VII

…Закончив опись побережья Лапландии, Литке проложил курс к Новой Земле, и  параллельно ее берегу продвигался на север так далеко, как только это было возможно. Бриг достиг той же широты, что и предыдущим летом. Повторные определения убедили командира, что берег, принятый им в прошлом году за мыс Желания, в действительности был мысом Нассау, местоположение которого было определено еще Баренцем. Отдавая дань уважения своему предшественнику, Литке назвал именем Баренца группу островов, находящихся вблизи достигнутой крайней точки плавания, и отметил в своих записках:

«…разительное сходство определений Баренцева с нашими есть наилучшее доказательство искусства этого славного, но несчастного мореплавателя. В наше время почти ничего не значит определить верно долготу какого-нибудь места. Труды знаменитых мужей всех народов, возведя менее нежели в полвека науку мореплавания на ту степень совершенства, где мы ее ныне видим, доставили нам легкие и верные к тому средства; стоит только уметь употреблять эти средства; но тогда, когда и для измерения высоты светила не было другого инструмента, кроме астрономического кольца, основанием же долгот могло быть только корабельное счисление, всегда ошибочное, требовалось, конечно, необыкновенное искусство, великая опытность и превосходное соображение для достижения выводов точных».

Спустившись к Маточкину Шару, Литке отправил лейтенанта Лаврова на катере для описи северного побережья пролива и привязки его к южному побережью, нанесенному на карту штурманом Розмысловым более полувека назад. Лаврову было также поручено, достигнув восточного входа в пролив, осмотреть с гор, насколько это будет возможно, Карское море. Оставшиеся на бриге занимались описью западного входа в Маточкин Шар, астрономическими и другими научными наблюдениями.

Лавров в точности выполнил данное ему поручение, но обнаружил, что восточный вход в Маточкин Шар забит льдом от берега до берега. Это известие вынудило командира отказаться от заманчивой возможности пройти через пролив в Карское море, чтобы обследовать восточное побережье Новой Земли, до сей поры не нанесенное на карту.

Направившись к Карским Воротам, к южной оконечности архипелага, экспедиция производила опись контура берега, изменение глубин и определение местоположения приметных с моря ориентиров. Литке всякий раз с уважением упоминал имя Баренца, когда обнаруживалось, что тот или иной мыс или группа островков отмечены на его карте.

Множество крестов, усматриваемых на полуострове Костин Нос, свидетельствовали о том, что это место часто посещалось русскими промышленниками, которые вели свой промысел у берегов Новой Земли. А кому за одно лето не удавалось выполнить намеченное, тот оставался здесь на зимовку, отмечая крестом успех в начале своего предприятия и надежду на дальнейшее преодоление препятствий.

Пролив Карские Ворота и простирающееся море были, сколько видит глаз, свободны ото льда, и это внушило надежду, что наконец-то удастся осмотреть восточный берег Новой Земли. Увы, этой надежде не суждено было осуществиться. Только что ввечеру лот показывал глубину тридцать пять сажен, как внезапный удар сотряс судно, за ним другой, третий... Не было сомнений: корабль наткнулся на каменистую банку. Но то, что увидели мореходы, осмотревшись вокруг, повергло их в еще больший ужас: вокруг брига плавали куски дерева и крупные щепы. По-видимому, это были части разбитой кормы и руля, который, как стало ясно через несколько минут, был сорван с удерживавших его петель.

Судно потеряло ход, сокрушительные удары следовали один за другим. Помышляя только о спасении экипажа, Литке отдал роковую команду: «Руби мачты!». Уже занесены были топоры, но порывистый ветер и сильное волнение, принесшие беду, на этот раз поспешили сделать доброе дело: корабль медленно, как бы не спеша, сошел с камней.

Но что такое корабль без руля? Беспомощная игрушка волн… Невероятными усилиями всего экипажа в условиях неослабевающего шторма руль кое-как был водворен на место, но верхний крюк его крепления оказался напрочь сломанным. Оставшиеся не устраненными затруднения в перекладке руля заставили предположить, что и нижние крючья не в порядке; к тому же, весь набор корпуса даже на глаз представлялся расшатанным, а внутрь все заметнее поступала вода. Обнаруженной таким несчастливым образом злополучной банке Литке дал имя штурмана Прокофьева, участника предыдущих экспедиций, который в этом плавании вообще не участвовал. Командир посчитал несправедливым давать подводному препятствию имя кого-либо из соплавателей, так как никакой их вины в нечаянном открытии не было.

Значит, не суждено сбыться замыслу об обследовании восточного берега Новой Земли, который Литке вынашивал до последнего момента, и даже, учитывая позднее время года, был готов на зимовку. На поврежденном корабле важно было как можно скорее возвратиться в порт, но исследовательский азарт не оставил капитан-лейтенанта даже в этом положении, казалось бы, не оставлявшем никакого выбора. Направляясь в Архангельск, экспедиция попутно уточняет положение острова Колгуев и производит опись его побережья. Следующий пункт, подлежащий обследованию, – мыс Канин Нос, отмечающий вход в Белое море. Но налетевшая буря внесла свои поправки в намерение командира во что бы то ни стало выполнить предписание Адмиралтейского департамента. Сильный вал чуть не смел с палубы все предметы, на ней находящиеся, и окончательно сорвал руль, с таким трудов водруженный на место несколько дней назад.

Когда эту тяжелую деревянную конструкцию с огромным трудом удалось поднять на палубу, обнаружилось, что сломаны все крюки, на которых он должен удерживаться, и не только стихия в этом виновата. Металл, из которого они были изготовлены, весьма низкого качества, и раковины на месте излома были такой величины, что в некоторые из них можно было вложить палец. Литке в своих записках с нескрываемой горечью пишет об этом:
«Если бы художники, занимающиеся приготовлением столь важных для корабля вещей, помышляли иногда, что от совершенства работы их будет зависеть участь нескольких десятков, или сот сограждан их, сохранение для государства знатных сумм и даже некоторым образом слава отечества, то, конечно, избегали бы того нерадения, которое в делах их иногда примечается и которое, по справедливости, должно быть поставлено наряду с величайшими преступлениями».

Литке пришлось вспомнить уроки Сульменева и Головнина, не столько по этому конкретному случаю, сколько по тому, что они своим примером внушили ученику и последователю мысль: «Безвыходных положений не бывает». На жилой палубе сотрясаемо-го волнами брига была устроена кузница, и судовой кузнец Филарет Абросимов отковал новые крюки, лучше прежних. Чтобы установить починенный руль, Федор Петрович воспользовался рекомендацией, изложенной в книге талантливого офицера, большого знатока морской практики Александра Яковлевича Глотова «Изъяснение принадлежностей к вооружению корабля».

По приходу в Архангельск корабль был разоружен и разгружен. При осмотре трюма обнаружилось, что болты, крепящие шпангоуты к килю, высунулись вверх на ладонь и больше. Зато навешенный в море руль оказался в таком состоянии, что мог бы успешно служить и дальше. Наклонив бриг, чтобы киль вышел из воды для осмотра его повреждений, обнаружили,  что деревянные части форштевня – крайнего, наиболее прочного бруса в носовой оконечности судна – разбиты вдребезги, а металлические искорежены или поломаны.

Кормовая часть киля была полностью разбита, во многих местах как в носу, так и в корме доски наружной обшивки были сорваны. Литке вспоминал: «Ужас объял меня, когда я увидел, в каком мы находились положении! Спасением нашим мы обязаны единственно сплошному набору брига, ибо никакие помпы не могли бы преодолеть течи, если бы обнаружились не заделанные шпации (промежутки между соседними шпангоутами). Еще два-три удара кормой – и соотчичи наши, вероятно, и до этой минуты не знали бы, где и какая постигла нас участь!».

Подводя итоги трех экспедиций на бриге «Новая Земля», Литке не мог не испытывать чувства удовлетворения за то, как много за эти три года было сделано. И, в то же время, чувство огорчения за то, что льды и непогоды не позволили сделать большее, что еще многие из поставленных целей так и не были достигнуты. Потому он облегченно вздохнул, когда узнал о том, что император Александр поручил возглавить ему следующую, 1824-го года экспедицию. Главные задачи экспедиции были, в сущности, теми же, что и в предыдущие годы: достичь крайней северо-восточной точки Новой Земли и, по возможности, описать ее восточный берег. Федору Петровичу были подчинены еще два экспедиционных отряда, перед которыми были поставлены самостоятельные цели, что позволяло основным силам не отвлекаться на их выполнение.

IX

Нет никакого документального подтверждения высказанному в воспоминаниях Сергея Трубецкого сообщению о том, что Федор Литке был членом тайного общества декабристов.

Конечно, молодой флотский офицер не мог не быть вовлечен в «дружеские споры», хотя трудно оценить, насколько глубоко он разделял идеи своих товарищей и сослуживцев, ставших активными участниками тайных обществ. Можно полагать, что Федор Петрович Литке не поддерживал сколько-нибудь серьезно республиканские убеждения своих товарищей-моряков; известны его слова: «В то время  все молодые люди занимались политикой, не исключая и его самого, и что при той или другой случайности и он мог бы попасться… но что все это ребяческие давно забытые бредни».

Он, как и его друг Фердинанд Врангель, был убежденным монархистом, и, скорее всего, либеральные наклонности в его взглядах не заходили слишком далеко: они прояв-лялись разве что в записках, сделанных во время плавания на бриге «Камчатка», где он возмущался рабским положением негров и работорговлей в американских колониях, сочувственно упоминал о борцах за независимость испанских колоний.

Ожидал ли Литке ареста в связи с событиями 14 декабря? Скорее всего, ожидал: день за днем приходили известия об арестах близких ему людей. В день восстания, прямо на Сенатской площади был арестован Михаил Бестужев. Через день, 16 декабря, в Кронштадте арестован его старший брат, капитан-лейтенант Николай Бестужев.

Письмо Ф. П. Литке, написанное 12 января 1826 г. барону Ф. П. Врангелю, в котором он сообщал о смерти Александра I и о последовавших событиях в Петербурге, было проникнуто ужасом перед открывшимся «заговором», посягнувшим па устои государства; но в то же время в нем сквозит жалость и сочувствие к арестованным морякам-декабристам: «Заговорщики уже открыты, и боже великий, кого мы видим между ними. Имя Николая Бестужева, этого единственного человека, красы флота, гордости и надежды своего семейства, идола общества, моего друга».

Литке прислушивался к шагам по лестнице и пытался угадать, не за ним ли идут? Он даже загадывал, кого именно пришлют: жандарма из III отделения, офицера с гарнизонной гауптвахты или фельдъегеря из дворца государя-императора? Ведь люди его ближнего круга либо непосредственно участвовали в восстании, либо разделяли идеи его участников и руководителей. Но день проходил за днем, и никого за капитан-лейтенантом не присылали.
Доставлен в Петербург арестованный в Симбирске 30 декабря лейтенант Дмитрий Иринархович Завалишин, великолепно образованный морской офицер, обвиненный в согласии с умыслом цареубийства, родной брат лейтенанта Николая Завалишина, старшего офицера у Федора Петровича Литке в плаваниях 1823 и 1824 гг. Как и братья Бестужевы, Дмитрий в числе «главных бунтовщиков» был осужден «на вечную каторгу».

С восстанием декабристов связано имя лейтенанта Феопемпта Лутковского, который еще гардемарином участвовал в кругосветном плавании брига «Камчатка» вместе с мичманом Федором Литке. После 14 декабря он был арестован, и некоторые из его сослуживцев на допросах показали, что он имел «свободный образ мыслей» и бывал иногда при общих разговорах, где «изъявлял желание революции и республиканского правления». Однако Дмитрий Завалишин, которого, по тем же показаниям, хвалил Лутковский, на допросах выгораживал его и говорил, что Лутковский не принадлежит к тайному обществу и «мало занят свободомыслием». Хотя следственной комиссии не удалось установить причастность Лутковского к антиправительственной деятельности, он был по указанию императора переведен с Балтийского на Черноморский флот под особый надзор командующего флотом.

Брат Федора Петровича и участник его новоземельских экспедиций, лейтенант Гвардейского экипажа Александр Литке («Литке 2-й»), 14 декабря появился на Сенатской площади, но сам вернулся в казармы и наказания не понес – ему было даровано «монаршее всепрощение».
Близким Федору Литке человеком был Николай Чижов, мичманом участвовавший в плавании на бриге «Новая Земля» в 1821 году; Литке назвал его именем мыс на Кольском полуострове.

Когда читаешь статью Чижова «О Новой Земле», опубликованную в петербургском журнале «Сын Отечества», под которой стоит дата: «1823. Января 20 дня», возникает естественный вопрос: а как она связана с записками самого Литке, увидевшими свет пять лет спустя? Не заимствовал ли Чижов свое сочинение из рукописей своего капитана, или, наоборот, – не воспользовался Литке при написании своего труда разработками своего младшего офицера, заимствуя у того части текста? Сейчас в ученом мире стало обыкновением, что научный руководитель попросту приписывает  свою фамилию перед фамилией подчиненного, подчас даже не тратя время на прочтение того, что он там понаписал...

Сравнительный анализ статьи Чижова и вышедшего позже сочинения Литке свидетельствует о полной их самостоятельности. Начать с того, что труд Литке имеет форму путевого дневника, а работа Чижова – обзорной научной статьи, в которой последовательно рассматриваются география Новой Земли, данные о ее климате и животном мире, исторические сведения о ее изучении. Русская транскрипция одних и тех же иноязычных фамилий у Литке и Чижова различна, что было бы невозможно, если бы один автор заимствовал материалы у другого. Есть расхождения и в топонимике: Чижов называет Железными Воротами пролив, именуемый теперь как Карские Ворота, а Литке относит название Железные Ворота к проходу в устье Костина Шара – пролива между Южным островом Новой Земли и островом Междушарским. Ну и, наконец, в своей статье Николай Чижов четырежды называет имя своего капитана и уважительно отзывается о еще не увидевшем свет его сочинении: «География с нетерпением ожидает издания трудов лейтенанта Литке…».

Более того, в статье юного, в сущности, мичмана обращают на себя внимание высказанные им претензии к русским промышленникам, почти ежегодно зимовавшим на Новой Земле как к «людям грубым и безграмотным», которые не могли представить о северном архипелаге «никаких достоверных сведений». С категоричностью, свойственной молодости, Николай Чижов пишет: «...Нужно и то заметить, что промышленники, отправляющиеся в прежние годы на Новую Землю, были по большей части люди нетрезвого поведения и жили безо всякого присмотра, претерпевая во всем необходимом крайний недостаток. Ныне доказано уже, что при хорошем содержании, употребляя противускорбутные средства, можно безвредно зимовать в самых больших широтах. Итак, нельзя не пожалеть, что архангелгородское купечество не приступает к сему предмету, пользуясь всеми открытиями и опытами просвещенных народов. Оно получило бы большие прибытки и награду своих трудов, а науки также бы много выиграли, распространяя сведения о полярных странах».

Литке, в отличие от своего юного и горячего спутника, в своих записках воздержался от упреков в адрес промышленников и купечества русского севера.

В том же 1823 году «Сын Отечества» опубликовал еще одно произведение Николая Чижова, но уже совсем другого жанра. Это были восторженные воспоминания молодого мичмана о Черном море, названные им «Одесский сад». В них присутствовали все свойственные романтикам того времени атрибуты: «бальзамический запах цветов», «тонкие рассеянные облачки, подобные серебряной дымке», «гармонические звуки гитары», обилие иноязычных имен – Мильтиад, Пиндар, долина Темпейская... Это романтическое начало сохранилось и в написанных Чижовым впоследствии стихотворениях:
«Глаза прекрасные и полные огня,
Что смотрите так быстро на меня?»

Тем более удивительно, что много лет спустя  Николай Чижов вместе с Петром Ершовым, создателем «Конька-горбунка», стал автором сатирической «оперетты» «Черепослов, сиречь Френолог», включенной в собрание сочинений знаменитого Козьмы Прут-кова. Вопрос об авторстве тех или иных конкретных сцен этой «оперетты» или входящих в нее куплетов до сих пор остается открытым, но как-то мало согласовывается с поэтикой Ершова такой, например, хор:
«За здравье френологии,
Мудрейшей из наук!..
Хоть ей не верят многие,
Но, знать, их разум тут.
Она руководителем
Должна служить, ей-ей,
При выборе родителям
Мужьёв для дочерей!..»

Если это написано Николаем Чижовым, то следует признать его значительную поэтическую эволюцию...

Но вернемся к событиям декабря 1825 года. Николай Чижов, тогда лейтенант Гвардейского флотского экипажа, тоже пошел вместе с экипажем на Сенатскую площадь, но, увидев войска, собирающиеся «против возмущенных», покинул площадь, как и его друг Александр Литке. Николай ушел к своему двоюродному дяде, профессору Дмитрию Семеновичу Чижову, где и был арестован 17 декабря.

На допросах в следственном Комитете Чижов показал, что в тайное общество он вступил единственно из любви ко благу соотечественников, а целью общества было ограничить самодержавие по примеру других европейских народов, облегчить участь низшего класса людей и доставить им средства пользоваться благами, доставляемыми просвещением. Ни в каких заседаниях общества Чижов участия не принимал.

В отличие от Александра Литке, Николай Чижов был приговорен к ссылке в Си-бирь на двадцать лет.

«Гражданскую казнь» над пятнадцатью осужденными моряками-декабристами было повелено осуществить на корабле в Кронштадте, в тот же день, 13 июня, что и над их товарищами в Петропавловской крепости. Их доставили на закрытом катере на флагман-ский корабль эскадры «Князь Владимир». Команду корабля вместе с офицерами – представителями других кораблей эскадры – построили на палубе. Объявили приговор: «по лишению чинов и дворянства сослать в каторжные работы... Всех сослать в Сибирь. По окончании каторги оставить на поселение... без права возвращения...».

Осужденных поставили на колени, сорвали с них мундиры с эполетами, преломили над головами шпаги, которые затем выбросили за борт.

XI

20 августа 1826 года суда экспедиции снялись с якоря на Большом Кронштадтском рейде и подняли паруса. Благоприятный ветер подгонял шлюпы, но он же приносил с побережья дым от пожаров, охвативших леса близ Санкт-Петербурга, настолько густой, что в нем ничего нельзя было разглядеть, а когда, наконец, «Сенявин» вышел из едкой мглы, «Моллера» не было видно.

Суда соединились только перед Копенгагеном, где Станюкович счел необходимым пополнить запас рома, без которого нельзя было обойтись в дальних плаваниях, Из-за этого пришлось несколько задержаться. Оттуда вместе направились в Портсмут. «Спутник наш, шедший лучше, каждый день более и более нас опережал и напоследок совсем скрылся из вида», – замечает Литке. В Англии было пополнено снабжение и приобретены необходимые астрономические и физические инструменты, а Литке даже съездил в Гринвичскую обсерваторию под Лондоном, чтобы выверить хронометры и произвести привязку постоянного маятника, с помощью которого надлежало в местах захода выполнять наблюдения, необходимые для определения фигуры Земли.

И снова невидимая черная кошка пробежала между капитанами. Литке пишет: «22 октября, задолго до рассвета, начали подымать якоря. Благополучный для выхода в океан ветер в это время года такая драгоценность, которой необходимо всемерно пользоваться. «Моллер», успевший еще накануне поднять один якорь, снялся прежде нас и, подойдя к нам под корму, объявил, что будет нас ожидать в море. Последовав через некоторое время за ним, мы его уже более не видали». Странное получалось «совместное плавание»!

Направившись к Канарским островам, «Сенявин» взял курс к острову Тенерифе, поскольку, как писал впоследствии Литке, ему известно было намерение капитана Станюковича зайти туда, чтобы запастись вином. «На рассвете 2 ноября находились мы уже под берегом острова и пошли на Санта-Крусский рейд. Устремив зрительные трубы вперед, тщетно искали мы между несколькими, на якорях лежавшими, судами нашего спутника... О спутнике нашем здесь не было никаких известий; это убедило меня, что он прошел прямо в Бразилию. Соединясь с ним впоследствии, узнали мы, что, проходя мимо острова Тенериф при весьма свежем ветре от востока, капитан Станюкович рассудил не идти на Санта-Крусский рейд, который от этого ветра совершенно открыт и в зимнее время вообще весьма опасен...».

Литке дальше замечает: «Я, конечно, и сам то же сделал бы, если бы не полагал здесь с ним соединиться (читатель, обрати внимание на плохо скрываемую иронию – «если бы»!). Обманувшись в этом, решился я, дабы не терять времени, пополнив только запасы, в следующий же день идти в море».

На переходе  через Атлантику «Сенявин» попал в штилевую полосу, из которой не мог выйти две недели. Экватор удалось пересечь только после 40-дневного плавания от Канарских островов - самого продолжительного из всех известных капитану.

Торжественно был отмечен переход экватора – обычай, введенный на российском флоте Крузенштерном. Шутливый обряд праздника Нептуна Литке называет весьма полезным: «он развлекает, веселит людей, не привыкших еще к томительному однообразию морской жизни, и всякий пекущийся о своих людях капитан должен поощрять их не только к этому, но и ко всякого рода игрищам и забавам».

Прибыв в Рио-де-Жанейро, «Сенявин» встретился, наконец, с «Моллером». Литке отмечает с политесом, достойным царедворца: «Имел я удовольствие увидеть у себя капитана Станюковича, который опередил нас десятью днями».

В Рио Литке был сверх головы занят производством маятниковых наблюдений, так что даже посмотреть город ему толком не удалось. Впрочем, что не успел он сам, с лихвой было наверстано натуралистами, доселе обиженными на него за слишком краткую, по их мнению, стоянку у Тенерифе, не позволившую собрать желаемые материалы на экзотическом острове.

11 января 1827 года капитан Литке доложил Станюковичу о готовности продолжить плавание. Станюкович сообщил о своем решении следовать дальше в Тихий океан, обогнув мыс Горн – крайний южный пункт Южно-Американского континента, однако место будущей встречи («рандеву» по-морскому) не назначил. А спрашивать старшего по должности на флоте не было принято: если потребуется, командир сам скажет.

Казалось бы, удаление от родины все-таки сгладило взаимное отчуждение капитанов: из Рио-де-Жанейро шлюпы вышли вместе, а с приближением к Фольклендским островам, когда обстоятельства позволяли, капитаны посещали друг друга и даже делились добычей охоты и рыбной ловли.

Когда корабли начали огибать мыс Горн, погода резко испортилась, как обычно и бывает в этих местах. Жара тропиков уже осталась далеко позади. Туман, резкий дождь, град, противный западный ветер постоянно приносили сырость, резкую качку, низкие тучи закрывали небо. На «Сенявине» было холодно, особенно в насквозь продуваемой каю-те капитана. Изменяя курсы, шлюп обошел Огненную Землю за 19 дней – срок небольшой, даже в благоприятствующее время года. Еще 4 февраля «Моллер» исчез из виду, и Литке увидел его вновь только 18 марта, при входе в гавань Вальпараисо в Чили. Корабль Станюковича снимался с якоря; он пришел сюда 12 дней назад и теперь под полными парусами следовал на Камчатку.

Пребывание «Сенявина» в Вальпараисо продлилось до 3 апреля. Работы во время стоянки хватало: нужно было налиться пресной водой, приобрести и погрузить продовольствие, выполнить необходимую починку снастей, парусов и корпуса. Местный купец любезно предоставил свой дом под устройство обсерватории. Литке съехал на берег и с присущей ему тщательностью выполнил астрономические, маятниковые и магнитные на-блюдения.
Натуралисты были счастливы предоставленной им возможности заняться изучением местной флоры и фауны и пополнили свои коллекции.

К тому же, Литке решил устроить экипажу отдых после длительного и трудного плавания, и предпринял конную прогулку в город, расположенный в богатой растительностью местности вблизи гор, чтобы дать возможность натуралистам познакомиться с природой, которая там носила совсем иной характер, чем у побережья.

XIII

Всего-то надо было на острове Уналашка, основной базе Российско-Американской компании на Алеутских островах, так это взять на борт байдарку с двумя алеутами, да передать небольшой груз пшеницы, посланный из Новоархангельска. Знал бы Федор Петрович, с каким трудностями он столкнется при выполнении этого нехитрого поручения!

Началось с того, что с выходом «Сенявина» в океан  его встретила идущая навстречу зыбь при тихих ветрах, а затем продвижению вперед препятствовал свежий ветер по курсу, который офицеры называли «левентик», а матросы – попросту «мордотык», так что Литке был вынужден отойти далеко к югу от обычного маршрута. На этом он потерял две недели.

Несколько дней дули благоприятные ветры, а потом наступил штиль, и снова шлюп не продвигался к цели, пока, наконец, не подул попутный ветер при сырой и мрачной погоде.

Литке правил к северу, к Алеутской гряде, надеясь выбрать пролив для прохода через нее, когда подойдет поближе, по сложившимся обстоятельствам. Вот он уже всего в двадцати милях от Уналашки, но погода совсем испортилась. Капитана терзали сомнения: идти ли через пролив Унимак, которым обычно пользовались суда, пересекающие Алеутскую гряду, но это влекло за собой дополнительные потери времени, которых и так уже накопилось предостаточно. А барометр продолжал падать, призывая возможно скорее укрыться в гавани.

Другой возможный вариант – пройти узким Уналгинским проливом прямо вдоль берега Уналашки, что значительно сократит путь, но чревато большой опасностью, особенно при плохой управляемости неустойчивого на курсе шлюпа. И взвешивать-то особенно некогда, и, скрепя сердце, Литке решился на второй вариант, направив шлюп в узкий и опасный пролив. Как назло, спустился густой туман, и пришлось следовать проливом вслепую.

На мгновение туман приподнялся, и по правому борту приоткрылся остро-вок. «Значит, идем правильно», – успел подумать капитан.

Когда туман совсем рассеялся, открылась чудесная панорама Уналашки и близлежащих островов. На палубе кто открыто, кто стеснительно перекрестился: «Пронесло!».

Литке приказал старшему офицеру вести судно к якорному месту, а сам спустился в каюту. Он долго сидел там, сжимая голову руками, потом застегнул сюртук на все пуговицы, поднялся и снова вышел на мостик, жестом предложив Завалишину продолжать командовать.

В своих записках Федор Петрович с необычной для него эмоциональностью вспоминал:
«За шесть лет, протекших с того времени, часто рассуждал я об этом дне и всякий раз вновь себя упрекал за опасность, которой подвергал мне вверенные судно и экипаж. Крайности сходятся во всех обстоятельствах жизни человеческой. Неуместная осторож-ность вводит нас часто в безрассудную решительность; напротив того, бывает иногда нужна великая смелость, чтобы решиться быть осторожным. Опасаясь быть брошенным на берег ожидаемой бурей, думал я отклонить опасность таким предприятием, которое в девяти случаях из десяти должно быть неудачно и, следовательно, гибельно».

Петровский, правитель крохотного селения Иллилюк, и священник отец Иоанн Веньяминов встретили мореходов хлебом-солью. Литке за день управился с делами на Уналашке, даже успел выполнить астрономические и магнитные наблюдения, но погода не благоприятствовала продолжению плавания: то сильный встречный ветер, то внезапно сменявший его штиль. Только 19 августа удалось покинуть гавань – гостеприимную, но так некстати задержавшую судно. Капитан записал: «Посещение Уналашки вместо одного дня стоило десяти – великая потеря в нашем положении, когда уже с каждой минутой следовало ожидать наступления осени, но потеря, которой мы не имели никакой возможности отвратить».

Инструкция Адмиралтейского департамента, которой руководствовался Литке, гласила:
«По прибытии вашем на Уналашку получите вы от капитан-лейтенанта Станюковича, согласно сделанному ему предписанию, повеление отделиться от него, дабы описать земли чукочь и коряков и полуострова Камчатки... берега Охотского моря и Шантарских островов...». Однако действовать по инструкции никак не получалось. Литке не получил никакого повеления от Станюковича, потому что, когда «Сенявин» прибыл на Уналашку, «Моллера» там еще не было. Шлюп Станюковича по пути из Вальпараисо на Камчатку подходил к островам Туамоту в тропиках Тихого океана, где были определены координа-ты некоторых из них, и прибыл в Петропавловский порт 18 июня 1827 года, когда «Сенявин» находился в Новоархангельске. После продолжительной стоянки в Петропавловском порту,  оставив там часть груза, «Моллер» направился на Уналашку, куда прибыл через 11 дней после того, как этот остров покинул «Сенявин». Только потом Литке узнал, что «Моллер» после недельного пребывания на Уналашке отправился в Новоархангельск, где пробыл целый месяц, выгружая продукты, едва ли не половина которых испортилась в пути, и загружая балласт в освободившиеся помещения.