«Вчера дрались здесь на пистолетах молодой Новосильцев, сын Орловой, и брат его бывшей невесты Черневский, Черневич что ли? Оба тяжело и опасно ранены: Новосиль<цев> в бок, а тот в голову. У Новосиль<цева> секундантами были Герман и Реад, и, следовательно, все происходило в порядке».[21]

«Пресловутая битва московской спеси с петербургской простотой, столь славно и столь несчастливо для обеих сторон окончившаяся, занимала нашу публику в течение полумесяца. Тут представляется нечто новое, похожее на так называемое общее мнение, но да избавит нас Бог от сей заразы!

Между тем как грамотеи рассматривали с важностию, почему бедный подпоручик, неизвестный в жизни, помрачил магнатов в день своего погребения пышностию и многолюдством. — толкучий рынок, выпуча глаза, искал насладиться лицезрением попа в козлиной шкуре».[22]

«В самый год кончины государя Александра Павловича был в Петербурге поединок, об котором шли тогда большие толки: государев флигель-адъютант Новосильцев дрался с Черновым и был убит. Он был единственный сын Екатерины Владимировны, рожденной графини Орловой (дочери Владимира Григорьевича, женатого на Елизавете Ивановне Стакельберг), от брака с Дмитрием Александровичем Новосильцевым. У них этот сын только и был. Екатерина Владимировна <…> была во всех отношениях достойная, благочестивая и добрейшая женщина, но мужем не очень счастливая: он с нею жил недолгое время вместе, имея посторонние привязанности и несколько человек детей с „левой стороны“. Сын Новосильцевой, по имени Владимир, был прекрасный молодой человек, которого мать любила и лелеяла, ожидая от него много хорошего, и он точно подавал ей великие надежды. Видный собою, красавец, очень умный и воспитанный как нельзя лучше, он попал во флигель-адъютанты к государю, не имея еще и двадцати лет. Мать была этим очень утешена, и так как он был богат и на хорошем счету при дворе, все ожидали, что он со временем сделает блестящую партию. Знатные маменьки, имевшие дочерей, ласкали его и с ним нянчились, да только он сам не сумел воспользоваться благоприятством своих обстоятельств. Познакомился он с какими-то Черновыми; что это были за люди — ничего не могу сказать. У этих Черновых была дочь, особенно хороша собою, и молодому человеку очень приглянулась; он завлекся и, должно быть, зашел так далеко, что должен был обещаться на ней жениться. Стал он просить благословения у матери, та и слышать не хочет: „Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок на Пахомовне: никогда этому не бывать“. Как сын ни упрашивал мать — та стояла на своем: „Не хочу иметь невесткой Чернову Пахомовну — экой срам!“ Видно, орловская спесь брала верх над материнскою любовью. Молодой человек возвратился в Петербург, объявил брату Пахомовны, Чернову, что мать его не дает согласия. Чернов вызвал его на дуэль.

— Ты обещался жениться — женись или дерись со мной за бесчестие моей сестры.

Для дуэли назначили место на одном из петербургских островов, и Новосильцев был убит. Когда несчастная мать получила это ужасное известие, она тотчас отправилась в Петербург, горько, может статься, упрекая себя в смерти сына. На месте том, где он умер, она пожелала выстроить церковь и, испросив на то позволение, выстроила. Тело молодого человека бальзамировали, а сердце, закупоренное в серебряном ковчеге, несчастная виновница сыновней смерти повезла с собою в карете в Москву. Схоронили его в Новоспасском монастыре. Лишившись единственного детища, Новосильцева вся предалась Богу и делам милосердия и, надев черное платье и чепец, до своей кончины траура не снимала. Кроме церкви митрополита Филарета, которого очень уважала, и самых близких родных, она нигде не бывала, а первое время никого и видеть не хотела. Она была в отчаянии и говорила Филарету: „Я убийца моего сына; помолитесь, владыка, чтоб я скорее умерла“ {143. с. 289–291}.

Столкновение с самого начала приобрело политический оттенок, в особенности из-за неравного положения соперников в обществе. Новосильцев принадлежал к самой верхушке российской аристократии — наследник Орловых, любимец императора, блестящий офицер, ставший в двадцать с небольшим лет флигель-адъютантом. Чернов же был из бедного провинциального дворянского рода; не имея ни состояния, ни связей, он мог рассчитывать только на свои личные качества — и на случай. Именно случай — так называемая „семеновская история“ — позволил ему стать офицером гвардии. Новосильцев был своим в большом свете, Чернов же был далек от светскости. Новосильцев мог себе позволить легкомыслие в личной жизни, а Чернов был болезненно чувствителен ко всем посягательствам на его честь.

Обострила ситуацию и придала делу именно политический смысл в первую очередь активная позиция окружения Чернова, состоявшего в основном из членов тайного общества. Наиболее заметную роль сыграл К. Ф. Рылеев. Будучи, с одной стороны, человеком, близким семейству Черновых (традиционно его считают кузеном Черновых, однако этим словом обозначали достаточно широкий круг родственников, и весьма вероятно, что Рылеев был просто старым знакомым семейства и соседом по поместью), а с другой — одним из активнейших декабристов-агитаторов, Рылеев участвовал в деле в качестве посредника, причем, очевидно, не столько искал пути к примирению соперников, сколько целенаправленно вел события к неизбежной и трагической развязке. Во многом именно благодаря ему обстоятельства дела стали достаточно широко и однозначно известны их общим друзьям-декабристам. Дуэль была воспринята как протест против всесилия и безнравственности аристократии. Умирающего Чернова посетили — и это был публичный жест — многие члены тайного общества.

Любопытно в этом отношении письмо декабриста Бригена Рылееву от 21 октября 1825 года. Бриген знал Новосильцева „посемейному“ и не воспринял дуэль как политическую, так как не представлял в качестве политической фигуры этого „весьма ограниченного, но доброго“ человека; он обратился к Рылееву с просьбой сообщить его „мнение“ об этом деле {74, с. 97}. Правда семейная „не сходилась“ с правдой политической.

Особенно усилилось политическое понимание этой дуэли после смерти соперников (несмотря на то, что перед смертью они примирились) и достигло апофеоза 27 сентября 1825 года на похоронах Чернова. Нет ни малейшего преувеличения в словах Ю. М. Лотмана о том, что похороны Чернова превратились в „первую в России уличную манифестацию“ {708, с. 95}. Над могилой В. К. Кюхельбекер прочитал ставшее впоследствии знаменитым стихотворение „На смерть Чернова“ — своеобразную клятву и манифест декабристской чести. Общественное мнение приписывало это стихотворение перу К. Ф. Рылеева. Единого мнения в его атрибуции до сих пор нет {см. 96, примеч.; 707}.

Для многих современников эта дуэль стала одним из самых заметных событий преддекабристского периода.

Екатерина Владимировна Новосильцева (урождённая графиня Орлова; 7 ноября 1770 — 31 октября 1849) — старшая дочь графа Владимира Григорьевича Орлова (младшего из пяти знаменитых братьев) и его жены Елизаветы Петровны Штакельберг.
Наследница орловского состояния, создательница Новосильцевской богадельни с Владимирской церковью, которые дали имя Новосильцевской улице и одноимённому переулку в Санкт-Петербурге.

В 1799 году вышла замуж за бригадира Дмитрия Александровича Новосильцева (1758—1835). Семейная жизнь её была несчастливой, она прожила всего год с мужем, имевшим постороннюю привязанность, человеком заносчивым и запальчивым, с которым «невозможно ужиться никакому существу, хотя бы с ангельским характером».

Екатерина Владимировна всецело отдалась воспитанию единственного сына, Владимира, мало показываясь в свете, а у себя принимая только нескольких католических патеров и друга, графа Де Местра. Сын подавал большие надежды: хорошо учился, «блистал в обществе, играл хорошо на гобое, изящно танцевал и ловко бился на рапирах; будучи очень высокого роста, как все внуки Орловых, он превосходил их всех красотой».

Несмотря на то, что родители почти не были вместе, Владимир одинаково с сыновней почтительностью относился и к отцу, и к матери, которая его обожала. Екатерина Владимировна в своей материнской гордости и «орловской» спеси мечтала о блестящей невесте для своего сына. К её негодованию Владимир решил жениться на бедной и незнатной девице Черновой. Все свои усилия Екатерина Новосильцева приложила на препятствование этому браку.

Оскорблённый брат невесты вызвал Владимира на поединок. Новосильцева оповестила об этом главнокомандующего в Москве, графа Сакена, приказавшего отцу Чернова, бывшему у него подчинённым, прекратить дело. Но было поздно, трагическая дуэль на смертельных условиях уже состоялась, оба дуэлянта были смертельно ранены. Приехав в Петербург Екатерина Владимировна ещё застала своего сына живым, но все усилия врачей, во главе с известным доктором Арендтом, которому было обещано 1000 рублей за выздоровление сына, оказались тщетными.
14 сентября 1825 года Владимир Новосильцев скончался.
Тело его было набальзамировано и отправлено в Москву, туда же вернулась и Екатерина Владимировна, увозя с собой в закупоренном серебряном сосуде сердце сына.

Похоронив сына в Новоспасском монастыре, и построив церковь на месте ранения сына, она предавалась молитвам и благотворительности, не снимая более никогда траура. Кроме церкви и бедных она никого не посещала, сначала поселясь около Новоспасского монастыря, затем запершись в своем доме на Страстном бульваре.

Позднее Екатерина Новосильцева переехала в имение отца, где и ухаживала за ним до конца его дней.
В 1835 году, спустя десять лет после смерти сына, она овдовела.
Её благотворительность распространялась даже на внебрачных детей мужа.
До конца жизни она оставалась покровительницей сирот и бедных, принимала деятельное участие в трудах дамского благотворительного комитета, объеэжала бедных, и устраивала для них бесплатные квартиры.

Последняя из рода Орловых, Екатерина Владимировна, скончалась 31 октября 1849 года. Все её огромное состояние перешло к сыну сестры Владимиру Петровичу Давыдову, вместе с фамилией и графским титулом Орловых.

Церковь Святого равноапостольного князя Владимира при Орлово-Новосильцевском благотворительном заведении.

Церковь каменная с таковою же колокольнею, однопрестольная построена в 1834 году на средства жены бригадира Новосильцева Екатерины Владимировны, урождённой графини Орловой, в память её сына флигель-адъютанта Владимира Дмитриевича Новосильцева, убитого на дуэли 14 сентября 1825 года.

Церковь в комплексе Орлово-Новосильцевской богадельни была построена по проекту архитектора Иосифа Шарлеманя.
Храм был заложен 1 мая 1834 года и освящен  15 мая 1838 года митрополитом Филаретом, как и три здания богадельни, стоявшие по сторонам.
Богадельня была открыта в 1842 году.
Храм в строгом стиле позднего классицизма был в плане круглым и оформлен дорическим портиком. Внутри его свод поддерживали 16 ионических колонн искусственного серого мрамора, стены украшали такие же пилястры. Иконы в двухъярусном иконостасе красного дерева написал академик А. К. Виги, а лепку исполнил Ф. Торичелли. Витражи в алтаре выполнила мастерская Орлова в Москве. Две алтарные картины - "Иерусалимский храм" и "Часовня в Вифлееме" (1836 г.) академика М. Н. Воробьева - графиня приобрела прямо с академической выставки. К освящению она также подарила храму золоченую серебряную утварь, бархатную ризницу, Евангелие, украшенное серебром, эмалью и полудрагоценными камнями, большое бронзовое паникадило и обеспечила причт доходами. На стенах церкви висели две бронзовые доски: одна рассказывала историю постройки, другая посвящалась памяти погребенного в склепе под церковью действительного статского советника Е. П. Пражевского, наблюдавшего за ее возведением.

В конце XIX - начале ХХ века у офицеров существовал обычай в случае грозящей им опасности (например, перед предстоящей дуэлью) приходить молиться в эту церковь.

С 1919 года церковь стала приходской. Ампирная церковь-ротонда, украшавшая весь квартал, была закрыта 17 марта 1932 г. и в июне того же года взорвана. Часть имущества из нее передали в Русский музей. Здания богадельни частично снесли, частично перестроили. Сейчас в них размещается стоматологическая клиника. (Просп. Энгельса, д. 1-3, угол Новороссийской ул.).

За Пахомовну, или Предрассудок чести

Иван Толстой

10.09.2015

Еще Анну Ахматову возмущало дикое мышление народных пушкинистов. С годами их меньше не становится. В своей одержимой влюбленности в поэта (точнее, в его роковую дуэль) они так страстно желают оградить его от дантесовской пули, что выдвигают теории одну нелепее другой. Коварный француз потому, мол, остался невредим для пушкинского выстрела, что под мундиром таил кольчугу, панцирь, латы.

Есть и сторонники снайперского выстрела в Пушкина с чердака соседней Комендантской дачи. Не мог же певец Людмилы и Руслана пасть просто так. Наверняка прощальный лимонадик у "Вольфа и Беранже" был с сонными добавками.

Между тем, на дуэльную карту в ту эпоху ставилось не очень вразумительное в новейшие времена понятие чести.

У писателя и историка Якова Аркадьевича Гордина есть отличная историческая (и даже больше – культурологическая) книга "Русская дуэль: Философия, идеология, практика". В своем дополненном виде она выпущена в 2014 году петербургским издательством "Вита Нова". Если будете читать, не пропустите первых глав: в них ставятся проблемы, фундаментальные для дворянского сословия, без уяснения которых поведение героев русской литературы и мемуаристики превращается в дурной театр.

Юрий Михайлович Лотман отмечал:

"Русский дворянин XVIII – начала XIX века жил и действовал под влиянием двух противоположных регуляторов общественного поведения. Как верноподданный, слуга государства, он подчинялся приказу. Психологическим стимулом был страх перед карой, настигающей ослушника. Как дворянин, человек сословия, которое было одновременно и социально господствующей корпорацией и культурной элитой, он подчинялся законам чести. <...> Идеал, который создает себе дворянская культура, подразумевает полное изгнание страха и утверждение чести как основного законодателя поведения".

Пушкин, говорит Яков Гордин, "называл себя “человеком с предрассудками”. Одним из главных предрассудков, определявших его жизнь, было представление о чести как абсолютном регуляторе поведения – личного, общественного, политического".
Таким же был и Дантес, для которого (как бы неприятно кому-то ни было) честь служила наилучшей кольчугой

​Таким же был и Дантес, для которого (как бы неприятно кому-то ни было) честь служила наилучшей кольчугой.

История, 190-летие которой исполняется сегодня, еще раз показывает, что честь в ту эпоху была регулятором для всех дворян, любого уровня, и никакое положение в обществе, никакое богатство не освобождало от добровольного следования этому "предрассудку".

Но – и это особо подчеркивает Я. Гордин – у "авангарда" дворянства существовал еще и "предрассудок свободы": "Причем свобода – не в узко политическом смысле, а скорее свобода определять свое место в несовершенном мире, свобода радикально – смертельно – отторгать от себя пошлость враждебного мира".

Иными словами об этой пошлости сказал Пушкин:

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

В данном случае – присвоило право на выбор невесты.

История этой дуэли описывалась множество раз. Вот, например, как легко и по-светски рассказывал о ней историк и писатель Михаил Иванович Пыляев (автор "Старого Петербурга", "Старой Москвы" и прочей увлекательной классики):

"Блестящий флигель-адъютант Владимир Дмитриевич Новосильцев сделал предложение дочери небогатого дворянина Екатерине Пахомовне Черновой. Они друг другу понравились, и любовь их казалась им прочной. Была назначена уже в январе 1825 года свадьба, которой, однако, помешала знатная и богатая Екатерина Владимировна Новосильцева, мать жениха. Она не могла примириться с женитьбой аристократа-сына на какой-то безвестной девушке "среднего круга".

Будучи бесхарактерным, Новосильцев по настоянию матери отказался от данного им слова невесте через брата последней, офицера Семеновского полка Константина Пахомовича Чернова.

– Когда вы сватались, – ответил Чернов на отказ жениха, – мы были уверены, что вы уже совершеннолетний и правоспособный. Но что делать? Нельзя не повиноваться маменьке... Вы, конечно, свободны от данного вами слова!

Новосильцев молча поклонился.

– Само собой, разумеется, – продолжал Чернов, – что после вашего отказа вы уже никогда не будете у нас в доме.

– Ну, конечно...

– Этим вы выполните долг благовоспитанного человека. А другой долг человека честного требует от вас, чтобы вы избавили сестру мою от ваших поклонов и, по возможности, даже встреч... Этим я вас предупреждаю, что если когда-либо где-либо вы позволите себе сказать хоть одно слово моей сестре, я назову вас человеком, не заслуживающим имени честного офицера. Поверьте, что я так же умею уважать честь нашей фамилии, как вы умеете уважать мнение вашей матушки.

Разговор этот происходил Великим постом.
Однако раскланяться он не решился.

Новосильцев пообещал избегать встреч с красавицей Черновой и до Пасхи ее не видел, пока не столкнулся с ней случайно в Летнем саду. Однако раскланяться он не решился.

5 сентября, в день тезоименитства Императрицы Елизаветы Алексеевны, в дворянском собрании дан был великолепный бал, на который съехался весь бомонд и гвардия.

Во время танцев Новосильцев заметил между изящными дамами m-lle Чернову, и вновь в его сердце проснулись прежние чувства. Но только он не смел к ней подойти, а тем более разговаривать. Во время мазурки с фигурами к Новосильцеву подходит статский кавалер с двумя дамами. Одна из них была Чернова.

Новосильцев приподнялся с места.

– Забвение или раскаяние? – спросил незнакомец. Владимир Дмитриевич смутился. От этого выбора зависело многое.

– Раскаяние, – ответил он.

Чернова подала ему руку, которая заметно дрожала. Они сделали один тур. Екатерина Пахомовна шепнула "довольно" и села. Новосильцев стал за ее стулом, и, придерживаясь за спинку, только что хотел начать разговор, как чья-то тяжелая рука опустилась на его эполет. Он обернулся – перед ним стоял Константин Пахомович Чернов.

– На два слова! – шепнул он Новосильцеву и повел его за собой в одну из боковых комнат. – Вы помните условия, на которых я простил вам ваш отказ от руки моей сестры?
Бал имеет свои условия, основанные на законах приличия

Новосильцев потупился и пробормотал:

– Бал имеет свои условия, основанные на законах приличия.

– И я их соблюдаю, и не говорю вам подлеца – вслух!.. Завтра у вас будет мой родственник Кондратий Федорович Рылеев – благоволите передать ему: где, когда и на чем?

– К вашим услугам!"

Легкий и совершенно беллетристический рассказ Пыляева имел куда более драматическую подноготную.

Владимир Новосильцев – внук (по матери) младшего из пяти знаменитых братьев Орловых, Владимира Григорьевича, – поступил на службу в лейб-гвардии гусарский полк и по производству в офицеры был назначен адъютантом главнокомандующего первой армией графа Остен-Сакена, а в 1822 году получил придворную должность флигель-адъютанта. О лучшей карьере невозможно было мечтать. Он "блистал в обществе, играл хорошо на гобое, изящно танцевал и ловко бился на рапирах; будучи очень высокого роста, как все внуки Орловых, он превосходил их всех красотой". Словом, завидный жених.

Константин же Чернов происходил из небогатой и многодетной (как у Орловых – пять братьев) семьи тверских дворян. Он окончил Кадетский корпус и готовился к карьере простого армейского офицера, но тут судьба неожиданно повернулась: он попал в лейб-гвардии Семеновский полк, где и познакомился с будущими декабристами, став активным членом Северного общества.

Яков Гордин показывает, что, в отличие от пыляевского изложения, у истории были дополнительные этапы: "Почитая сестру оскорбленной, Константин Чернов вызвал Новосильцева. Тот не принял вызова, заверив его, что и не думал изменять слову. Между тем, по просьбе старших Новосильцевых, фельдмаршал Остен-Сакен заставил генерала Чернова, отца Константина, отказать жениху, якобы по собственному побуждению. Приблизительно в это же время Новосильцев сам вызвал Константина Чернова, обвинив в распространении слухов о вынужденной его, Новосильцева, женитьбе под угрозой дуэли.

(...) Поручик Чернов был двоюродным братом Рылеева и членом тайного общества. Он был приятелем Александра Бестужева; они были не только добрыми знакомыми, но и политическими единомышленниками.
Поручик Чернов был двоюродным братом Рылеева и членом тайного общества

В 1825 году – за три месяца до вооруженного мятежа дворянского авангарда, доведенного самодержавием до крайности, – дуэль члена тайного общества с членом зловещей корпорации бюрократической знати должна была отличаться политическим и личным ожесточением.

Остался замечательный документ. Записка, сочиненная Черновым в ожидании поединка. Но – удивительно! – писана она рукой Александра Бестужева. Более того, ее стилистика явно обличает Бестужева и в соавторстве. Бестужев в это время находился в Москве, в свите герцога Александра Виртембергского, адъютантом которого состоял.

Ясно, что записка была написана Бестужевым вместе с Черновым. Она представлялась им – с полным основанием – сильным агитационным документом. Двое членов тайного общества решили использовать поединок и возможную смерть одного из них для возбуждения общества против придворной бюрократической знати".

Записка гласила: "Бог волен в жизни; но дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности обещает мне смерть, и потому прошу г<оспо>д секундантов объявить всем родным и людям благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в воображении Новосильцева. Я никогда не говорил перед отъездом в Москву, что собираюсь принудить его к женитьбе на сестре моей. Никогда не говорил я, что к тому его принудили по приезде, и торжественно объявляю это словом офицера. Мог ли я желать себе зятя, которого бы можно по пистолету вести под венец? Захотел ли бы я подобным браком сестры обесславить свое семейство? Оскорбления, нанесенные моей фамилии, вызвали меня в Москву; но уверение Новосильцева в неумышленности его поступка заставило меня извиниться перед ним в дерзком моем письме к нему и, казалось, искреннее примирение окончило все дело. Время показало, что это была одна игра, вопреки заверения Новосильцева и ручательства благородных его cекундантов. Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души".

"Дуэль, – продолжает Я. Гордин, –​ была расстроена московским генерал-губернатором, узнавшим о ней, очевидно, не без участия клана Новосильцевых. Но ожесточение Чернова не прошло. А оно было велико.
Желательно, чтобы Новосильцев был наш зять – но ежели сего нельзя, то надо делать, чтоб он умер холостым

Несколько раньше младший брат Константина Чернова – Сергей – писал ему: "Желательно, чтобы Новосильцев был наш зять – но ежели сего нельзя, то надо делать, чтоб он умер холостым…"

Первый этап истории закончился слухом о женитьбе под пистолетом, что заставило Новосильцева, вовсе не жаждущего дуэли, послать Чернову вызов.

(…) Столичная публика с особым интересом следила за дуэлями, замешанными на семейных делах. Эти истории имели особую остроту, мелодраматичность, а потому вызывали особенно широкие толки. Дуэльные истории такого рода отличались бескомпромиссной жестокостью, ибо бескровный вариант не решал проблемы. Недаром поединок Чернова с Новосильцевым предполагал заведомо смертельные условия – три шага между барьерами, стрельба в упор.

После несостоявшейся дуэли на трех шагах Новосильцев снова пообещал жениться на Екатерине Черновой. Но выполнить свое обещание не торопился.

Рылеев не только остро сочувствовал родне (он сам недавно пережил нечто подобное и стрелялся по близкому, очевидно, поводу), но и понимал, какие агитационные возможности таит в себе громкий поединок Чернова с Новосильцевым, смертельное столкновение бедного и незнатного, но благородного дворянина с баловнем двора.

Он понимал, что это будет в некотором роде репетиция грядущего эпохального столкновения. И на правах старшего родственника и политического лидера взял дело в свои руки. (...)

В начале августа Рылеев отправил Новосильцеву письмо с вопросом: когда он намерен выполнить свой долг благородного человека перед семейством Черновых? Он торопил события.

Новосильцев ответил не ему, а Константину Чернову, что дело будет урегулировано им самим и родителями невесты и что вмешательство посторонних лиц вовсе не нужно. Он явно надеялся избежать дуэли.
Ни поручик Чернов, ни лидеры тайного общества, стоявшие за ним, не склонны были ждать переговоров и возможного мирного исхода

Но ни поручик Чернов, ни лидеры тайного общества, стоявшие за ним, не склонны были ждать переговоров и возможного мирного исхода.

Чернов потребовал поединка.

Новосильцев принял вызов.

(…) Чернов и Новосильцев подошли к барьерам и выстрелили одновременно. И были оба смертельно ранены. И тот, и другой умерли спустя несколько дней после дуэли.

Кюхельбекер написал стихи "На смерть Чернова", придав происшедшему законченный вид, выявив смысл поединка даже для тех, кто мог не знать его подоплеку:

Клянемся честью и Черновым!

Вражда и брань временщикам,

Царя трепещущим рабам,

Тиранам, нас угнесть готовым!

Семейное дело стало в глазах Рылеева, Бестужева, принявших деятельное участие в дуэльной истории, Оболенского и Якубовича, посещавших умирающего Чернова, всего лишь поводом.

Рылеев яростной ненавистью отгородил своих единомышленников от бюрократической аристократии, свободолюбцев – от "трепещущих рабов". Это был уникальный пример столь ясно декларированного размежевания. Лидер тайного общества поклялся – и не только от себя! – насмерть защищать эту границу. В ожидании мятежа – дуэлью. Ради этого он приносил в жертву своего соратника. Похороны Чернова тайное общество превратило в первую в России политическую демонстрацию".

Политическая заряженность, невротизированность этой истории показана Яковом Гординым очень убедительно. Но в действиях черновской стороны видна и безжалостная провокация. Светлый облик Рылеева, признаться, сильно мутнеет. Смущает и характер Чернова-старшего: как мог генерал не понимать, что такое порох отказа! А в случае неудачного исхода посылать на дуэль с Новосильцевым одного своего сына за другим – пятерых. Не правильнее ли называть подобную честь скорее барством диким – барством наизнанку?

А слова матери Новосильцева – Екатерины Владимировны: "Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок и Пахомовне. Никогда этому не бывать!" Своим упорным сопротивлением она заставила сына отказаться от невесты.

Кстати, а что невеста во всей этой истории? Кто из честолюбивых мстителей подумал, как жить дальше очаровательной мадемуазель Черновой?

Или с такой обывательщиной подходить к старым конфликтам негоже? И можно запросто угодить в народные пушкинисты?

P.S. Для успокоения совести: Екатерина Чернова не приняла яду и не ушла в монастырь, а семь лет спустя, в 1832 году, вышла замуж за полковника Николая Михайловича Лемана и родила ему восьмерых детей. Оказалась все-таки Пахомовной.