III
       
       Навету Булгарина была придана чрезвычайная важность. Необходимо было разоблачить австрийскую интригу и с этой целью основательно допросить Корниловича9. Посылать ему в сибирскую каторгу через десятки рук вопросы по вопросу столь деликатного свойства оказалось неудобным и прямо невозможным. По этому поводу вышло небольшое пререкание между начальником Главного штаба И. И. Дибичем и начальником III Отделения А. X. Бенкендорфом. Начальник штаба 16 октября 1827 года просил через дежурного генерала ускорить доставление к нему вопросных пунктов для Корниловича. "Исполняя Ваше желание,-- писал Бенкендорф,-- я положил на бумагу несколько общих вопросов; но позвольте мне заметить, что если решено доставить сюда Корниловича (это, конечно, единственный способ иметь положительные разъяснения), то посылка предварительных вопросов может только повредить делу". По словам Бенкендорфа, Корнилович мог быть ослеплен и введен в заблуждение махинациями австрийской миссии (таково было мнение самого Бенкендорфа) или же мог быть настоящим соучастником. В первом случае предварительные вопросы его запугали бы, а во втором осведомили бы его о цели перевоза в Петербург, и он имел бы время к ним приготовиться. "Желательнее всего было бы,-- писал Бенкендорф,-- привезти сюда Корниловича, не возбуждая в нем подозрения о цели вызова. Надежда будет сопутствовать ему во время путешествия, а по прибытии сюда несколько слов утешения облегчат положение".
       14 февраля 1828 года начальник Главного штаба уведомил Бенкендорфа о том, что Корнилович привезен, и спрашивал, куда его посадить. Бенкендорф положил было резолюцию: "В канцелярию к Фоку", но затем 5 февраля III Отделение ответило дежурному генералу Главного штаба, что в III Отделении нет "приличного помещения, а в жандармском управлении содержатся другие лица", и предлагало испросить разрешения начальника штаба графа Дибича на помещение Корниловича в Главном штабе или в другом, по его усмотрению, месте. Но уже 15 февраля Корнилович по высочайшему повелению был отправлен в крепость. 18 февраля Корниловичу были препровождены вопросные пункты, а 19 февраля они были возвращены с его ответами Бенкендорфу. Присылке вопросов предшествовала личная беседа Бенкендорфа и quelques mots de consolation {Несколько слов утешения (фр.).}.
       На первый из предложенных Корниловичу вопросов: "Когда вы познакомились с австрийским посланником Лебцельтерном и секретарем посольства Гуммлауером и в каком доме?" -- был дан следующий ответ:
       "В начале 1824 года я напечатал статью об увеселениях нашего двора при Петре I10 и поднес экземпляр оной княгине Трубецкой. По сей статье сестра ее, графиня Лебцельтерн, изъявила желание познакомиться со мною. Мы впервые встретились летом того же года, кажется в июле, в саду дачи графа Лаваля, где тогда жили Трубецкие и Лебцельтерны: я был в гостях у первых с Матвеем Муравьевым-Апостолом. Графиня представила меня мужу, и я с Муравьевым провели у них тот вечер. Тогда секретарь посольства Бомбель отъезжал к своему двору, а Гуммлауера, кажется, еще не было. Я скоро после того увидел его у Трубецких, и тут мы познакомились".
       На вопрос о том, часто ли он виделся с ними, где, у себя, у них или в третьем доме, Корнилович отвечал:
       "Летом 1824 года, с июля месяца, я раз в неделю бывал на даче у Трубецких. Тут обыкновенно вечерами приходили графиня с мужем и Гуммлауер. Зимой 1824--25 года я обедал у Лебцельтерна два раза: один вскоре после наводнения вместе с генералом Балашевым, а другой с капитан-лейтенантом бароном Врангелем, только что возвратившимся тогда из Сибири; я по просьбе графа познакомил их тут вместе. Кроме того, езжал к нему иногда по пятницам, день, в который бывали у него открытые собрания; раза два обедал с ним у Лавалей и видался у Трубецких. Он посетил меня однажды во время моей болезни в феврале 25 года, и сколько помню, это один случай, в котором мы были наедине. Гуммлауера я встречал всегда у Лебцельтерна, иногда у Трубецких и Лавалей, два раза у Олениных. Раза три был он у меня в феврале и марте 25 года, и я раза два у него, обыкновенно по утрам, перед полуднем".
       "Кого вы видывали у них из числа участвовавших в заговоре, или других русских, или даже иностранных жителей столицы и не из круга иностранного дипломатического корпуса? Или кто чаще сходился с ними в третьем доме?" -- таков был следующий вопрос, и Корнилович ответил на него: "Из бывших членов Тайного общества я видал у него Трубецкого и Матвея Муравьева. Из прочих -- кавалергардского офицера Фразера и князя Белосельского. Я не упоминаю о тех, которые езжали к нему по пятницам, как-то: граф Местр, Пашковы, Мих. Мих. Сперанский с Багреевым, граф Моден, служивший в артиллерии, князь Голицын и некоторые другие. У Трубецких и Лавалей я обыкновенно видал в одно время с ними служащего в Иностранной коллегии молодого человека Гурьева, который, казалось, был в доме как свой".
       "Припомните ли вы,-- предлагали далее ответить Корниловичу,-- разговоры Лебцельтерна или Гуммлауера насчет существования Тайного общества, насчет потребности перемен в России, насчет политического образования России и Польши или критические рассуждения насчет русской внешней политики в отношении к соседним державам, также Швеции и Польше?" Корнилович ответил: "Сделавшись членом Тайного общества, я не видал ни Лебцельтерна, ни Гуммлауера; ибо, как вашему превосходительству известно, я был тогда в Южной России, а приехал в Петербург за два дня до происшествия 14 декабря. До того времени мысль о перемене в России не входила мне самому в голову, и потому я ни тому, ни другому не подавал поводу говорить при себе о таких вещах: если иногда внутренно негодовал на некоторые злоупотребления и неустройства, доходившие до меня, то при них молчал об этом; во-первых, чтоб по пословице не выносить из избы сору, а во-вторых, потому, что видел в них шпионов Меттерниха, признанного врага России. Раз только, вскоре после выхода в свет книги английского доктора Лайль11 о наших военных поселениях, мне случилось довольно сильно заговорить об оных и о бывшем их начальнике графе Аракчееве, но, к счастию, находившийся при том князь Трубецкой остановил меня в самом начале, напомнив об их присутствии. Вообще Лебцельтерн во всех разговорах своих всегда хвалился дружбою кабинетов австрийского и русского, говорил, что они сообщают друг другу все свои депеши и никогда не позволяют себе опорачивать нашей политической системы".
       Следующий вопрос касался специально Гуммлауера: "Известно, что Гуммлауер весьма свободно изъяснялся о политических предметах в доме князя Трубецкого и графа Лаваля. Не вспомните ли чего касательно России и Польши?" -- "Справедливо,-- писал в ответ Корнилович,-- что Гуммлауер весьма свободно изъяснялся о политических предметах, но я никогда не слыхал, чтоб он говорил прямо насчет России и Польши. Разве в одном только случае несколько нас коснулся. Он вообще большой партизан Наполеона и потому не прощал прусскому генералу Иорку переход его к русским в конце 1812 года, говоря, что за это следовало его расстрелять, ибо сей поступок компрометировал его государя и мог иметь пагубные для короля последствия; не прощал теперешнему королю шведскому тогдашний его союз с Россией12. По его словам, Карл-Иоанн жертвовал ненависти своей к Наполеону существованием своего государства, ибо, по всем вероятиям, Россия должна была пасть в 1812 году. Вообще он отзывался о сем государстве с большим неблагорасположением. Одним вечером у А. Н. Оленина при нескольких особах он говорил: можно ли иметь уважение к сему пришельцу (parvenu) {Парвеню (фр.).13}, который был наследником шведского престола, ползал в 1814 году в передней у Поццо ди Борго, чтоб получить французский престол?"
       Вопросные пункты предлагали далее разъяснить, каким образом рассуждали Лебцельтерн и Гуммлауер насчет тогдашнего status quo {Существующее положение (лат,).} положения дел в Польше и не изъявил ли кто-нибудь из них своего мнения насчет последнего раздела. По словам Корниловича, он знал, что в 1815 году, во время Венского конгресса, Австрия, Франция и Англия, недовольные тем, что император Александр удержал за собою герцогство Варшавское, тайно заключили против России наступательный союз14, и, желая иметь подробнейшие о том сведения, позволил себе просить объяснений на это у Лебцельтерна, но последний, сказав, что не должно помнить старых грехов, отклонил его вопрос. Кроме этого случая, он ни с кем, ни с Гуммлауером, никогда не говорил о нынешнем состоянии Польши.
       "Могли ли вы приметить, что разговоры их стремятся к развитию какого-либо особого политического предмета или утверждения каких-нибудь политических правил?" -- спрашивали Корниловича, и Корнилович ответил: "С Лебцельтерном я, как сказал выше, раз только был наедине, и то на самое короткое время; при людях он всегда говорил как посол дружественной державы. С Гуммлауером мы были короче знакомы. Его просвещенный ум и независимость суждений привлекали меня. Политические его разговоры представляли странное противоречие, что даже заставляло меня иногда сомневаться в его искренности. Например, он удивлялся патриотизму греков, когда они сожгли Инсару, и вообще, говоря об их восстании, брал, казалось, их сторону, восхищался, читая со мною итальянскую трагедию Манцони il Conte Carmagnola15, куплетами, в которых автор приглашает своих соотечественников соединиться и составить один народ, чтоб не быть жертвою властолюбия иноземцев, а между тем в общих суждениях объявлял себя величайшим врагом представительных правлений; говорил, что в них господствует такой же деспотизм, как и в деспотических государствах, с тою разницею, что тут он действует открыто, а там носит личину свободы и основан на подкупе или на обмане. По его мнению, человек ума гениального, самодержавно правящий народом, с хорошею администрациею в сем народе, есть лучшее явление в политическом мире: тут он будет силен и счастлив. "Но не все государи гении,-- замечал я ему на это.-- Утвердите хорошую администрацию, приучите к ней народ так, чтобы она сделалась для него необходимостью, чтоб никакая власть не могла отнять ее, и вы избегнете неудобств самодержавия". Повторяю, что это было говорено в общих суждениях: мы спорили, но ни он, ни я не приспособляли этого ни к какому правительству в особенности".
       Следующие вопросы касались исторических занятий Корниловича: "Вы тогда занимались выписками в архиве Коллегии иностранных дел, не требовали ли они от вас каких бумаг и сведений из любопытства в отношении к истории? Не рассказывали ли, что там есть любопытного?"
       Ответ Корниловича любопытен: "Граф Лебцельтерн, посетив меня во время болезни, нашел меня за историко-статистическим атласом России, который я составлял для себя. В это время я занимался картою первого раздела Польши. "Entre nouо soit dit,-- сказал он мне.-- c'Иtait une bien mauvaise affaire, et je suis fБchИ pour notre bonne Marie ThИrХse, qui y a trempИ aussi. Vous devez avoir des notions bien dИtaillИes et bien prИcieuses lЮ dessus" {"Между нами,-- сказал он мне,-- это довольно скверное дело, и мне жаль нашей доброй Марии Терезии, которая тоже попала в эту историю. У вас должны быть об этом подробные и очень ценные сведения" (фр.). [П. Щ.]}. "Oui,-- отвечал я, улыбаясь, и как бы не расслышав последних его слов:-- Vous avez raison d'en Йtre fБchИ, pui-squ'alors Vous avez dominИ dans les cabinets, et qu'a dater de cette Иpoque Catherine a obligИ votre Kaunitz et tous vos vieux diplomates Ю devenir ses humbles serviteurs" {"Да... у вас есть основания быть недовольным, ибо тогда вы господствовали в Кабинетах, а с этого времени Екатерина заставила вашего Кауница и ваших старых дипломатов стать ее покорными слугами" (фр.). [П. Щ.]}. Вот один случай, в котором он упомянул об архивских бумагах. Требований никаких он мне не делал, ибо я не подавал повода к такой смелости. О любопытных архивских сведениях я не только чужим, но и своим не рассказывал, ибо знал, что это государственные тайны и что нескромностью своею могу сам потерять доступ к сим бумагам".
       Далее вопрос был углублен: "Зная ваши познания в истории, статистике и географии России, не просили ли у вас, чтобы вы написали для них записки (une note) о каком-нибудь предмете? Не расспрашивали ли вас о сих предметах с точностью, как для составления самим записок из слов?"-- "В то же посещение,-- отвечал Корнилович,-- Лебцельтерн видел у меня сравнительные статистические таблицы наших губерний по их народонаселению, произведениям и промышленности и просил списать оные для себя; я отвечал ему, что намерен оные напечатать и тогда доставлю ему один экземпляр; но сие не исполнилось. Иногда он мне делал спросы касательно России; но я по большей части отсылал его к печатным сочинениям Вихмана и Арсеньева16; присоветовал ему подписаться на издаваемый в Петербурге Ольдекопом немецкий журнал "Russische Zeitschrift"17 для получения современных известий о России, а если случалось мне что-нибудь рассказывать, то в историческом роде, из времен Петра I, как таких, которые мне лучше знакомы. В последнее время, то есть в начале 1825 года, он показывал особенное любопытство касательно якут, чукчей и вообще народов, обитающих в северо-восточной Сибири, так что я по его просьбе принужден был привезти к нему странствовавшего в тех местах барона Врангеля и, кроме того, дал ему экземпляр статьи, которую он напечатал о сем путешествии в "Северном архиве"".
       Затем следовали новые детализованные вопросы:
       "Не расспрашивали ли вас о духе провинций русских, в особенности о дворянстве, крестьянах и войске? Не расспрашивали ли о польских провинциях и Финляндии? Не делали ли каких предположений вообще (en general), что может быть со временем революция в России, и не разведывали ли, какие Россия имеет для сего средства? Не расспрашивали ли вас в разговорах об образе мыслей и характере знатных особ из круга вашего знакомства или людей, чем-либо отличных в свете? Разговаривая о французской или другой революциях, не расспрашивали ли вас каким бы то ни было образом, положительно или отрицательно, о людях, способных произвести переворот? Разговоры сии могли быть заведены единственно отрицательно, т. е. говоря об одной земле с изъявлением сомнения, чтобы были такие люди в России?"
       "Отношения мои,-- показывал Корнилович,-- к Лебцельтерну и Гуммлауеру были таковы, что они не смели мне делать таких расспросов, не могли при мне упоминать об этаких вещах. Я сказал выше, что мысль о революции в России не входила мне в голову до вступления в общество. Я мог негодовать на злоупотребления и запущения, бывшие у нас в последние годы царствования императора Александра; изъявлял это негодование в кругу своих, но, находясь с ними, обязанность и долг мой, как русского, велели мне прикрывать даже явные наши несовершенства. Может быть, по неосторожности срывалось у меня с языка в их присутствии что-нибудь противное, как я привел этому пример выше; может быть, по неопытности я проговаривался в таких вещах, которые мне казались неважными, а для них были весьма нужными; но, приметив это, я тотчас старался поправить ошибку. В общих суждениях или в разговорах о современных иностранных происшествиях я говорил довольно свободно, и, может, случалось, что выходил иногда за должные пределы; но когда доходило до России, то или умолкал, или переменял разговор. А потому, невзирая на то что я был вхож к ним и что они принимали меня с благосклонностью, которая нередко льстила моему самолюбию, смело скажу, что они видели всегда во мне офицера русского Генерального штаба, а я -- людей, достойных уважения за их личные качества, но вместе с тем слуг Меттерниха, который, несмотря на тройственные и четверные союзы, устремлял все свои усилия на то, чтобы вредить России.
       Вот одно, что разве послужит ответом на заданные мне вопросы. Гуммлауер не раз с восторгом относился о нашем народе. Он говаривал, что объехал Европу и нигде не встречал такой силы характера, такой твердости, такого терпения и способности все переносить, как у русских: "Вы теперь,-- прибавляет он,-- почти первенствуете в Европе; но дайте этот народ в руки человека с умом гениальным, который позволил бы ему развернуть свои силы, и вы будете первою державою в мире. Кто вам тогда противустанет?" Произносил ли он сии слова с намерением или без оного, не знаю; предоставляю о том судить вашему превосходительству. Я тогда пропустил это без внимания".
       На вопрос, какие были рассуждения об открытых в Виленском университете тайных между молодыми людьми обществах и о мерах, нашим правительством по сему случаю принятых18, Корнилович отвечал, что, насколько он помнит, такие рассуждения не имели места. Наконец, последний вопрос или, вернее, запрос гласил следующее: "Впрочем, все, что можете припомнить о сношениях ваших с Лебцельтерном и Гуммлауером, кроме того, что выше упомянуто, имеете также объявить с должною откровенностью и точностью".
       На этот последний вопрос Корнилович дал пространное заключение своим ответам:
       "Желание приобрести точнейшие сведения о последних политических происшествиях заставляло меня поддерживать знакомство с Лебцельтерном. Он никогда не говорил мне о текущих делах, но я позволял себе делать вопросы насчет некоторых обстоятельств, в которых он сам принимал участие. Так, например, мне случилось читать письмо покойного государя к адмиралу Чичагову, когда он отправлен был в Бухарест для заключения мира с Портою19, насчет переговоров его величества с Лебцельтерном в Вильне, в которых сей последний уверял государя, что венский двор действует заодно с Наполеоном по принуждению и что австрийскому главнокомандующему даны тайные повеления располагать сходно с этим свои движения. Лебцельтерн мне подтвердил это, присоединив многие обстоятельства о затруднениях, какие ему после предстояли, чтобы перевезти депеши о сем деле в Вену сквозь французскую армию. Знакомство мое с Гуммлауером было короче. Я всегда старался обращаться с людьми образованными и потому любил бывать с ним вместе, но политика редко составляла предмет наших разговоров. Живши в Париже, он был связан с Шамполионами, братьями Кювье, Кузеном и другими французскими учеными. Их занятия, новые открытия по части египетских древностей; споры о Шеллинговой философии, которую он старался мне объяснить и коей я не понимал; толкование о духе и свойстве русского языка; чтение новейших итальянских поэтов и тому подобное наполняли часы наших свиданий. Иногда суждения о современных политических предметах, но мало или почти ничего такого, что касалось бы до России. Вот, между прочим, одно обстоятельство, о котором я упомянул в личном разговоре с вашим превосходительством и что вы почли достойным замечания. Гуммлауер хвалил политику австрийского двора, который в 1813 году принял сторону союзников против Наполеона. "Хорошо,-- сказал я ему,-- но что вы скажете о свержении его? Я не вижу, почему для Австрии полезнее, чтобы Бурбоны были на французском престоле".-- "Это другое дело,-- отвечал он, пожимая плечами,-- Наполеона свергнула аристократия; Меттерних пожертвовал ей выгодами своего отечества". Это мне показалось любопытным. Расспрашивая далее и далее, я, хотя с трудом, узнал, что в Германии есть тайное общество, составленное для поддержания главнейших дворянских фамилий под названием золотой цепи (Goldene Kette), и что Меттерних начальник оного. Оно ненавидело Наполеона, как вышедшего из низкого звания и за то, что он стеснял немецких аристократов и воспользовался случаем, чтобы обнаружить свою ненависть.
       Перечитав написанное, не могу не изъявить опасения, что сии ответы покажутся неудовлетворительными. Я целые сутки посвятил на то, чтобы приводить на память различные обстоятельства сношений моих с означенными здесь двумя особами, и более не мог вспомнить. Если, как Ваше Превосходительство дали мне понять, они имели в виду произвести замешательство в России, то я, не подозревая сего намерения, не замечал его, бывая с ними. Вероятно, при мне они не смели его обнаруживать, ибо еще видели во мне верного слугу государева. Живучи в свете, имея 25 лет от роду, невозможно удержать каждого слова, которое услышишь, каждого разговора, какой имеешь с различными людьми. Притом со мною случилось после того столько переворотов, что сии маловажные случаи моей жизни должны были необходимо забыться. По крайней мере за истину всего сказанного здесь ручаюсь. Я мог пропустить многое; но смею уверить, что это произошло не от желания что-нибудь утаить, а просто потому, что оно не пришло мне на ум. Если впоследствии попадется мне что-либо достойное вашего внимания из подобных с ними разговоров, я не премину уведомить о том Ваше Превосходительство".

V
       
       Резолюция императора Николая определила положение Корниловича и его дальнейшую крепостную судьбу. Он должен был писать о чем хочет, то есть излагать свои сведения обо всех недостатках русской государственной жизни и свои мнения о мерах к исправлению отмечаемого им зла. Внешнее положение Корниловича было отягчено: в Чите, в каторжной работе, он был окружен товарищами по несчастью, занимался, читал даже лекции по русской истории; здесь, в Петропавловской крепости, он должен был находиться в строжайшем одиночном заключении, он не мог дать о себе вести своим родным и, понятно, не имел никаких вестей о них. Правда, Бенкендорф старался смягчить тяжелый режим некоторыми льготами: так, ему доставлялись газеты, журналы и книги. Но неясно, что тут руководствовало Бенкендорфом: доброе ли чувство или желание доставить Корниловичу необходимый материал для занятий, от которых предвиделась некоторая польза правительству? Корнилович, во всяком случае, ценил такую заботливость Бенкендорфа и терпеливо переносил свое заключение; недалеким от истины будет предположение, что его поддерживала надежда на облегчение участи, на прощение, на возвращение к ученой деятельности. Мы не раз еще встретимся с любопытными отзывами и отметками Бенкендорфа, но здесь уместно привести письмо к нему Корниловича от 12 ноября 1829 года. Оно очень хорошо иллюстрирует исключительные отношения, существовавшие между лишенным прав государственным преступником и всемощным генерал-адъютантом.
     

    Ваше Высокопревосходительство,
    Милостивый Государь.
       Какими словами благодарить Вас за то, что Вы не перестаете снабжать меня журналами? Надобно быть в моих обстоятельствах, чтоб чувствовать всю цену этого одолжения, которое для меня есть истинное благодеяние. Возвращаю при сем прошлогодние номера. Вышедшие в нынешнем 1829 "Сын отечества". No 1--41, и "Северная пчела", по 127-й включительно, я оставил у себя, чтоб, не разбирая, отправить все вместе за целый год, буде Вашему Высокопревосходительству угодно будет со временем доставить мне последующие. Между тем не почтите докучливостью новой просьбы. Если между Вашими книгами найдутся такие, без которых Вы можете на время обойтись, благоволите, по милости своей, прислать их мне для прочтения, какого бы, впрочем, они содержания ни были. Я не задержу их и ручаюся за бережность. Основываясь на опытах не раз уже изведанной мною благосклонности Вашей, смею надеяться, что Вы не откажете мне в сем драгоценном для меня развлечении.
       Повторяю искренно мою признательность за Ваше снисхождение, с душевным уважением и преданностию честь имею быть Вашего Высокопревосходительства всепокорным слугою.

    Александр Корнилович
       
       О том, как тронут был письмом Бенкендорф, можно судить по его собственноручной резолюции на письме, которую приводим во всей ее неприкосновенности: "Читал ли он Выжигина, чтобы можно ему послать, прикажите выбрать из моих книг". Роман Фаддея Булгарина "Иван Выжигин" -- едва ли не единственное произведение русской литературы, которое начальник III Отделения знал и одобрял. Впрочем, и в этом отношении, как и во всех других, он подражал, быть может, вкусам самого государя Николая Павловича. По крайней мере, Николай Павлович дал такой же совет относительно чтения Корниловича, когда ему представили несколько его записок со следующей препроводительной запиской (по-французски) Бенкендорфа: "Вот несколько писем несчастного Корниловича: они не лишены интереса, и Вы пробежите их с удовольствием". Государь надписал на записке (тоже по-французски): "Когда ему посылали в последний раз журналы? Не забывайте о нем, пожалуйста, может быть ему послать Выжигина? Это его развлечет".
       Так трогательно заботились о чтении крепостного заключенного сам государь и сам шеф III Отделения. Чувствовал ли, знал ли Корнилович, читая Выжигина, что своим пребыванием в Петропавловской крепости он обязан исключительно зловещим наветам автора романа?
       Первую тему задал Корниловичу сам государь, предложив описать жизнь в Читинской каторге. Предмет щекотливый, так как Корниловичу трудно было, конечно, уяснить, какие последствия выйдут из его описания -- хорошие или плохие для его товарищей. Он с честью вышел из затруднения и описал положение каторжан-декабристов, не скрывая хороших сторон, но и не сгущая красок при описании темных. Описание его -- документ первостепенной важности для истории сибирского заточения декабристов, а так как, помимо этого, оно интересно само по себе, то оно целиком предоставляется вниманию читателя.
       "В исполнение высочайшей воли государя императора, объявленной мне Вашим Превосходительством, знать подробности нашего положения в Чите, я разделю для большей ясности свое описание на четыре части, изложив: 1) меры, принятые местным начальством для нашего жительства и для нашей стражи; 2) содержание; 3) общественные работы, и наконец, 4) обращение с нами.
       1. Помещение и караулы. По прибытии нашем в Читу, за малостью тамошнего острога, поместили нас в двух крестьянских избах, которые оградили частоколом; окошки заколотили на две трети досками, приставив снаружи железные решетки, а внутри кругом по стенам сделали нары. В первой из изб находилось в трех горенках 25 человек, а во второй 22 человека21. В каждой комнате по часовому; кроме того, два подчасовых для конвоя выходивших за нуждой, двое на дворе, и один снаружи у ворот. На ночь, с пробитием зари, нас запирали до семи часов утра, и, как мы слышали, посты удваивались. С наступившим летом, из опасения, чтобы духота от спертого воздуха не произвела тюремных лихорадок, генерал Лепарский позволил нам проводить время на дворе, который мы, с согласия его, обратили в сад, посвятив на это досужное от работы время.
       В сентябре прошлого 1827 года перевели всех нас, 55 человек, в построенный вновь большой острог. Он состоит из пяти комнат, кроме сеней. В четырех помещаются преступники, а пятая дежурная, в ней находятся два унтер-офицера. Тут, вместо нар, сделаны двойные кровати и между ними столько расстояния, что можно свободно пройти одному человеку; а для воздуха прорезаны в потолке продушины. Старый большой острог был назначен под лазарет, но с прибытием последних 14 человек лазарет помещен в меньшой острог, а тут помещены вновь приехавшие. Посты в соразмерности умножились. В лазарете содержат караул казаки, а в прочих местах солдаты Читинской инвалидной команды.
       2. Содержание. Для сего отпускается нам в сутки, по положению, по шести копеек, с вычетом четырех в неработные дни. Так как этой суммы, за мытьем белья и топкою бани, недостаточно, невзирая на низкие цены в тамошних местах, и к тому нельзя нам было, по примеру прочих каторжных, прокормлять себя своею работою в свободные часы, то г. комендант объявил нам, что государь император высочайше благоволил позволить употреблять на пищу и одежду свои деньги тем, которые получили оные от родных. На сем основании, поелику большая часть не получают ничего, составили общую артель, из которой все до сих пор кормились и одевались. Месяца три тому назад генерал Лепарский, вероятно заметив или подозревая, что в доставке припасов происходят злоупотребления от приставленных к тому горных нижних чинов, позволил нам выбрать из среди себя хозяина, который, в сопровождении унтер-офицера, ходит ежедневно на кухню и присутствует при приеме провизии. Обед наш состоит из щей, гречневой каши и куска говядины. Сверх того, поутру и вечером пьем чай. В конце недели ходим в баню, и тут снимают на это время кандалы, обыкновенно бывающие на ногах день и ночь.
       3. Работа. В Чите два рода начальства: военное, состоящее из коменданта, плац-адъютанта и горных унтер-офицеров, и горное, которое заведывает деньгами, продовольствием и смотрит за работой. Работают в сутки под надлежащим конвоем 5 часов: летом от 6 до 9 утра и от 5 до 7 пополудни; зимой от 9 до 12 и от 3 до 5. По прибытии нас заставили мести улицы, чистить казенные конюшни и возить оттуда навоз, потом рубить мерзлую землю для фундамента под новый острог и рыть канавы для ограды. Последние работы были довольно утомительны и потому требовали иногда отдыха, особенно для тех, которые сложением или от ран слабее. Сие навлекало нам иногда от приставленных к смотрению горных унтер-офицеров неприятные понуждения, к которым, разумеется, мы как можно реже себя доводили. Генерал Лепарский ездил тогда в Нерчинские горные заводы. По возвращении своем в Читу он приказал слабых, которые найдутся таковыми по засвидетельствовании доктора, не высылать на работу и позволять отдыхи. В течение прошлого лета мы снимались расширением и уравнением большой дороги: носили землю, камни, щепы; в нынешнюю зиму, по невозможности производства земляных работ, трудились над мукомолотьем. В тамошней стране мельниц не знают, а употребляют ручные жернова. К каждому жернову приставлено было по два человека, и хотя сия работа несколько утомительна, но, сменяясь, успевали вымолачивать заданные уроки.
       4. Обращение. В рассуждении генерала Лепарского нам остается только благодарить от искреннего сердца его величество за то, что избрал на сие место человека, который, строго соблюдая все, что по службе, старается, кажется, снисходительным своим обхождением не давать нам чувствовать всей тягости нашего положения. Касательно приставленных к нам гг. офицеров, так как большая часть из них происходит из солдатского звания и не получили никакого образования, если и случалось видеть иногда некоторые поступки, слышать от них слова и выражения, которые весьма больно было переносить, мы не могли за то негодовать на них, ибо они едва ли сами понимали всю силу и значение того, что делали и говорили; да и нельзя требовать от их обращения той деликатности, на которую могло бы надеяться несчастие. Впрочем, мы всеми мерами избегали неприятностей, в точности стараясь исполнять предписанное.
       Вот в немногих словах подробный отчет о читинской нашей жизни. Я не упоминаю о трехчасовых свиданиях жен с мужьями в каждый третий день; о наших частных занятиях; каким образом мы в воскресные и праздничные дни, не имея позволения ходить в церковь, собирались для чтения св. писания и избранных проповедей; как сокращаем длинные зимние вечера, изустно передавая друг другу те познания, в которых кто сильнее, и как подкрепляем ослабевающих, внушая им по возможности терпение и кротость, которых требует от нас вера. Эти обстоятельства, как произвольные и касающиеся до некоторых из нас, не входят, думаю, в состав сих замечаний".
       Записка Корниловича была прочитана Николаем Павловичем и не прошла бесследно для отбывавших каторгу. Государь подчеркнул те строки в конце второго отдела, где говорится о том, что кандалы носятся день и ночь и снимаются только в бане, и положил резолюцию: "Уполномочить г. Лепарского снимать кандалы с тех, кто того своею кротостью заслуживает". А против тех строк, в которых упоминается о невозможности ходить в церковь и о чтении по воскресениям священного писания, Николай Павлович надписал: "Приказать князю Мещерскому [тогдашнему обер-прокурору Святейшего синода] избрать отличного священника, которого послать туда для нахождения при арестантах".

Vii
       
       Самой любезной Корниловичу темой, к которой он не раз возвращался в своих записках, были вопросы о расширении нашего влияния в Азии, о развитии нашей торговли. В Азии Корнилович видел "обширное торжище" для русских изделий. "Обладание восточным берегом Черного моря и распространение нашей азиатской границы подают нам возможность принять деятельное участие в Левантском торге24, который уже три века обогащает западных европейцев, тем более что главные предметы его, как-то: сукна, шелковые и льняные ткани, металлические изделия и огнестрельное оружие -- могут производиться у нас в одинаковой доброте и с меньшими издержками, по изобилию грубых материалов и дешевизне наших работников". Правда, придется подождать, пока русские товары наводнят южные и северные области Малой Азии. "По младенчеству наших мануфактур, нельзя ожидать этого вдруг, но, судя по исполинским успехам нашей промышленности в небольшое число лет и по духу предприимчивости, начинающему оживлять наше купечество, можно почти утвердительно сказать, что благодетельные сии последствия при постоянном поощрении правительства не замедлят появиться". Первенство России на рынках Малой Азии -- вот задача, которую Корнилович хотел бы возложить на русское правительство. К этой цели должны подвинуть отправление русских караванов во внутренность Малой Азии и установление прямых сообщений между черноморскими нашими гаванями и анатолийским берегом. Ставя усилие народной промышленности в прямую зависимость от развития торговли, Корнилович не ищет рынков на Западе, "ибо если и предположить, что изделия наших фабрик выдержат соперничество с иностранными, то политика европейских держав, старающихся вообще с некоторого времени поставить себя в независимость относительно к торговле, будет препятствовать выгодному сбыту". Не только в Малую Азию должны потянуться русские торговые пути; они должны идти и в Туркестан. Корнилович напоминает торговые и политические виды Петра I, оставленные без внимания его преемниками. Но русские сведения о Туркестане ничтожны: нет даже карты. Карту Главного штаба Корнилович считает наполненной самыми грубыми ошибками. Поэтому первой задачей русского правительства должно быть ознакомление со странами туркестанскими. Эта задача должна быть выполнена снаряжением торговой экспедиции, торговый караван -- по виду, частное предприятие и не возбудит подозрительности туземцев. Заведение же торговых связей со Средней Азией, по мнению Корниловича, для нас гораздо важнее, чем для англичан их открытие в Африке. Единственный в то время путь торговли нашей со Средней Азией от Троицкой крепости в Бухару представляется Корниловичу сопряженным с большими неудобствами, и он предложил установить прямое сообщение между восточным берегом Каспийского моря и Хивою и с этой целью основать колонию в Мангишлаке на восточном берегу. Это дело не сопряжено с большими трудностями. Несколько рот с небольшим числом полевых орудий, отправленных из Грузии, достаточно будет для построения редута и отражения всех покушений кочующих туркменцев, покушений, каких, впрочем, нельзя ожидать при слабодушии нынешнего Хивинского хана и после того уважения, какое приобрели нам во всей Азии успехи последних войн. Первоначальных жителей можно выбрать в Нижегородском депо из числа преступников, назначаемых на поселение в Сибирь, придав к ним соразмерное число женщин, и нет сомнения, что, если снабдить их средствами к надлежащему обзаведению, то колония сия с распространением среднеазиатской торговли придет в самое цветущее положение. Главное дело состоит только в избрании удобнейшего места для основания оной".
       Настаивая на расширении сношений с Азией, Корнилович считал главным препятствием три обстоятельства: опасения, возрожденные нашим могуществом и усиленные подозрительностью, почти общею всем азиатским правительствам; отсутствие точных сведений о народах Азии; наличность религиозной нетерпимости. Принимая в расчет прежде всего последнее препятствие, Корнилович предлагает весьма любопытную меру: "Азиатские сношения, по существу своему и особенно по свойствам тамошних обитателей, столь отличны от европейских, что требуют людей, нарочно для сего приготовленных. Средняя Азия, начиная от Уральских гор и Каспийского моря до Восточного океана, состоит из трех главных народов, различных происхождением, верою, языком, обычаями, а именно: из жителей Туркестана -- магометан, монгол и тибетцев-ламистов -- и из манчжурцев, следующих шаманскому учению. Россия имеет в своем владычестве их единоплеменников: татар, последователей исламизма, калмыков и бурятов, поклоняющихся Далай-Ламе, и тунгусов, говорящих одним языком и исповедующих одну веру с манчжурами. Почему бы не образовать из них агентов для сношений с этими народами? Мысль эта покажется, может быть, странною, но она не несбыточна. Науки не суть исключительное достояние одного какого-либо народа и племени: они равно доступны и жителям полюсов и обывателям знойных степей Африки. Между тем польза сей меры очевидна. Нет сомнения, что магометанский мулла или купец-татарин, явившийся в Хиве или в Бухаре в халате и ермолке, ходящий с туземцами в мечеть, совершающий ежедневно заповеданные пять омовений, и проч., и проч., при преимуществе нашего утонченного просвещения, успеют более, нежели дипломат европейский, незнакомый с местными обыкновениями, которого один вид уже возбуждает неблаговоление. С другой стороны, несколько обычаев, коих соблюдение могло бы много споспешествовать успеху наших дел и которые покажутся тягостными для европейца, но не будут затруднительны для калмыка или тунгуса, привыкшего к ним с детства! Другое обстоятельство: ежегодно отправляются с берегов Волги, Дона и из-за Байкала поклонники в Лассу, главный город Тибета. Если бы между ними нашлись люди образованные, мы имели бы точнейшие описания сих путей чрез страны, так мало известные, сведения, которые подали бы способы распространить в тех местах при благоприятных обстоятельствах нашу деятельность".
       Основательной критике подвергает Корнилович деятельность нашей духовной миссии в Пекине, совершенно не обогащавшей нас сведениями об Азии и Китае. Записка о пекинской миссии написана с большим знанием дела и для ориенталиста представляет немаловажный интерес.       

    -- -- --
       
       В записке об управлении Кавказом стоит отметить проект заведения правительственных школ для мусульманских священников. Три черты, по Корниловичу, характеризуют отношение кавказских горцев к русским: ненависть религиозная, дух грабежа и хищения и крайнее ожесточение. Корнилович предлагает прежде всего ослабить чувство религиозной нетерпимости. "Кажется, что правительство достигнет своей цели всего скорее посредством самих служителей Алкорана, и поелику нельзя предполагать, чтобы между нынешними муллами нашлись способные, которые охотно взялись бы за это, то не бесполезно будет образовать таковых, заведши в Тифлисе под надзором благонамеренного муллы суннитского исповедания училище для магометанских священников, где, кроме предметов, принадлежащих к их закону, и того образования, какое будет приличным на нравственные места Алкорана, внушая им притом преданность к престолу и новому их отечеству. Польза, и скажу даже, необходимость сей меры будут явственнее, если Ваше Высокопревосходительство благоволите вспомнить: во-первых, что у магометан священники, кроме того, что совершают богослужение и занимаются истолкованием закона, суть единственные воспитатели народа, а потому пользуются большим влиянием на умы и, следовательно, могут в руках правительства быть способнейшими орудиями к приведению в действие его намерений; во-вторых, что доселе муллы у большей части мусульман, обитающих в южной России, воспитывались в турецких медресе и приносили оттуда предрассудки, которые нередко обращались нам во вред".
       Такие школы Корнилович рекомендует завести для киргизских мулл в Оренбурге и Омске.

IХ       
       Размышляя о препятствиях к распространению промышленности в польских губерниях, Корнилович указывал на два главнейших затруднения: существование конкурсового права и присутствие евреев в деревнях. "Много было писано об евреях,-- читаем в записке Корниловича,-- в разные времена принимались против них разные меры, и потому не считаю нужным входить в большие о них подробности. Проживающие в городах и местечках занимаются торговлей и легкими ремеслами и, оживляя некоторым образом промышленность, приносят более пользы, нежели вреда. Зло, о котором намереваюсь здесь говорить, происходит от тех, кои поселились в деревнях. Сии последние без исключения, промышляют кормчеством и, будучи образованнее и хитрее крестьян, пользуются их слабостью к напиткам и обирают их совершенно, употребляя для сего все способы, позволенные и непозволенные, пронырство самое низкое, обман самый постыдный. От того вся движимость крестьянина, весь плод его тяжелых трудов переходит часто в руки жида, так что поселянину едва остается столько, сколько нужно для прокормления себя и для уплаты государственных податей {Замечательно, что в списке губерний, отличающихся недоимками, находятся большей частью те, в коих обитают евреи. Кажется, можно безошибочно сказать, что одна из главных причин недоборов на крестьянах заключается в их сношениях с евреями. Примеч. Корниловича.}.
       В иных местах, особенно где имения раздроблены между многими владельцами, крестьянин должен и для этого прибегать к арендатору-еврею. Но этим не ограничивается пагубное влияние сего народа. Корчмарь-жид покупает все краденое, и по сношениям, какие имеет со своими собратьями, другими евреями, находит средства укрывать или сбывать с выгодою свою покупку так, что никогда не найдешь ее следа. А сие поощряет простой народ к воровству, которое особенно умножилось в последние годы {Многие помещики для облегчения своих крестьян охотно пожертвовали бы выгодами от отдавания корчем в аренду жидам, взяв на себя все содержание оных: но сия мера тогда только может принести пользу, когда будет учинена с общего согласия всех владельцев, которого нельзя получить при теперешних обстоятельствах. Без того жид поселится на границе в соседней земле и переманит к себе всех посетителей корчмы, так что помещик, не поправив зла, лишит себя только прибыли, которая составляет главную статью дохода. Примеч. Корниловича.}.
       Обыкновенно приписывают такое поведение евреев общему к ним презрению, которое унизило нравственный их характер; но те же лица между ними, которые в сношения с христианами позволяют себе всякий обман, поступают примерно со своими единоплеменниками. Следовательно, главная причина их испорченности заключается в их религии. Уже Моисей, для сохранения чистоты данного им закона, запретил им сообщаться с иноверцами. После него явилось много комментаторов, которые перетолковали и распространили это запрещение. Вся ненависть, предписываемая в Ветхом завете против идолопоклонников, жителей Хананейской земли, сосредоточена ими на христиан. Невежественные их раввины ставят им даже в заслугу обман и бессовестность против наших единоверцев, а потому жиды в поведении своем сообразуются с правилами, которые им внушены с детства. Из сего, Ваше Превосходительство, усмотрите, что единственное средство к отвращению вреда, происходящего от сих разрушительных правил, состоит в том, чтобы _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о_ _о_т_д_е_л_и_т_ь_ их от лиц, кои могут сделаться жертвами их пронырства. Правительство наше уже приступило к этому, повелев в 1824 году выгнать жидов из всех деревень в Белоруссии; но при этом не придумали средства, куда их девать, и сия мера, благодетельная для белорусских крестьян, повлекла за собою некоторые неудобства. Дабы сие обстоятельство не послужило впредь препятствием к распространению сего указа, осмеливаюсь предложить: из всех евреев, проживающих в деревнях, и тех, кои в городе не имеют недвижимости и постоянного ремесла, составить отдельные колонии и исподволь поселять их в Новороссийском крае и бессарабских степях".
       Во взглядах на еврейский вопрос Корнилович оказался человеком своего времени: предрассудки против евреев разделялись передовыми людьми того времени 25. Достаточно вспомнить проект поголовного выселения евреев из России, вставленный П. И. Пестелем в его "Русскую правду".
       Против евреев у Корниловича была наготове и другая мера. Он, по аналогии с предложением учредить школы для мусульманских мулл, предложил обратить особое внимание на подготовку еврейских раввинов.
       "Евреи, по ненависти к христианам и по уважению к своим раввинам, весьма похожи на магометан; разница та, что следствия этой нетерпимости гораздо для нас ощутительнее по сношениям их с нашими единоверцами. Им недостает не просвещения, ибо всякий из них умеет грамоте, иные читают и пишут на двух и на трех языках; но просвещение это дурно направлено. Правительство надеялось отвратить это зло, дозволив им посещать существующие в государстве училища; с того времени прошло 25 лет, и едва нашлись такие, которые воспользовались сим позволением. И можно ли вообразить, чтобы жиды, считающие оскверненным все, к чему ни прикоснется христианин, согласились посылать своих детей в заведения, порученные надзору христиан? Дать другое направление нынешнему их воспитанию могут только их законоучители, но, имея ложные понятия о нравственности и живучи приношениями своих единоверцев, они-то, побуждаемые образом мыслей и личными расчетами, и поощряют их предосудительное поведение. Трудно поверить, что в Бердичеве печатаются книги, в которых проповедуются обман и всякого рода ухищрения, но меня в том уверяли люди, знающие от самих евреев. А потому полагаю, что если правительство помышляет об усовершенствовании сего многочисленного племени, то надлежит, кажется, начать с сих законоучителей. Нет сомнения, что достойные раввины, по чрезмерному их влиянию на умственный и светский быт своих соотечественников, будут много способствовать к нравственному их улучшению; и напротив, без их содействия все принимаемые по сему меры едва ли не останутся без успеха. У нас в Одессе устроено училище для еврейских законоучителей. Мне неизвестно, совершенно ли оно соответствует своей цели, но во всяком случае этого слишком мало для целой России. Желательно, чтоб во всех польских и малороссийских губерниях заведено было по одной подобной школе, и главное, чтоб они поручены были управлению людей образованных и благонамеренных. Если таковых не найдется между нашими евреями, то можно выписать их из Германии, где из числа последователей Ветхого завета есть многие, которые по своим познаниям и безукоризненному поведению заслуживают подобной доверенности".