М.Н. Муравьёв-Виленский.

«Генерал-каратель», которому отдавал честь даже русский император

Михаил Николаевич Муравьёв-Виленский является одним из главных антагонистов в современной польской историографии. Ему приписывают карательные походы, массовые казни и культурный геноцид. Но кем был на самом деле этот русский генерал, которому отдавал честь даже император Александр II Освободитель?

В конце XVIII века польско-литовское государство Речь Посполитая переживало тяжёлый упадок. Центральная королевская власть практически перестала существовать, а управление перешло в руки шляхты.

Однако происходивший кавардак сложно было назвать управлением, каждый дворянин защищал исключительно свои интересы или интересы своих спонсоров. Сейм, местный парламент, лишь усугублял ситуацию и его работа зачастую была просто парализована. В сейме действовало так называемое liberum veto, право, согласно которому абсолютно любой парламентарий мог заблокировать абсолютно любое предложение коллег. То есть, для принятия решения требовалось согласие всей шляхты.

Такой подход быстро превратил некогда экономически развитое и сильное государство в безвольное образование в центре Европы. Естественно, соседние сильные страны быстро подмяли под себя шляхту, которая начала действовать в пользу своих покровителей. Как результат, Речь Посполитая утратила любые признаки суверенитета, и в 1795 году была разделена между Россией, Австрией и Пруссией.

На отошедших России территориях империя сохранила прежние порядки - действовала литовская правовая система Литовский статут и сохранён сейм. Вот только местному дворянству этого было мало, ведь теперь над ними вновь появилась верховная власть. Вскоре недовольство переросло в череду восстаний.

Одно из крупнейших произошло в 1863 году. Оно не было спонтанным, а готовилось несколько лет. Бежавшие в Европу шляхтичи агитировали оставшихся на родине поляков вести непримиримую борьбу с Российской империей, в то же время они активно искали союзников в Франции и Англии. С началом открытого вооружённого противостояния европейская пресса сразу оказала поддержку  восставшим. Российские наместники в польско-литовских землях вели себя крайне пассивно, опасаясь излишне жёсткими действиями настроить против себя местное мелкопоместное дворянство и горожан.

В самый сложный период, когда казалось, что в Царстве Польском всё вышло из-под контроля, на сцене появляется генерал Михаил Николаевич Муравьёв, ветеран Отечественной войны 1812 года. Уже в возрасте 16 лет он принял участие в Бородинском сражении и держал оборону на знаменитых Багратионовых флешах, где был ранен в ногу пушечным ядром. В современной польской, украинской, литовской и белоруской литературе националистического толка его именуют палачом, царским сатрапом, генералом-вешателем... и это ещё самые мягкие эпитеты. Проще говоря, если вы хотели найти самого злобного палача Российской империи, по версии зарубежных националистов, то вот он.

Каким же он был и чем заслужил ненависть целых народов? Для начала — польско-литовская версия.

Польская версия

В 1812 году, в возрасте 16 лет, Муравьёв впервые попал на войну. Вместе с императорскими войсками он прошагал от Москвы до Дрездена. Побывав в Европе, юноша вдохнул воздух свободы и поспешил вступить сразу в несколько революционных тайных обществ, которые в итоге переросли в декабрьское восстание 1825 года. Однако сам Муравьёв участия не принимал, а по некоторым версиям, даже сдавал революционеров императорским сыскарям.

За свою верность Муравьёв получил назначение губернатором сразу нескольких областей. Когда в 1830 в Польше вспыхнуло очередное восстание, его привлекли для вооружённого подавления. В ходе тех событий он проникся особой ненавистью ко всему польскому и католическому.

Так как опыт у Муравьёва имелся, то спустя 30 лет Александр II назначил его подавлять новое польское восстание 1863-го года. В Царство Польское генерал приехал воодушевлённым и сразу принялся за дело - казнить, вешать и ссылать в Сибирь восставших. Все смертельные приговоры Муравьёв подписывал лично, поэтому доподлинно известно, что он отправил на виселицу 128 человек, ещё порядка 12 тысяч сослал в Сибирь на поселение и каторгу.

Однако это были ещё цветочки, уверяют польские исследователи. Сразу после расправы над вооружёнными силами патриотически настроенной шляхты начинается настоящий грабёж местного населения - повсеместно вводятся военные налоги, которые остаются в губернских казнах, суть в личном распоряжении Муравьёва.

Следом идёт культурная атака. Ликвидируется порядка 200 католических церквей, закрываются городские университеты, польский язык повсеместно запрещается, польскоязычные учителя и чиновники увольняются. На все ключевые позиции становятся русские госслужащие, начинается тотальная русификация западных губерний.

Примерно так выглядит любое описание Муравьёва в Польше и современной Украине. Но, как это часто бывает, бывшие враги о своём противнике рассказывают далеко не всё. Так что теперь обратим внимание на те моменты в биографии «генерала-вешателя», которые польские националисты предпочитают не афишировать.

Русская версия

В возрасте 14 лет Михаил Муравьёв поступил на физико-математический факультет Московского университета. Уже тогда он был крайне силён в алгебре и геометрии, в связи с чем основывает «Московский математический кружок». Под эгидой клуба он выступает с бесплатными лекциями для других имперских учебных заведений.

Через два года юноша с блеском сдаёт экзамены в школу колонновожатых, где молодых людей с детства готовили в офицеры Генштаба Русской императорской армии. Его познания в математике столь хороши, что в школе он начинает не только учиться, но и тут же преподаёт.

Учитывая тот факт, что на дворе был 1812 год и Великая армия Наполеона Бонапарта рвалась к Москве, будущие офицеры проходили обучение прямо на ратном поле. Так, Муравьёв принимает участие в Бородинском сражении, да ещё и в самом пекле - обороняя Багратионовы флеши. В ходе сражения французское пушечное ядро едва не оторвало ему ногу. Полевой врач оценил состояние юного героя как безнадёжное, однако Муравьёв выжил и даже сохранил ногу. Но ранение навсегда подорвало его здоровье, до конца жизни он ходил с тростью, а перебитая нога не переставая болела.

Оправившись от смертельного ранения, на сколько это было возможно, он отправляется воевать с французами в Европу, где подхватывает революционные идеи, разошедшиеся в те годы по всему русскому офицерству. Однако в Декабрьском восстании офицер не участвует, а после бунтов среди военных и вовсе завязывает с радикализмом. Он остаётся при мнении, что России нужны фундаментальные реформы, но они не должны проходить под аккомпанемент гражданской войны.

К 1863 году Муравьёв уже был умудрённым военным и опытным администратором. Кроме того, он хорошо знал западные губернии. Поэтому Александр II и выбирает его для подавления очередного польского восстания.

Генерал-губернатор, прибыв на место действия, сразу озвучивает свой план - карать будем жёстко. Пусть сейчас прольётся много крови, но в будущем это спасёт массу жизней. Как уже упоминалось, он отправил на виселицу 128 восставших. Однако в своих донесениях он отмечает, что восставшие развернули полноценный террор против местного крестьянства, не поддержавшего мятеж. Так, по оценкам Муравьёва они казнили порядка 500 крестьян, современные исследователи дают цифру в 2000.

При этом каждый казнённый генералом предстал перед судом. А в судебных документах имеется масса подробностей. Например, практически все казнённые принадлежали польско-литовской шляхте.

Чтобы оценить важность этой информации нужно понимать национальную обстановку в регионе в целом. После раздела Речи Посполитой России отошли земли, богато населённые православным белорусским крестьянством. Однако они были закрепощены малочисленной польско-литовской шляхтой. Все восстания в регионе поднимало именно местное дворянство, доля же мятежных крестьян была ничтожна. Так, белорусов (а белорусы могли быть только крепостными крестьянами при панах) в восстании 1863 года было только порядка 15%.

Одной же из основных причин восстания стали события, произошедшие в самой России незадолго до восстания - Александр II отменил крепостное право. Как это часто бывало на окраинах империи в те годы, барины не спешили объяснять своему «имуществу», как оно может получить свободу. Также дело обстояло и в западных губерниях, где шляхте претила сама мысль о равной свободе с холопами. Когда же стало ясно, что старому укладу окончательно пришёл конец, тогда и начался мятеж.

Муравьёв был отлично осведомлён о ситуации в регионе, поэтому решил действовать радикально и делать ставку на местное белорусское население - освободить его, защитить, обеспечить ресурсами и возможностями. Итоговая цель ему представлялась как полная замена польской католической мелкопоместной шляхты на зажиточное крестьянство.

Для осуществления плана Муравьёв начинает тотальную русификацию белорусских губерний. Тут есть один нюанс, маленький но важный. Сегодня под русификацией понимается насаждение современного русского языка и культуры. Но не забываем, что на дворе эпоха Александра II, по империи стремительно распространяется идеология триединства русского народа - великороссы, малороссы и белорусы расцениваются как один русский народ. Белорусский и украинский языки считаются не иностранными, а наречием русского. Белорусская и украинская культуры считаются составными частями всей русской культуры. То есть русификация не подразумевала собой уничтожение белорусского или украинского, а совсем наоборот.

В рамках польского восстания русификацию следует расценивать, как борьбу со всем польским и католическим, заменяя это русским и белорусским. Так, Муравьёв снимает запрет на документооборот на белорускам языке, более века существовавший в Речи Посполитой. В губерниях открывается более 400 народных школ, где белорусское крестьянство впервые в своей истории начинает получать образование на своём языке.

Изменения затрагивают и религиозную жизнь. Вместо католических храмов открываются православные, где службы ведутся на старословянском языке, понятном местному населению. На собственные средства генерал-губернатор заказывает в России 300 тысяч нательных православных крестов, которые раздаются местному населению. За подобную демонстрацию принадлежности к православной вере крепостной крестьянин наверняка бы получил плетей от пана.. Петербургские и Московские меценаты поддерживают это начинание и посылают единоверцам ещё полтора миллиона крестиков.

Но верой одной сыт не будешь. Муравьёв, пользуясь авторитетом у императора, вводит неслыханное - отменяет в своих губерниях выкупные для крестьян. Теперь простой мужик мог совершенно бесплатно уйти от пана. Кроме того, конфискованные у мятежников земли также раздаются белорусам.

Интересно, что средства на все свои реформы он находит у самой же шляхты - те самые повышенные налоги. Польские дворяне платили на 10% больше налогов, чем любые другие в империи. Крестьянский же оброк в муравьёвских губерниях был на 60% ниже чем по стране.

Ещё один любопытный момент, наш «каратель» действительно увольнял польских чиновников, но с выплатой пенсии. Кроме того, уволенный мог вновь вернуться на службу, если выучит русский или белорусский язык.

Многие историки напрямую связывают деятельность Муравьёва и появление белорусов как единого народа. До этого они считались лишь рабами польских панов, однако генерал дал им свободу, язык, веру и культуру. Современная Беларусь сформирована в целом на территории тех имперских губерний, которыми как раз руководил Муравьёв.

Естественно, что столь огромная работа требовала от генерала и соответствующего напряжения. На пике своей карьеры он руководил сразу 6 губерниями. По словам соратников, генерал работал в сутки по 18 часов, начиная приём в 5 утра.

Это также отразилось на здоровье искалеченного героя Бородинской битвы. В апреле 1865 года он попросил у императора отставки. Александр II лично приехал Вильно, где располагалась резиденция Муравьёва, оценить проделанную работу. Перед отъездом, в присутствии парадного строя солдат император Александр II отдал честь генералу Муравьёву, неслыханное доселе дело. Кроме того, ему были пожалованы графский титул и почётная приставка к фамилии - Виленский.

Умер Михаил Муравьёв-Виленский в сентябре 1866 года. На его похоронах присутствовала императорская семья и полный состав Пермского полка, которым генерал непосредственно командовал.

Как видно, неприязнь белорусских националистов к генералу не совсем понятна, если они, конечно, не планируют добровольно вновь податься в рабство полякам. Вероятно, их ненависть взрощена, как это ни удивительно, на советской историографии. Именно в ней шляхетское восстание было переименовано в национально-освободительное движение, боровшееся с царским режимом. В такой ситуации не оставалось ничего иного, кроме как назначить Муравьёва «карателем и палачом». На деле же это один из выдающихся людей своей эпохи, боровшийся как за свободу крестьянства, так и за свободу русского народа, к коему в те годы относился и белорусский.

Автор: Гурский Арсений

Л.А. Тихомиров

Варшава и Вильна в 1863 г.

1

В истории русско-польских отношений 1863 год занимает одно из самых видных мест.

Это был год кульминационного развития польского мятежа и год, когда мятеж сразу рухнул, как только выступил на историческую арену действия М.Н. Муравьев-Виленский.

Однако же центральная эпоха русско-польского столкновения для многих доселе покажется столь загадочной, как и сама фигура Виленского "диктатора". Эта внушительная фигура, как на камне, врезалась в воображение современников и в память потомства. Но граф разделяет поныне судьбу многих крупных исторических деятелей, сила действия которых, чаруя одних, возбуждая проклятия других, как бы заслоняет у всех спокойное понимание самого ее содержания. А между тем понятно, что лишь содержание силы способно придать ей историческое значение...

Загадочность 1863 года доходит до многих до того, что они спрашивают даже: действительно ли М.Н. Муравьев был усмирителем мятежа? Нужен ли был бы М.Н. Муравьев, если бы у нас в Вильне был второй граф Ф.Ф. Берг? Этот вопрос может показаться странным и, однако, его делали...

Между тем для современников решающее значение графа Муравьева было совершенно ясно. Он, и никто другой, считался усмирителем мятежа. Варшавский Ржонд понял далекого Виленского врага после первых же ударов и, не довольствуясь посылкой целого отряда собственных убийц (в том числе известного Беньковского), прибег к такой совершенно экстраординарной мере, как назначение 25000 р. вознаграждения кому бы то ни было, кто убьет графа...

"Дадут больше", - только и промолвил граф Муравьев, услыхав объявление ржонда. И, действительно, наверное бы дали больше, если бы не наступило так быстро время, когда уже заговорщикам ни о каких наступательных действиях невозможно стало и помышлять.

Столь же ясно было решающее значение М.Н. Муравьева во впечатлении русских людей. Его все признали главой. Он вдохнул во всех силу и веру. Масса народа также отнеслась к нему очень быстро, как к народному начальнику. Даже крестьяне-поляки Августовской губернии, не входившей в его область, прислали к нему депутацию с просьбой присоединить их губернию ко вверенному ему краю. И граф Муравьев занял своими войсками чужую губернию раньше, чем получил на то разрешение. Несколько позднее он точно так же занял два соседних уезда Плоцкой губернии. Общепризнанный авторитет Муравьева, как главы усмирения, пропитывал собой воздух мятежного края, побуждая к действию и Варшаву, и Киев. Виленский генерал-губернатор вмешивался и в петербургские дела. Его настояниями была разрушена польская организация в столице. Против него ворчали, строили козни, и все-таки - он заставлял идти за собою. А между тем известно, что в Петербурге власть графа с начала до конца висела на волоске. Он был призван скорее как нечто неизбежное, нежели желательное, наподобие того, как было в 1812 году с Кутузовым.

На первый взгляд, во всем этом есть какая-то странность. Начать с того, что мятеж был польским. Его настоящий очаг, его источник силы и центр составляла Варшава. Почему же Виленский генерал-губернатор явился столь страшным для мятежа, почему он, а не кто другой, усмирял мятеж... Почему, наконец, это было сделано не из Варшавы, а из Вильны?

Как объяснить себе поразительно быстрое изменение всего положения дел с появлением Муравьева?

Не следует забывать, что в 1863 году Россия переживала скорее русский, чем польский кризис. Ряд ошибок с 1856 года привел нас к такому положению, что русское дело казалось проигранным. Таково было впечатление бунтующих поляков, таково было мнение вяло защищающихся русских; так, наконец, начали смотреть даже державы Западной Европы.

Но вот явился на сцену действия М.Н. Муравьев, и через 2 месяца - столь же единодушно - поляки, русские и Западная Европа начинают убеждаться, что перед ними разыгрывается не русский, а польский кризис.

Как случилось это превращение? Политика Варшавы, господствовавшая до 1863 года, и политика Вильны, ее затем сменившая, дают ключ к уяснению этого ряда вопросов.

2

Противоположение тогдашней политики варшавской и виленской, в общем, - это противоположение политики узко "административной", специфически "петербургской", безыдейного "управления", "ведения дел", и политики национальной, знающей свои исходные пункты в исторической реальности и свои цели, совпадающие с целями национальной будущности России.

Эта безыдейная "петербургская" политика появилась в Варшаве вовсе не с 1856 года. Грозная рука графа Паскевича сдерживала Царство Польское в редком спокойствии. Но далее этого наместник точно так же не шел. Его упрекали даже впоследствии, что он "ополячил Польшу".

Во всяком случае, к 1856 году Польша оставалась той же Польшей, со всеми историческими фантазиями, со всем своим легкомыслием, с обычным преобладанием элементов беспорядка над элементами устойчивого развития.

Новое царствование сразу и без малейших оснований возбудило в Царстве самые преувеличенные ожидания. Когда Государь посетил Варшаву в мае 1856 года, Его приняли восторженно, потому лишь что ожидали от Него каких-то особых льгот, введения Органического статута или чего-либо подобного...

Нельзя по этому случаю не отметить факта, резко отделяющего "петербургскую" политику от исторического гения русских Государей. Подобно тому, как император Николай I явился "первоначальником" русского дела в Западном крае, император Александр II первый выставил истинно русскую программу в Варшаве.

Как ни был тронут Государь выражавшимся ему чувством преданности, однако именно в это время он заявил Царству программу политики, в высшей степени благосклонной, но в то же время глубоко проникнутой исторической идеей русско-польских отношений. Речь 11 мая 1856 года останется навсегда документом, показывающим, как высоко стоял лично Император Александр II над своими помощниками. Ничего столь ясного не формировал до него никто из русских людей, не говоря уже о поляках. В самом деле, программа, начертанная Государем, давала полякам забвение прошлого, обеспечивала им заботу Государя о благе их наравне с русскими, но в то же время требовала отказа поляков от мечтаний ("point des reveries" (Не нужно мечтаний (фр.))) и указывала им не только государственное единение, но полное слияние с остальными народами Империи.

К сожалению, голос русского Государя прозвучал в 1856 году как глас вопиющего в пустыне Российской Империи. Ни поляки, ни русские исполнители предначертаний Государя не оказались способны их понять.

Поляки только и жили мечтами о прошлом, о Польше от моря до моря, о своей обособленности и автономии. Русские же государственные люди не имели просто никакой идеи в отношении польской политики.

При Паскевиче такой идеей было внешнее спокойствие и беспрекословное повиновение. Но забвение прошлого, объявленное Государем, и общий либеральный дух, охвативший Петербург, естественно упраздняли политику Паскевича. Что же новый наместник, и вечно колеблющийся князь М.Д. Горчаков, привносил вместо упраздняемых "ежовых рукавиц" прошлого? В идейном смысле совершенно ничего. "Царство Польское" в Российской империи было сплошным "вопросом". Князь же Горчаков начал просто "править", "вести дела", как будто вокруг него не было ровно никаких "вопросов". Эти "дела" велись благодушно, снисходительно, с теми неистощимыми поблажками, которыми "петербургская политика" проникается каждый раз, когда снимает ежовые рукавицы. Поляки получили амнистию. Им разрешено было печатать в Варшаве Мицкевича, до тех пор находившегося под строгим запретом. Им разрешили говорить о их нуждах, им разрешили кажущиеся невинными организации, как знаменитое Земледельческое Общество. Администрация благодушно и равнодушно смотрела на появляющиеся выходки оппозиционного и "польско-патриотического" характера. Полиция стала приходить постепенно в полный упадок и никому ни в чем не мешала.

Какую идею все это несло в себе?

Никакой. Это было "примирение", не разбирающее с чем оно мирится, одинаково благодушное к друзьям и врагам...

Поставленная Государем программа не только "слияния", но даже "единения" была немедленно забыта. Не вспоминали о ней ни поляки, ни русские. Поляки начали понемножку предъявлять свои желания, русские - понемножку исполнять их.

Но все это сразу отклонилось от идеи единения и слияния к совершенно противоположным требованиям обособленности в языке, управлении, учреждениях в смысле национально-польской автономии.

3

Если бы варшавская (она же и петербургская) политика с 1856 по 1863 годы имела хотя какую-нибудь идею, то есть знала, куда она хочет идти, - она без труда заметила бы, что из данного положения без осмысленного противодействия ему нет другого исхода, кроме революции. Но политика наша "своих" идей не имела, а потому просто плыла по течению, создаваемому тем, кто имел свою идею, то есть полякам. Вся наша политика сводилась к тому лишь, чтобы как-нибудь оттянуть удовлетворение желаний поляков. Удовлетворить их в возможно вредной для России степени и, наконец, - кротостью, мягкостью, уступками предотвращать недовольство и раздражение поляков. Все это, как легко было бы и предвидеть, давало прямо противоположные результаты.

Поляки ни на одну минуту не задумались над указанной Государем программой единения и слияния. Нельзя их за это и обвинить. Программа эта была русская, а не польская. Русские, стало быть, должны были встать во главе ее практической разработки, но ничего подобного не сделали. В то же время мы открыли полякам фактическую свободу действия. Естественно, что они пошли в своем действии туда, куда влекли их собственный исторический инстинкт и собственная историческая природа.

В Польше немедленно началась группировка общественных элементов по внутреннему сродству. Мы никому не мешали. Явились "белые", со своим Земледельческим Обществом. Явились либерально-буржуазная "Рессурса" (выросшая из купеческого клуба). Явились многочисленные кружки "красных". Эти, положим, принуждены были действовать тайно, но в сущности ничего от того не теряли, потому что начальство их почти не трогало. Если в Варшаве были аресты, то почти исключительно вследствие демонстраций; собственно же организация имела возможность производиться совершенно спокойно. В 1861 году, когда белые собрали свой "вальный съезд" в Варшаве и выбрали "делегацию", которая должна была руководить их партией, красные, недавно собиравшиеся на съезде Мирославского в Гомбурге (Гессенском), решили составить свой "вальный съезд" также в Варшаве и сделали это совершенно беспрепятственно, тоже выбрав "делегацию". Оба эти партийные "правительства" действовали в Царстве едва ли не с большей легкостью и удобствами, нежели правительство русское.

То же самое происходило в "Литве".

Поляки делились на партии, сходились, расходились, заключали союзы и ссорились между собой. Но в одном они совершенно сходились. Они хотели не "единения", не "слияния" с остальными народами империи, а стремились к реставрации исторической польской идеи, хотели собственной самостоятельности и владычества над русскими во всех пределах Речи Посполитой. Никогда они, в то время, нас в этом отношении не обманывали. И белые и красные всех оттенков совершенно ясно говорили, чего они хотят. В этом отношении заслуживает, между прочим, высокого внимания записка известного Сераковского. Это настоящее историческое credo поляка. В нем он, между прочим, заявляет:

"Если бы к Российской Империи принадлежало только так называемое Царство Польское, вопрос польский не представлял бы особенных затруднений... Между тем, если вникнуть в дело, оказывается, что польский вопрос едва ли не самый важный изо всех вопросов, решение которого предстоит Европе"...

Почему это?

"Причина этого, - отвечает Сераковский, - так называемые западные губернии... Нынешнее Царство Польское составляет только часть великого целого - бывшей Речи Посполитой".

Затем, всячески унижая русскую идею и возвеличивая польскую, Сераковский указывает совершенно верный исторический факт, что "в западных губерниях встречаются две цивилизации, две народности". "Подобные встречи причиняют обыкновенную борьбу". Сераковский указывает, что борьбы можно избегнуть только "федерацией"... Вот и все "единение", какое допускали поляки.

Но и такое "единение" они допускали, в сущности, только как военный маневр. Они прекрасно понимали, что оно невозможно, и все рассчитывали так или иначе вырвать у России ее области. Одни, белые, шли к этому постоянно, стараясь избегнуть открытого восстания. Другие, красные, всячески вызывали восстание, ободряемые видимыми признаками русского бессилия. Но Польша, как самостоятельное целое, владеющее Литвой, Белоруссией, Украиной, - одинаково оставалась их общей целью.

Громадная манифестация в честь Люблинской Унии против Ковно, где на глазах наших властей братались "представители" Литвы и Польши; такая же манифестация у Городли для заявления соединения Польши и Руси, - все это уже в 1861 году ясно показывало стремления поляков. Требование присоединения к Царству Польскому осмеливались, наконец, прямо выразить Государю в своих адресах дворянства Подольской и Минской губерний.

Вот к чему шли поляки. К чему же шла наша Варшавская политика? Соглашалась ли она на требование? Нет. Мешала ли она ему? Тоже нет. Она только старалась всех "успокоить", "примирить", ничего не дать и всех этим удовлетворить.

М.Н. Муравьёв-Виленский.

Спаситель Северо-Запада

Леонид Афонский

Политико-социальные взгляды М.Н. Муравьева в контексте противостояния  православной русской  и западно-европейской католической цивилизаций

Середина XIX столетия стала для славяно-византийской цивилизации и её основного оплота Российской империи  критической эпохой. Только что отгремели громы неудачной для России Крымской войны. Лишь благодаря выдающимся способностям - и высочайшей преданности Отечеству и Государю - Николая Николаевича Муравьева, старшего брата Михаила Николаевича Муравьева, о котором идет речь в нашей статье, командовавшего русскими войсками на закавказском театре военных действий, Крымская война была проиграна с минимально возможными территориальными потерями для России. Взятие турецкой крепости Карс, прекрасно укрепленной французскими инженерами, войсками под командованием Николая Николаевича Муравьева, получившего после этого от Императора право прибавить к своей родовой фамилии почетного наименование Карского, стало первым великим подвигом той плеяды выдающейся семьи Муравьевых, которая, без преувеличения, может быть причислена к когорте спасителей Отечества подобных Минину и Пожарскому.

Крымская война была, по мнению некоторых исследователей, подлинной первой мировой войной или во всяком случае общеевропейской войной не только против России как геополитического противника, но, прежде всего, войной католическо-протестантской цивилизации за изгнание из Европы всякого влияния, по определению В. И. Ламанского, православной греко-славянской цивилизации, или, как указывал Н. Я. Данилевский, православного по своей сути славянского культурно-исторического типа,  высшим выражением которого – как он считал – являлась Россия.

Поражение России стало восприниматься в Европе как признак окончательного ослабления нашей империи и превращения её по примеру Османской Империи в ещё одного «больного человека» Европы. Настроенная проевропейски элита бывшего польско-литовского государства, мечтавшая о его воссоздании, увидела в этой ситуации редкий шанс для реализации своих планов. Такой взгляд стал доминирующим в Европе, где после лицемерных восторгов по поводу «освобождения 100 миллионов рабов», «передовое», как и впрочем, консервативное общественное мнение, согласились на том, что «Россию необходимо в целях общеевропейской безопасности изгнать из Европы», а инструментом этого изгнания и основным буфером, отделяющим Россию от Европы, должна была стать Польша, восстановленная в границах 1772 года – шляхетская Речь Посполитая.

Эти планы были не только достоянием дипломатической переписки. Они широко и открыто, а не втайне, как прежде, когда Россия внушала неподдельный страх европейцам, обсуждались на страницах европейской прессы всех направлений.

Отражение этих настроений можно, в частности, встретить в переписке «основоположников научного социализма» К. Маркса и Ф. Энгельса, где оба старых коммунистических русофоба испытывают огромный восторг по поводу первоначальных успехов польских повстанцев и надежду на скорый крах «тюрьмы народов» - Российской Империи. Подобные настроения были свойственны не одним лишь деятелям I Интернационала, а были распространены в широчайших кругах европейского образованного общества, причем как в левом – демократическом, так и в правом – консервативном. Эта необычная общность мнений людей, представлявших абсолютно полярные идеологии – от католиков, веривших в догмат о «непогрешимости Римского Папы» до безбожников масонов-гарибальдийцев – свидетельствовала о том, что в противостоянии Запада и России речь шла не о политическом, идейном или идеологическом внутриевропейском конфликте, а о борьбе двух цивилизаций.

Наиболее русофобская часть западноевропейских политиков ставила цель не просто уничтожение русского влияния в Центральной и Восточной Европе, прежде всего влияния на западных и южных славян, но и окончательного уничтожения России как великой европейской державы. Для этого британским премьер-министром лордом Пальмерстоном ещё во время Крымской войны были разработаны подробные планы расчленения России. Составной частью этих планов было отделение от России помимо бывшей территории Речи Посполитой (Польско-литовского Королевства с Белоруссией и правобережной Малороссии как её составными частями), так и левобережной Малороссии, которая должна была составить особое, «независимое» государство под фактическим польским протекторатом.

Кавказ и Крым должны были вернуться под власть Турции, вновь став вассалами Османской империи с полным изгнанием оттуда русского населения. Крым вновь должен был стать Крымско-татарским ханством, зависимым от Турции, а Северный Кавказ отдан полностью под власть исламского Имамата Шамиля. Кубанское и Терское казачьи войска должны были быть ликвидированы, а их земли должны были быть переданы местным племенам и народностям, признававшим в отношении своих территорий суверенитет Турции. Земли Русской и Южной Прибалтики – Лифляндию и Эстляндию (нынешнюю Латвию и Эстонию) планировалось по расчетам Пальмерстона передать Пруссии, а автономное Великое Княжество Финляндское - Швеции. Эти планы были разработаны во время Крымской войны 1853-1856 гг. Видимо с целью устрашения России – в рамках проводившейся против неё психологической войны, сопровождавшей войну «горячую» - эти планы были напечатаны в газете The Times – рупоре правительства Пальмерстона. Передача этих территорий сопредельным России странам, ранее придерживавшимся в отношении неё политики благожелательного нейтралитета, должна была превратить их в передовые крепостные форпосты Запада на границах ослабленной и униженной, сведенной почти к границам Московского Царства, России.

Что же касается собственно России – т.е. Великороссии – то для неё у Пальмерстона  были соратники, подобные Герцену и Огареву, которые, окопавшись в Лондоне, и приобретя поддержку многих наивных русских либералов как западнического, так и славянофильского толка, создали так называемые неподцензурные «Колокол» и альманах «Полярная Звезда», печатавшие богатый материал о самодурстве и взяточничестве русского чиновничьего аппарата и делавшего на этом основании выводы о полном загнивании самодержавного государства и необходимости его революционного уничтожения. В начале Польского восстания в январе 1863 года герценовский «Колокол» окончательно сбросил маску революционного патриотизма и перешел к открытой поддержке польских повстанцев, начавших вооруженное выступление против русских войск и русской администрации. В этой ситуации значительная часть русских либералов, прежде относившаяся к Герцену с уважением, отшатнулась от его откровенно предательской позиции. Разрыв с Герценом вызвал у значительной части либералов-государственников чувство глубокой политической растерянности. Государственническая часть либерального образованного общества вышла из этого затруднения путем формирования национально-либеральной идеологии. Эта идеология, сохраняя приверженность идеям либерального реформирования сверху, т.е. реформаторским планам Александра II, не побоялась бросить вызов западническим планам разрушения России. Оплотом идейного сопротивления европейским агрессивным планам, направленным на уничтожение России как великой державы и её расчленение на как можно большее количество «кусков» неожиданно стал известный прежде своими либеральными взглядами бывший сотрудник Белинского литератор и публицист Михаил Никифорович Катков.

Западник и либерал по своим идейным истокам он, тем не менее, став с 1 января 1863 года – что совпало с началом польского восстания – главным редактором принадлежавшей Московскому университету старейшей русской газеты «Московские ведомости», превратил её в рупор борьбы за единство и целостность России. Позднее в начале 80-гг XIX  столетия, видимо, под влиянием К. Н. Леонтьева, с которым в то время он тесно сотрудничал в «Московских ведомостях», он пришел к идеям православного византизма и защите православного Самодержавия.

В 1863 году Катков был ещё весьма далек от этих идей, будучи умеренным либералом-конституционалистом патриотического направления, хотя и западником по своим истокам. Однако государственнические и национальные его настроения в тот период оказались сильнее его прежней либерально-западнической идеологии. Это проявилось в его практической редакционной политике: в борьбе Михаила Никифоровича с попытками Запада, а конкретно англо-французской дипломатии, руководимой неизменным врагом России Пальмерстоном, использовать польское восстание для окончательного расчленения России и  отбрасывания её от Чёрного и Балтийского морей.

Понимая это, и будучи весьма информированным журналистом в отношении западной и, прежде всего, британской, политики на русском направлении, Михаил Никифорович и его издания - выше упомянутая газета «Московские ведомости» и ежемесячный литературно-публицистический журнал «Русский вестник», который он также редактировал - стали непримиримой стеной на пути разрушителей русского государства.

В этом контексте М. Н. Катков активно поддержал назначение на пост губернатора Северо-западного края (Белоруссии и Литвы) генерала Михаила Николаевича Муравьёва – представителя известнейшей русской дворянской фамилии Муравьёвых, из которой вышло немало военных, государственных деятелей и теоретиков государственного строительства.

Эта семья породила как автора декабристской конституции, разработанной «Северным обществом», Никиту Михайловича Муравьёва, так и героя русско-турецкой войны  1853-1856 гг. Николая Николаевича Муравьёва – родного брата Михаила Николаевича Муравьёва.

Родившийся в 1796 году М. Н. Муравьёв был участником Отечественной войны 1812 года. Был тяжело ранен в сражении при Бородино,  участвовал в заграничном походе 1813-1814 гг. и в полном разгроме Наполеона. После окончания войны молодой М. Н. Муравьёв был активным участником тайных преддекабристских обществ, действовавших в Южной армии генерала Виггинштейна. Однако он никогда не переходил той черты, которая отделяла оппозиционную фронду молодых патриотических дворян-офицеров в отношении консервативно-реакционного курса, взятого Александром I после основания «Священного союза» европейских монархов от непосредственной подготовки военного переворота.

В «Союзе благоденствия» основной преддекабристской организации, созданной офицерами-участниками войны 1812 года и заграничных походов русской армии, М. Н. Муравьёв возглавлял умеренное крыло, не желавшее участвовать в подготовке немедленного революционного выступления и ставившее своей целью постепенное духовное моральное и общественное совершенствование русской жизни и русской государственности. Эта эволюционная программа М. Н. Муравьёва и его друзей натолкнулась на сопротивление революционной, в прямом смысле декабристской группировки Пестеля. Последняя инициировала в 1820 году роспуск «Союза благоденствия» и отсечение умеренной его части во главе с М. Н. Муравьёвым.

Как один из видных руководителей  «Союза благоденствия» М. Н. Муравьёв попал под следствие. Расследование его деятельности в этой организации завершилось его полным оправданием. В царствование Николая I он сделал серьёзную военную и чиновную карьеру, став в 1842 году сенатором, а в 1856 году при коронации Императора Александра II получил звание генерала от инфантерии и титул графа.

Прослужив большую часть своей карьеры в Министерстве внутренних дел, а позже с 1842 года в Сенате, он был теснейшим образом связан условиями своей службы с  системой административного управления Российской Империи. Служа в Сенате, который был главным контрольным органом в бюрократической системе управления,  М. Н. Муравьёв лично ознакомился со всеми изъянами и гримасами фактически безответственного чиновничьего всевластия, которое сложилось в России со времен  Петра I. 

Известное выражение Императора Николая I «В России правят сто тысяч столоначальников» было для Михаила Николаевича не риторическим оборотом речи, а печальной реальностью, с которой, в конечном счете, ответственные государственные люди должны были что-то делать.

В своих письмах к брату Н. Н. Муравьеву-Карскому, написанных уже после Крымской войны, когда М. Н. Муравьёв был назначен Министром государственных имуществ, он неоднократно возвращается к теме укрепления и оздоровления русского дворянства как ведущего правящего сословия.

Понимание необходимости преобразования дворянского сословия из полу-паразитического привилегированного неслужилого класса, генерировавшего «лишних людей», в динамичное служилое сословие, действенно руководящее всеми сторонами жизни русского общества, пронизывало деятельность М. Н. Муравьёва ещё с молодых лет, со времени его участия в Отечественной войне 1812 года.

Именно поэтому польская шляхта, с представителями которой М. Н. Муравьев впервые столкнулся во время войны 1812 года и позже во время польского восстания 1830 года была для него носительницей антислужилого идеала – «Золотой шляхетской вольности», заключавшей в себе взрывоопасное сочетание славянской анархичности и западной корпоративной привилегированности.

Михаил Николаевич Муравьёв прекрасно понимал тот «польский соблазн», который представляла своим привилегированным правовым положением и своим разгульным образом жизни польская шляхта для русского дворянства. Этот взгляд, полностью противоположный византийско-московским, заложенным изначально у дворянства Московской Руси представлениям о дворянской государственной службе,  постепенно привел к разрушению «московского служилого стереотипа», - стереотипа осознанного свободного служения – не  себе, не своим желаниям и похотям, а Православному Царству, воплощением которого являлось Московское государство.     

Несчастная судьба русских дворянских революционеров-декабристов, погубивших себя и свои немалые дарования в противостоянии не абсолютизму и произволу, как им казалось, а самим нравственным служилым державным основам русской жизни, стала для М. Н. Муравьёва, как и для других, к сожалению, весьма немногих, прозорливых представителей русского образованного дворянского общества, например, Ф.И.Тютчева,   весьма горьким, но целительным уроком.

По своим взглядам и общественным позициям М. Н. Муравьёв, как и его братья Н. Н. Муравьёв-Карский, известный богослов и церковный историк А. Н. Муравьёв, а также его двоюродный брат граф Н. Н. Муравьёв-Амурский - известный губернатор Восточной Сибири - были близки к славянофилам.

Однако весьма важным отличием взглядов М. Н. Муравьёва от славянофильских идей было признание необходимости социального конструирования процессов, происходивших в русском обществе. В отличие от принятой славянофилами антигосударственной по сути теории необходимости разделения функции «государства и земли» т.е. русского общества во всей его сословной совокупности, М. Н. Муравьёв считал - и это отразилось позднее на его практической административной деятельности, - что патриотический государственный деятель, ставящий перед собой задачи национального возрождения и преобразования бюрократической системы со времен Петра I отчуждавшей общество от власти, а власть от общества, должен бороться не за полное разделение функции «земли и государства», а за их сотрудничество в едином общенациональном организме, каковым и должно было стать, по его мысли, дворянское служилое сословие, которое вело бы за собой другие сословия по пути возрождения старомосковского по сути служилосословного идеала.

Именно эти идеи М. Н. Муравьёв попытался реализовать в тот ответственный исторический момент, когда в самый разгар польского восстания весной 1863 года он был назначен генерал-губернатором Северо-Западного края Российской Империи, включавшего в себя земли современной Литвы и Белоруссии. Эта область представляла собой настоящий рассадник польских шляхетских анархических традиций.

Дело в том, что в Речи Посполитой Литва обладала особым статусом, являвшимся пережитком тех времен, когда она была ядром независимого и сильного Ягеллоновского Великого княжества Литовского. После Люблинской Унии 1569 года, объединившей два государства – Королевство Польское и Великое княжество Литовское в единую Речь Посполитую и, особенно, после Брестской Унии, подчинившей Православную Церковь в Польском государстве папскому престолу, литовско-белорусские земли были превращены Орденом Иезуитов в оплот антиправославного униатства и антимосковской, антирусской политики.

Эта традиция латино-католической и униатской нетерпимости к восточному православию, носители которого рассматривались не просто как представители чуждой римскому католицизму религиозной традиции, а как прямые агенты Московского Царства, а позже Петербургской Империи – «скрытые симпатизанты москалей».

Вообще защита шляхетских анархических вольностей – фанатический католицизм, ярая ненависть к идеям московского самодержавия византийского типа, которая совершенно правильно воспринималась ими как логическое государственное завершение восточно-православной традиции, пронизывало всю социально-политическую реальность и весь идейный строй жизни польской шляхты в Белоруссии и Литве. Именно в этой среде польско-литовской шляхты и подобных ей кругах польской шляхты в Малороссии родились идеи польского, русофобского националистического мессианства, получившие наиболее законченное выражение в мессианских идеях А. Мицкевича, являвшегося, кстати, по рождению и  воспитанию типичным представителем польско-литовской шляхты Северо-западного края. Сущность этих мессианских идей заключалась в том, что Польша должна была спасти Западную Европу от мифической экспансии Русской Империи, основанной на православно-византийском, «восточно-деспотическом идеале», и духовно обновить погрязший в безверии и рационализме Запад на истинно католических основах.

Развитием этой концепции стала работа польского историка-эмигранта Франтишика Духинского, в которой он безосновательно пытался доказать азиатские, а именно, ордынско-татарские корни Московского государства и Московской Руси в целом. Эта концепция распространилась не только на Западе, где она пришлась по вкусу русофобским кругам как леволибирального, так и правоконсервативного направления, но, и, к сожалению, захватила круги русских радикально-либеральных западников от Белинского и Грановского до Кавелина и Герцена. Но в наибольшей степени эта концепция повлияла на малороссийскую интеллектуальную элиту, что проявилось в исторических и публицистических работах такого известного русского историка малороссийского происхождения как Н. И. Костомаров. Его теория двух русских народов, западнорусского, продолжавшего «свободолюбивые традиции» удельновечевой Киевской Руси и восточно-русского московского, основанного якобы на синтезе «деспотических традициях Византии» и золотоордынского наследия повлияла впоследствии на формирование антимосковской составляющей идеологии позднейшего украинского национализма.

В начале польского восстания 1863 года А. И. Герцен, сбросивший маску демократического патриотизма, и выступивший с откровенно антироссийских позиций солидарности с польскими мятежниками под лозунгом «За вашу и нашу свободу» превратился - в условиях жесточайшего террора, развязанного революционными жандармами-вешателями – особым террористическим подразделением польских мятежников, направленным формально против пособников правительства, а на самом деле против всех несогласных с мятежом и прежде всего против образованной части православного населения Северо-западного края (православных священников и немногочисленных представителей православной белорусской шляхты) - в фактического пособника западной политики отбрасывания России к границам Речи Посполитой 1772 года. Герцен и его союзники в России в лице Чернышевского, редакции «Современника» и подобных им, фактически ставили своей целью усугубить поражение России в Крымской войне, сделать это поражение окончательным - отодвинуть границы России к рубежам доекатерининской, а если и повезет, то и допетровской Руси, - и на обломках «тюрьмы народов» осуществить свою кровавую революционную утопию.

Такова была идеологическая обстановка вокруг польского восстания,  к моменту назначения М. Н. Муравьёва генерал-губернатором Литовско-белорусского Северо-западного края Российской Империи.

Назначенный генерал-губернатором в мае 1863 года М. Н.  Муравьёв имел накануне отъезда из Санкт-Петербурга встречу с Императрицей – супругой Александра II Марией Фёдоровной, благодаря влиянию которой, наряду с усилиями военного министра Д. А. Милютина он и был назначен на эту должность. Как писал в своих воспоминаниях  известный идеолог русского анархизма князь Кропоткин: «Во время беседы перед его отъездом в Вильно Императрица бросила фразу: «Спасите хоть Литву». Польша считалась в официальных кругах Санкт-Петербурга уже потерянной.

Активное подавление восстания, которым занялся М. Н. Муравьёв сразу по приезду в Вильно и вступления в должность генерал-губернатора Северо-Западного края, имело при дворе и в правительственных кругах достаточно ограниченную поддержку, опираясь лишь на позицию Императрицы Марии Федоровны и вышеупомянутого военного министра Д. А. Милютина. При всем реально большом политическом весе подобных фигур этого было явно недостаточно для того, чтобы быть уверенным в полной поддержке жесткой репрессивной политики в отношении вооруженных повстанцев и поддерживавших их шляхетских элементов польского населения. Фактически перед Муравьёвым петербургскими бюрократами из придворных и правительственных кругов ставилась задача лишь сдержать натиск восставших для того, чтобы правительство, действуя через умеренных представителей польской магнатской верхушки, могло бы заключить с руководством шляхетских повстанцев сколь-нибудь приемлемый для России компромисс.

Реально это было продолжение политики попустительства по отношению к мятежному польскому дворянству, которой прославился как «неформальный лидер петербургских либеральных реформаторов-западников» – младший брат Императора Александра II великий князь Константин Николаевич.  Можно сказать, что М. Н. Муравьёв в своей борьбе за единство русских земель и спасение Российской Империи от полного краха, к которому подвели её либерально-западнические реформаторы – типа великого князя Константина Николаевича и министра внутренних дел Валуева – был почти полностью одинок, и именно поэтому вынужден брать на себя всю ответственность как личную, так и политическую, и административно-дисциплинарную, как за жесткие действия по репрессивному подавлению шляхетско-польского мятежа, так и за те необходимые социальные преобразования, которые способствовали бы этому.

Современный российский историк М. Д. Долбилов пишет: «В роли виленского генерал-губернатора Муравьёв проявлял себя в высшей степени самостоятельным политиком, артикулировал наиболее последовательную, сравнительно с воззрениями других сановников, программу действий по проблеме западных губерний». Как доказал Долбилов в своей работе о деятельности М. Н. Муравьёва на посту генерал-губернатора Северо-западного края, она отнюдь не сводилась к повешению отдельных польско-шляхетских повстанцев, захваченных русскими войсками, как это представляла и представляет на протяжении нескольких поколений интеллигентская либеральная историческая  и публицистическая русофобская западническая традиция, как в России, так и прежде всего за границей.

Российский исследователь убедительно доказал, что Михаил Николаевич часто выступал как смелый социальный реформатор, постоянно бравший на себя полную личную ответственность за те или иные действия как административно-репрессивного характера, так социально-политического. Это в первую очередь касалось мер по ограничению влияния польских помещиков-землевладельцев как крупных, так и мелких, а также выполнявшаяся параллельно программа помощи предельно угнетенному и униженному ими православному белорусскому крестьянству. Дело в том, что М. Н. Муравьев прекрасно понимал, что польская шляхта являлась совершенно особым социальным образованием и специфической обособленной группой в составе российского дворянства.

Захватив с конца XVI столетия всю власть, как политическую, так и экономическую, на всей территории Речи Посполитой, она не сумела толково и сколько-нибудь хозяйственно разумно распорядиться этой монополией. Вместо этого она передала свои монопольные полномочия распоряжаться жизнью и трудом своих крепостных (а крепостное право в польско-литовском государстве утвердилось с начала XV века – на  200 лет раньше, чем в России) еврейским арендаторам - факторам, часто игравшим роль одновременно и управляющих польских панов, финансовых посредников между ними и одновременно их кредиторов, которые стали во многих случаях фактическими хозяевами их имений. Всё это, а также постоянная жизнь в кредит и не по средствам, делало польскую шляхту бесполезным и даже крайне вредным паразитическим наростом на народном теле. В этом смысле её крайний политический авантюризм был вполне объяснимой чертой характера этой абсолютно безответственной и анархической социальной группы польского населения.

В сложившейся ситуации сразу по прибытии в Вильно М. Н. Муравьёв взял курс на фактическое вытеснение представителей польской шляхты из административных органов местной власти Северо-Западного края Российской Империи. Следующим логическим шагом для него было максимальное ослабление позиций польских землевладельцев, прежде всего в православно-белорусских областях в подведомственной ему территории с дальнейшей перспективой полного их вытеснения  из этих областей. Он старался достичь этого двумя путями: первый из них заключался в использовании того факта, что большинство польских землевладельцев, живя на широкую ногу, являлось хроническими должниками государственной казны Российской Империи и их заложенные и перезаложенные в русском дворянском банке имения, вполне можно было конфисковать, даже не по политическим мотивам, а просто за долги, что использовалось администрацией как форма давления на верхушку польского дворянства; вторым путем была конфискация земель помещиков поляков – участников восстания, и передача конфискованной земельной собственности в руки заново формировавшегося в соответствии с замыслом М. Н. Муравьёва классом православных русских дворянских земельных собственников, которого в Белоруссии не было с конца XVI - начала XVII столетий, со времени Брестской унии и массового далеко не всегда добровольного окатоличивания и ополячивания православной белорусской шляхты с последующей интеграцией её в состав шляхты польской.

Однако главной социальной акцией М. Н. Муравьёва была его крестьянская политика. Основным её содержанием была поддержка крестьян-общинников. М. Н. Муравьёв понимал, что лишь община как сердцевина православно-русского крестьянского социального организма могла создать такую общественную организацию православного крестьянства в Северо-Западном крае и, прежде всего в Белоруссии, которая могла бы реально противостоять засилью польской шляхты в белорусских губерниях.

Его социальная политика заключалась в том, чтобы передать крестьянам максимально большую – насколько это вообще было возможно в рамках существовавшего тогда законодательства – часть польских помещичьих земель. Расчет Муравьёва на формирование в этих условиях – на месте прежде почти полностью обезземеленного и в значительной своей части превращенного в батраков – забитого и полностью бесправного и зависимого от польской шляхты белорусского крестьянства, - мощного православно-русского крестьянского сословия, объединенного в общины, владеющего значительной земельной собственностью и обладающего чувством собственного достоинства, в значительной мере оправдался.

Православное крестьянство Белоруссии, осознав благоприятную для себя сущность муравьёвских социальных преобразований, поддержало М. Н. Муравьёва в его непримиримой и бескомпромиссной борьбе с антиправославными, антирусскими шляхетскими и польскими мятежниками. В жестоких условиях этой борьбы не на жизнь, а на смерть стирались даже те различия между русскими людьми, которые в других частях России продолжали оставаться весьма существенными. Политика нового генерал-губернатора в отношении старообрядцев разных толков резко отличалась от правительственной линии на гражданскую дискриминацию и постоянные усиленные гонения с целью скорейшего их возвращения в лоно синодальной православной Церкви. Будучи, несомненно, сам верующим православным человеком – верным сыном Православной Русской Церкви, Михаил Николаевич Муравьёв понимал, в отличие от многих чиновников – западников,  являвшихся маловерующими или совсем неверующими людьми, что Православная Церковь – при всём своём официальном и государственном статусе – является, прежде всего, духовным организмом, в который нельзя загнать простым насильственным актом ту или иную группу несогласных с ней людей. Поэтому, особенно в экстремальных условиях польского шляхетского вооруженного восстания, М. Н. Муравьёв дал старообрядцам, жившим в Северо-Западном крае, и прежде всего в Витебской губернии, где они составляли значительную часть местного крестьянского населения,  возможность создать на основе своей внутренней общинной самоорганизации отряды самообороны против террористических польских группировок шляхетских повстанцев. 

Именно массовая поддержка решительной антиповстанческой политики М. Н. Муравьёва всеми носителями русской православной традиции в Северо-Западном крае и, прежде всего, в Белоруссии предопределила полный разгром вооруженных отрядов польских мятежников, чью жестокость ещё долго помнило православное белорусское крестьянство. Чтобы не быть голословными, сошлемся на воспоминания известного русского религиозного философа Н. О. Лосского, чьи корни происходили как раз из Витебской губернии Северо-Западного края, т. е. из Белоруссии. В 1863 году, в самый разгар польского восстания, дед Н. О. Лосского, многодетный православный священник, проживавший в Витебской губернии, был убит польскими повстанцами из-за того, что в своих проповедях призывал своих прихожан сохранять верность российскому Государю и не поддерживать мятежников.

Победа Михаила Николаевича Муравьёва над мятежной польской шляхтой полностью изменила соотношение сил и геополитическую ситуацию в Европе. Осмелевшие было русофобские правящие круги Великобритании и Франции, а также Австрии ещё в июне 1863 года выдвинули России ультиматум с требованием немедленно вступить в переговоры с польскими повстанцами. Однако уже к осени того же 1863 года они даже не вспоминали о своих прежних ультимативных требованиях.

Что же касается М. Н. Муравьёва, то, к сожалению, уже после разгрома польского восстания, он недолго оставался генерал-губернатором Северо-Западного края. Постоянные доносы якобы лояльных русскому правительству польских магнатов и неприкрытая враждебность к нему их покровителя – министра внутренних дел западника-либерала Валуева сделали невозможным дальнейшую службу М. Н. Муравьёва в этом качестве. Однако наследство, оставленное им в лице сильного православного белорусского крестьянства с фактическим православно-русским самосознанием, продолжает оказывать свое влияние, в том числе геополитически, и по сей день.     

Благодарные потомки должны склонить голову в память этого великого сына России и яркого защитника славяно-русского единства.

Портрет Софьи Михайловны Шереметевой, ур. Муравьёвой - дочери М.Н. Муравьёва.