Т. К. ГАЛУШКО

ПУШКИН И БРАТЬЯ РАЕВСКИЕ

(К ИСТОРИИ ОТНОШЕНИЙ)

1

В феврале 1829 г. генерал Н. Н. Раевский приехал в Петербург хлопотать о прощении старшего сына, высланного М. С. Воронцовым из Одессы за полгода до этого.

По записи П. И. Бартенева, Александр Раевский «с хлыстом в руках остановил на улице карету графини Е. К. Воронцовой, которая с приморской дачи ехала к императрице, и наговорил ей дерзостей».1 Отец считал, что «несчастная страсть <...> сына к графине Воронцовой вовлекла его в поступки неблагоразумные»,2 и надеялся убедить царя, что хотя любовные безумства неприличны, но извинительны, а политические обвинения графа Воронцова, предъявленные сыну, — донос и клевета. Граф доводил до сведения правительства, что А. Раевский якобы осуждает начавшуюся русско-турецкую войну и критикует действия правительства.

В эти зимние дни в Петербурге генерал Раевский виделся с Пушкиным, который по его просьбе написал эпитафию для памятника внуку — Николушке Волконскому, умершему за год до того, 18 января 1828 г.3 Письмо генерала дочери в Сибирь от 2 марта 1829 г. и ее ответ позволяют безоговорочно датировать эпитафию серединой — концом февраля 1829 г., а не датой смерти ребенка. Невозможно представить, что в течение года родители не были бы извещены о стихах Пушкина и не откликнулись на них, как это сделала Мария Николаевна тотчас по получении письма отца. «Я читала и перечитывала, дорогой папа, эпитафию моему дорогому ангелочку. Она прекрасна, сжата, полна мыслей, за которыми слышится столь многое. Как же я должна быть благодарна автору; дорогой папа, возьмите на себя труд выразить ему мою признательность...».4

Аудиенция у Николая I была получена, но не принесла генералу Раевскому никакого удовлетворения. О сыне Александре, равно как и о государственном преступнике Волконском с женою, спрашивать было запрещено. Силы изменили генералу. Он едва доехал до калужского имения Орловых — Милятина и оттуда 3 апреля заставил себя написать сыну Николаю в Тифлис: «Я возвращаюсь из Петербурга, мой друг Николушка, и письмо сие в третий раз начинаю писать тебе. Пушкин хотел из Петербурга к тебе ехать,5 потом из Москвы, где нездоровье его еще раз удержало, я ожидаю от него известия, и письмо сие назначено к отправлению с ним <...> Посылаю тебе шитье генеральское и эполеты, посылаю медали

204

и деньги древние, до коих ты был охотник. Они найдены в земле Калужской губернии.

Ты, мой друг, утешение нашего семейства, коего, как тебе известно, положение довольно грустно во всех отношениях.

Брат Александр дурачествами навлек себе и нам огорчений, которые как только дурачествами не заслуживали бы случившихся последствий. Я ездил в Петербург, чтоб представить истину, и хотя был принят с благоволением, но мне сказано было, чтоб я о сем не говорил ни слова государю, ни от него о мнимых неприличных разговорах, о коих я писал тебе, следственно всіо состоит в esclandre6 его истории с Воронцовой. И так, прожив больным в Петербурге месяц, я представился и откланялся, и через два дня уехал. Теперь ожидаю просухи, чтоб возвратиться в Болтышку. Катинька щастлива в своем семействе, муж ее человек бесценной, нам истинный родной, дети премилые, но дела его не в цветущем положении, деревня, в которой он, как заключенный, прескучная, грустная пустыня. Но они здоровы, и Орлова характер в веселости не изменяется.

Машенька здорова, влюблена в своего мужа <...> я писал к ней неделю назад <...> Мое положение таковое, что я и в деревне чем жить весьма умеренно едва-едва имею и вперед лутчего не вижу, словом всіо покрыто самой черной краской <...>

Мы встретили праздник (Пасху. — Т. Г.) с грустью пополам. Погода сделалась дурная, и нынче снег покрыл опять землю».7

Пушкин в Москве пробыл дольше, чем обещал генералу. И не нездоровье, а задуманное сватовство к Н. Н. Гончаровой его задержало. Он медлил, у Орловых не появлялся.

Но, видимо, еще в Петербурге возник у них с генералом один план. О нем сообщает брату Николаю в Тифлис Екатерина Николаевна Орлова. Письмо ее датировано 28 апреля, а Пушкин выедет из Москвы 1 мая. Так что сведения ее самые свежие. «Пушкин, который увидит брата А. и который только что приехал из Петербурга в Москву, вероятно, расскажет тебе все то, что ты захочешь узнать. Он, конечно, привезет тебе литературные новинки, поэтому я ничего не посылаю тебе в этом роде».8

Характерно, что о визите Пушкина к Александру в Полтаву говорится практически мимоходом, а среди новинок литературы не названа только что вышедшая и внутренне связанная с семьей Раевских «Полтава». Визит к тому, о ком не велено упоминать, — дерзость. Ведь и вся-то поездка Пушкина в Тифлис — самовольная акция, а тут еще Полтава. Это могло иметь самые грозные последствия. Упоминание о «брате А.» на первый взгляд выглядит случайной оговоркой. Впервые опубликовавшие текст письма Т. П. Мазур и Н. Н. Малов писали: «Значит ли это, что Пушкин действительно предполагал заехать в Полтаву по дороге в Тифлис? Екатерина Николаевна могла слышать о таком намерении Пушкина от отца <...> Правдоподобно (зная доброе отношение Пушкина к Николаю Николаевичу Раевскому-старшему), что он чистосердечно пообещал ему заехать к Александру; он хотел утешить старика после неудачных хлопот его о старшем сыне».9 Но одно дело — утешать в Петербурге, другое — утвердительное, безоговорочное упоминание об этом намерении за три дня до выезда поэта из Москвы. Он несомненно был в Милятине, взял от генерала и Орловых письма и посылки и подтвердил свой план посещения Полтавы.

Кстати, следы этого плана сохранились и у самого Пушкина. В начале зимы 1829 г., в гостях у А. П. Керн, он сделал стихотворную приписку в ее письме к сестре Елизавете Полторацкой:

Когда  помилует  нас бог,
Когда  не  буду я  повешен,

205

То  буду  я  у  ваших  ног
В  тени  украинских  черешен.

(III, 150)

Имение Полторацких Лубны — под Полтавой, в соседстве с опальным Раевским.

Второй глухой намек на возможный заезд в Полтаву содержится в первой главе «Путешествия в Арзрум»: «Мне предстоял путь через Курск и Харьков, но я своротил на прямую тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в курском трактире <...> и не любопытствуя посетить харьковский университет, который не стоит курской ресторации» (VIII, 446).

Модальность оборота «предстоял путь через Курск...» свидетельствует о заведомом и обдуманном поступке. Путь этот предполагал два этапа: Москва — Калуга — Белев — Орел (визит к Ермолову), далее Орел — Курск — Харьков — Полтава (заезд к Раевскому). До Орла, по словам Пушкина, он сделал крюк в 200 верст. От Харькова до Полтавы он был бы еще значительнее. Весна стояла поздняя. Недаром так долго ждал «просухи» Н. Н. Раевский и сетовал на снег, выпавший в Пасху. Пушкин жалуется на несносные дороги, по которым случалось делать не более 50 верст в сутки.

«Я своротил на прямую тифлисскую дорогу...». А так ли это? Мазур и Малов подсчитали, что на дорогу от Москвы до Георгиевска у Пушкина ушло 15 дней, а обратный путь, осенью 1829 г., он проделал за 12 дней (с 8 по 20 сентября). Исследователи полагали, что Пушкин оставался в Орле у Ермолова не несколько часов, а два дня. Однако сам Ермолов сообщает Д. В. Давыдову об однократной встрече с поэтом: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его, и, как можешь себе вообразить, смотрел я на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения».10

А вот что пишет А. П. Керн о встрече Пушкина с Аркадием Родзянко: «Он был в дружеских отношениях с Пушкиным и имел счастие принимать его у себя в деревне Полтавской губернии, Хорольского уезда. Пушкин, возвращаясь с Кавказа, прискакал к нему с ближайшей станции, верхом, без седла, на почтовой лошади в хомуте».11 Считается, что А. П. Керн ошиблась, что Пушкин заезжал к Родзянко 3 августа 1824 г. по дороге из Одессы в Михайловское. А что если Пушкин побывал у Родзянко дважды, и второй раз — во время своего кавказского путешествия 1829 г.?

Пушкин необычайно интересовался историей высылки Раевского из Одессы. Еще 1 сентября 1828 г. он писал П. А. Вяземскому: «Перед княгиней Верой не смею поднять очей; однакож вопрошаю, что думает она о происшествиях в Од.<ессе> (Рае.<вский> и гр.<афиня> В.<оронцова>)» (XIV, 27).

Можно не сомневаться, что старый генерал дал Пушкину свою оценку поведения графа Воронцова. Недаром в черновике своего письма к царю он провел аналогию между высылкой сына и Пушкина, язвительно заметив: «...граф Воронцов неразборчив в средствах, что Пушкина история вполне доказала».

И тем не менее услышать рассказ о происшествии из первых уст Пушкину было очень важно. Ведь поступок Раевского был расценен как намеренная компрометация на высшем уровне («в присутствии императрицы», по свидетельству Бенкендорфа), как потрясение моральных основ. Недаром позднее, в ноябре 1836 г., Пушкин вспомнит этот скандальный урок Раевского и прокорректирует им свои действия против Геккернов: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная;

206

она бросит того человека в грязь; громкие подвиги Раевского — детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать».12

3 июня 1829 г. из Карса Николай Раевский пишет отцу: «Четыре месяца от вас нет писем. Я уже очень обеспокоен, не имея никаких известий о вас и о нашей семье, не зная никаких новостей. Как Мария и Александр? Сделайте одолжение, пишите подробно. Пушкин в Тифлисе, и скоро я буду полностью и в деталях знать обстоятельства вашей жизни в Петербурге».13 Безусловно, его интересовали не только новости из Петербурга, но и вести из Полтавы.

Впрочем, конкретные сведения о поездке поэта в Полтаву требуют дальнейшего изучения и дополнительных данных.

2

16 сентября 1829 г. в Болтышке, на руках старшего сына, умирает генерал Раевский. А 19 сентября, после отъезда Пушкина из Тифлиса, арестован по доносу Николай Раевский-сын. Началось двухлетнее разбирательство его связей с высланными на Кавказ декабристами. Предстояла сдача им Нижегородского драгунского полка.

18 января 1830 г. Пушкин обращается к Бенкендорфу с письмом: «Весьма не вовремя приходится мне прибегнуть к благосклонности вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что выбор ее пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая — накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Г-жа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалованья покойного мужа, с тем чтобы пенсия эта перешла дочерям в случае ее смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти ее от нищеты. Прибегая к вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года — великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, — заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа» (XIV, 398—399; подлинник по-французски).

Пенсия была назначена.

Извещенный о невзгодах, постигших друга, Пушкин обратился к шефу жандармов весной 1830 г. еще с одной просьбой: «... я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако, если Николай Раевский приедет в Полтаву, умоляю ваше превосходительство разрешить мне съездить туда с ним повидаться» (21 марта 1830, из Москвы в Петербург) (XIV, 71—72).

На столь редкостное, небывалое в устах Пушкина «умоляю» последовала 3 апреля назидательная отповедь: «Что касается вашей просьбы о том, можете ли вы поехать в Полтаву для свидания с Николаем Раевским, — должен вам сообщить, что, когда я представил этот вопрос на рассмотрение государя, его величество соизволил ответить мне, что он запрещает вам именно эту поездку, так как у него есть основания быть недовольным поведением господина Раевского за последнее время. Этот случай должен вас убедить в том, что мои добрые советы способны удержать вас от ложных шагов, какие вы часто делали, не спрашивая моего мнения».14

Несмотря на высокий чин и награды, Н. Н. Раевский никогда не стал «своим» в кругу николаевских генералов. Михаил Бестужев в книге

207

«Мои тюрьмы» отметил эту его особую черту: «Генерал Раевский, бывший член нашего Общества и прощенный государем за чистосердечное раскаянье, проживая как начальник отряда в Тифлисе, наполнил свой штаб большею частию из декабристов и ссыльных офицеров. Прочих, не бывших в его штабе, он ласково принимал в своем доме».15

Много позже сам Николай Николаевич определил свое общественное положение блестящим сравнением (записано его сослуживцем Г. И. Филипсоном): «Царская милость мне так же пристала, как корове седло. На ком был первородный грех 14 декабря, тот навсегда остался в положении журнала, которому объявлено два предостережения».16

С Пушкиным они были опять «на долгий срок разведены».

12 января 1832 г. Петр Андреевич Вяземский по своему ежедневному обыкновению сообщал жене в Москву столичную хронику: «Сегодня обедаю у Пушкина с Жуковским, Крыловым и Николаем Раевским, которого я еще не видал и не знаю».17 Видимо, обед, о котором говорит Вяземский, Пушкины давали в честь Раевского. Ради него поэт пригласил к обеду ближайших друзей в свою квартиру в доме Брискорн на Галерной улице.

Генерал, о котором князь Вяземский был давно наслышан, с момента освобождения из-под следствия по делу декабристов не бывал в Петербурге. И ныне прибыл не по своей воле. 9 сентября 1831 г. Лев Пушкин писал с Украины в Белосток бывшему сослуживцу по Нижегородскому полку Михаилу Юзефовичу: «Забыл тебе сказать, что Раевского требуют в Петербург для объяснений».18 В Петербурге следовало ему явиться к военному министру графу А. И. Чернышеву. Но он встретился сперва с Л. В. Дубельтом и А. Х. Бенкендорфом, бывшими сослуживцами отца, встретился приватно, и разговор у них был домашний, без чинов. Бенкендорф обещал сам сначала поговорить с Чернышевым.

26 января Вяземский извещал жену, а через нее Екатерину Орлову о полном успехе обходного маневра. «Сейчас был у меня Раевский и просил меня сообщить Орловой, что он получает Анну через плечо, что он совершенно очищен во мнении государя назло Паскевичу и Чернышеву и что он пока остается здесь еще, чтобы, если можно, поправить дела брата. В этом деле помог ему Бенкендорф, которым он очень доволен».19

Не в этот ли день сочиняли вместе Пушкин и Раевский письмо военному министру, причем Пушкин явил тут блистательное владение фразеологией официальных деловых бумаг и поправками своими превратил прошение в своеобразный шедевр дипломатической наступательности.

Вот это письмо:

«Милостивый государь граф Александр Иванович!

Я принял смелость всепокорнейше просить Ваше сиятельство довести до высочайшего сведения мое оправдание и испросить мне возвращение наград, коих удостоен был представлениями начальства. Его императорскому величеству благоугодно было не только соизволить на всеподданнейшую просьбу мою, но и определить меня на действительную службу.

С чувством благоговения и глубочайшей благодарности принял я высочайшую милость. Но после смерти отца моего судьба моего семейства лежит на мне, и как въезд в столицы запрещен старшему брату моему, то я должен наместо его заниматься делами нашего имения и думать об устройстве двух сестер, разделяющих с братом его уединение. Не осмеливаюсь озабочивать преждевременно высочайшее внимание, но вынужден испрашивать себе позволения проживать в Петербурге и в Москве, сохраняя мое назначение».20

208

В апреле 1832 г. Н. Н. Раевский, находясь в Петербурге, писал Пушкину: «Дорогой мой, я хотел было сегодня утром приехать к тебе, чтобы засвидетельствовать мое почтение твоей жене, но из-за сильной простуды мне придется несколько дней просидеть дома. Навести меня, ради бога, мне очень нужно с тобой посоветоваться насчет одного письма, которое я должен написать по поводу брата — пообедаем вместе».

Пушкин, конечно, пришел, и прошение на этот раз они сочиняли от имени матушки Софьи Алексеевны, вдовы героя 1812 г.

Лишь в конце июня 1832 г. был получен ответ из канцелярии III отделения, продиктованный самим Бенкендорфом: «Милостивая государыня Софья Алексеевна. На почтеннейшее письмо вашего высокопревосходительства от 17 апреля сего года, коим вы, милостивая государыня, изъявляете желание ваше, дабы сыну вашему Александру разрешен был приезд в столицы, имею честь вашему высокопревосходительству ответствовать, что я, уважая знаменитые заслуги покойного супруга вашего и отличную службу вашего второго сына, всегда обязанностью моей почитаю содействовать, по возможности, в исполнении желаний ваших, и потому крайне сожалею, что в настоящем случае по обстоятельствам лишен удовольствия сделать вам угодное.

Сын ваш Александр, как известно вашему высокопревосходительству, дозволил себе дерзкий поступок в присутствии самой государыни императрицы и тем произвел даже ея величеству беспокойство. За таковым действием его уже неприлично было бы, как вы, милостивая государыня, конечно, сами изволите со мною согласиться, появление его в столицах, где легко могло ему случиться встретить государыню императрицу и тем возобновить неприятное впечатление, произведенное им на ее величество <...> я не считаю приличным и не осмеливаюсь ходатайствовать у государя императора о дозволении ему въезда в оные <столицы>...».21

Опала с Александра была снята лишь через два года.

3

В последнем издании переписки Пушкина, вышедшем в издательстве «Художественная литература», напечатана записка В. А. Жуковского к Пушкину, датированная предположительно: «Февраль—март <?> 1834. Петербург»: «Раевский будет у меня нынче ввечеру. Будь и ты, привези брата Льва и стихи или хоть прозу, если боишься Раевского. Порастреплем Пугачева. Ж. Четверг. Собрание открывается в 9 часов».22

В отличие от остальной корреспонденции эта записка составителями двухтомника почти не прокомментирована. О том, какой из братьев Раевских упомянут, высказана догадка: «Вероятно, Александр Николаевич, которому с января 1834 года было разрешено проживание в столицах». По-видимому, шутливое подтрунивание Жуковского над Пушкиным по поводу «боязни Раевского» тоже традиционно приводит на память «демона» Александра Раевского.

Между тем речь здесь идет несомненно о Николае Николаевиче. И записка эта дополняет одну из малоизвестных страниц пушкинской дружбы с младшим сыном героя наполеоновских войн.

Раевский приехал в Петербург осенью 1833 г., когда Пушкин был в Болдине. В октябре—декабре Раевский жил не столько в столице, сколько в Усть-Рудице, в доме при фарфоровой фабрике, которую некогда создал его прадед М. В. Ломоносов. Теперь правнук пытался возобновить и наладить производство фарфоровой посуды, дабы улучшить материальное положение семьи. Его зять М. Ф. Орлов устроил в своей подмосковной, в Милятине, хрустальную фабрику и одержимо ею занимался.

209

Хотя после отстранения от командования Нижегородским полком за связи с высланными на Кавказ декабристами прошло пять лет и уже два года как он был «прощен», снова «прощен» (как в январе 1826 г.), хотя ему были возвращены все его награды и он даже был назначен командиром Второй конно-егерской дивизии, Николай Раевский был «не у дел» и чувствовал это совершенно отчетливо. Государство в нем не нуждалось. Ни в его храбрости, ни в его воинском двадцатилетнем опыте, ни в его ярком энергичном уме. Приходилось искать себе занятия. Одним из них и была фарфоровая фабрика. Что там изготовляли?

Зимою 1834 г. он гордо подарил Пушкину несколько тарелок с видами петербургских пригородов. Однако в отличие от его зятя Орлова фабрика не поглощала его целиком. Что же еще?

А вот что.

Лев Сергеевич Пушкин, упомянутый в записке Жуковского, эту зиму жил в столице с родителями, тщетно мечтая о возвращении на юг. Он связывал свои планы с будущим назначением Раевского, при котором служил в Нижегородском драгунском, вспоминая теперь это время как лучшие годы своей жизни. Вот что писал Лев Пушкин своему приятелю и бывшему сослуживцу М. В. Юзефовичу (он был адъютантом Раевского в 1828—1829 гг.) на Украину 21 февраля 1834 г.: «Раевский еще здесь, его денежные дела идут хорошо; не знаю, сколько времени он еще пробудет здесь, но хотелось бы уехать вместе с ним. Если это может быть тебе интересно, сообщу, что он роется в архивах и занимается русской историей, о которой раньше не имел ни малейшего понятия. Мой брат скоро собирается издать историю Пугачева; произведение достойное, особенно в отношении повествования; в последнее время он много написал в прозе и в стихах, но это произведение занимает его исключительно».23

Левушка в курсе житейских и литературных интересов двух друзей, но относительно Раевского он явно ошибается. Раевский, по его словам не имевший об истории «ни малейшего понятия», в действительности был одним из самых сведущих людей в вопросах истории, европейской и отечественной. Недаром именно ему так подробно излагал Пушкин план и содержание будущей трагедии «Борис Годунов».

Именно от Николая Раевского исходил важнейший совет Пушкину: «Я желал бы, чтобы ты справлялся с источниками, которыми пользовался Карамзин, а не следовал только его рассказу. Не забудь, что Шиллер изучал астрологию прежде, чем приняться за „Валленштейна“».24

Один из современников, англичанин Роберт Ли, вспоминая о своем знакомстве с Н. Н. Раевским, писал, что был удивлен «большой коллекцией всех лучших книг по истории, политике и химии, а также переводов лучших английских сочинений на французский» в деревенском, гарнизонном жилище тогда еще полковника Раевского.

Льву Пушкину не было известно, что М. В. Юзефович не только знал о пристрастии своего командира к истории, но и стремился порадовать его новой книгой. Так, 14 апреля 1833 г. Юзефович писал ему из Киева: «Я купил мемуары Курбского, которые тотчас вам пошлю, как только они будут завершены».25

В московских и петербургских магазинах для Раевского оставляли книги по его заявкам, в том числе труды по ботанике и истории. Вот один из таких списков, переданный им матери и сестре Екатерине для пересылки ему книг на Кавказ:

1) «История реформации и религиозных войн во Франции» Ш. Минье (1824);

2) «Путешествие по руинам Вавилона» Саймона (перевод с английского на французский Риша) (1818);

3) «История папы Григория VII» Виллемана;

210

4) «История революции во Франции» в 10 томах Тирса (1823—1827);

5) «История Бретани» Дарю (1826);

6) «Всеобщая история» Дюбара (1829);

7) История Геродота (в переводе на французский Мио) (1829).26

Есть и другие данные, даже курьезные. Например, в июне 1835 г. Л. В. Дубельт просит Н. Н. Раевского возвратить взятые им в 1833 г. 87 томов «Собрания российских законов», принадлежащих Управлению корпуса жандармов.

О серьезности исторических интересов Н. Н. Раевского свидетельствует обращенное к нему письмо директора Главного архива Министерства иностранных дел А. Ф. Малиновского (от 7 апреля 1834 г. из Москвы):

«Милостивый государь Николай Николаевич!

Получив через его сиятельство вице-канцлера (К. В. Нессельроде. — Т. Г.) высочайшее повеление снабжать ваше превосходительство сведениями из Московского Главного архива Министерства иностранных дел о сношениях России с Азиею и особенно с Персиею, со времен восшествия на престол императора Петра Великого до смерти шаха Надира в 1747 году, покорно прошу вас, милостивый государь, ежели вам угодно, повидаться со мною завтрашнего утра, или пожаловать в Архив послезавтра 9-го числа сего апреля, в начале второго часа пополудни для предварительного по делу сему объяснения».27

Ничего любительского, согласного с поверхностным представлением Левушки о «новом капризе» в занятиях Раевского не было. Пушкина с другом юности соединяли не только общие воспоминания, чувства взаимной любви и благодарности: они были единомышленниками, духовное их братство в основе своей имело редчайшее чувство, присущее обоим, — «чувство истории» (слова П. А. Вяземского).

Зимою 1834 г. приехал в Петербург генерал-майор П. Х. Граббе, кавказский сослуживец Раевского. Сидя у Раевского в гостинице Демута, он посетовал, что незнаком с Пушкиным лично. «Он (Пушкин. — Т. Г.) жил неподалеку. Раевский послал его просить, и, к живому удовольствию моему, Пушкин пришел, — вспоминал П. Х. Граббе. — Мы обедали и провели несколько часов втроем. Двенадцатый год был главным предметом разговора. К досаде моей, Пушкин часто сбивался на французский язык, а мне нужно было его чистое, поэтическое русское слово. Русской плавной, свободной речи от него я что-то не припомню: он как будто сам в себя вслушивался. Вообще пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было. Какая-то грусть лежала на лице его. Он занят был в то время историею Пугачева и Стеньки Разина; последним, казалось мне, более. Он принес даже с собой брошюру на французском языке, переведенную с английского и изданную в те времена одним капитаном английского флота».28

Граббе показалось, что Разин занимал Пушкина сильнее, чем Пугачев. Он не знал, что Пушкин говорил о Разине для Раевского. И брошюру29 принес для Раевского. Он свою «пугачевскую» работу просто не акцентировал в разговоре. Биограф Пушкина и издатель «Русского архива» П. И. Бартенев, записавший многие рассказы со слов друзей поэта, сообщил: «Покойный Соболевский передавал нам, что Н. Н. Раевский (сын) сбирал все, что было писано о Разине, и намеревался писать историю его разбойничьих подвигов».30 Замечательный библиофил С. А. Соболевский, вероятно, не раз указывал Раевскому нужные тому материалы. Не из-за этих ли «разинских» разысканий понадобился Раевскому и архив Коллегии иностранных дел? Ведь недаром упомянута была в письме Малиновского Персия: речь шла о тайных документах из истории дипломатии. Высочайшее

211

соизволение на пользование архивом могло быть получено в связи с замыслами, относившимися к Петру Великому (увлекшему Раевского еще в отрочестве), но ведь могли там обнаружиться материалы, касавшиеся и более раннего времени — времени царствования Алексея Михайловича, к которому и относится персидский поход легендарного Стеньки.

Ю. М. Лотман указывает, что в сознании современников Пушкина «связь Разина и Пугачева была устойчивой», и приводит мотивированный отказ Бенкендорфа Пушкину опубликовать «Песни о Стеньке Разине»: «Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева».31

Тот же Бартенев утверждал, что Раевский обладал списком секретных «Записок Екатерины II».

В 1966 г. тогдашний хранитель пушкинских рукописей в ИРЛИ АН СССР Р. Е. Теребенина доказала, что копия этих «Записок», находившаяся у Пушкина, была сделана со списка Н. Н. Раевского, а не М. С. Воронцова, А. И. Тургенева или П. А. Вяземского. Первые 10 страниц «Записок Екатерины II» переписаны рукою Н. Н. Пушкиной, так что датировать список следует именно 1834 г.

Но вернемся к записке Жуковского. Теперь мы знаем, что, называя имя Раевского, он имел в виду Николая. Шутливый намек: «если боишься Раевского» — свидетельствует о том, что к оценкам друга Пушкин относился очень серьезно, дорожил его мнением, зная, сколь глубоки его суждения, каким строгим вкусом они отличаются. Нередко эти оценки становились предметом их спора, дружеских схваток. Дошедшие до нас рецензии Раевского всегда суровы. Пушкин ждал их с тревогой и волнением, а потом вспоминал с нежностью: «„Кавказский пленник“ — первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил; он был принят лучше всего, что я ни написал <...> Но зато Николай и Александр Раевские и я, мы вдоволь над ним посмеялись» (XI, 145); «Я пришлю <...> отрывки из „Онегина“; это лучшее мое произведение. Не верь Н. Раевскому, который бранит его — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал» (XIII, 85—87).

Но ведь надо знать, как «бранился» Раевский. Его хула была ценнее многих комплиментов. Мера его требовательности соответствовала пушкинскому гению. Вот образчики его критики, его требовательной надежды на друга.

«Твой „Кавказский пленник“, — произведение плохое, — открыл путь, на котором посредственность встретит камень преткновения».

Или: «Признаюсь, я не совсем понимаю, зачем ты хочешь писать свою трагедию белыми стихами. Я думал бы, напротив, что тут представляется случай воспользоваться всеми богатствами наших многочисленных размеров <...> Хороша или дурна будет твоя трагедия, — но я заранее предвижу важные последствия для нашей словесности; ты дашь жизнь нашему шестистопному стиху, который до сих пор так тяжел и безжизнен; ты сообщишь диалогу движение, которое делает его похожим на разговор, а не на фразы из разговорника, как было до сих пор <...> Ты довершишь водворение у нас простой и естественной речи, которой наша публика еще не понимает».

А вот об «Онегине»: «Я читал им публично твоего „Онегина“; они пришли в восхищение. А я кое-что покритиковал, но про себя».32

Все эти замечания содержатся в одном письме (от 10 мая 1825 г., из Белой Церкви в Михайловское). И нельзя не улыбнуться, читая их. «Пленник» — «плохое произведение», но он «открыл» новый путь. «Онегина» критиковал «про себя», а публично читал Кочубеям, гордясь новинкой опального друга. Невольно подумаешь, что сама критика его — знак самолюбивой ревности, родившейся из непримиримой жажды совершенства. И именно поэтому только от него Пушкин принимал — и смиренно, и с ропотом — наставления, колкости, насмешки.

212

М. В. Юзефович вспоминал о пребывании Пушкина на Кавказе в 1829 г.: «С Пушкиным был походный чемодан, дно которого было наполнено бумагами <...> Он отдал брату Льву и мне этот чемодан, чтоб мы сами отыскали в нем то, чего нам хочется. Мы и нашли там тетрадь „Бориса Годунова“ и отрывки „Онегина“, на отдельных листиках. Но мы этим, разумеется, не удовольствовались, а пересмотрели все и отрыли, между прочим, прекрасный, чистый автограф „Кавказского пленника“. Когда я показал Пушкину этот последний, говоря, что это драгоценность, он, смеясь, подарил мне его; но Раевский, попросив у меня посмотреть, объявил, что так как поэма посвящена ему, то ему принадлежит и чистый автограф ее и Пушкин не имеет права дарить его другому. Можно себе представить мою досаду! Я бросился отнимать у Раевского, но должен был уступить его ломовой силе».33

Тогда же Юзефович стал свидетелем одной типичной стычки между друзьями. «Пушкин <...> с жаром воскликнул: „Я не понимаю, как можно не гордиться своими историческими предками! Я горжусь тем, что под выборною грамотой Михаила Федоровича есть пять подписей Пушкиных“».34 В письме Юзефовича к П. И. Бартеневу приводится саркастическая реплика Раевского: «„Есть чем хвастать!“. Пушкин как в воду окунулся и больше ни гу-гу».35

Да, возражать было трудно. Раевский мгновенной репликой обнаружил уязвимое место пушкинского высказывания: «исторические предки» стояли у истока самодержавия и благословили тиранию, а потомок, столь от этой тирании пострадавший, с пафосом говорит о них, государственных выборщиках.

Теперь о выражении: «Порастреплем Пугачева». У него было еще одно значение: так начинал в Лицее профессор А. И. Галич, обращаясь к классикам древности в своих лекциях.36

Пример исторических трудов Пушкина заразил Н. Н. Раевского. Исполнил ли он свой замысел? Вряд ли. В бумагах его жена и наследники ничего не нашли. А что касается любви к истории, то, по сообщению его управляющего Гаврилы Бабичева, во время своей последней, смертельной болезни, в июне 1843 г., он, чтобы забыть о страданиях, днем и ночью заставлял читать себе вслух исторические книги.

—————
Сноски

Сноски к стр. 203

1 Русский архив. 1901. № 10. С. 185.

2 Гершензон М. О. История молодой России. Л., 1929. С. 77.

3 См.: Удимова Н. И. Стихотворение Пушкина «Памяти сына С. Г. Волконского» // Литературное наследство. М., 1956. Т. 60, кн. 2, полутом 1. С. 405.

4 Там же.

5 Подорожная Пушкина от Петербурга до Тифлиса датирована 4 марта 1829 г.

Сноски к стр. 204

6 скандале (франц.).

7 Архив Раевских. СПб., 1908. Т. 1. С. 441—444.

8 Мазур Т. П., Малов Н. Н. Новые материалы о Пушкине // Прометей. М., 1974. Т. 10. С. 238—239.

9 Там же. С. 239.

Сноски к стр. 205

10 Старина и новизна. 1909. Т. 22. С. 38.

11 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 407.

Сноски к стр. 206

12 Цит. по: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л., 1936. С. 110.

13 Архив Раевских. Т. 1. С. 467—468.

14 Пушкин А. С. Переписка. СПб., 1908. Т. 2. С. 129.

Сноски к стр. 207

15 Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 55.

16 Русский архив. 1883. Т. 6. С. 354—355.

17 Звенья. М.; Л., 1951. Кн. 9. С. 251.

18 Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1982. Т. X. С. 330 (публикация Б. Н. Хандроса).

19 Звенья. Кн. 9. С. 265.

20 Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 818.

Сноски к стр. 208

21 Архив Раевских. Т. 2. С. 123.

22 Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 117.

Сноски к стр. 209

23 Пушкин. Материалы и исследования. Т. X. С. 340.

24 Цит. по: Майков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899. С. 143.

25 Архив Раевских. Т. 2. С. 151.

Сноски к стр. 210

26 Там же. С. 119—120.

27 Там же. С. 197—198.

28 Граббе П. Х. Поездка в Петербург в 1834 году // Русский архив. 1873. Т. 1. С. 783—786.

29 Как уточнил С. А. Фомичев, речь шла о книге голландца Стрюйса (см. наст. изд., с. 10).

30 Архив Раевских. Т. 2. С. 190.

Сноски к стр. 211

31 Лотман Ю. М. Роман Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 383.

32 Цит. по: Майков Л. Н. Пушкин. С. 143—146.

Сноски к стр. 212

33 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 118.

34 Там же.

35 Звезда. 1930. № 7. С. 232.

36 Лотман Ю. М. Роман Пушкина «Евгений Онегин». С. 208.