[img2]aHR0cDovL2ZvcnVtdXBsb2FkLnJ1L3VwbG9hZHMvMDAwZS81NC8yOS8yLzQzMzkxMC5qcGc[/img2]

Барон де Геккерен (Дантес)

Н. П. ПРОЖОГИН

ПИСЬМА ДАНТЕСА

История дуэли в интерпретации итальянской исследовательницы

Среди новинок, выставленных весной 1995 года на прилавках книжных магазинов Италии, внимание русского путешественника, если он, конечно, интересовался книгами, не мог не привлечь объемистый, почти в 500 страниц, том под названием «Пуговица Пушкина» с воспроизведенной на обложке акварелью Григория Гагарина «Бал у княгини М. Ф. Барятинской»1. Кстати, на этом рисунке, относящемся к 1830-м годам, единственная дама с головным убором, как и пушкинская Татьяна, в малиновом берете. Наверное, и эта деталь у Пушкина не случайна, и малиновый берет был тогда в моде.

Название книги выглядело на первый взгляд не столько интригующим, сколько легковесным. Однако вышла она в серьезной серии «Библиотека Адельфи» солидного миланского издательства. Да и имя автора — Серены Витале, профессора русского языка и литературы в университете города Павии, внушало доверие. Ранее в том же издательстве «Адельфи» ею были выпущены переводы произведений и писем Мандельштама, Цветаевой, Набокова. Оставалось все же сомнение, найдет ли россиянин что-либо новое о нашем поэте у итальянского автора. Но и оно должно было развеяться, когда, листая книгу, обнаруживаешь, помимо обширного перечня печатных источников, список государственных и частных архивов России, Франции, Италии, Германии, Австрии, а среди них — парижский архив барона Клода де Геккерна-Дантеса.

Уже само упоминание этого архива выглядело сенсационным. Не одно поколение пушкинистов тщетно пыталось получить к нему доступ. Правда, отдельные документы из него появлялись в
печати и прежде. Но предавались они гласности явно выборочно, что создавало не лишенное оснований впечатление о стремлении потомков Дантеса обелить его память, а это, в свою очередь, влекло за собой настороженное отношение к содержанию публиковавшихся документов и даже сомнения в их подлинности.

Именно так произошло с двумя письмами Дантеса к Геккерну, датированными 20 января и 14 февраля 1836 года, в которых говорилось о его страстной любви и утверждалось, что дама тоже любит его. Имя ее в письмах не называлось, однако давалось понять, что речь идет о Н. Н. Пушкиной.

Впервые эти письма вместе с рядом других документов из семейного архива Геккернов-Дантесов были напечатаны с сокращениями и, как выясняется, с некоторыми ошибками в расшифровке, в 1946 году французским писателем Анри Труайя в его двухтомной книге о Пушкине2. В 1951 году они появились и в русском переводе М. А. Цявловского3. Комментируя их, он, в частности, писал: «В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Наталии Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт»4.

Очевидно, Цявловский не в последнюю очередь имел в виду П. Е. Щеголева, чья книга «Дуэль и смерть Пушкина», вышедшая последним при жизни автора, третьим, изданием в 1928 году, и сейчас остается исходным материалом для исследования этой темы. Щеголев, полагаясь на свидетельства современников, считал, что «сердца Дантеса и Натальи Николаевны Пушкиной с неудержимой силой влеклись друг к другу»5. Но далеко не все разделяли его мнение.

Поэтому, «когда два письма Дантеса... были опубликованы, — вспоминала позже одна из наиболее авторитетных исследователей предыстории дуэли С. Л. Абрамович, — они произвели ошеломляющее впечатление, так как впервые осветили события «изнутри», с точки зрения самих действующих лиц. До тех пор об отношениях Дантеса и Натальи Николаевны мы знали лишь по откликам со стороны. Первоначальное знакомство с этими эпистолярными материалами привело биографов к единодушному мнению о том, что молодых людей связывало сильное взаимное чувство. Вывод этот представлялся бесспорным, он никогда не пересматривался, и письма Дантеса... ни разу не подвергались детальному критическому анализу...»6. Зато различным толкованиям они подвергались неоднократно.

Публикация писем не только не положила конец полемике по издавна возникавшим вопросам, связанным с событиями, предшествовавшими дуэли, но, напротив, побудила вновь и вновь возвращаться к ним. Действительно ли Дантес любил Н. Н. Пушкину или только разыгрывал роль влюбленного, в том числе перед Геккерном, чтобы возбудить его ревность? Если же любил, то насколько долго продолжалась его любовь, выдававшаяся за длительное постоянство? Правда ли, что и Н. Н. Пушкина была влюблена в него? Следует признать, что выяснение этих вопросов имеет немаловажное значение для реконструкции событий, приведших к роковой дуэли.

Щеголев исходил из того, что «ухаживания Дантеса были продолжительны и настойчивы» и относил начало его влюбленности к осени 1835-го или даже 1834 года. При этом он ссылался на фразу в письме Геккерна от 30 января 1837 года к нидерландскому министру иностранных дел («Уже год, как мой сын отличает в свете одну молодую и красивую женщину, г-жу Пушкину») и на слова Пушкина из ноябрьского 1836 года, неотправленного, письма Геккерну («Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины <...>»7). В этой связи Я. Л. Левкович, сопроводившая недавнее переиздание книги Щеголева обстоятельными комментариями, учитывающими ставшие известными после него факты, замечает: «В данном случае прав не Пушкин, а Геккерн, который впервые узнал о влюбленности Дантеса в Наталью Николаевну из писем Дантеса к нему в январе и феврале 1836 г., т. е. за год до дуэли. В этих письмах влюбленность Дантеса представлена как новость, которая еще неизвестна барону...»8.

Ранее к такому выводу на основании тех же писем Дантеса пришла А. А. Ахматова. «Легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса, — писала она, — идет от самой Натальи Николаевны... По Щеголеву все оставалось непонятно. Как Пушкин, при его характере, мог терпеть двухлетний или даже трехлетний роман своей жены и, следственно, сплетни света? Теперь же все становится на свое место: Дантес влюбился в январе 36 года, объяснился в феврале, получив известный ответ дамы...», «т. е., что она его любит, никогда так не любила, хочет, чтобы он ее любил, но верна долгу, т. е. отвечала, как Татьяна»9. Что касается Дантеса, то его любовь, полагала Ахматова, уже летом «производила... впечатление довольно неглубокой влюбленности, когда же выяснилось, что она грозит гибелью карьеры, он быстро отрезвел, стал осторожным, ...а под конец, вероятно, и возненавидел...»10.

Для С. Л. Абрамович искренность чувств Дантеса «в тот момент», когда писались письма, «не вызывает сомнений». Но она отнеслась «с сугубой осторожностью к его заявлениям, касающимся Н. Н. Пушкиной», считая, что слова: «...она тоже любит меня...», — свидетельствуют скорее о его самоуверенности, чем о реальном положении дел»11.

Прямо противоположное мнение относительно Н. Н. Пушкиной высказала Н. Берберова, правда, пушкинистом себя не считавшая. Она писала: «Пушкин стал ясен только теперь...: стало известно, наконец, что Наталия Николаевна не любила его, а любила Дантеса. На «пламени», разделенном «поневоле», Пушкин строил свою жизнь, не подозревая, что такой пламень не есть истинный пламень и что в его время уже не может быть верности только потому, что женщина кому-то «отдана» ... Татьяна Ларина жестоко отомстила ему»12.

Но то, что М. А. Цявловскому представлялось «несомненным фактом», не раз и отрицалось в той или иной форме. Так, например, И. М. Ободовская и М. А. Дементьев высказали предположение, что письма Дантеса были написаны «много позднее и оставлены им среди бумаг «для оправдания» перед потомством...»13. С. Б. Ласкин выдвинул версию, согласно которой предметом воздыханий Дантеса являлась якобы не Н. Н. Пушкина, а И. Г. Полетика14...

Впрочем, в преддуэльной истории оставалось немало других вопросов, ответы на которые, быть может, таились в семейном архиве Геккернов-Дантесов. Но в целом он по-прежнему оставался недоступным.

Серена Витале стала первой, кому довелось познакомиться со всеми документами, находящимися у правнука Жоржа Дантеса — барона Клода де Геккерна. Понятно охватившее ее волнение, когда, как она пишет, пожилой любезный хозяин квартиры в мансарде одного из домов XVI округа Парижа снял с антресолей серый видавший виды чемодан, наполненный старыми бумагами. В нем были и его собственная корреспонденция, и фотографии, и открытки, и вырезки из газет и журналов, и, наконец, то, о чем ей столько раз мечталось с тех пор, как, готовя к печати письма Цветаевой, она прочла монографию Щеголева и, пораженная подробностями еще одной трагической судьбы в русской поэзии, решила, что обязательно напишет о ней. И, вот, наконец, в ее руках заветная «связка старинных писем — из другого столетия, почти из другого мира» (p. 36).

Так, «среди прочего» С. Витале «обнаружила письма Жоржа Дантеса, затем Геккерна, Якобу Геккерну и невесте, затем жене, Екатерине Гончаровой; письма семьи Гончаровых Жоржу и Екатерине Геккернам; письма Якоба Геккерна Екатерине Геккерн; письма друзей и знакомых Жоржу и Екатерине Геккернам». Все эти документы, уточняет она, восходят к тридцатым и сороковым годам XIX века, тогда как часть архива, содержащая предположительно более поздние документы, принадлежит другому члену семьи Геккернов, не согласившемуся предоставить их для ознакомления и изучения (p. 402).

Заметим, что среди ставших доступными ей документов отсутствует письмо Пушкина, послужившее непосредственным поводом для дуэли. Оно известно лишь по копии, сделанной самим Пушкиным, но оставляющей сомнение в точной его датировке — 25 или 26 января 1837 года. По словам Клода де Геккерна и его жены Жанин, письмо это «долгое время» находилось у них, но теперь, пишет С. Витале, «кажется, не осталось его следов» (p. 436).

Попутно отметим также, что вместо привычного нам имени Геккерна — Луи, С. Витале называет его Якобом. По ее сведениям подлинное полное имя и фамилия барона были Jacob Derk Anne Borchard van Heeckeren-Beverweerd (p. 464), что и в других составляющих несколько отличается от принятого в нашей литературе написания15.

Разумеется, интересен каждый документ, проливающий дополнительный свет как на события связанные с дуэлью, так и на людей, сыгравших столь зловещую роль в судьбе Пушкина. Но наибольшую важность из тех, что впервые опубликованы С. Витале, несомненно представляют письма Дантеса к Геккерну. Ведь в дуэли участвуют двое и, если даже нас волнует судьба лишь одного из них, мы не можем отвлечься от того, кто, почему и как оказался по другую сторону барьера.

Нередко, однако, возникает вопрос — насколько правомерно заниматься темой, связанной с личной жизнью поэта? Встал он и перед итальянским автором, ответившей на него словами Анны Ахматовой, предпослав их в качестве эпиграфа к своей книге: «Как ни странно, я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта. И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало... И раз теперь, благодаря длинному ряду вновь появившихся документов можно уничтожить эту неправду, мы должны это сделать»16.

Думаю, что на поставленный вопрос может быть дан и другой, более общий ответ. Жизнеописания цезарей появились еще в античную эпоху, жития святых — в средние века. Постепенно, с демократизацией человеческого общества, расширялся круг лиц, чьи деяния, жизнь стали привлекать все более пристальное внимание. Так, возникли мемориальные музеи, а биографии выдающихся, замечательных людей превратились в самостоятельный литературный жанр. Ныне немыслимо полное научное собрание сочинений классиков без их писем. А письма зачастую не понятны без комментариев, требующих изучения обстоятельств жизни не только самих авторов, но и их адресатов, и упоминаемых в текстах третьих лиц, словом — спутников их жизни, их окружения, будь то дружеского или враждебного. Не считаться с этой реальностью уже невозможно.

Обращаясь к напечатанным в книге С. Витале документам, следует иметь в виду, что она, ссылаясь на весьма небрежный почерк, беспорядочность слога и, мягко говоря, слабое знакомство Дантеса с правилами французской грамматики и пунктуации, считает, что его письма нуждаются в «читателе-редакторе», готовом привнести в них «немного порядка» (Проспер Мериме, заседавший с Дантесом в годы второй империи в сенате, отмечал, что тот, уроженец Эльзаса, и говорил, хотя ярко, но с немецким акцентом). Мы не знаем, в какой мере С. Витале отредактировала письма, цитируя их в переводе с французского языка на итальянский, причем часто в выдержках, не всегда ею датируемых, а иногда и вперемежку друг с другом. Это не противоречит жанру ее книги, удостоенной престижной в Италии премии «Виареджио-Репачи» по разделу эссеистики, но могло бы затруднить для исследователей дальнейшую работу с текстами, если бы автор не предоставила большую часть писем петербургскому журналу «Звезда», в котором они напечатаны в хронологической последовательности17. Но, по-видимому, и в этом случае перевод на русский выполнен не с оригиналов, а с уже подвергшихся стилистической ретуши текстов. Остается надеяться, что в будущей, обещанной автором, публикации всех документов из архива Клода де Геккерна, они предстанут в своем первозданном виде. Опыт показывает, насколько это необходимо.

Всего писем Дантеса к Геккерну двадцать пять. Из них в «Звезде» напечатаны двадцать одно. Четыре пропущенных в каждом случае оговариваются. Сокращения в опубликованных отмечены многоточием. Первое письмо имеет датой 18 мая 1835 года, два последних датируются С. Витале 17 октября и 6 ноября 1836 года. За исключением этих двух, все другие относятся к тому времени, когда Геккерн, получив длительный отпуск для лечения, находился в Западной Европе.

Свою «почти чудодейственную находку» С. Витале уподобляет «порыву щедрости крылатого бога переписки, захотевшего вернуть голос — и мысли, чувства — человеку, который (в российский период его долгой жизни) был известен лишь несколькими забавными выходками и своей ужасной виной» (p. 36).

Каким же предстает этот молодой человек (в 1835 году Дантесу исполнилось двадцать три года) в своих письмах?

Он жизнерадостен и жизнелюбив, хотя в холодном и сыром петербургском климате подвержен частым простудным заболеваниям. Зато, когда здоров, все свободное от несения военной службы время отдает увеселениям: «днем на ученье, ночью на балу, ...а спал только когда не был занят ни тем, ни другим» (с. 183), «ночью танцы, поутру манеж, а после полудня сон» (с. 186).

Осенью 1835 года Пушкин писал жене: «В Михайловском нашел я все по старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая, сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу» (XVI, 50). Эти грустные мысли вылились в размышления о жизни и смерти, о смене поколений в написанном тогда же стихотворении «...Вновь я посетил...». В нем не нашлось места кавалергардам. Однако и из письма, как из песни, слов не выкинешь...

Дантес не столько ироничен, сколько злоязычен. Сообщая о «заклании Лизоньки Щербатовой», то есть ее свадьбе с «Бутурлиным Рыжим», добавляет, что веселое поведение новобрачной сулит супругу «хорошенький головной убор» (с. 177). Когда архитектор Огюст Монферран женился на «старой шлюхе» актрисе Пик де Бонне и составил завещание, в котором просил похоронить его в строившемся им Исаакиевском соборе, Дантес пустил в свете остроту, впрочем, довольно тяжеловесную, и с удовольствием повторяет ее Геккерну: «он как те индейцы, что, умирая, обычно просят отнести их в хлев, чтобы ухватиться за хвост своей коровы — имущества, приносившего при жизни самый большой доход» (с. 182).

Наглядное представление о круге «театральных интересов» Дантеса, а заодно и Геккерна, дает описание закулисных скандальчиков, вроде того, как актер французской труппы «прекрасный Поль» Минье отправился «на поиски похитителя сердца Истоминой». Оказалось, что соблазнителем был не «близкий друг» (!) Геккерна — актер той же труппы Лаферьер, «но пощечины Поля достались как раз ему». «К тому же выясняется, что Лаферьер изменил» Полю «со своим приятелем, недавно приехавшим из Парижа». Лаферьер отказался играть в спектакле, если директор императорских театров Гедеонов «не получит от Поля письма о том, что тот не давал ему пощечин». Письмо было написано и разносилось по домам вместе с афишами. Дантес «в отчаянии», что потерял свой экземпляр — он переписал бы для Геккерна выдержки из него (с. 181).

Все это не расходится с образом великосветского повесы и шалопая, который сложился у нас по воспоминаниям современников. Но письма открывают и новые, неожиданные черты характера Дантеса. Оказывается, он был бережлив, знал цену деньгам и умел считать их. После очередного плеврита врач рекомендовал ему постоянно носить фланелевые рубашки, а они «очень дороги» (p. 51—52). Слуга договорился с поваром Паниных об обедах и ужинах для него, это обойдется всего в 6 рублей в день (с. 183)...

К тому же Дантес весьма рассудителен. До сих пор представлялось, что им, беспечным и ветреным юнцом, руководил старый хитрый лис Геккерн. В письмах они словно меняются ролями. «Едва не забыл попенять вам: ...судя по вашему письму, я вижу, как споро у вас работает воображение, и уверен — вы строите бесконечные прожекты, а с вашим характером это должно быть утомительно» (с. 175), — выговаривает ему Дантес. В другом письме, перейдя по настоянию Геккерна «на ты», заявляет: «Но я-то много рассудительней тебя...» (с. 184). И, по-видимому, это действительно так.

Подготовивший публикацию в журнале «Звезда» В. П. Старк справедливо отмечает: «Письма вносят дополнительные штрихи в психологический портрет Дантеса... Для нас в этих письмах ценно прежде всего то, что они обращены к человеку, с которым Дантес вполне откровенен. Маска светских условностей сброшена...» Но почему-то оговаривает: «Не снимается только одна маска — признательного и любящего друга» (с. 169). Ни письма, ни отношения Дантеса с Геккерном в последующие годы не дают повода подозревать его в данном случае в неискренности.

В письмах, конечно, прямо не говорится об интимной стороне их отношений. Но вот как Дантес мотивирует свою признательность и любовь к Геккерну, в чем беспрестанно ему изливается: «Приехав в Россию, я ожидал, что найду там только чужих людей, так что вы стали для меня провидением! Ибо друг, как вы говорите, слово неточное, ведь друг не сделал бы для меня того, что сделали вы, еще меня не зная. Наконец, вы меня избаловали, я к тому привык, так скоро привыкаешь к счастью, а вдобавок — снисходительность, которой я никогда не нашел бы в отце» (с. 174).

Быть может, им движут только корыстные интересы? Как раз в то время Геккерн, находясь в Голландии, хлопотал об его усыновлении и передаче ему своего состояния. Однако когда в этом деле возникли препятствия, Дантес же его утешал: «Итак, вам не позволяют отдать мне свое состояние, пока вам не исполнится 50 лет. Вот уж большая беда: закон прав, к чему мне расписки, и бумаги, и документальные заверения, у меня есть ваша дружба, и, надеюсь, она продлится до той поры, когда вам исполнится пятьдесят, а это дороже, чем все бумаги в мире» (с. 178).

До пятидесяти «старику Геккерну», как его все называли, не хватало шести лет. Но оба строили планы на гораздо более отдаленное будущее. Так, Дантес горячо поддерживал намерение Геккерна приобрести землю на юге Германии — «местность великолепная», а «жизнь там дешева, почти задаром». К тому же у его родного отца, с которым будущий приемный отец тогда познакомился к вящему удовольствию обоих, есть большое имение на берегу Рейна, так что, возможно, будет не очень трудно найти поместье граничащее с ним. «Право, это восхитительная идея ...мы сможем объединиться и жить почти все вместе и заботиться о вас в свое удовольствие» (с. 177). Словом, впереди идиллия почти по Руссо.

Дантес то и дело журит Геккерна за чрезмерную в отношении его расточительность: «...у вас постоянные страхи о моем благополучии, совершенно необоснованные; перед отъездом вы дали мне достаточно, чтобы с честью и спокойно выпутаться из затруднений...» (с. 174). Если он и принимает новые подарки, то заверяет, что не злоупотребит великодушием и воспользуется лишь необходимым. При этом имеются в виду не обязательно деньги или подарки в собственном смысле этого слова: «...разве ты не даришь мне подарков ежедневно, и, не правда ли, только благодаря им я существую: экипаж, шуба; мой дорогой, если бы ты не позволял ими пользоваться, я бы не смог выезжать из дому, ведь русские утверждают, что такой холодной зимы не было на памяти людской» (с. 187). Лишь однажды он обратится с просьбой — привезти ему из Парижа «перчатки и носки из филозели, это ткань из шелка и шерсти, очень приятные и теплые вещи, и, думаю, стоят недорого; если не так, посчитаем, что я ничего не говорил. Относительно драпа, думаю, он не нужен: моя шинель вполне послужит...» (с. 187).

Единственная забота, постоянно владеющая Дантесом и разделяемая с ним Геккерном, это его карьера: «...я же надеюсь сделать карьеру, достаточно блестящую для того, чтобы это было лестно для вашего самолюбия, будучи убежден, что вам это будет наилучшим вознаграждением, коего жаждет ваше сердце» (с. 174). Пока все идет наилучшим образом. Он пользуется при дворе благосклонностью: в ходе маневров «Императрица была ко мне по-прежнему добра, ибо всякий раз, как приглашали из полка трех офицеров, я оказывался в их числе; и Император все так же оказывает мне благоволение» (с. 175). На балу в Аничковом дворце «Его Величество был чрезвычайно приветлив и беседовал со мной очень долго... Все это произошло к великому отчаянию присутствовавших, которые съели бы меня, если б глаза могли кусать» (с. 185).

28 января 1836 года Дантес был произведен из корнетов в поручики. Сообщая об этом, он упрекает Геккерна, что тот, не желая расставаться с ним, не поддержал его намерения отправиться на Кавказ. Все, побывавшие там, «представлены к крестам». На следующий год и он мог бы путешествовать с Геккерном «как поручик-кавалергард, да вдобавок с лентой в петлице» (с. 188).

В стремлении сделать карьеру проявляется еще одна, казалось бы, неожиданная черта характера Дантеса — осторожность и осмотрительность. Он тщательно избегает ввязываться в похождения своих приятелей-однополчан, если это грозит повредить продвижению по службе. Описывая их гулянки, он каждый раз подчеркивает, что сам в них не участвовал.

Показателен в этом плане эпизод, связанный с приездом в 1835 году в Россию жившей уже несколько лет в Италии графини Юлии Павловны Самойловой. Она известна нам по великолепным портретам К. П. Брюллова. К приезду Самойловой брат Карла Брюллова архитектор Александр Брюллов построил по ее заказу роскошную дачу в Графской Славянке, близ Павловска, которую ездили осматривать как диковинку. Сергей Львович Пушкин, живший тем летом с женой в Павловске, писал дочери Ольге Сергеевне Павлищевой: «Это — сокровище; невозможно представить себе ничего более элегантного в смысле мебелей и всевозможных украшений... Все ходят смотреть это, точно в Эрмитаж»18.

Геккерн — «давний обожатель» Жюли Самойловой, и Дантес не скупится на подробности, описывая, как ее дом стал «поистине казармой, поскольку все офицеры полка проводили там вечера, и можете вообразить, что там творилось». Однако император, получавший рапорты об отсутствии офицеров в лагере, «разгневался и через генерала выразил свое неудовольствие». А тут наступил день рождения Жюли, и она устроила «роскошный праздник... как вы догадываетесь, там безумствовали... Самое же неприятное, что, возвращаясь, Александр Трубецкой (близкий приятель Дантеса, автор «Рассказа об отношениях Пушкина к Дантесу». — Н. П.) сломал и вывихнул руку». Император «был в гневе» и сказал генералу, что, если офицеры его полка будут и впредь «заниматься глупостями», то он отошлет полдюжины из них в армию. Скандал вышел большой, так что и О. С. Павлищева, приехавшая к тому времени погостить у родителей, отписала о нем мужу в Варшаву19.

Ах, как, судя по всему, хотелось бы Дантесу повеселиться у Жюли — «она ведь очень приятная особа». Но он «почел за лучшее не бывать там, раз Император так решительно объявил себя противником тех, кто запросто ходил в этот дом» (с. 176).

Месяц спустя в полку — «новые приключения». Сергей Трубецкой (младший брат Александра, впоследствии негласный секундант на дуэли Лермонтова с Мартыновым) с двумя товарищами «после более чем обильного ужина в загородном ресторане» на обратном пути принялись бить стекла придорожных домов. «Я, — пишет Дантес, — конечно, не хотел бы оказаться на их месте, ведь эти бедняги разрушат свою карьеру» (с. 179). Опасение не было напрасным. «Гроза разразилась» — всех троих перевели в армейские полки.

Кавалергарды надеялись, что после такой крутой меры, принятой императором, он перестанет гневаться на их полк. Но тут случилось еще одно «невероятное происшествие». Страх плохо пройти на параде перед его величеством парализовал их, и они выглядели «точно горстка рекрутов». На следующий день четыре офицера оказались в кордегардии. «Как видишь, — делает вывод Дантес, — надобно подтянуться, ...ведь погода грозная и даже очень грозная, так что требуется большая осмотрительность и благоразумие, коли решишься вести свою лодку ни не что не наталкиваясь» (с. 183).

Набрасывая психологический портрет Дантеса, С. Витале находит, что, «осторожный кормчий своей лодки в бурных российских водах», он «выглядит не слишком дальним родственником Германна — протагониста пушкинской «Пиковой дамы» (p. 49). Девиз Германна «расчет, умеренность и трудолюбие», что должно «утроить, усемерить» его капитал и принести «покой и независимость». «<...>Будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо рассчитал, что его состояние не позволяло ему <...> жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее <...> (VIII, 235). Между тем, «Этот Германн <...> лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» (VIII, 244).

Для С. Витале дело не в том, что Германн обрусевший немец. В своей «самой мрачной повести», считает она, Пушкин еще в 1833 году свел счеты с романтическими Мефистофелями и объявил войну сыновьям и внукам Наполеона, совершавшим новое нашествие на Россию. Расширяя круг литературных персонажей, родственных Дантесу, она сравнивает его и с героями романов Бальзака, которых, по ее мнению, Пушкин «презирал и втайне боялся» (p. 50). «И было чего бояться, — заключает С. Витале свой краткий литературно-исторический экскурс. — Через 30 лет поумневшие, образованные и бедные деньгами, но богатые идеями, уже русифицированные, уже «раскольниковы», «дантесы» снова вернулись в Петербург и снова совершили убийство» (с. 173). Так, по сути, ею определяется принадлежность Дантеса к новой, еще не созревшей тогда в России социальной формации.

Отступив от правила не жертвовать необходимым ради приобретения излишнего, Германн, когда ему покажется, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась, потеряет не только капитал, но и рассудок. Что же до Дантеса, то — «последовательный карьерист, трезвый, бережливый, постоянно остерегающийся совершить неверный шаг, предусмотрительный вкладчик своего капитала красоты и веселого нрава, человек практичный, приехавший в Россию, чтобы сделать карьеру, он потеряет все то, что долго и терпеливо создавал, поддавшись обольщению излишнего, явившегося ему в облике очаровательной червонной дамы» (p. 50).

К письму от 26 ноября 1835 года Дантес делает приписку, которая служит своего рода предвестием событий, которые вскоре повергнут его в смятение. Он сообщает Геккерну о намерении порвать связь с женщиной, именуемой на их условном языке Супругой. Роман с нею продолжался не менее двух лет (с. 180, 182). Таким образом, сердце Дантеса, если не считать нежных чувств к Геккерну, к концу 1835 года оказалось свободным.

20 января 1836 года он признается, что безумно влюблен — «Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив. Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль, но, во имя Господа, никому ни слова, никаких расспросов, за кем я ухаживаю. Ты погубил бы ее, сам того не желая, я же был бы безутешен; видишь ли, я сделал бы для нее что угодно, лишь бы доставить ей радость, ибо жизнь моя с некоторых пор — ежеминутная мука. Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться в этом, как между двумя ритурнелями контрданса — ужасно; может статься, я напрасно все это тебе поверяю, и ты назовешь это глупостями, но сердце мое так полно печалью, что необходимо облегчить его хоть немного. Уверен, ты простишь мне это безумство, согласен, что так оно и есть, но я не в состоянии рассуждать, хоть и следовало бы, ибо эта любовь отравляет мое существование. Однако будь спокоен, я осмотрителен и до сих пор был настолько благоразумен, что тайна эта принадлежит лишь нам с нею (она носит то же имя, что дама, писавшая к тебе в связи с моим делом...). Теперь ты должен понять, что можно потерять рассудок из-за подобного создания, в особенности если она вас любит!..» (с. 186). По намеку на графиню Е. Ф. Мусину-Пушкину, урожденную графиню фон Вартеленбен, приходившуюся Дантесу двоюродной бабушкой, Геккерн и должен был понять, что речь идет о Н. Н. Пушкиной.

Это новый перевод того письма, которое, как и другое, от 14 февраля, было известно по публикациям А. Труайя и М. А. Цявловского. Впрочем, суть их не меняется. Уточняется упоминаемая далее в письме фамилия, прочитанная А. Труайя как Broge или Brage, что привело тогда к поискам казавшегося таинственным персонажа, которому ни в коем случае не следовало говорить о любви Дантеса. В действительности им оказался известный и в пушкинистике Brey — Брей-Шейнбург, секретарь баварского посольства в Петербурге.

Между двумя публиковавшимися ранее письмами обнаружилось еще одно, от 2 февраля. В нем, в частности, говорится: «У меня более, чем когда-либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме, но видеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; и нет человеческой силы, способной этому помешать, ибо только так я вновь обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступить слишком рано — трусость». И он взывает к Геккерну: «мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи?» (с. 187).

В письме от 14 февраля Дантес поведал об объяснении, происшедшем у него с Н. Н. Пушкиной. Перечитаем и его в новом переводе: «...В последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и оно было ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», — да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование».

В той части письма, которая не воспроизводилась у Труайя, Дантес, предвидя возможную реакцию Геккерна, старается его успокоить: «Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее — время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто» (с. 188).

С. Витале полагает, что до того Геккерн, видя поверхностность увлечений Дантеса, никогда не ревновал его к женщинам, а на будущее уже и присматривал ему выгодную партию. Но теперь, почувствовав силу охватившей его страсти, он, по-видимому, встревожился. К тому же на этот раз Жорж метил слишком высоко. Ведь сам император неравнодушен к красоте г-жи Пушкиной. 6 марта в ответ на посыпавшиеся упреки и предостережения Дантес сетует: «твое послание было слишком суровым, ты отнесся к этому трагически и строго наказал меня, стараясь уверить, будто ты знал, что ничего для меня не значишь...»

Из этого же письма можно составить представление о том, к каким «доводам» прибег Геккерн, дабы отвратить Дантеса от становившегося опасным увлечения: «Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому...». Этому Дантес решительно не верит: «...видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все — и что же, мой дорогой друг — никогда ничего! никогда в жизни!» И тут он разражается новым панегириком: «Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть ее и детей, ее будущность, и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно принять ее за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала».

Бо́льшее впечатление произвело на Дантеса предостережение об опасности огласки: «Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям — в тот же вечер еду я на бал при дворе, и Великий Князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что и в свете, должно быть, прохаживались на мой счет». Но он беспокоится больше за нее, чем за себя: «Ее же, убежден, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю ее, чтобы хотеть скомпрометировать» (с. 189).

Два месяца спустя, 6 мая, Пушкин, находясь в Москве, напишет жене: «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих, однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостию, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Не хорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола» (XVI, 112—113). Биографы Пушкина считают, что это намек на Николая I. Может быть, и так. Но о чем подумала и что почувствовала Наталья Николаевна, читая эти строки?

Тем временем Дантес, вняв то ли ее мольбам, то ли увещеваниям Геккерна, обещает ему бороться со своей страстью и даже заверяет, что ради него «принял решение пожертвовать этой женщиной». И тут появляется подробность, которая, если она подтвердится, вносит поправку в хронологию преддуэльной истории. «На сей раз, слава Богу, — пишет он, — я победил себя, и от безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев, о которой я говорил во всех письмах к тебе, во мне осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим мое сердце биться столь сильно» (с. 189). Судя по этой фразе, следует перенести начало влюбленности Дантеса с января 1836 года, как считалось по первому сообщению о ней в переписке, на сентябрь 1835 года. По-видимому, так оно и было. Признание в «безумной любви» подразумевало, что она уже имела к тому времени свою, пусть и короткую историю. Очевидно, с ней связано и решение расстаться с Супругой. Однако, упоминание шести месяцев, присутствуя в публикации «Звезды», отсутствует в итальянском переводе того же письма в книге, что лишний раз подтверждает необходимость ознакомления с оригиналами корреспонденции.

До возвращения 13 мая в Петербург Геккерн получит еще два письма. В том, что датировано 28 марта, Дантес сознается, что «все еще безумен». Но «она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома» и, «может быть, невозможность видеть ее позволит мне не предаваться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно... надо ли идти или не ходить» (с. 190). В другом, апрельском, письме Геккерн прочтет: «я возвращаюсь к жизни и надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно — я несколько месяцев не увижу ее» (с. 190).

Вскоре после окончания траура по случаю смерти матери мужа Наталья Николаевна родила 23 мая дочь. Возможно, Дантес действительно не видел ее несколько месяцев, тем более, что значительную часть лета гвардия находилась на маневрах, и лишь в начале августа Кавалергардский полк, вернувшись с них, был расквартирован под Петербургом, в Новой Деревне.

В то лето Пушкины снимали дачу на Каменном острове. Там встречи возобновились, а с ними, как известно из воспоминаний современников, усилились и толки в светских кругах об ухаживании Дантеса за женой поэта.

Наступила осень. К этому времени относится, пожалуй, самое удивительное из всего «эпистолярного наследия» Дантеса письмо, не случайно классифицированное среди бумаг находящихся у его потомков как «сугубо личное» (p. 252). Приведу его в изложении, имея на этот раз возможность свериться с французским подлинником, факсимильно воспроизведенным (как и письмо от 20 января) в книге (p. 395—397), хотя оригинал уменьшен вдвое, печать не очень четкая, что еще больше затрудняет его прочтение20.

Находясь на дежурстве в казарме, Дантес пишет, что утром хотел поговорить с Геккерном, но не имел времени. Накануне вечером он был у княгини Вяземской и неожиданно провел по крайней мере час тет-а-тет с известной дамой — la Dame en question (далее, как и в других письмах, она будет обозначаться местоимениями). Правда, под «тет-а-тет» подразумевается лишь то, что он был в гостиной Вяземских единственным мужчиной. Геккерн может представить его состояние, но он овладел собой и достаточно успешно сыграл свою роль (!) и даже выглядел достаточно веселым. Он хорошо продержался до 11 часов, когда силы оставили его и, едва успев выйти, расплакался на улице как дурак. Дома у него обнаружилась высокая температура, всю ночь он не сомкнул глаз и ужасно морально (!) страдал (с 19 октября Дантес будет числиться в полку больным).

Дантес умоляет Геккерна исполнить сегодня же вечером то, что обещал ему, и поговорить с нею, чтобы окончательно знать, на что он может рассчитывать. Она едет на вечер у Лерхенфельдо (дом баварского посланника) и, если Геккерн воздержится от игры в карты, то найдет время поговорить с нею.