку и поселился в Москве большим барином, фрондирующим членом Английского клуба, поведение его не казалось бы современникам загадочным, а тетушке предосудительным. Но в том-то и дело, что его заинтересованность в службе была известна, что он явно домогался личного свидания с государем, форсируя свою карьеру, шел на конфликт с общественным мнением и вызывал зависть и злобу тех сотоварищей по службе, которых он "обходил" вопреки старшинству. (Следует помнить, что порядок служебных повышений по старшинству службы был неписаным, но исключительно строго соблюдаемым законом

'м Сочинения и письма П. Я. Чаадаева. М., 1913. Т. 1. С. 3-4 (оригинал по-французски).

!° Лебедев А. Чаадаев. М., 1965. С. 54 (в дальнейшем: Лебедев). 2v Очень интересная книга А. Лебедева, к сожалению, не свободна от произвольного толкования документов и известной модернизации.

продвижения по лестнице чинов. Обходить его противоречило кодексу товарищества и воспринималось в офицерской среде как нарушение правил чести.) Именно соединение явной заинтересованности в карьере - быстрой и обращающей на себя внимание - с добровольной отставкой перед тем, как усилия должны были блистательно увенчаться, составляет загадку поступка Чаадаева27.

Ю. Н. Тынянов считает, что во время свидания в Троппау Чаадаев пытался объяснить императору связь "семеновской истории" с крепостным правом и склонить Александра на путь реформ. Идеи Чаадаева, по мнению Тынянова, не встретили сочувствия у царя, и это повлекло разрыв. "Неприятность встречи с царем и доклада ему была слишком очевидна". Далее Тынянов называет эту встречу "катастрофой"28. К этой гипотезе присоединяется и А. Лебедев59.

Чаадаев прекрасно рассчитал время: выбрав минуту, когда царь не мог бы не испытывать сильнейшего потрясения36, он явился к нему возвестить о страданиях русского народа, так же как Поза - о бедствиях Фландрии. Если представить себе Александра, потрясенного бунтом в первом гвардейском полку, восклицающим словами Филиппа:

Теперь мне нужен человек. О, боже, Ты много дал мне, подари теперь Мне человека!37 -

то слова: "Сир, дайте нам свободу мысли!" - сами приходили на язык. Можно себе представить, что Чаадаев по пути в Троппау не раз вспоминал монолог Позы.

Но свободолюбивая проповедь Позы могла увлечь Филиппа лишь в одном случае: король должен был быть уверен в личном бескорыстии своего друга. Не случайно маркиз Поза отказывается от всяких наград и не хочет служить королю. Всякая награда превратит его из бескорыстного друга истины в наемника самовластия.

Добиться аудиенции и изложить царю свое кредо было лишь половиной дела - теперь следовало доказать личное бескорыстие, отказавшись от заслуженных наград. Слова Позы: "Ich kann nicht Furstendiener sein" -

34 Образ Альбы, обагренного кровью Фландрии, получал особый смысл после кровавого подавления Чугуевского бунта. О чугуевском бунте см.: ЦяеловскиЛ. С. 33 и след.

35 Шильдер И. К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. Спб., 1897. Т. 3. С. 48.

30 Вяземский в эти дни писал: "Не могу при том без ужаса и уныния думать об одиночестве государя в такую важную минуту. Кто отзовется на голос его? Раздраженное самолюбие, бедственный советник, или ничтожные холопы, еше бедственнее н того" {См,: Лотман Ю. М. П. А. Вяземский и движение декабристов // Учен, зап Тарт. гос. ун-та. Тарту, 1960. Вып. 98. С. 78. (Тр. по рус и слав, филологии. Т. 3.).

37 Шиллер Ф, Собр. соч.: В 7 т. М., 1955. Т. 2. С. 35 (пер. В. Левина).

становились для Чаадаева буквальной программой. Следуя им, он отказался от флигель-адъютантства. Таким образом, между стремлением к беседе с императором и требованием отставки не было противоречий - это звенья одного замысла.

Как же отнесся к этому Александр I? Прежде всего, понял ли он смысл поведения Чаадаева? Для ответа на этот вопрос уместно вспомнить эпизод, может быть и легендарный, но в этом случае весьма характерный, сохраненный для нас Герценом:

"В первые годы царствования Александра I (...) у императора Александра I бывали литературные вечера (...). В один из этих вечеров чтение длилось долго; читали новую трагедию Шиллера.

Чтец кончил и остановился.

Государь молчал, потупя взгляд. Может, он думал о своей судьбе, которая так близко прошла к судьбе Дон-Карлоса, может, о судьбе своего Филиппа. Несколько минут продолжалась совершенная тишина; первый прервал его князь Александр Николаевич Голицын; наклоняя голову к уху графа Виктора Павловича Кочубея, он сказал ему вполслуха, но так, чтобы все слышали:

- У нас есть свой Маркиз Поза!"'18

Голицын имел в виду В. Н. Каразина. Однако нас в этом отрывке интересует не только свидетельство интереса Александра I к трагедии Шиллера, но и другое: по мнению Герцена, Голицын, называя Каразина Позой, закидывал хитрую петлю придворной интриги, имеющей целью "свалить" соперника, - он знал, что император не потерпит никакого претендента на роль руководителя.

Александр I был деспот, но не шиллеровского толка; добрый от природы, джентльмен по воспитанию, он был русским самодержцем - следовательно, человеком, который не мог поступиться ничем из своих реальных прерогатив. Он остро нуждался в друге, причем в друге абсолютно бескорыстном (известно, что даже тень подозрения в "личных видах" переводила для Александра очередного фаворита из разряда друзей в презираемую им категорию царедворцев). Шиллеровского тирана пленило бескорыстие, соединенное с благородством мнений и личной независимостью. Друг Александра должен был соединить бескорыстие с бесконечной личной преданностью, равной раболепию. Известно, что от Аракчеева император снес и несогласие принять орден, и дерзкое возвращение орденских знаков, которые Александр при особом рескрипте повелел своему другу на себя возложить. Демонстрируя неподкупное раболепие, Аракчеев отказался выполнить царскую волю, а в ответ на настоятельные просьбы императора согласился принять лишь портрет царя - не награду императора, а подарок друга.

Однако стоило искренней любви к императору соединиться с независимостью мнений (важен был не их политический характер, а именно независимость), как дружбе наступал конец. Такова история охлаждения Александра к политически консервативному, лично его любящему и абсолютно бескорыстному, никогда для себя ничего не просившему

38 Герцен А. И. Собр. соч.; В 30 т. М., 1959. Т. 16. С. 38-39. (Чтение, видимо, имело место в 1803 г., когда Шиллер через Вольцогена направил "Дон Карлоса" в Петербург к Марии Федоровне. 27 сентября 1803 г. Вольцоген подтвердил полу-

HarderCl'' 15-1бТ TП SChi"er FreUllde' Stuttgart' 1862- Bd- 2- S- 125;

Карамзину39. Тем более Александр не мог потерпеть жеста независимости от Чаадаева, сближение с которым только что началось. Тот жест, который окончательно привлек сердце Филиппа к маркизу Позе, столь же бесповоротно оттолкнул царя от Чаадаева. Чаадаеву не было суждено сделаться русским Позой, так же как и русским Брутом или Периклесом.

На этом примере мы видим, как реальное поведение человека декабристского круга выступает перед нами в виде некоторого зашифрованного текста, а литературный сюжет - как код, позволяющий проникнуть в скрытый его смысл.