Стихи прекрасны; но были бы еще прекраснѣе, когда бъ мы читали ихъ въ пѣснѣ или думѣ о Кочубеѣ, а не въ поэмѣ, Въ первыхъ двухъ родахъ стихотвореній, поэтъ властенъ самъ говоритъ за дѣйствующее лице; но въ поэмѣ онъ долженъ допустить только то, что сіе лице сказало бы въ трагедіи, или правильнѣе, что оно сказало бы на самомъ дѣлѣ. Могъ ли Кочубей, среди мученій пытки и готовясь итти на казнь, -- говорить загадки или играть словами? -- Второе мое замѣчаніе относилось къ обстоятельствамъ, сопровождающимъ въ поэмѣ казнь Искры и Кочубея. Самый моментъ казни изображенъ превосходно; но палачъ, весело разгуливающій вокругъ плахи въ ожиданіи жертвъ своихъ, играющій топоромъ и шутящій съ веселою чернью; но народъ, но окончаніи казни безпечно идущій къ своимъ работамъ, -- сутъ картины, кой были бы весьма хороши въ какой-либо поэзіи англійской, а не руской, особливо же не въ той, гдѣ описывается безвинная казнь двухъ человѣкъ, привлекшихъ къ себѣ души и участіе Малороссіянъ. Смертныя казни въ Малороссіи были тогда очень рѣдки: трудно и даже невозможно было отыскать палача, столь закоснѣлаго и привычнаго къ своему дѣлу, какимъ здѣсь выставляетъ его нашъ поэтъ. Еще труднѣе себѣ вообразить веселую чернь малороссійскую, которая, будто бы, пересмѣивалась съ палачемъ и послѣ разошлась равнодушно. Искра и Кочубей были оба знатные малороссійскіе паны и пользовались любовью и уваженіемъ народа, который и донынѣ съ благоговѣніемъ о нихъ вспоминаетъ, а тогда почиталъ мучениками за правое дѣло.-- Поэтъ нашъ увлекся здѣсь живостію созданной имъ картины, которая и дѣйствительно была бы отлично хороша, если бы не нарушала нравовъ мѣстныхъ и вѣроятности исторической. Но прелесть цѣлаго и такъ сказать, осязаемая теплота красокъ у Пушкина столь волшебны, что и читатель увлекается ими и пропускаетъ сіи небольшія отступленія отъ истины, почти не замѣчая; одна только холодная критика неумолимо взыскательна. -- Стихотворенія Барона Дельвига. Скромность поэта налагаетъ на меня тягостный долгъ молчанія, которое нарушу я въ двухъ только отношеніяхъ: вопервыхъ, чтобы сказать, что въ этомъ собраніи нѣкоторыя произведенія Б. Дельвига являются въ первый разъ; а во вторыхъ, чтобы въ отвѣтъ одному изъ его критиковъ, высказать нѣкоторыя мои мысли о подражаніи древнимъ и о пѣсняхъ русскихъ. Прежде всего замѣчу, что вообще требованія нашихъ критиковъ мнѣ кажутся крайне своенравными, или даже своевольными: Языкову, напримѣръ, дѣлаютъ упреки за то, что онъ однообразенъ, т. е. что онъ поетъ по большей части только разгульную жизнь и шумные пиры безпечной молодости; Барона Дельвига, напротивъ, укоряютъ въ томъ, что онъ разнообразенъ, а не пишетъ постоянно однихъ народныхъ рускихъ пѣсенъ. Какъ угодить на такихъ критиковъ? или, оборотя вопросъ къ нимъ самимъ: какъ можно свободнаго поэта заставлять пѣть не то, что внушаетъ ему фантазія, а то, чего хотятъ отъ него прихотливые критики? Поэтъ есть гостепріимный хлѣбосолъ, который потчуетъ гостей своихъ всѣмъ лучшимъ, что Богъ послалъ ему. Но вообразимъ себѣ, что къ нашему хлѣбосолу напросились причудливые гости, которые шумно требуютъ тактъ лакомствъ и винъ, какихъ нѣтъ въ запасѣ у хозяина; вообразимъ, что гости эти, досадуя, не ѣдятъ и не пьютъ того, чѣмъ онъ ихъ потчуетъ, и голодные встаютъ изъ-за сытнаго стола. Кто жъ будетъ въ этомъ виноватъ: хлѣбосолъ ли хозяинъ, или причудливые гости? Я думаю, что сіи послѣдніе; надѣюсь, и читатели думаютъ то же. Обратимся къ подражанію древнимъ. Критикъ, говоря объ идилліяхъ Б. Дельвига, дѣлаетъ слѣдующее заключеніе: "Можно ли подражать искуству древнихъ? Подражать однѣмъ формамъ ихъ, но не духу и формамъ вмѣстѣ: вотъ что возможно для современниковъ нашихъ. Это и дѣлаетъ Б. Дельвигъ." Здѣсь или критикъ неточно выразился, или въ послѣдствіи онъ совершенно отбился отъ того, о чемъ началъ было говоришь; тамъ онъ толкуетъ о разности языковъ, нравовъ, вѣръ и понятій нашихъ съ древними; слѣдовательно онъ требуетъ отъ Б. Дельвига не подражанія древнимъ, а совершеннаго перерожденія въ Грека или Римлянина вѣковъ языческихъ. Это двѣ вещи, различныя между собою. Не живъ подъ небомъ древней Аркадіи, не вѣруя ни въ Сатурна, ни въ Зевса, можно выражать чувства, понятія и вѣрованіе пастуховъ аркадскихъ: это дѣлали многіе отличные поэты новѣйшіе, это дѣлаетъ и Б. Дельвигъ. Въ противномъ случаѣ, т. е. когда бы требовалось отъ новѣйшихъ поэтовъ вышеприведенныхъ условій, -- никто бы изъ нихъ не долженъ былъ браться даже и переводить произведенія идилликовъ греческихъ. Касательно духа древней идилліи въ стихотвореніяхъ Б. Дельвига, написанныхъ въ этомъ родѣ -- всякой, кто безъ предубѣжденія прочелъ его идилліи: Купальницы, Друзья, Титиръ и Зоя, -- самъ рѣшитъ сей вопросъ въ пользу нашего поэта, и не повѣритъ невозможности писать въ наше время въ духѣ древнихъ, невозможности, которой критикъ даже не объяснилъ доказательствами. Находя въ идилліи: Титиръ и Зоя "одни слова," и предлагая слѣдующіе вопросы; "какая жъ связь во всей этой идилліи? къ чему послѣдній стихъ? гдѣ тутъ древность -- даже образовъ?" критикъ показываетъ, что древній міръ и древніе идиллики ему вовсе незнакомы, и что если въ сей идилліи онъ "не находитъ никакого склада," то въ этомъ виноватъ не Баронъ Дельвигъ. Вообще критикъ весьма невоздержно разточаетъ сіи выраженія: нѣтъ склада, мало складу; надобно имѣть сильныя права въ словесности и самостоятельный голосъ въ общемъ мнѣніи, чтобы позволять себѣ такія рѣзкія замѣтки, особливо когда дѣло идетъ не о юношахъ, едва вступающихъ на литературное поприще, и когда критикъ самъ не можетъ утвердительно отвѣчать за складъ того, что говоритъ. Предупрежденіе критика еще явственнѣе изобличается въ сужденіяхъ его о двустишіяхъ и четверостишіяхъ, кои назвалъ онъ гекзаметрическими (хотя у Б. Дельвига экзаметры въ нихъ постоянно перемѣжаются пентаметрами). Такъ напримѣръ выраженіе: "стрѣлы остались въ трупахъ враговъ," навѣваетъ на критика воздухомъ прелестной Эллады! Этого, кромѣ его, конечно никто не подмѣтилъ, и всякой скажешь, что стрѣлы въ непріятельскихъ трупахъ также могли бы навѣвать и воздухомъ Каледоніи, и воздухомъ Скандинавіи, и воздухомъ Киргизской степи. О томъ, что двустишія и четверостишія Б. Дельвига "не имѣютъ никакой цѣны" для его критика, спорить я не стану: давно уже сказано, что у всякаго свои вкусъ. Замѣчу только, что двустишія и четверостишія экзаметро-пентаметрическія весьма хороши для свободнаго выраженія всякой отдѣльной мысли, и что здѣсь Поэту вовсе не нужно придерживаться понятія древнихъ: онъ можешь по волѣ развивать въ нихъ и понятія своихъ современниковъ; форма или мѣра стиховъ не должны почитаться за непреложный уставъ того, что можетъ ими выражаться. -- Критикъ восхищается народными рускими пѣснями Б. Дельвига, досадуетъ, что поэтъ сей не пишетъ только этихъ пѣсенъ; и, сказать ли? самъ критикъ худо понимаетъ, въ чемъ состоитъ сущность собственно руской народной пѣсни. Указывая на слѣдующія пѣсни Б. Дельвига: На яву и съ сладкомъ снѣ, и Дѣдушка! дѣвицы, онъ совершенню оправдываетъ мои слова: эти пѣсни столько же народныя рускія, сколько народныя итальянскія, нѣмецкія или шотландскія; и если бы какой иностранецъ хорошо перевелъ ихъ на свой языкъ, утаивъ о своемъ заимствованіи, то соотечественники его также могли бы назвать сіи пѣсни своими, какъ и мы, Рускіе. Напротивъ, народныя пѣсни Б. Дельвига суть тѣ, которыя своею формою, содержаніемъ и оттѣнками, особенно и исключительно принадлежатъ рускому народу, которыя изображаютъ простой, сельскій бытъ и выражаютъ страсти или чувствованія такъ, какъ они выражаются въ пѣсняхъ, поющихся нашими поселянами. Таковы слѣдующія: Пѣла, пѣла пташечка; -- Что, красотка молодая; -- Ахъ, ты ночь ли, ноченька; -- Голова ль моя, головушка;-- Сиротинушка, дѣвушка, и стихотвореніе подъ заглавіемъ; Сонъ (Мой суженый, мой ряженый). Вотъ пѣсни въ духѣ своеобразной, народной руской поэзіи, а не тѣ, которыми такъ безотчетно любуется критикъ, не подмѣтивъ разницы между пѣснею вообще и пѣснею собственнорускою. -- Стихотворенія И. Козлова. Поэтъ сей умѣетъ извлекать вѣрные, томные звуки изъ ощущеній страдающей души: стихи его можно назвать унылыми напѣвами гармоники, не разнообразными, по вьющимися вокругъ сердца и находящими въ немъ свой откликъ. Нельзя, читая сіи стихотворенія, не полюбишь заочно поэта и не привязаться къ его лирѣ: такъ привлекательны его пѣсни, которыя можно назвать пѣснями скорби. Въ переводахъ или подражаніяхъ своихъ поэтамъ чужеземнымъ, онъ предпочтительно выбираетъ отзывы собственныхъ своихъ чувствованій, и передаетъ ихъ если не слово въ слово, то покрайней мѣрѣ такъ, что пробуждаетъ въ душѣ читателя тѣ же впечатлѣнія, кои раждались въ ней отъ чтенія подлинника. Такимъ образомъ переложенъ имъ и Сельскій Субботній вечеръ въ Шотландіи (изъ сочиненій шотландскаго поэта-простолюдина Борнса), напечатанный въ 1829 году особою книжкою, вмѣстѣ съ переводомъ другаго Борнсова стихотворенія: На подкошенную имъ полевую маргаритку, и посвященіемъ отъ переводчика обоихъ сихъ стихотвореній одному прекрасному существу, знавшему также по опыту страданія жизни, но услаждавшему страданія поэта своею дружбой и участіемъ. Въ то время, когда посланіе сіе было уже готово, поэтъ узналъ, что той, кому оно было написано,-- не стало на свѣтѣ, и посвятилъ еще нѣсколько прекрасныхъ стиховъ ея памяти. -- Стихотворенія Д. В. Веневитинова, составляющія первую часть его Сочиненій, возобновляютъ наши сѣтованія о томъ, что сей юный талантъ упалъ среди прелестнаго своего утра, предвѣщавшаго такой день, который согрѣлъ бы и оживилъ много прекраснаго. Веневитиновъ точно молніей промчался въ жизни, какъ самъ прорекъ о себѣ во вдохновенномъ своемъ предчувствіи; но въ семъ молнійномъ своемъ полетѣ онъ бросилъ яркія, несотлѣвающія искры свѣта въ область бытія умственнаго и въ міръ фантазіи. Изданныя нынѣ Стихотворенія его служатъ тому доказательствомъ. Даже въ тѣхъ изъ нихъ, коихъ къ сожалѣнію не успѣлъ онъ докончишь ими обработать, ясно отсвѣчиваются умъ необыкновенный, сила воображенія и раннее познаніе свѣта и жизни, которые, можно сказать, разгадалъ онъ напередъ, чтобы вступить въ нихъ съ готовымъ запасомъ соображеній и слѣдствій, въ замѣнъ опытовъ. Промыслъ сулилъ иначе и отозвалъ Веневитинова въ міръ лучшій, какъ бы для того, чтобы пламенной его душѣ скорѣе и яснѣе открыть тайну самопознанія; но намъ, отъ краткаго его бытія въ здѣшней юдоли, остались сіи прекрасные отголоски души прекрасной. -- Дѣва семи Ангеловъ и Тайна, два стихотворенія Барона Розена. Содержаніе повѣсти или баллады: Дѣва семи Ангеловъ, основано на преданіи народномъ. Умирающая мать поручаетъ дочь свою семи небеснымъ хранителямъ, которые чудесно спасаютъ юную сироту сію въ самую минуту казни, безвинно для нея готовившейся. Въ стихотвореніи: Тайна, изображена любовь двухъ юныхъ сердецъ, потомъ легкомысліе дѣвы и ревность юноши, слѣдствіемъ которой было для дѣвы постриженіе въ монахини, а для юноши -- обреченіе себя на защиту Греціи, родины его милой Зинанды; такъ называлась юная отшельница, уже въ первыхъ трехъ стихотвореніяхъ своихъ (изданныхъ въ 1828 году), Баронъ Розенъ показалъ опыты прекраснаго таланта; сіи два новыя служатъ тому еще лучшимъ свидѣтельствомъ. Его стихотворенія отличаются созданіемъ, поэтическимъ облеченіемъ мыслей, чистотою языка и хорошимъ стихосложеніемъ: послѣднее тѣмъ замѣчательнѣе, что Б. Розенъ уже въ совершенныхъ лѣтахъ началъ заниматься рускимъ языкомъ, долженъ былъ бороться съ его трудностями и преодолѣлъ оныя весьма счастливо.-- Борскій, соч, А. Подолинскаго. Сія повѣсть, написанная прекрасными, свободными и звучными стихами, содержаніемъ своимъ не совсѣмъ удовлетворяетъ взыскательнаго критика, Борскій влюбленъ въ одну дѣвицу, между семействомъ которой и домомъ отца его существуетъ родовая вражда; онъ путешествуетъ, чтобы вдали отъ Елены (такъ называлась его любезная) утолить бурю страстнаго своего сердца. Уже по смерти отца, онъ возвращается и находить письмо, въ которомъ умирающій отецъ подъ клятвою запрещаетъ ему вступать въ бракъ съ Еленою. Но скоро любовь превозмогла; Борскій становится супругомъ Елены. Онъ почти не наслаждается новымъ своимъ счастіемъ: сперва тревоги совѣсти за преступленіе воли отцовской, потомъ новая мучительница, ревность, отравляютъ для него всѣ минуты жизни. Онъ дѣлается мраченъ, подозрителенъ, не спитъ по ночамъ, и въ одну изъ сихъ безсонныхъ ночей подслушиваетъ неясныя, но показавшіяся ему сомнительными рѣчи жены своей, которая то же думаетъ, что онъ влюбленъ въ другую. Считая подозрѣнія свои оправданными, Борскій убиваетъ Елену, и чрезъ короткое время узнаетъ ужасное свое заблужденіе: жена его была подвержена лунатизму! Борскій убѣгаетъ изъ дому; и уже послѣ суровой зимы, путники находятъ замерзлый и обезображенный трупъ его на могилѣ Елены. Такая завязка слаба для поэмы: убійство, совершившееся по несчастной ошибкѣ, могло бъ быть развѣ только предметомъ небольшой баллады; отъ того въ Борскомъ встрѣчаетъ повторенія тѣхъ же чувствованій и положеній. Однако же сіи недостатки выкупаются многими живыми картинами и нѣкоторыми счастливыми мѣстами; но болѣе всего хорошимъ, поэтическимъ языкомъ и гладкимъ, текучимъ стихосложеніемъ. -- Терпи козакъ, атаманъ будешь, стихотворная повѣсть въ отрывкахъ или картинахъ. Многія изъ этихъ картинъ написаны удачно, въ счастливую минуту; но вообще повѣсть сія служитъ новымъ доказательствомъ, какъ трудно поэтически изображать произшествія и подробности жизни прозаической. Этотъ родъ стихотворныхъ романовъ требуетъ дарованія необыкновеннаго и разнообразнаго: иначе, романъ будетъ холоденъ, а описанныя въ немъ подробности житейскаго быта, незанимательны и, даже скучны, хотя бъ онѣ были разсказаны въ самыхъ гладкихъ стихахъ и самымъ естественнымъ, разговорнымъ слогомъ. За сочинителя повѣсти; Терпи, козакъ, говоритъ по-крайней мѣрѣ то, что онъ не подражалъ никому изъ современныхъ поэтовъ и пытался создать новый, оригинальный родъ стихотворнаго романа; такая попытка конечно заслуживаетъ похвалу. Скажемъ болѣе: онъ до того простеръ свою строгость къ самому себѣ, что выставлялъ вездѣ имена писателей, отъ которыхъ заимствовался иногда стихомъ, даже однимъ словомь. -- Люциферовь праздникъ, романтическая каррикатура, стихотвореніе М. Дмитріева. Вотъ этого, напримѣръ, нельзя назвать не-подражаніемъ. Сочинитель самъ оправдывается въ томъ, что кромѣ мѣста дѣйствія нѣтъ ничего общаго между его романтическою каррикатурой и Фаустомъ, высокимъ твореніемъ Гете; и читатель то же видитъ, что за исключеніемъ горы Брокена, именъ Мефистофеля и Фауста, между сими двумя произведеніями нѣтъ ничего общаго. Кому же подражалъ Г-нъ Дмитріевъ? Князю А. А. Шаховскому. И въ самомъ дѣлѣ, Люциферовъ праздникъ есть, по формѣ и содержанію своему, весьма близкое подражаніе Меркурію на часахъ, Девкаліонову потопу и другимъ подобнымъ скороспѣлкамъ драматической музы К. Шаховскаго; та же перекличка разныхъ именъ, тѣ же фантазмагорическія ихъ явленія, тѣ же коротенькія ихъ рѣчи, не согрѣтыя ни воображеніемъ, ни остроуміемъ, и такіе же сбитые, шероховатые стихи.-- Чека, Уральская повѣсть, соч. Ѳ. Алексѣева. Содержаніе: Чека, старшина взбунтовавшихся Уральскихь козаковъ, передъ начатіемъ разбойничьихъ своихъ подвиговъ даетъ любимой имъ козачкѣ заколдованный кинжалъ, на которомъ должна выступить кровавая капля, если съ Чекою сбудется какое-либо несчастіе. Чрезъ нѣсколько времени эта капля скатилась съ кинжала, и до козачки дошла вѣсть о разбитіи Чеки и о близкой его казни. Чека и вправду казненъ, и съ тѣхъ поръ около могилы его, въ полночь "кружится мертвая глава." Содержаніе сей повѣсти очень скудно; ни правды исторической, ни нравовъ, ни описаній мѣстныхъ въ ней не сыщешь. Стихи, мѣстами, хороши; но фактура ихъ вообще напоминаетъ стихи Пушкина, въ его поэмахъ; то же проглядываетъ и въ нѣкоторыхъ подробностяхъ этой повѣсти {Сія повѣсть, равно какъ и романтическая каррикатура, о коей сказано было выше, напечатаны въ концѣ 1828 года; но и упоминаю объ нихъ въ нынѣшнемъ Обозрѣніи, чтобъ меня не упрекнули за пропускъ.}. -- Ганцъ Кюхельгартенъ, идилліи въ картинахъ, соч. В. Алова. Осьмнадцатилѣтній стихотворецъ написалъ сіи осьмнадцать картинъ, въ которыхъ замѣтны еще молодость воображенія, незрѣлость дарованія относительно къ слогу, языку и стихосложенію, и крайняя безотчетливость въ созданіи; но въ сочинителѣ видѣнъ талантъ, обѣщающій въ немъ будущаго поэта. Если онъ станетъ прилежнѣе обдумывать свои произведенія, и не станетъ спѣшишь изданіемъ ихъ въ свѣтъ тогда, когда они еще должны покоиться и укрѣпляться въ силахъ подъ мистическою пеленою, то конечно надежды доброжелательной критики не будутъ обмануты. -- Паризина, историческая повѣсть Лорда Байрона, вольный переводъ П. Карцова, и Лара, повѣсть съ стихахъ, соч. Лорда Байрона, перев. А. Носкова, доказываютъ, что не довольно одной смѣлости предпріятія, не довольно сказать себѣ; "я хочу переводить поэмы Байрона;" должно и оправдать сію смѣлость успѣхомъ, а для этого сперва постигнуть всю высокость геніальнаго поэта, каковъ Байронь, и тогда уже переводить его творенія, Но переводить не такъ, какъ у насъ обыкновенно переводятъ; не думать, будто бы, высказавъ на-обумъ мысль Байрона, мы сдѣлали свое дѣло; нѣтъ! должно выразить эту мысль, какъ самъ Байронь ее выразилъ, со всею смѣлостію, сжатостію и силою подлинника; должно передать духъ поэзіи Байроновой, а не холодный ея остовъ, -- Общее сіе замѣчаніе можетъ быть примѣнено также къ отрывкамъ изъ поэмъ и другихъ Байроновыхъ произведеній, кои перелагалъ Г. Маркевичь и издалъ подъ заглавіемъ своихъ Стихотвореній, Элегій изъ Л. Байрона и Еврейскихъ мелодій. Нѣсколько счастливыхъ стиховъ и текучее стихосложеніе не составляютъ сущности того, чего мы требуемъ отъ прелагателей Байрона,
Не будемъ говоришь о Нищемъ, объ Алексѣѣ Любославскомъ и другихъ подобныхъ имъ стихотворныхъ повѣстяхъ, появлявшихся въ первой половинѣ 1829 года: все, что бы мы ни сказали о нихъ, не пошло бы въ прокъ ихъ сочинителямъ и другимъ охотникамъ низать риѳмы. Скажемъ нѣсколько словъ о Руской стихотворной Христоматіи, изданной В. Золотовымъ; но скажемъ только для того, чтобъ указать въ ней на необдуманное разположеніе стихотвореній по родамъ, и на выборъ оныхъ, сдѣланныя, кажется, на выдержку: между отличными произведеніями, собирателю попадались посредственныя, даже пошлыя стихотворенія; съ именами лучшихъ нашихъ поэтовъ стали рядомъ имена малоизвѣстныя и такія, коихъ нечѣмъ помянуть хорошимъ, и все это перемѣшано безъ разбора, какъ будто въ лавкѣ купца, торгующаго случайными товарами.
Драматическими произведеніями сіе полугодіе было очень скудно. Пересмотримъ небольшое число ихъ. Мессинская невѣста, трагедія Шиллера, перев. А. Ротчева. Шиллеръ, который на поэтическомъ своемъ поприщѣ какъ бы извѣдывалъ свои силы въ разныхъ родахъ древней и новой поэзіи, въ Мессинской невѣстѣ попытался ввести хоръ трагедіи греческой; но конечно онъ самъ увидитъ, что въ новой трагедіи, не основанной, подобно древней, на вѣрованіи въ судьбу неотразимую, хоръ только ослабляетъ и охлаждаетъ дѣйствіе. Мессинская невѣста на нѣмецкомъ языкѣ имѣетъ ту цѣну, что написана прекрасными стихами: Г. Ротчевъ выпустилъ это изъ виду, и не вездѣ съ одинакою тщательностію передавалъ стихи Шиллера; почему переводъ его, утративъ мѣстами сіе достоинство подлинника, еще явственнѣе обнажаетъ другіе, существенные недостатки сей трагедіи.-- Дворянскіе выборы, комедія въ 3 дѣйствіяхъ. Эта комедія какъ будто бы написана двумя разными лицами. Основа ея, завязка и ходъ весьма естественны: одинъ богатый провинціяльный помѣщикъ, плутъ и ябедникъ, привозитъ съ собою на дворянскіе выборы добрыхъ своихъ пріятелей, одного съ нимъ покроя, и нѣсколько человѣкъ запасныхъ, т. е, словесныхъ животныхъ дворянскаго званія, которыя по заказу должны въ залѣ собранія кричать то, къ чему они настроены своимъ патрономъ. Эта хитрость ему не удается, онъ осмѣянъ и выгнанъ изъ дворянскаго собранія, и запасные, по глупости своей, тутъ же голоса свои подаютъ во вредъ ему. Симъ рушатся его замыслы и условленная сватьба одного изъ добрыхъ его пріятелей съ его племянницей, на которой женится потомъ молодой офицеръ, давно уже выбранный ея сердцемъ.-- Всѣ комическія лица сей пьесы очень забавны и говорятъ свойственнымъ имъ языкомъ, а запасные отмѣнно смѣшны; но, по какому-то странному упрямству дарованія, тѣ лица, кои сочинитель хотѣлъ облагородить и выставить съ хорошей стороны, говорятъ только пошлыя правила и такимъ языкомъ, которымъ у насъ никто не говоритъ. Это подало поводъ одному читателю сей комедіи сказать, "что всѣ глупцы въ ней очень милы, а всѣ умные люди -- очень глупы." Впрочемъ, новость содержанія и удачно обставленная: толпа нравственныхъ каррикатуръ, весьма громко говорятъ въ пользу этой комедіи. -- Польдеръ, Амстердамскій палачъ, романтическая мелодрама, перев. П. Н. Арапова. Главное дѣйствующее лице -- бѣглый палачъ, который отсѣкаетъ себѣ руку, чтобъ не отрубить головы любовнику своей дочери -- вотъ что романтическаго нашелъ переводчикъ въ этомъ произведеніи Гг. ІІиксерекура и Дюканжа, и вотъ, въ короткихъ словахъ, содержаніе сей мелодрамы, Неправильный, нечистый слогъ и не удачно переданныя французскія фразы -- вотъ что должно сказать о трудѣ Г. переводчика.
Въ собственно-литературной нашей прозѣ, замѣчательнѣйшимъ явленіемъ въ первой половинѣ года былъ; Иванъ Выжигинъ, нравственно-сатирическій романъ, соч. Ѳ. В. Булгарина. Нѣкоторые судьи литературные утверждали, что сочиненіе сіе есть первый рускій оригинальный романъ; это несправедливо; романы Нарѣжнаго, написанные въ одномъ родѣ съ Выжигинымъ, явились гораздо прежде его. Никто изъ безпристрастныхъ читателей не станетъ конечно оспоривать сего права у сочинителя Двухъ Ивановъ, Бурсака, даже Рускаго Жилблаза, не смотря на грубость нѣкоторыхъ картинъ и недостатки слога. Существенныя достоинства романа: воображеніе, вымыслъ, занимательность завязки и мѣстами вѣрный сколокъ нравовъ -- не вовсе чужды романамъ Нарѣжнаго. Другіе критики, пристрастно-строгіе, ополчались противъ Выжигина и упорно старались отвергнуть у него всякое достоинство. Это также несправедливо: Выжигинъ имѣетъ весьма важное достоинство, какъ анекдотическая картина нашего времени представленная подъ формою романа. Достоинство сіе доказывается необыкновеннымъ его успѣхомъ; ибо Выжигина прочли люди всѣхъ состояній: знатный баринъ, скромный чиновникъ, провинціяльный помѣщикъ, купецъ и мѣщанинъ искали въ этомъ романѣ примѣненій, каждый по своимъ понятіямъ и соображеніямъ, и каждый, можетъ быть, находилъ ихъ. Отъ сего такое различіе въ мнѣніяхъ: критиками Выжигина сдѣлались уже не журналисты и литераторы, а такъ сказать, вся масса его читателей: одни хвалили, другіе корили, и всякъ цѣнилъ его сообразно съ своими видами и отношеніями. Самые безпристрастные находили, что сочинитель не долженъ былъ касаться такого-то закоренѣлаго недостатка, не долженъ былъ выставлять на показъ того или другаго. Не входя въ разсужденіе о томъ, что можетъ быть собственностію сатиры въ порокахъ, предразсудкахъ, слабостяхъ и странностяхъ какого-либо народа или сословія, ибо такое разсужденіе повело бы меня весьма далеко отъ моей цѣли, -- я стану разсматривать Выжигина, какъ романъ, какъ произведеніе искуства. Начну съ дѣйствующихъ лицъ. Не смотря на основную цѣль сочинителя -- написать картину современныхъ нравовъ -- Иванъ Выжигинъ, какъ герой романа, долженъ постоянно занимать насъ въ повѣсти его жизни, слѣдовательно, долженъ привлечь къ себѣ наше вниманіе, какъ лице характерное; но въ Выжигинѣ пороки, слабости и добрыя наклонности такъ близко граничатъ между собою, такъ рѣзко смѣняютъ другъ друга, что не видишь, доброе или дурное онъ существо, и врожденный, коренный его характеръ нисколько не развертывается. Видишь человѣка слабаго, безъ правилъ, безъ характера, который кружится въ ту сторону, куда вѣтеръ подуетъ. Таковъ же и другъ его Миловидинъ. Степной философъ Арсаланъ-Султанъ, также лице безхарактерное: Киргизецъ сей схватилъ во время своей жизни съ Европейцами кое-какія замѣчанія, которыя сочинителю угодно было почтить именемъ философіи; но изъ этой смѣси разсужденіи и выходокъ человѣка полуобразованнаго съ кочевыми привычками и понятіями дикаря, составилось какое-то существо двуличное и шаткое. Арсаланъ разнѣживается, вспоминая о женѣ своей, подобно какому нибудь герою французскаго романа; и этотъ же Арсаланъ грозитъ смертью своему плѣннику за малѣйшее покушеніе къ побѣгу. Лучше всего очерченъ характеръ тетушки Аделаиды Петровны, въ которомъ много правды и краски очень свѣжи. Замѣтимъ, что почти всѣмъ дѣйствующимъ лицамъ сочинитель далъ характеристическія названія, подобно надписямъ на аптекарскихъ банкахъ, какъ будто бы для того, чтобы не ошибались, чего въ нихъ искать; таковы: Россіяниновъ, Виртушинъ, Грабилинъ, Вороватинъ, Зарѣзинъ и пр. и пр. Имена сіи въ романѣ крайне скучны, именно отъ того, что не разгадывая встрѣчающихся въ немъ лицъ по ихъ поступкамъ и дѣйствіямъ, напередъ знаешь, чѣмъ они должны быть. Сочинитель удовольствовался тѣмъ, что обозначилъ характеръ каждаго изъ такихъ лицъ его именемъ, и не давалъ себѣ большаго труда разкрывать его постепенно, привязывать къ нему читателей интересомъ романическимъ. Если станемъ искать въ Выжигинѣ картины современныхъ нравовъ, то увидимъ, что всякой разъ, когда сочинитель касался высшаго круга обществъ Москвы и Петербурга, черты, схваченныя имъ, были невѣрны. У него, напримѣръ, кузина Аннетта, двоюродная сестра Миловидина, вводитъ Выжигина въ лучшіе домы. Этого не водится, по крайней мѣрѣ въ Петербургѣ. Молодая дама, кто бъ она ни была, не можетъ развозить по домамъ неизвѣстнаго молодаго человѣка, который ей не родня и представлять его особамъ высшаго званія; иначе, не только дли этого молодаго человѣка, но и для нея самой двери вездѣ были бы заперты. Та же кузина Аннетта (женщина порядочнаго тона и замужняя) принимаетъ у себя незнакомую дѣвушку, которую Выжигинъ нашелъ ночью въ Екатерингофѣ и привезъ къ ней въ полночь. Этого также не сдѣлаетъ ни одна молодая свѣтская дама хорошаго тона, обязанная отдавать отчетъ въ своихъ поступкахъ мужу своему и тому кругу, къ которому она принадлежитъ. Москва вообще описана и подѣлена на разные круги общества не по дѣйствительному своему быту, а по идеалу, который создало изъ нея воображеніе сочинителя. -- Какъ романъ, Выжигинъ долженъ быть разсматриваемъ въ своей основѣ и въ ходѣ. Завязку романа составляетъ гоненіе на Выжигина отъ какой-то княгини, которая подкупаетъ Вороватина, выманить у Выжигина отрѣченіе отъ наслѣдства; а Вороватинъ рѣшается развратить Выжигина, сманить его изъ дому мнимой его тетушки, завезти въ дальніе края Россіи и тамъ умертвить его. Сколько пружинъ для того, чтобъ оттягать 250,000 рублей у неизвѣстнаго юноши, который самъ не знаетъ, кто былъ его отецъ! Изъ этого источника произходятъ всѣ бѣды и всѣ приключенія Выжигина, которыя сочинитель окончилъ самыми счастливыми послѣдствіями для своего героя. Но, вѣроятно, чувствуя всю слабость сей завязки, сочинитель хотѣлъ поддержать ее необыкновенными приключеніями: для сего-то убійцы везутъ Выжигина въ Оренбургъ, хотя могли бы раздѣлаться съ нимъ на первой станціи; для сего-то плѣнъ Выжигина у Киргизовъ, и приключенія пріятеля его, Миловидина, въ Венеціи, Константинополѣ, Персіи и пр. Эти романическія средства обветшали уже со времени романовъ аббата Прево; и когда въ нихъ описанія и нравы дальнихъ странъ не заключаютъ въ себѣ ничего новаго, или не представляютъ живо и ощутительно народности и мѣстности, то средства сіи крайне охлаждаютъ занимательность цѣлаго, ибо слишкомъ явно показываютъ, что сочинитель вынуждалъ свое воображеніе. Наконецъ, скажемъ наши замѣчанія и о слогѣ романа: Выжгинъ. Слогъ сей чистъ, правиленъ, но холоденъ; въ разговорахъ же слишкомъ отзывается слогомъ книжнымъ. Тѣ изъ дѣйствующихъ лицъ, на которыхъ сочинитель хотѣлъ положить печать ума или добродѣтели, тяжело высказываютъ свои правила, и какъ будто бы проповѣдуютъ съ каѳедры, на заданную тему. Вотъ безпристрастное мое мнѣніе о Выжигинѣ, какъ объ романѣ, какъ о цѣломъ; по въ частностяхъ, онъ заключаетъ въ себѣ мѣста, истинно прекрасныя. Таково начало, таковъ почти весь первый томъ. Дѣтство Выжигина, домъ литовскаго пана, домашній бытъ и плутни жидовъ, роскошная жизнь красавицы тетушки -- написаны мастерскою кистью; но, повторю: тамъ, гдѣ сочинитель заглядывалъ въ большой свѣтъ обѣихъ столицъ -- кисть ему измѣняла. Множество анекдотовъ, взятыхъ изъ живаго общества и разсѣянныхъ въ этомъ романѣ, мѣстами весьма удачно, составляютъ главную заманчивость Выжигина и дѣлаютъ его любопытнымъ, даже любимымъ чтеніемъ разныхъ классовъ нашей публики. Причину сего объяснилъ я выше. -- Ивану Выжигину отъ Сидора Пафнутьевича Простакова посланіе, или отрывки бурной жизни. Успѣхъ Выжигина, сказываютъ, породилъ многихъ подражателей или послѣдователей, и намъ обѣщаютъ уже цѣлыя кипы оригинальныхъ рускихъ романовъ. Это будутъ всё романы нравовъ, въ которыхъ сочинители станутъ рускому человѣку разсказывать, каковъ онъ, станутъ его учишь добру и журить за пороки и глупости. Въ ожиданіи сей новой отрасли системы взаимнаго обученія, покамѣстъ явились вышеписанные отрывки бурной жизни; но въ сихъ отрывкахъ мы видимъ только бурный порывъ писать... на зло уму и вкусу. -- Черная немочь, повѣсть, соч. М. Погодина. Молодой купеческій сынъ, Гаврила Аввакумовъ, питая врожденную склонность къ наукамъ и зная непреодолимую къ нимъ ненависть своего отца, дѣлается мраченъ, задумчивъ, даже почти боленъ. отецъ его, богатый скряга, неучъ и наукоборецъ, думаетъ, что сынъ его боленъ черною немочью, посылаетъ его къ священнику, и сей, вывѣдавъ у юноши его тайну -- страсть къ ученью, обѣщаетъ ему свое ходатайство у стараго Аввакумова. Между тѣмъ, отецъ и мать хотятъ женить Гаврилу, объявляютъ ему о томъ и настоятельно требуютъ его повиновенія. Онъ уходитъ отъ нихъ въ отчаяніи; вскорѣ потомъ привозятъ къ нимъ безжизненный трупъ ихъ сына; онъ утопился въ Москвѣ рѣкѣ. Вотъ содержаніе сей повѣсти. Безумный поступокъ Гаврилы не можетъ быть оправданъ страстью къ наукамъ и всякою другою страстью: Гаврила могъ бы жениться въ угоду своимъ родителямъ, и это не помѣшало бы ему заниматься втайнѣ образованіемъ своего ума, что составляло единственную цѣль, къ которой онъ стремился въ жизни. Прочтешь повѣсть -- и никакого участія не почувствуешь къ герою оной; пожалѣешь только развѣ о томъ, что могутъ быть такія неутѣшительныя явленія -- люди, въ которыхъ отъ самаго рожденія таится и съ лѣтами развертывается зародышъ сумасбродства. Подобныхъ явленій или подобныхъ заблужденій не должно бъ было выставлять, особливо въ такомъ видѣ, въ которомъ сочинитель старается облагородить поступокъ, бывшій слѣдствіемъ горячки въ мозгу. Главное дѣйствующее лицо, Гаврила Аввакумовъ, выходитъ изъ предѣловъ вѣроятнаго, даже возможнаго: не образованный юноша видитъ, какъ бы въ магистическомъ снѣ, все то, что пріобрѣтается только долговременнымъ, постояннымъ ученьемъ, и говоритъ объ этомъ доброму священнику языкомъ ученаго. Не такъ зараждаются и слоятся первобытныя понятія въ умѣ природнаго генія; онъ можетъ много вмѣщать сихъ понятій, но не въ томъ порядкѣ и послѣдствіи, какъ Г. Погодинъ высказываетъ ихъ за героя своей повѣсти. Мы видѣли тому живой примѣръ; покойнаго Власова, природнаго химика, бывшаго потомъ отличнымъ лаборантомъ, но тогда уже, когда онъ открывшееся ему собственными дарованіями, исправилъ и повѣрилъ наблюденіями и опытами мужей ученѣйшихъ по части химіи, каковы Тенаръ, Гомфри Деви и пр.... Нѣкоторыя подробности въ повѣсти Г. Погодина: бытъ средняго состоянія Москвичей, сватовство и пр., схвачены весьма вѣрно и хорошо; вообще эта часть повѣсти и занимательна и жива; но слогъ крайне неровенъ: сочинитель въ разсказѣ своемъ то увлекается въ возвышенный, то спускается до низкаго, разговорнаго слога самыхъ простонародныхъ своихъ дѣйствующихъ лицъ.-- И вотъ все, о чемъ должно было говорить изъ прозаическихъ произведеній нашей словесности за сіе полугодіе. Изъ переводовъ, упомянемъ о слѣдующихъ: Повѣсти и литературные отрывки Г. Полеваго. Издатель Московскаго Телеграфа собралъ всѣ достойныя вниманія, собственно-литературныя статьи, переведенныя имъ и помѣщенныя въ разныхъ книжкахъ его журнала, и печатаетъ ихъ особою книгою. Донынѣ вышло 3 тома сихъ Повѣстей и пр.; всѣхъ будетъ шесть. Занимательность и разнообразіе статей, собранныхъ и разположенныхъ съ умомъ и вкусомъ, вполнѣ заслуживаютъ сей книгѣ похвалу и вниманіе; желательно бы было, однако жь, чтобы Г. Полевой, въ послѣдующихъ томахъ, внимательнѣе пересмотрѣлъ прежніе свои переводы и мѣстами исправилъ бы ихъ слогъ. Въ срочныхъ переводахъ для журналовъ, недосмотры и негладкость слога могутъ еще быть извинены поспѣшностію, если они не слишкомъ часто попадаются; но издавая переводы сіи особою книгою, трудившійся надъ оными обязанъ изгладить всѣ прежніе ихъ недостатки. Такъ дѣлали отличнѣйшіе наши журналисты-писатели, при изданіи вполнѣ трудовъ своихъ. -- Повѣсти для дѣтей. Счастливый выборъ изъ лучшихъ иностранныхъ писателей, заманчивое содержаніе сихъ повѣстей и прекрасный слогъ перевода (надъ коимъ, какъ извѣстно, трудилась одна почтенная Россіянка), дѣлаютъ сію книгу назидательнымъ и пріятнымъ чтеніемъ для юныхъ читателей. Въ первой части помѣщены повѣсти для перваго возраста, во второй -- повѣсти, назначаемыя для дѣтей отъ 9ти до 12ти лѣтъ. Всѣ онѣ отличаются чистою, нравственною цѣлью и отмѣнно-увлекательнымъ разсказомъ. -- Вудстокъ, или всадникъ, пер. Г. де-Шаплета. Хорошій переводъ хорошаго романа Валтера Скотта; этого перевода никакъ не должно смѣшивать съ другимъ, изданнымъ въ Москвѣ, подъ заглавіемъ; Вудстокъ, или кавалеръ. О семъ послѣднемъ нечего сказать утѣшительнаго, равно какъ и о переводахъ нѣкоторыхъ другихъ романовъ британскаго романиста-поэта. Можно только пожалѣть, что такіе, поставляемые въ Москвѣ на подрядъ переводы, до сихъ поръ еще не перевелись. -- Г. де-Шаплетъ напечаталъ еще; Путешествіе по Турціи изъ Константинополя съ Англію, чрезъ Вѣну, соч. Р. Вальша. Достоинство сей книги оцѣнено иностранными, и отчасти нашими журналистами; всѣ отдали справедливость любопытнымъ свѣдѣніямъ о Турціи, кои путешественникъ въ ней сообщаетъ; и хорошимъ переводомъ сего путешествія Г. де-Шаплетъ оказалъ истинную услугу нашей публикѣ.
Почтенный нашъ оріенталистъ, О. Іакинѳъ Бичуринъ, постоянно обогащаетъ словесность нашу переводами съ китайскаго языка и собственными сочиненіями, кои всѣ знакомятъ насъ или съ исторіей, или съ географіей, статистикой и нравами жителей Китая и сопредѣльныхъ ему странъ. Въ первой половинѣ 1829 года, О. Іакинѳъ издалъ; Описаніе Чжуньгаріи и восточнаго Туркистана, пер. съ Китайскаго, книгу, весьма хорошо знакомящую насъ съ сею частью средней Азіи. Въ этомъ сочиненіи, между прочимъ, любопытны баснословныя понятія Китайцевъ о Россіи. Позабавясь ихъ невѣжествомъ на счетъ нашей отчизны, отъ всего сердца простимъ добрымъ Китайцамъ, которые далѣе Кяхты никогда не путешествуютъ по Россіи, и простимъ тѣмъ охотнѣе, что просвѣщенные Европейцы, особливо Англичане и Французы, донынѣ еще почти не менѣе Китайцевъ о насъ баснословятъ -- Описаніе Пекина, съ планомъ сего города. Планъ сей быль снятъ по порученію О. Іакинѳа, въ бытность его въ столицѣ Китая, однимъ тамошнимъ инженеромъ. Описаніе, весьма подробное, переведено также съ китайскаго нашимъ оріенталистомъ на рускій и на французскій языки, и напечатано особыми книжками. -- Исторіи первыхъ четырехъ Хановъ изъ дома Чингисова, пер. съ китайскаго. Эта книга есть извлеченіе, сдѣланное трудолюбивымъ О. Іакинѳомъ изъ двухъ китайскихъ сочиненій: Исторіи Чингисова дома и Всеобщей Китайской Исторіи. Соприкосновенность исторіи китайскихъ завоевателей съ бытописаніями нашего отечества, возбуждаетъ справедливое любопытство узнать дѣла ихъ завоевателей на востокѣ, и то, что объ нихъ пишутъ нынѣшніе наши сосѣди, Китайцы. О. Іакинѳъ, въ этой книгѣ, доставляетъ намъ весьма полныя о томъ свѣдѣнія. -- Здѣсь кстати упомянуть о привязчивыхъ и часто неосновательныхъ выходкахъ парижскаго оріенталиста, Г. Клапрота, противъ почтеннаго нашего соотечественника, О. Іакинѳа. Г. Клапротъ, опираясь на свои знанія (весьма подверженныя сомнѣнію) во всѣхъ изыскахъ и нарѣчіяхъ Азіи, рѣшительно опровергалъ достоинство переводовъ О. Іакинѳа и вѣрность принятыхъ имъ правописанія и выговора именъ китайскихъ. Но кто болѣе заслуживаетъ вѣры, Г. ли Клапротъ, научившійся китайскому языку, не выѣзжая изъ Парижа, или О. Іакинѳъ, прожившій 14 лѣтъ въ столицѣ Китая и тщательно изучавшій на мѣстѣ языкъ китайскій, его выговоръ и словесность? Вопросъ сей рѣшается самъ собою. Касательно другихъ ипотезъ Г. Клапрота, на счетъ предполагаемой имъ неправильности выговора самихъ китайскихъ ученыхъ въ Пекинѣ, ему можно отвѣчать слѣдующимъ примѣромъ: что, если бы какой упрямый иностранецъ вздумалъ при немъ увѣрять, будто бы въ Русильонѣ или въ Тулузѣ народъ правильнѣе говоритъ по-французски, нежели образованные люди въ Парижѣ,-- не разсмѣялся ли бы Г. Клапротъ? Я думаю, то же сдѣлалъ бы Китаецъ, которому бы онъ стадъ предлагать свои ипотезы.
Картина войнъ Россіи съ Турціей, соч. Г. Бутурлина, извѣстнаго просвѣщенной Европѣ своею Исторіей войны 1813 года. Сія Картина воинъ съ Турціей написана имъ на французскомъ языкѣ и напечатана была въ весьма маломъ числѣ экземпляровъ. Переводъ ея на рускій языкъ есть дѣло пера опытнаго; это доказываютъ хорошій слогъ и точность военныхъ выраженій. Третью часть сей книги составитъ изображеніе кампаніи 1828, а можетъ быть также и 1829 года.-- Исторія Села Царскаго, составленная изъ дѣлъ архива правленія Царскосельскаго, И. Яковкинымъ. Въ этой книгѣ заключаются многія любопытныя свѣдѣнія о сей истинно-Царской мызѣ; исторію оной сочинитель начинаетъ еще съ того времени, когда Шведы владѣли Ингріей; но мы должны сказать, что онъ слишкомъ неумѣренно пользовался архивомъ Царскаго Села. Какое дѣло читателю, напр., до старыхъ донесеніи архитекторскихъ и до записокъ о числѣ работниковъ?-- Исторія древней и новой Литературы, соч. Фридриха Шлегеля, перев. съ нѣмецкаго. Давно уже любители словесности желали видѣть на рускомъ языкѣ сіе твореніе, коего сочинитель, справедливо славимый за обширныя его свѣдѣнія, необыкновенный умъ и вкусъ, пролилъ новый свѣтъ на исторію всемірной литературы. Переводъ хорошъ и точенъ; можно бы однако пожелать, чтобы прелагатель не слишкомъ строго придерживался длинныхъ нѣмецкихъ періодовъ, которые въ нашемъ языкѣ часто вредитъ ясности слога. -- Путешествіе вокругъ свѣта, на военномъ шлюпѣ Предпріятіе, Капитанъ-Лейтенанта Коцебу. Въ семъ четырехъ-лѣтнемъ путешествіи (съ 1830 по 1827 годъ), Г. Коцебу сдѣлалъ многія географическія наблюденія, открылъ нѣсколько новыхъ острововъ и вѣрнѣе другихъ путешественниковъ описалъ нѣкоторые изъ преждеизвѣстныхъ. -- Древнее сказаніе о побѣдѣ Димитрія Донскаго надъ Мамаемъ, изданное И. Снѣгиревымъ. Издатель оказалъ весьма большую услугу любителямъ руской старины напечатаніемъ сей, можно сказать, исторической поэмы; ибо не смотря на то, что она писана не стихами, многія мѣста, исполненныя поэзіи, и полу-драматическій разсказъ сего стариннаго отрывка, ставитъ его на ряду съ извѣстнымъ Словомъ о Полку Игоревѣ. Г. Снѣгиревъ сличилъ находящійся у него весьма хорошій списокъ съ нѣсколькими другими, и мѣстами дополнилъ его изъ оныхъ или прилагалъ варіанты въ видѣ примѣчаній.
Но драгоцѣннѣйшимъ и вмѣстѣ умилительнѣйшимъ явленіемъ въ сей половинѣ года, но части исторіи, былъ двѣнадцатый томъ Исторіи Государства Россійскаго, послѣдній трудъ нашего незабвеннаго Карамзина. Борясь уже съ тяжкими страданіями при переходѣ отъ временной жизни къ вѣчности, которую онъ утвердилъ за собой и въ здѣшнемъ мирѣ своими славными твореніями, -- Карамзинъ доканчивалъ намъ сказанія о шаткомъ правленіи Василія Іоанновича Шуйскаго и о послѣднихъ самозванцахъ тогдашняго времени. Быстрый перерывъ, коимъ прекращаются сіи сказанія, ясно говорить, что на этомъ мѣстѣ крайнее разслабленіе полуразрушеннаго состава тѣлеснаго побороло наконецъ силу духа въ знаменитомъ нашемъ Исторіографѣ. Но только сіе безвременное окончаніе и напоминаетъ о готовившейся намъ горькой утратѣ: все прочее въ семъ 12 томѣ согрѣто прежнимъ жаромъ души, пламенной ко всему великому и прекрасному, изображено тѣмъ же краснорѣчивымъ перомъ писателя, любившаго и прославившаго свое отечество. Слабый Василіи Шуйскій, вдругъ какъ бы пробуждавшійся отъ усыпленія и въ рѣшительную минуту умѣвшій быть царемъ; юный, доблестный князь Михаилъ Скопинъ-Шуйскій, котораго чистая, безкорыстная любовь къ отечеству и знаменитые подвиги на защиту его, привязываютъ читателя къ сему герою всѣми чувствами благороднаго сердца; твердый въ бѣдствіяхъ мужъ, патріархъ Эрмогенъ; князь Димитрій Пожарскій, тогда уже возносившій сильную руку свою къ спасенію Россіи; хитрый, но бодрый духомъ Липуновъ, котораго жертвы для отечества, запечатлѣнныя его смертію, заглаживаютъ всѣ другіе, недостойные памяти его поступки: -- всѣ сіи лица представлены съ неподражаемымъ искуствомъ, въ ихъ разнообразнымъ дѣйствіяхъ, въ стремленіи къ цѣли своей различными путями, въ живой игрѣ страстей, въ другой стороны, плачевное состояніе Россіи, раздираемой бунтами и покушеніями Самозванцевъ, всѣ бѣдствія междоусобія, какими обыкновенно запечатлѣвается годины сильныхъ потрясеній государственныхъ, зло частное, произтекавшее изъ золъ общественныхъ, -- вотъ предметы картины, которую столь живо, столь сильно, такими яркими и вѣрными красками начертала намъ кисть сего несравненнаго историка-живописца! Невозможно выразить тою удивительнаго дара, той недоступной прелести слога, которыми писатель нашъ дѣйствуетъ на душу своихъ читателей, съ которыми онъ увлекаетъ и приковываетъ ихъ вниманіе, умъ и воображеніе. Разумѣется, и говорю здѣсь не о душахъ холодныхъ; ихъ ничто не трогаетъ, и на памятникѣ, который воздвигнутъ Карамзинымъ къ неувядаемой себѣ славѣ;, въ 12ти томахъ его Исторіи, неукротимыя ихъ руки силятся оставить слѣды незамѣтнаго ихъ бытія. И чего хотятъ они? и какъ согласить разнородныя, часто противорѣчащія одно другому ихъ требованія?... Карамзинъ постигъ требованія высшія -- требованія Рускаго народа его времени и написалъ для него Исторію, которая, по выраженію Вѣнценоснаго Цѣнителя трудовъ Исторіографа, достойна Рускаго народа.

О. Сомовъ.

Характеристика Трагедій Шекспировыхъ (*).
   
(*) Изъ Жизни Шекспира, помѣщенной Г-мъ Гизо въ его переводѣ твореній Британскаго Поэта.
   
ЕДИНСТВО ДѢЙСТВІЯ.

Единство дѣйствія, необходимое для единства впечатлѣнія, не могло уйти изъ виду у Шекспира. Спрашивается: какъ выдержать его среди толикаго числа происшествій, въ которыхъ столько движенія и сцѣпленія обстоятельствъ -- въ этомъ пространномъ полѣ, объемлющемъ столько разныхъ мѣстъ, столько годовъ, всѣ званія общества и развитіе столькихъ положеній? Однако же Шекспиръ успѣлъ въ этомъ: въ Макбетѣ, Гамлетѣ, Ричардѣ III, Ромео и Юліи, дѣйствіе хотя и обширно, но всегда едино, быстро и полно, отъ того, что Поэтъ постигъ основное его условіе, требующее, чтобы занимательность сосредоточивалась тамъ, гдѣ сосредоточивается самое дѣйствіе. Лице, дающее ходъ Драмѣ, есть то самое, которое возбуждаетъ въ зрителѣ нравственное волненіе. Въ Расиновой Андромахѣ осуждали двоякость дѣйствія; или по крайней мѣрѣ, что соучастіе дѣлится между разными лицами, и сей упрекъ не безъ основанія: не то, чтобы всѣ части дѣйствія не споспѣшествовали одной цѣли; но, какъ выше сказано, участіе дѣлится между разными лицами, а по тому и средоточіе дѣйствій неопредѣленно. Если бы Шекспиръ сталъ обработывать подобный предметъ, впрочемъ не весьма согласный съ его геніемъ, то вѣрно бы онъ сосредоточилъ въ лицѣ Агдромахи какъ дѣйствіе, такъ и занимательность. Любовь материнская носилась бы надъ всею Трагедіей, обнаруживая твердость духа вмѣстѣ съ опасеніями, силу свою вмѣстѣ съ горестями; онъ бы не посомнился вывести на сцену отрока, подобно какъ Расинъ, сдѣлавшись отважнѣе въ послѣдствіи, вывелъ отрока въ Гоѳоліи. Всѣ движенія души зрителевой влеклись бы къ одной точкѣ; мы бъ увидѣли Андромаху дѣятельнѣе: увидѣли бы, какъ она, для спасенія Астіанакса, употребляетъ другія средства, кромѣ слезъ его матери, и всегда привлекаетъ къ себѣ и сыну своему то вниманіе, которое у Расина весьма часто развлекается средствами дѣйствія, какія онъ принужденъ былъ почерпать въ бѣдственной судьбѣ Герміоны. По системѣ, принятой въ XVII столѣтіи Французскими драматическими Стихотворцами, Герміона долженствовала быть средоточіемъ дѣйствія; такъ и есть на самомъ дѣлѣ. На Театрѣ, болѣе и болѣе подчиненномъ власти женщинъ и Двора, любовь какъ будто бы должна была замѣстить рокъ, господствовавшій у древнихъ: власть слѣпая, необоримая какъ и рокъ, ведущая такимъ же образомъ свои жертвы къ цѣли, указанной съ первыхъ шаговъ, любовь становилась неподвижною точкой, вкругъ которой все должно было обращаться. Въ Андромахѣ, любовь дѣлаетъ изъ Герміоны лице простое, обладаемое страстью, относящее къ ней все, что происходитъ предъ ея глазами, тщащееся покорить себѣ происшествія, въ угоду ей и для ея удовлетворенія; одна Герміона даетъ направленіе и ходъ Драмѣ; Андромаха является только для того, чтобы выдержать положеніе безсильное и скорбное. Такое соображеніе можетъ доставить случай къ удивительнымъ развитіямъ страдательныхъ склонностей сердца, но не составляетъ дѣйствія трагическаго; а въ развитіяхъ, кои не ведутъ прямо къ дѣйствію, занимательность можетъ развлечься, и не безъ труда потомъ войти въ единственное направленіе, въ коемъ она можетъ быть выдержана.
Когда, напротивъ того, средоточіе дѣйствія и средоточіе занимательности смѣшаны, когда вниманіе зрителя прилѣплено къ лицу, дѣятельному и неизмѣнному, коего характеръ, всегда одинаковый, исполнитъ судьбу свою, всегда измѣнчивую; тогда обстоятельства, столпившіяся, вкругъ такого лица, поражаютъ насъ только въ отношеніи къ нему; получаемое нами впечатлѣніе, отъ него самого заемлетъ краску. Ричардъ III переходитъ отъ одного замысла къ другому; каждый новый успѣхъ его увеличиваетъ ужасъ, внушенный намъ съ самаго начала адскимъ его коварствомъ; жалость, пробуждаемая въ насъ постепенно каждою изъ его жертвъ, теряется въ чувствованіяхъ ненависти къ гонителю. Ни одинъ изъ сихъ частныхъ случаевъ не обращаетъ въ свою пользу нашихъ ощущеній: они безпрерывно относятся, и все сильнѣе и сильнѣе, къ виновнику всѣхъ сихъ злодѣяній. Такимъ образомъ Ричардъ, средоточіе дѣйствія, есть вмѣстѣ и средоточіе занимательности; ибо драматическая занимательность не есть просто безпокойная жалость, чувствуемая нами къ бѣдствіямъ, или наклонность, внушаемая намъ добродѣтелью: но ненависть, жажда мщенія, нужда правосудія небеснаго надъ главою злодѣя до спасенія невиннаго. Всѣ сильныя ощущенія, способныя возвысить Душу человѣка, могутъ увлечь насъ за собою и вселить въ насъ соучастіе, можно сказать, пристрастное; имъ нѣтъ нужды обѣщать намъ счастіе, ниже привлекать насъ нѣжностію, мы можемъ также вознестись до того высокаго презрѣнія жизни, которое творитъ героевъ, до благороднаго негодованія прошивъ бичей человѣчества.
Все можетъ входить въ дѣйствіе, приведенное такимъ образомъ къ единому средоточію, отколѣ исходятъ и къ коему относятся всѣ происшествія Драмы, всѣ впечатлѣнія зрителя. Все, что трогаетъ душу человѣка, все, что тревожитъ жизнь его, можетъ содѣйствовать драматической занимательности, коль скоро событія самыя разнообразныя, будучи направлены къ одной точкѣ и нося на себѣ одну общую печать, будутъ появляться только какъ спутники главнаго событія, увеличивая собою блескъ его и силу. Ничто не покажется низкимъ, мелкимъ или незначащимъ, если главное положеніе становится отъ того живѣе, или главное ощущеніе сильнѣе. Горесть подъ-часъ усиливается зрѣлищемъ веселія, среди опасностей, шутка можетъ воспламенить отвагу. Чуждо впечатлѣнію только то, что его уничтожаетъ; но все то, что съ нимъ смѣшивается, питаетъ его и усиливаетъ. Лепетанье малолѣтняго Артура съ Губертомъ раздираетъ душу, когда вообразишь, какое ужасное звѣрство Губертъ готовится надъ нимъ исполнить. Умилительное зрѣлище представляетъ собою Леди Макдуфъ, когда съ нѣжностію матери забавляется дѣтскимъ умомъ своего сына, между тѣмъ, какъ уже рвутся у дверей убійцы, пришедшіе зарѣзать и сего сына, и другихъ, и ее самое. Кто бы сталъ, безъ сихъ обстоятельствъ, братъ участіе въ этой сценѣ материнскаго ребячества? Но, безъ этой сцены, сдѣлался ли бы Макбетъ столь ненавистнымъ, какъ бы долженъ быть за сіе новое злодѣйство? Въ Гамлетѣ, не только сцена могильщиковъ, по размышленіямъ, какія она внушаетъ, связывается съ общею мыслью піесы, но, мы знаемъ, что они копаютъ могилу Офеліи въ присутствіи Гамлета: къ Офеліи будутъ относиться, когда ему о томъ скажутъ, всѣ впечатлѣнія, порожденныя въ душѣ его видомъ сихъ отвратительныхъ, жалкихъ костей, и равнодушіе, съ какимъ люди смотрятъ на бренные останки того, что никогда было прекрасно или могущественно, почтенно или любимо. Ни одна подробность сихъ печальныхъ приготовленій не теряется для ощущенія, которое они возбуждаютъ: безчувственная грубость людей, обрекшихъ себя на такое ремесло, ихъ пѣсни и шутки -- все поражаетъ насъ; и формы и средства комическія такимъ образомъ безъ усилія входятъ въ Трагедію, которой впечатлѣнія тѣмъ сильнѣе бываютъ, когда видишь, что они готовы пасть на человѣка, уже постигнутаго невѣдомо судьбою, о веселящагося въ виду бѣдствія, о коемъ еще не знаешь.
Безъ сихъ комическихъ вставокъ, безъ сего содѣйствія людей низшаго званія, сколько драматическихъ эфектовъ, сильно способствующихъ эфекту главному, остались бы невозможными! Приноровимъ по нынѣшнему вкусу шутки Макбетова привратника -- и никто не въ состояніи будешь безъ трепета вообразить объ открытіи, которое послѣдуетъ вскорѣ за симъ приливомъ шутовской веселости, о зрѣлищѣ убійства, еще таящагося подъ сими остатками пиршественнаго упоенія. Положимъ, что Гамлетъ первый былъ бы поставленъ въ сношеніе съ тѣнью своего отца; тогда сколько приготовленій, сколько поясненій было бы необходимо, чтобы довести насъ до того состоянія ума, въ какомъ долженъ быть Принцъ, человѣкъ высокаго рода, дабы повѣрить явленію призрака! Но призракъ является сперва солдатамъ, людямъ простодушнымъ, болѣе близкимъ къ испугу, чѣмъ къ удивленію отъ того; они расказываютъ о немъ другъ другу ночью, стоя на стражѣ. "То было здѣсь, въ ту минуту, когда звѣзда, что блеститъ вонъ тамъ, освѣщала эту же самую точку на небѣ; колоколъ, какъ и теперь, пробилъ часъ.... Тсъ! вотъ онъ опять идетъ!" Ужасъ произведенъ, и мы вѣримъ призраку прежде, чѣмъ Гамлетъ о немъ услышалъ.
Это еще не все. Содѣйствіе низшихъ званій доставляетъ Шекспиру новое средство дѣйствовать на сердца зрителей, средство, невозможное по всякой другой системѣ. Поэтъ, который можетъ брать свои дѣйствующія лица изъ всѣхъ состояній общества и представлять ихъ во всѣхъ положеніяхъ, можетъ также все вводить въ дѣйствіе, т. е. безпрерывно быть драматическимъ. Въ Юліи Цезарѣ, дѣйствіе открывается живою картиною движеній и чувствованій народныхъ; какое изложеніе, какой разговоръ могъ бы столь хорошо познакомить насъ съ тѣмъ родомъ обольщенія, коимъ Диктаторъ дѣйствуетъ на Римлянъ, съ опасностью, каковой подвергается свобода Республики, съ заблужденіемъ и опасностями республиканцевъ, кои льстятся возстановить ее смертію Цезаря? Когда Макбетъ хочетъ сбыть съ рукъ Банко, то ему нѣтъ нужды извѣщать насъ о своемъ намѣреніи въ лицѣ наперсника, ниже требовать отчета въ исполненіи сего замысла, дабы довести о томъ до нашего свѣдѣнія: онъ просто призываетъ убійцъ, говоритъ съ ними; мы сами свидѣтели ухищреній, посредствомъ коихъ тиранъ употребляетъ въ свою пользу страсти и несчастія человѣческія; мы видимъ потомъ, какъ убійцы выжидаютъ свою жертву, наносятъ ей ударъ, и, еще окровавленные, приходятъ требовать награды. Тогда Банко можешь намъ явиться: существованіе злодѣйства произвело свое дѣйствіе -- и мы уже не отвергаемъ никакихъ ужасовъ, за нимъ слѣдующихъ.
Дѣйствительно, если хотимъ вывести на сцену человѣка въ полной силѣ его природы, то не будешь излишнимъ, когда мы призовемъ на помощь человѣка всего, покажемъ его во всѣхъ видахъ, во всѣхъ положеніяхъ, возможныхъ въ его жизни. Представленіе будетъ отъ того не только полнѣе и живѣе, но и вѣроподобнѣе. Не значитъ ли обманывать умъ на счетъ какого либо происшествія, когда представлять ему одну часть сего происшествія въ ясномъ видѣ и въ краскахъ существенности, а другую погребсти, уничтожить въ разговорѣ или расказѣ? Слѣдствіемъ сего бываетъ ложное впечатлѣніе, которое не разъ вредило дѣйствію превосходнѣйшихъ твореній. Гоѳолія, образцовое произведеніе Французскаго Театра, все еще внушаетъ намъ какое-то невыгодное предубѣжденіе на счетъ Іодая и въ пользу Гоѳоліи, которую не столько еще ненавидятъ, чтобъ радоваться ея гибели, не столько боятся, чтобъ одобрять хитрость, какою вовлекаютъ ее въ сѣти. Совсѣмъ тѣмъ, Гоѳолія не только извела своихъ, внуковъ, чтобы вмѣсто ихъ царствовать: но Гоѳолія, чужеземка, поддерживаемая на тронѣ чуждыми войсками; она возстаетъ противъ Бога, чтимаго ея народомъ, оскорбляетъ, гнѣвитъ Его водвореніемъ и пышностію вѣры чуждой, тогда какъ вѣра народная, безъ почестей, безъ силы, исповѣдуемая въ страхѣ малымъ числомъ ревностныхъ ея чтителей, ежедневно готова пасть отъ ненависти Маѳана, нестерпимаго самовластія Царицы и алчности пресмыкающихся во прахѣ ея царедворцевъ. Здѣсь точно видимъ притѣсненіе и несчастіе.... И все сіе заключено въ рѣчахъ Іодая, Авинира, Маѳана и самой Гоѳоліи. Но только въ рѣчахъ; а въ дѣйствіи мы видимъ, напротивъ, что Іодай составляетъ заговоръ тѣми способами, какіе оставляетъ еще ему непріятельница его; видимъ осанливое величіе Гоѳоліи, видитъ хитрость, которая торжествомъ своимъ надъ силою обязана презорливой жалости, каковую умѣла она внушить своею притворною слабостію. Заговоръ происходитъ передъ нашими глазами, о притѣсненіяхъ мы знаемъ только по слуху. Если бы въ дѣйствіи мы видѣли бѣды, кои влечетъ за собою притѣсненіе; если бъ видѣли Іодая, пробужденнаго, подвигнутаго воплями несчастныхъ, отданныхъ на жертву чужеземцамъ; если бъ негодованіе народа къ власти чуждой, точащей кровь сирыхъ и бездомныхъ, негодованіе, порожденное любовью къ вѣрѣ и отечеству, -- оправдало въ глазахъ нашихъ поступки Іодая; тогда дѣйствіе, такимъ образомъ дополненное, не оставило бы въ душѣ нашей никакихъ сомнѣній, и Гоѳолія, можетъ быть, явила бы намъ идеалъ драматической Поэзіи, покрайней мѣрѣ такой, какимъ мы доселѣ его постигали.
Греки легко достигли сего идеала: ихъ жизнь и ощущенія, малосложныя, могли быть изображены нѣсколькими широкими и простыми чертами; но народамъ новѣйшимъ являлся онъ уже не въ тѣхъ общихъ, чистыхъ формахъ, къ коимъ можно бъ было примѣнить правила, начертанныя по образцамъ древнихъ. Франція, принявъ ихъ, должна была сжаться, такъ сказать, въ одномъ углу человѣческаго существованія. Поэты ея употребили всѣ усилія ума, дабы воздѣлать столь тѣсное пространство; бездны сердца человѣческаго были измѣряны во всю глубину, но не во всю величину свою. Очарованія драматическаго искали въ настоящемъ его источникѣ, но не исчерпали изъ него всѣхъ дѣйствій, какіе можно было въ немъ извлечь. Шекспиръ представляетъ намъ способы и обильнѣе, и обширнѣе. Весьма бы мы ошиблись, если бы предполагали, что онъ выискалъ и выказалъ на свѣтъ всѣ ихъ богатства. Когда Поэтъ объемлетъ судьбу человѣческую во всѣхъ ея видахъ, а природу человѣческую въ всѣхъ состояніяхъ человѣка на сей землѣ, тогда онъ вступаетъ во владѣніе неистощимымъ богатствомъ. Особенное свойство сей системы есть то, что она, по своей обширности, избѣгаетъ обладанія геніевъ частныхъ. Можно находить ея правила въ твореніяхъ Шекспира; но онъ не зналъ ихъ вполнѣ и не всегда уважалъ. Онъ долженъ служить примѣрокъ, но не образцемъ. Нѣкоторые Писатели, даже съ отличнымъ даромъ, пытались сочинять Драмы во вкусѣ Шекспировыхъ, не замѣчая, что имъ недоставало одного: писать ихъ такъ, какъ онъ, -- для нашего времени, подобно какъ Шекспиръ писалъ для своего. Это такое предпріятіе, коего трудностей, можетъ быть, никто еще зрѣло не обдумалъ. Мы видѣли, сколько искуства, сколько усилій употреблялъ Шекспиръ, дабы преодолѣть тѣ трудности, которыя неразлучны съ сею системою. Въ наше время, ихъ еще болѣе, и онѣ еще полнѣе раскрываются предъ критикой, которая нынѣ подстерегаетъ самыя отважныя попытки генія. У насъ Поэтъ, если бъ остался пойти по слѣдамъ Шекспира, имѣлъ бы дѣло не только съ зрителями, у коихъ вкусъ строже, а воображеніе лѣнивѣе и разсѣяннѣе: онъ долженъ былъ бы приводить въ движеніе лица, запутанныя въ отношеніяхъ и выгодахъ гораздо многосложнѣйшихъ, обладаемыя чувствованіями гораздо разнообразнѣйшими, вдающіяся въ навыки ума не столь простые, и въ страсти не столь рѣшительныя. Ни ученіе, ни размышленіе, ни тревоги совѣсти, ни нерѣшимость мысли -- часто не затрудняютъ героевъ Шекспировыхъ; сомнѣніе мало ихъ озабочиваетъ, а буйныя ихъ страсти скоро ставятъ ихъ вѣру на сторонѣ желаній, или дѣла ихъ выше самой вѣры. Одинъ Гамлетъ являетъ собою сіе смутное зрѣлище ума, образованнаго просвѣщеніемъ общества, въ борьбѣ съ положеніемъ, которое противно его законамъ: нужно явленіе сверхъ-естественное, чтобъ заставить его на что-либо рѣшиться, -- нечаянный случай, чтобъ заставить его исполнить свое намѣреніе. -- Будучи ежечасно ставимы въ положенія, симъ подобныя, дѣйствующія лица Трагедіи, написанной въ нынѣшнемъ, романтическомъ духѣ, являли бы намъ такую же нерѣшимость. Мысли тѣснятся и сталкиваются нынѣ въ умѣ человѣка, обязанности -- въ его совѣсти, препоны и узы -- въ его жизни. Вмѣсто тѣхъ электрическихъ умовъ, быстро сообщающихъ другимъ зароненную въ нихъ искру, вмѣсто тѣхъ людей пылкихъ и простыхъ, коихъ замыслы, подобно Макбетовымъ, мигомъ переходятъ въ руки. Свѣтъ представляетъ теперь Поэту умы, подобные Гамлетову, умы, глубокіе въ наблюденіи той внутренней борьбы, которую наша классическая система почерпнула въ порядкѣ общественномъ, уже гораздо болѣе подвигнувшемся впередъ, нежели во времена, когда жилъ Шекспиръ. Толикое число ощущеній, личностей, выгодъ и понятій, которыя суть необходимыя послѣдствія нынѣшней образованности, могли бы сдѣлаться, даже при самомъ простомъ ихъ выраженіи, -- затруднительнымъ и неудобнымъ для ношенія скарбомъ въ быстромъ ходѣ и смѣлыхъ оборотахъ системы романтической.
Со всѣмъ тѣмъ, надобно всему угодить: самый успѣхъ того требуетъ. Надобно, чтобъ разумъ былъ доволенъ, тогда, какъ воображеніе будетъ занято. Надобно, чтобъ успѣхи вкуса, просвѣщенія, свѣтскости и, словомъ, человѣка, служили не къ тому, чтобъ уменьшать или нарушать наши наслажденія; но чтобы содѣлать оныя достойнѣе насъ самихъ, способнѣе соотвѣтствовать новымъ нуждамъ, которыя мы для себя изобрѣли. Если мы пойдемъ безъ правилъ и безъ искуства путемъ романтическимъ, то надѣлаемъ мелодрамъ, кои могутъ мимоходомъ растрогать толпу, но одну толпу, и то на нѣсколько дней, равно какъ, влачась безъ дара, безъ оригинальности по слѣдамъ классическимъ, мы угодимъ только тому холодному племени Словесниковъ, которое въ цѣлой природѣ ничего не знаетъ выше правилъ стихосложенія и важнѣе трехъ единствъ. Не въ этомъ должно состоять твореніе Поэта, призваннаго къ владычеству умами и обреченнаго славѣ: онъ дѣйствуетъ на поприщѣ обширнѣйшемъ и умѣетъ вѣщать умамъ возвышеннымъ, равно какъ общимъ и простымъ способностямъ всѣхъ людей. Должно, въ томъ нѣтъ сомнѣнія, чтобы толпа стекалась слушать драматическія сочиненія, которыя хотите вы сдѣлать зрѣлищемъ народнымъ; но не надѣйтесь стать Поэтомъ народнымъ, если не соберете на сіе позорища всѣ степени умовъ, коихъ совокупное чиноположеніе возноситъ народъ на высоту достоинствъ. Геній обязанъ слѣдовать за развитіемъ природы человѣческой. Сила его состоитъ въ томъ, чтобъ онъ въ самомъ себѣ находилъ, чѣмъ удовлетворить всегда и всему обществу. Такова задача, предлагаемая нынѣ на разрѣшеніе Поэзіи: она должна существовать для всѣхъ, удовлетворять вмѣстѣ и нуждамъ толпы народной, и нуждамъ умовъ возвышенныхъ.
Безъ сомнѣнія, сіи строгія условія, кои могутъ быть постигнуты и выполнены только дарованіемъ отличнымъ, задерживаютъ нынѣ ходъ Драматическаго Искуства; въ самой даже Англіи, гдѣ, подъ покровомъ Шекспира, оно могло бы дерзать на все, -- едва смѣетъ оно робкими шагами слѣдовать за симъ Поэтомъ. И совсѣмъ тѣмъ, Англія, Франція, вся Европа требуетъ отъ Театра наслажденія и ощущеній, коихъ не можетъ болѣе сообщать безжизненное представленіе міра, уже несуществующаго. Система классическая зародилась въ жизни своего времени; время сіе прошло: образъ его остался блистателенъ въ своихъ твореніяхъ, но сей образъ не должно списывать за-ново. Рядомъ съ памятниками вѣковъ минувшихъ, возникаютъ нынѣ памятники вѣковъ новѣйшихъ. Какой будетъ видъ ихъ? не знаю; но земля, на которой могутъ быть положены ихъ основанія, начинаетъ уже выказываться. Этотъ слой земли не есть Корнелевъ и Расиновъ, ниже Шекспировъ: это нашъ! но система Шекспирова одна, по моему мнѣнію, можешь сообщить намъ чертежи, но коимъ геній долженъ воздвигать сіи зданія. Одна сія система объемлетъ ту всеобщность отношеній, чувствованій и состояній, которая составляетъ нынѣ для насъ позорище дѣлъ житейскихъ. Будучи тридцать лѣтъ очевидцами величайшихъ общественныхъ переворотовъ, мы не стѣснимъ добровольно движеній нашего ума въ узкомъ пространствѣ какого нибудь событія семейнаго, или въ тревогахъ страсти усобной и личной. Природа и жребій человѣка явились намъ въ чертахъ самыхъ выразительныхъ и самыхъ простыхъ, во всей ихъ обширности и во всей ихъ движимости. Намъ нужны картины, гдѣ бы отражалось сіе зрѣлище, гдѣ бы человѣкъ являлся намъ весь и привлекалъ насъ къ себѣ. Нравственное расположеніе умовъ, возлагающее сію необходимость на Поэзію, не измѣнится; напротивъ того, мы увидимъ, что оно со дня на день будетъ проявляться и раскрываться болѣе и болѣе. Выгоды, обязанности, движеніе, общія всѣмъ званіямъ гражданъ, будутъ ежедневно скрѣплять сію цѣпь обычныхъ отношеній, съ которою связываются всѣ общенародныя чувствованія. Никогда Искуство Драматическое не могло черпать свои предметы въ порядкѣ понятій, столь народныхъ и вмѣстѣ столь возвышенныхъ. Никогда связь самыхъ простыхъ выгодъ человѣка съ правилами, отъ коихъ зависятъ высшія судьбы его, не представлялись столь живо уму каждаго изъ насъ, и важность событія можетъ теперь раскрыться въ самыхъ мелкихъ своихъ подробностяхъ, какъ и въ самыхъ единыхъ послѣдствіяхъ. При таковомъ состояніи общества, должна установиться новая драматическая система. Она должна быть обширна и свободна, но не безъ правилъ и законовъ. Она должна учредиться, какъ и гражданскій бытъ, не на безпорядкѣ и забвеніи всѣхъ узъ, но на правилахъ, можетъ быть, еще строжайшихъ и труднѣйшихъ къ соблюденію, нежели тѣ, кои требуются для утвержденія порядка общественнаго противъ самовольства и безначалія.

Съ франц.-- Сомовъ.

"Сынъ Отечества", No 9, 1827