П.А. КАТЕНИН

СТИХОТВОРЕНИЯ

Павел Александрович Катенин родился в 1792 году и получил хорошее домашнее образование. В годы Отечественной войны он участвовал в сражениях при Бородине, Люцене, Бауцене, Кульме и Лейпциге, вместе со своим полком вступил в Париж. Мужество Катенина привлекло к нему внимание и привело к быстрому продвижению по службе. Но молодой офицер стремился не к успешной карьере, а к борьбе за свободу, к уничтожению самодержавного деспотизма. Сторонник немедленных и радикальных действий, он стал членом самого раннего из тайных обществ - "Союза спасения", был одним из руководителей декабристского "Военного общества". Ненависть Катенина к тирании проявилась в революционной песне, из которой до нас дошел лишь отрывок - "Отечество наше страдает...", в переводе фрагмента из трагедии Корнеля "Цинна", где оправдывалось убийство императора-тирана.

Неоднократно замеченный властями "с невыгодной стороны", Катенин сначала был уволен в отставку, а затем выслан из Петербурга. Он не был на Сенатской площади в день, когда его единомышленники предприняли героическую и безуспешную попытку воплотить в жизнь его идеалы и который навсегда остался "черным днем" в его памяти. Следственная комиссия допрашивала его, но сведений о его причастности к Северному обществу не получила, а ранние революционные объединения ее интересовали меньше.

В конце 20-х и начале 30-х годов Катенин углубленно занимается эстетикой и историей европейских литератур. В 1827 году ставится трагедия "Андромаха", над которой Катенин работал много лет и которую считал главным своим произведением. Пушкин высоко ценил в этой пьесе "силу истинных чувств" и "дух истинно трагический". Но современники не поняли ее, и она быстро сошла со сцены.

Катенин умер в 1853 году. Человек большого и разностороннего дарования, поэт, критик, Драматург, театральный педагог, историк и теоретик литературы и театра, он оставил заметный след в истории русской культуры.

* * *

Отечество наше страдает

Под игом твоим, о злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей.

Свобода! Свобода!

Ты царствуй отныне над нами!

Ах! лучше смерть, чем жить рабами,

Вот клятва каждого из нас. . .

Между 1816 и 1820 (?)

КОММЕНТАРИИ

П.А. КАТЕНИН

"ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СТРАДАЕТ. . ."Отрывок из революционной песни, который дошел до нас в передаче Ф. Ф. Вигеля. Полный текст неизвестен. Вольный перевод с французского - из "Песни свободы" А. Буа (1791). Песня была популярна в декабристской среде как накануне восстания, так и в годы каторги и ссылки.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

(1832)

Сентябрь — октябрь.

1
Доколе жизнь спокойна и счастлива
И катится, как светлый ток в лугах,
Чьим нет струям засухи, ни разлива,
А любо течь в отлогих берегах,
Дотоле в ней, хотя б прошло полвека,
Нельзя узнать как должно человека,
Нет случая ему раскрыть души,
И в счастии все люди хороши.
2
Но если дань страданью он заплатит,
Искусится в училище скорбей,
С имуществом здоровие утратит,
Оплачет смерть и ближних и друзей,
Иль за добро и за приязнь в замену
Найдет к себе холодность и измену,
Поверка тут: какая в нем цена,
И меж людьми тут разница видна.
3
Тут склонностей различные влеченья
Наводят всех на разные дела,
И всяк себе в том ищет утешенья,
К чему его природа создала:
Муж набожный, в уделе видя строгом
Казнь, за грехи ниспосланную богом,
Крепит плеча под ношею креста
Всей помощью молитвы и поста.
4
Напротив, тот, кто пред златым Мамоном
Привык курить корыстный фимиам,
С крыльца к крыльцу волочится с поклоном
И душу рад продать земным богам;
Тут пьяница всё в разливное море
Без памяти сплошь топит стыд и горе;
Скупой корпит; вор крадет, а глупец
Последний ум теряет наконец.
5
Я сам не раз, гоним судьбой враждебной,
Бичом ее пробитый до костей,
Спасался в край поэзии волшебной;
Искал толпе неведомых путей
На холм, где муз вдали гремела лира;
Помалу в грудь вливалась сладость мира,
И, как роса от солнечных лучей,
В очах моих слез иссыхал ручей,
6
Но наш Всеслав, боец и воин с детства,
Концом копья вскормленный на коне,
Не мог прибрать к отраде лучше средства,
Как с кем-нибудь подраться на войне.
О, злость людей! Голица добрый малый,
И ласковый не меньше чем удалый;
С ним другом быть не стыдно б никому;
А крови так и хочется ему.
7
Опять беда: добро бы что другое,
Но искони у всех, везде война;
Что ж вздумалось соседям жить в покое?
Давно ль на Русь напала тишина?
Что б завести хоть одному злодею
Обидный спор на собственную шею!
Нет, вдруг нашло смирение на всех,
И все умны, за наш, как видно, грех,
8
Давай просить у князя позволенья:
От Киева путем пуститься в даль,
Где витязей ждут часто приключенья
И может в них размыкаться печаль.
Та речь пришлась Владимиру по нраву;
Он русскую любил отменно славу,
И молодцов охоч был отпускать:
Людей смотреть, да и себя казать.
9
За отпуском сбор начался; но мало
Тогда забот им стоили пути.
Теперь: считай, как денег бы достало;
Прогоны, чай, обед, за всё плати
Втридорога, что не совсем забавно;
А в старину: оружье будь исправно,
Да добрый конь, неутомим в езде,
Ночлег и корм готовые везде.
10
Двух жеребцов держал Всеслав на стойле;
Сам выездил он борзых под верхом,
И холил всем, чем только можно: в пойле
Их лакомил и медом и вином,
И сеном их откармливал душистым,
И дважды в день овсом, как бисер чистым,
И гребнем сам чесал им волны грив;
Звались они: Сив конь да Кологрив.
11
Последнему досталась злая доля
На этот раз; я так ее назвал
Не потому, что труд или неволя:
Без них нельзя; но всадник горевал.
Чуть мысль черна, чуть на сердце досадно,
Уж под седлом работнику накладно:
Что шаг, не так, то остроги, то плеть;
Но конь на то и создан, чтоб терпеть.
12
День длилося скитание Голицы,
Неделю, две, и месяц, и другой,
Без всяких встреч: нетрудно небылицы
Выдумывать, но не обычай мой;
А правду что рассказывать сухую?
Там-сям пил-ел, тут бабу видел злую,
Здесь разговор двух слышал дураков:
Такой рассказ пустая трата слов.
13
Вот наконец луга, скирдами полны,
Где зелень трав питает тихий Дон,
Лья синие, как свод небесный, волны.
Кругом обзор открыт со всех сторон;
Пыль влажную стряхая в ветр крылами,
Птиц множество реку чертит кругами,
И с криком их гул вторит берегов
Блеянье стад и топот табунов.
14
Красою мест любуясь в чистом поле,
Всеслав сошел и, сняв узду с коня,
На сытный дерн пустил его по воле;
Сам, утомлен ездой и зноем дня,
У берега зачерпнул в обе длани
И, освежив палящий жар гортани,
Смыл прах с лица и с рук, и лег потом
На мыс крутой над зыбким вод стеклом.
15
Глядел он в них и, взор вперя прилежный,
Сквозь глубь достать им силился до дна;
Но то струю всколышет ветр мятежный,
То в ней лазурь, как в зеркале, видна.
Что ж дальше там? что ток скрывает гладкий?
И чей оттоль несется голос сладкий,
Как говор струн, когда Боян-певец
Поет любовь, владычицу сердец?
16
Нет, не мечта: всё ближе кверху звуки,
И вот ясней в них слышатся слова,
И белые волной плеснули руки,
И женская всплывает голова;
Еще... еще,.. и шесть красавиц рядом,
Взгляд юноши маня умильным взглядом,
Все по пояс стоят над лоном вод,
И песнь запел их дивный хоровод:
17
«Желанный наш! о солнце наше красно!
Куда тебя нелегкая несла?
Что молодость трудом губить напрасно?
Что тщетный шум, мирская похвала?
Плюнь на нее, забудь войну, Милушу
И навсегда всю кинь земную сушу;
Омой, как мы, росою вечной грудь,
У нас живи и счастлив с нами будь.
18
Иль молодца пугает дно речное?
Не руны рыб бездушных там живут,
А мы; с небес и солнце золотое
И месяц к нам серебряный плывут,
У нас гостят, веселье делят наше.
Но солнышка и месяца ты краше;
Твой лик в воде; взгляни же: как он рад
И как зовет в дом неги и прохлад!
19
Спустись в него: увидишь, что Русалки
Одни утех сокровище нашли;
В сравненьи с ним сознаешься, как жалки
Все радости и роскоши земли.
Вы там рабы, здесь будешь царь; мы сами
Тебе, наш свет, хотим служить рабами:
Носить тебя, красавца, на руках
И шелком кос стирать ног белых прах.
20
О юноша! о Князь ты наш всевластный!
Досель вполне ты не вкушал любви.
Средь хладных волн неугасимый, страстный
Огонь ее горит у нас в крови.
На ложе нег, восторгами нагретом,
Истай, как воск в час полдня тает летом,
И вновь омой росою вечной грудь,
И нас люби, и с нами счастлив будь».
21
Кто нас умней, опасся бы обмана,
И честь тому; но мы, то есть Всеслав,
Не только в Дон, хоть в бездны океана
На экой зов нырнули бы стремглав;
Чудесность дев, пригожесть их, и пенье,
Любовь к нему, и рабское смиренье,
Желаний всё в нем раздувало пыл,
И... срам сказать... он о княжне забыл.
22
С утеса вниз уж наклонясь, спасибо,
Что вспомнил; всё не ладно: мысль его
Что справило? быть может, совесть... либо
Опасности то чувство, отчего
И храброму подчас бывает страшно,
Как в свалке он, где бьются рукопашно,
Из всех вперед забросится, и вдруг
Штыков пять-шесть грозят ему вокруг.
23
Но так ли сяк, покуда он в раздумьй
Как ивный сук качался над рекой,
То в разуме, то в похотном безумьи,
Русалки, круг стесня помалу свой,
Под самый мыс подплыли и, купаясь
И напоказ вертясь, кружась, плескаясь,
Легли на грудь и протянулись в рост;
Голица глядь: у девок рыбий хвост.
24
Сказать нельзя, какое омерзенье
Вмиг разнесло все страстные пары;
Стыд вспыхнул в нем, досада и презренье;
Он крикнул: «прочь!» и плюнул в них с горы.
Как выстрелом испуганные галки,
Шум, клич и брань тут подняли Русалки;
Но робкие попрятались на дне,
И хохот злой он слышал в глубине.
25
Потупившись наш удалец оттоле
Побрел, и так ему огадел Дон,
Что, ни часа не оставаясь доле,
Взнуздал коня, сел и поехал он,
Но посмирней: что редко с ним случалось,
Теперь ему хлестнуть грешно казалось;
И, быв дотоль в страху ни мертв ни жив,
Бежал бодрей конь добрый Кологрив.
26
Куда бежал, вы спросите, к Азову?
Там торг большой, заморских тьма гостей,
И всякую чужих краев обнову
Везут туда, товаров и вестей.
Вот свежая: спор о державе ханской
Идет в земле той славной Шамаханской,
Которая, я чай, известна вам,
Красавицы, по дорогим шелкам.
27
У дяди спор с племянницей: покойный
Хан завещал, затем что нет сынов,
Быть дочери Царицей; недостойный
Брат между тем, Моргуд-царевич, ков
Припас тайком и, Хан чуть взят могилой,
Престол себе тотчас присвоил силой;
Царевна тож вступилась за свое,
И меч решит меж дяди и ее.
28
Хоть у него нет по закону права
И вместо прав достоинств никаких;
Хоть он и трус, и очень злого нрава,-
И лютый бич для общников самих;
Хоть нет к нему любви, ни уваженья,
И друг и враг об нем того же мненья,
Однако есть защитники ему,
И многие, Бог весть уж почему.
29
Похоже ли на дело, чтоб Голица
Был в том числе? тут хищник в бороде,
Здесь юная законная царица;
Где ж ум его? утоп в донской воде.
Без шуток так: в Русалках вся причина;
Но как на всё дурное есть личина,
За верность он считал перед княжной
Идти на всех подобных ей войной.
30
Кавказские заоблачные горы
Проехал он в опасных хлопотах,
Затем что там издревле жили воры,
Теперь у нас их славят сплошь в стихах;
Но романтизм неведом был Всеславу;
Ворам давал расправу он на славу,
И притупил булатный вполы меч,
Тьмы без числа голов срубая с плеч.
31
Пока в горах он прочищал дорогу,
Вперед неслась молва его похвал;
А своему в то ж время чернобогу
Моргуд Мирза молитвы воссылал
И пышный храм создать сулил кумиру,
Коли убьет царевну он Зюльфиру
И в Шамахе упрочит сан царя
Приезжего рукой богатыря.
32
Отправился, едва узнал, что близко,
Встречать его; и тут с коня долой,
И всаднику поклоны клал так низко,
Что пыль сапог смешалась бородой;
А тот, хоть сам всегда гнушался лестью,
Чужой себе не применял к бесчестью
И думал так, что низости льстеца
Не лишние при встрече молодца.
33
С улыбкою он слушал благосклонной
Весь пошлый вздор, чем рыжий лицемер
Ему кадил, Мирза низкопоклонный:
Как русских всех он любит паче мер,
Как ставит всю надежду в нем едином,
Как чтит его отцом и господином,
Как рад ему нижайшим быть слугой
И прочее, а всё спина дугой.
285
Ответ был тот: что время, опыт, дело
Окажут нас, бойца-де хвалит брань;
Решив ее, надеемся мы смело,
Как собственность, как должную нам дань
По праву взять, чем нас дарят покуда.
Тут на коня сесть пригласил Моргуда,
И так они поехали к шатрам,
Вдали, как снег, белевшим по холмам.
35
Как встретило их войско, как кричали
Вдоль по рядам им громкое «ура!»
И как в шатрах шелковых пировали
Они потом без мала до утра,
Подробно здесь рассказывать не стану;
Важней того: приказ был отдан стану
На завтра в бой готовиться; Всеслав
Любил в войне поспешность, в чем и прав.
36
Запутанных писать распоряжений
Он не умел, и веры был такой,
Что не от них живет успех сражений,
А начисто решается рукой;
Что если где сил мало иль отваги,
План лучший — лист испорченной бумаги;
Водить полки — наука воевод,
Но в драке сам большой — простой народ.
37
Обширное и ровное удолье
Между двух войск: в нем съехались на рать;
Простор и гладь для конницы раздолье:
Помехи нет ни гнаться, ни бежать.
Теперь решат всё пушки и пехота,
А толк ли в них! ученье да работа;
Нет удальства, картины нет для глаз,
А мертвых и увечных в десять раз.
38
То ль дело здесь! во всем пространстве мира
Подобных нет наездников полка.
Забыл сказать вам: ратница Зюльфира,
Ее, на взгляд пуховая, рука
Сгибает лук и саблей искривленной
Кружит легко; сам Хан к грозе военной
Привадил дочь; обман любви отца:
Нет сына, будь девица в молодца.
39
На воронках, в шелковых платьях алых,
Всей области семейств знатнейших цвет,
Сто юношей и десять дев удалых
Всегда при ней, и все ей равных лет;
Ее наряд отличен пред собором
Лишь головным из яхонтов убором:
Румяней роз, рассыпным искр огнем
Горят они как звезды, только днем.
40
С отрядом сим, с немногими другими
Она пошла направо, где полки
Под Ханскими хоругвями большими
Вел сам Моргуд вдоль берега реки.
На левый край Голица несся в поле
Да с ним сот пять охотников, не боле;
А против весь почти царевнин стан
И мудрый вождь, старик Юсуф Салтан.
41
В середке рос кустарник; в нем засели
Все пешие: все стрелы и пращи;
И битва их к такой клонилась цели:
Чтоб вытеснить друг друга из чащи;
Там всадничьи доколют их дружины;
И на две рать разрезав половины,
Уже с любым управятся крылом
И порознь их задавят всем числом.
42
Стрелки дрались, томясь в усильях спорных;
Но по краям, где на громаду сил
Отважилась горсть ратников отборных,
Успех сперва всю храбрость пристыдил.
Как мчится вихрь, как молнья режет тучи,
Внеслись они, ломя ряды и кучи;
Но много всех, их сто на одного:
Скор был набег, утек скорей того.
43
Зюльфирин полк, как весь народ восточный,
Давно горазд давать в сраженьях тыл;
Но русскому обычай сей порочный
Неведом, чужд, совсем несносен был.
Чуть опрометь коня сдалась удилам,
Всеслав вернул, один всем вражьим силам
Противустал — и в обе руки с плеч
Пошел по всем махать, колоть и сечь.
44
Где меч махнет — там улица, копытом
Где конь лягнет — там площадь; рев и стон
Во всем лугу, лежачими покрытом;
Ручьями кровь бежит со всех сторон;
Конец пришел от русского им гнева.
Но вдруг Всеслав беду услышал слева:
Моргудовы врознь мечутся стрелки,
И алые их топчут ездоки.
45
Их гнали вдоль реки, тут гонят сами!
Но где ж Моргуд? в Зюльфириных шатрах,
И грабит там с беспутными толпами,
Тогда как здесь напал на пеших страх,
Что с тыла враг им заскакал в равнине.
Наш вождь своей собравшейся дружине
Как можно длить велел с Юсуфом спор,
А сам в кусты погнал во весь опор.
46
Отборный полк — противник бы достойный,
И схватки с ним хотелося; но вдруг
По манию царевны стал он в стройный,
Рогам луны подобный полукруг;
И, белый плат вонзив на саблю (мира
Обычный знак), вперед одна Зюльфира
Прямехонько пустилась и, сдержав
Коня вблизи, так молвила: «Всеслав!
47
Я Шамахи законная царица,
Моим добром корыстится Моргуд;
За что ж Руси краса и честь, Голица,
Меж ним и мной творит неправый суд?
Мирза ль умел склонить его обманом?
На мой престол сам сесть ли хочет ханом?
Или, моей невольною виной
Прогневан, казнь свершает надо мной?
48
С младенчества сражения мне милы,
И равному не сдамся я врагу;
Но измерять своей девичьей силы
С богатырем я русским не могу;
А жертвовать всем преданным мне строем,
Пока падешь ты, утомленный боем,
Я не хочу: их и тебя мне жаль;
Всё кончим здесь, не отлагая вдаль.
49
Скажи: коли манит тебя держава,
Мы все твои; но дяде злому ввек
Не уступлю наследственного права,
Доколе враг мне голову не ссек;
Кто ж ссечь ее и силен и достоин?
Никто как ты, великий, страшный воин,
Чьих дел молва гремит во все края.
Режь: вот твой меч, вот голова моя».
50
Режь! как не так! вот подвиг бы похвальный!
Он смолк, с умом сбираясь: что сказать?
Пыль от реки меж тем взвивалась дальной;
Грабителей неслась полпьяных рать.
Хоть слаб числом, строй алых бросясь встречу,
В жестокую схватился с ними сечу;
Но удержать всех невозможный труд,
И сквозь промчал с немногими Моргуд.
51
Врасплох напав, он в две руки секиру
Занес в убой, привстав на стремена:
Никто как бог от смерти спас Зюльфиру.
Как маков стебль качнулась вбок она;
Вскользь лезвие по яхонтам сбежало
И, сослепа круша что ни попало,
У своего коня край уха вкось
Снесло долой и в череп уперлось.
52
Конь сталь в зубах загрыз, взбесясь от боли;
И передом и задом хлещет так,
Что подступить нет способа, ни воли;
То дыбится, то пятится как рак;
То морду вниз уткнет, то хватит тылом
Вплоть до луки; парным потея мылом,
Стряхается, змеею хвост крутит,
Мычит, как вол, и пышит, и храпит.
58
Тут всаднику одно бы уж спасенье:
Куда-нибудь скорей прыгнуть с седла;
Но не вошло Моргуду в помышленье:
Бог ум затмил, карая за дела.
Небесному служащий правосудью,
Конь со всех ног ушибся об земь грудью
И, в судрогах вертясь на все бока,
Гнетя, сдавил до смерти седока.
54
Пока с трудом, не без угроз Всеслава,
Был челядью хоть подобран Мирза,
Полки его приспели же; но справа,
Шумя, на них шла новая гроза:
Салтан Юсуф охотничью дружину,
Чуть вождь их прочь, побил наполовину,
Других прогнал и, с малым справясь там,
Здесь дать отпор спешит большим полкам.
55
Но те, смутясь уж хана их кончиной,
Не выждали, бежали; в этот миг
Голица впрямь явился молодчиной.
Быстрей орла он с криком их настиг:
«Стой! иль, клянусь косой моей Милуши,
Всем беглецам отрежу нос и уши.
Стой, Шамаха!» — все пнями стали вдруг:
Так страх ошиб, так пронял их испуг.
56
В брань наскоро их выстроив, о мире
Завел Всеслав с царевной разговор.
Зла не за что желать ему Зюльфире;
Моргуд же мертв, так главный кончен спор;
И честный долг один бойцу остался,
Чтоб войско то, с которым вместе дрался,
Противникам не выдать головой,
И вот зарок поставили какой:
57
Всем, кто досель шел заодно с Моргудом,
Зюльфиру чтить царицей Шамахи;
А лихом их не поминать, под спудом
Все схоронив прошедшие грехи;
Царевича ж предать земле как Хана.
На том: ура! вскричали оба стана;
А витязь наш царевнин принял зов
В ее дворце взять отдых от трудов.
58
Семь верст езды до города; дорогой
Помалу их род дружбы свел; ему
Казалось, здесь к опасливости строгой
Причины нет: царевна по всему
На юношу-красавца походила;
Уловки все не женские в ней: сила,
Прыть на коне, воинственный наряд,
И бойкость слов, и глаз соколий взгляд.
59
Речь как-то их зашла, что быть на ханстве
Одной невмочь, и надобен ей муж.
Большой народ держать в своем подданстве,
Подумал он, не худо; почему ж,
Коли судьба?. . жаль огорчить Милушу;
Но верность я для важных благ нарушу;
Долг обществу на жертву страсть принесть,
Да и Руси тут выгода и честь.
60
До сей поры винить нельзя Голицы:
Что ж за беда? подумал и прошло.
Застигла ночь их у ворот столицы;
Но от огней по улицам светло;
Дворец как жар горит в лучах всецветных;
Народа скоп, гром воскликов приветных,
Музыка, пир, ширасское вино,
Всё весело, и сытно, и красно.
61
Вы ждете тут Всеславовой измены:
Ошиблись; он был целый день в трудах,
Усталые спешил спокоить члены,
Лег — и заснул на шелковых коврах.
Сон смутен был, мелькали грезы тьмами:
То хамские знамена с бунчуками,
То черная, вся в яхонтах коса,
То Киев и Милушина краса.
62
Поутру он в дремоте сладкой слышит
Шум легких ног; над ним тихонько став,
Ему в лицо устами кто-то дышит;
Очнулся, глядь: Зюльфира. — Что ж Всеслав? —
Да то, что все: руками обнял шею
Красавицы, поцеловался с нею. —
И только? — Да, и только. — Что ж она? —
Смеялась и велела встать со сна.
63
«Здоров ли ты?» — спросила. — «Слава богу!»
— «Что грезилось?» — «Ты». — «Лжешь, другая». — «Нет».
Он точно лгал, заметьте: понемногу
Стал разговор живей: вопрос, ответ,
О том о сем; сидели оба рядом,
И близко; вдруг царевна хитрым взглядом
Приметила Милушино кольцо:
«Чье?» Он молчит, и вспыхнуло лицо.
64
«Дай мне». — «Нельзя». — «Отказываешь! стыдно;
Жаль, что ли? на, возьми мое взамен».
Он думал: впрямь ведь отказать обидно;
Кто ж донесет? кто видит, кроме стен?
Княжну потом легко утешу сказкой. —
Зюльфира перст в руках держала с лаской,
Кольцо слегка тянула, наконец
Ей сам помочь решился молодец.
65
И начал... но представьте изумленье
Преступника, как, воззрясь невзначай,
Он чудное увидел превращенье
И строгое услышал: «Продолжай!»
Он обмер, свет в очах затмился дневной:
Дотоль ему казавшаясь царевной —
Волшебница Проведа; гневный взор
Уж высказал Всеславу приговор.
66
Как вкопанный, как истукан бессловный,
Остолбенев, он ждал ее речей;
Но и она ждала, чтобы виновный
Сам начал: так и вышло. Он очей
Взвести не мог, стыд тупил их невольно;
Но страх минул, и голос тверд довольно:
«Слова мои, — сказал он, — тщетный труд;
Не извинюсь, коли решен мой суд.
67
Но милостей почтенная Проведа
Когда ко мне не отменила всех,
Спрошу ее: мгновенная победа
Чувств над умом неслыханный ли грех?
Душа верна, но кровь кипит по жилам,
И мне искус назначен не по силам:
С невестой врознь развесть на долгий срок
Не значит ли вводить меня в порок?
68
И то себе прибавлю в оправданье:
Я побежден не женщиной простой.
Царевна ли зажгла мое желанье?
Отнюдь, но ты чудесной красотой.
Вчера, сидя с ней на веселом пире,
Кольца с руки не отдал я Зюльфире,
И нынче бы сберег; но ты сама
Взяла его, меня сведя с ума».
69
— «Льстец! — вскрикнула Проведа, — лис лукавый!
Владимира питомец! и меня
Ты обмануть надеешься, как правый
Других в своем безумии виня!
Я помыслы в груди твоей читала;
Я весь твой путь беспутный наблюдала
От Киева, от княжеских палат
До здешних мест: что? прав ты?» — «Виноват».
70
— «Ну, слушай, я пословицы держуся.
Меч не сечет повинной головы.
Прощаю всё, и боле не сержуся,
И до ушей Княжны лихой молвы
Не доведу: добрее быть не можно;
Но впредь себя веди же осторожно,
Возьмись за ум, уймися от проказ:
Спускать вины люблю я только раз.
71
С Милушей жить тебе позволю вместе.
Как ни кипит твоя по жилам кровь,
Бесчестья ты не сотворишь невесте,
Я воздержать берусь сию любовь;
Но если ты при ней прельстясь другою?..»
— «Тогда с людьми считаться я не стою,
Тогда на срам ударь меня жезлом
И сотвори пасущим грязь скотом».
72
— «Будь по сему, и более ни слова.
Поедем же: путь долог по земле,
Но морем я отвезть тебя готова;
У пристани ждать буду в корабле.
Прощай». Сказав, исчезла в ту же пору.
У молодца с плеч отвалило гору;
Он легче б пять вчерашних вынес сеч,
Ни чем одну из сей подобных встреч.
73
Отдохнув, он спешил скорей в дорогу;
Ниже «прости» царевне не сказал;
Но от крыльца, как только в стремя ногу,
Так к морю без оглядки поскакал.
Далеко ль тут, не наводил я справки;
Но всё равно: он там; гребцы на лавки
Вмиг сели, ветр вздул парусы горой,
И пена рвом взбелелась за кормой.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

(1833)

Март — май.

1
Когда корабль свой вещий и крылатый,
Свершивший путь за тридевять морей,
Из дальных стран везущий груз богатый:
Книг письмена, булат богатырей,
Наряд красы — монисты и алмазы,
И в стклянках ум, и все ума проказы,
Сам с лирой став на лаковый помост,
Ко пристани направил Ариост,
2
На берега, кипящие народом,
С веселием он обращал свой взор;
Отличный всем: достоинством и родом,
Там зрелся дам и рыцарей собор;
Оттоль к нему неслися звуки трубны,
Рук громкий плеск, кимвал, и рог, и бубны;
И, странств его все радуясь концу,
С венками шли во сретенье певцу.
3
Былые дни поэзии счастливой!
О, как по вас в душе моей скорблю.
Я не хочу, глупец самолюбивый,
Равняться с ним: большому кораблю,
Как ведомо, и плаванье большое;
Но челноку опасней бури вдвое,
И озеро безвестное ему
Трудней оплыть, чем океан тому.
4
Столь пышная не надобна мне встреча;
Но чтоб друзей хоть малое число
На берегу следили издалеча
Мое валы борющее весло;
Чтоб труд легок творился их участьем;
Чтоб если вдруг мой, реемый ненастьем,
Грудь расшибет о камень утлый челн,
Они спасли щепу его из волн.
5
Но где они? Большую половину
Скосила смерть; другие... берег пуст.
Едва двух-трех я глазом там окину,
И те молчат; а тот, из чьих бы уст
Всех прежде я привет услышал друга,
Склонен на одр мучительный недуга,
Лежит без сил, нас разделяет даль,
И в первый раз мне от него печаль.
6
Но до нее читателям нет нужды;
Они весьма надменная семья;.
Им все труды, все скорби наши чужды,
И всяк из них свое лишь знает Я;
А из чего мы бьемся для забавы
Чужой? Бог весть; нет выгод, мало славы,
А бьемся; так: судьба; взялся за гуж —
Не жалуйся, что дюж или недюж.
7
Давай тянуть. Волшебница Проведа
На облачке домой примчалась вмиг;
За сим всю ночь и утро до обеда
Трудилася за чтеньем тайных книг,
Гадая, как и чем избыть напасти,
Чтобы княжна не вздумала по страсти,
Всем тетушки желаньям вопреки,
С уст милых ей снять вепревы клыки.
8
Зачем она так силится чрезмерно
Не допустить до свадьбы их, ей-ей!
Не знаю сам и не скажу наверно:
Милушин ли покой так дорог ей,
Иль на сердце, хоть не покажет вида,
Лежит как гнет давнишняя обида,
Иль что теперь племянница как дочь
При ней, а там, что замуж, то и прочь?
9
Как нам трудна разгадка этой тайны,
Так ей был смысл пророчественных рун:
Двусмыслия в сих книгах обычайны,
И ощупью в них бродит сам колдун;
Лишь ясно то, что всё пустяк доселе,
Что третий раз окажет силу в деле,
И там, смотря по сущности вины,
Решит судьбу Всеслава и княжны.
10
Для пагубы конечной жениховой,
Казалось ей, вернее нет пути,
Как, соблазнив его к измене новой,
В свидетели невесту привести.
Но без нее самой такого дела
Нельзя начать: и так, едва успела
Дождаться, как бы встать из-за стола,
Ее к себе глаз на глаз позвала.
11
Издалека искусным предисловьем
Всю сызнова напомнив старину,
Свела к тому, что сам себя условьем
Всеслав связал и обещал одну
Любить хоть год; но... тут пошли рассказы,
Подробно все расписаны проказы:
Как на Дону чуть не погряз в грехе
И как была улика в Шамахе;
12
И как он дал второе обещанье,
Просяся жить с невестою по срок;
И как страстей нескромных в обузданье
Заворожить пришлося поясок;
И наконец, как, встретя гурт девичий,
На промысл он хотел пуститься птичий
И, перстень сняв, нарушил уговор
И, вепрем став, бежал в дремучий бор.
13
Жаль! впрочем, есть два средства во спасенье,
Чем может он стать человеком вновь:
Свое в душе прямое исправленье
И страстная Милушина любовь.
Но первое гораздо ненадежно;
Второе же обдумать бы прилежно,
Затем что кто чрез меру добр для всех,
Не в похвалу выходит, а в посмех.
14
А чтоб узнать, на сколько в коже зверя
Прибавилось в нем чувства и ума,
Она властна, чужим речам не веря,
На третий раз всё рассмотреть сама
И, наглую в нем облича измену,
И страсть и честь равно поставить в цену,
А там избрать из двух удел любой:
По воле ль жить, иль замужем рабой.
15
С каким рассказ был выслушан вниманьем,
И как едва достало сил к концу,
И что на грудь, стесненную дыханьем,
Скатилось слез по белому лицу,
Я не берусь вам выразить словами,
Красавицы; и дай то бог, чтоб сами
Вы горестей не испытав таких,
Понять без слов недоумели их!
16
Но вот чего не всякий от Милуши
Ждал, может быть: о множестве вещей,
Каких дотоль ей не впускали в уши,
Тут в первый раз из теткиных речей
Она узнав, совсем переродилась;
Мысль сонная в час добрый пробудилась,
Ребячества рассеялася тьма,
И на пять крат в ней прибыло ума.
17
Не бойтеся, чтоб убыло другого;
Все свойства, чем любезна и красна
Была досель от навыка слепого,
Здесь волею присвоила она.
Подобно ей невинных и разумных
Я б мог в пример привесть девиц; но шумных
Они похвал не любят во весь свет,
Затем молчу; а вот Княжны ответ:
18
«Мне, тетушка почтенная, премного
За всё тебя благодарить должно.
Как счастие мое в любви ни строго,
Всё рада я, что ведомо оно;
Тем паче, что мне отдано на волю
Самой избрать хотя б лихую долю;
О чести же, как ты умно весьма
Дала намек, так я сужу сама.
19
Во всем ее ценя всего дороже,
Я даже то считаю ей в укор,
Что богатырь Голица вепря в коже
Из-за меня томится до сих пор.
Что в свете я и по какому праву
За что-нибудь осмелюсь мстить Всеславу?
Он мне не муж, а если б... всё, по мне,
Месть злом за зло запрещена жене.
20
Словесного и образ и природу
Отдать ему — мой долг первей всего.
Пусть полную получит он свободу;
На опыте тогда узнав его,
Решусь и я: вот, тетушка, без страсти
Весь выбор мой; за сим в твоей уж власти
Мне в том помочь и доказать собой,
Что я ничьей быть не могу рабой».
21
Проведа ей напоперечь ни слова;
Но свистнула, и карлице приказ:
Чтоб упряжь птиц в поезд была готова;
То вмиг бегом, поспело всё как раз,
Волшебница с Милушей в колесницу,
И след простыл; а мы пока Голицу
Проведаем в безлюдной той глуши,
Куда в горях бежал он без души.
22
Бежал, пока не подкосились ноги;
Тут, оглядев дебрь темную вокруг,
Он отыскал в ней яму, род берлоги,
И лег туда с печалию сам-друг.
С товарищем всю ночь неугомонным
Томился он раздумием бессонным,
И сон ему не прежде свел зениц,
Как на брезгу под ранний щебет птиц.
23
Зато уж был сон богатырский; сколько
Он времени им проспал, виноват,
Я без часов не сосчитал, а только
День к вечеру и солнце на закат
Клонилося, как он проснулся; голод
Прогнал дрему: всяк, кто здоров и молод,
Да попадет в кручину иль в беду,
Дюж за двоих на сон и на еду.
24
Но дикий лес, и в нем какая пища?
К кореньям вепрь наш новый не привык.
Решился он искать людей жилища,
И все мы так: клянет их наш язык,
А сердце к ним нас тянет поневоле.
Вот, пробежав он с версту или боле,
Искал, нашел: стоит в сторонке дом,
К нему спиной, к заглушью передом.
25
Не спроста дом — изба на курьих ножках,
Которая вдруг повернулась; дверь
В ней скрыпнула и свет блеснул в окошках.
Голица наш, хоть богатырь и зверь,
Но дрогнул, как в склокоченном тулупе
Шасть из избы Ягая Баба в ступе,
А в ступе ступь, и баба помелом
По ступе бьет, как по коню кнутом.
20
Потупя взгляд, он слышит чутким ухом:
«Гой ёси, вепрь алмазное кольцо!
Что от тебя так пахнет русским духом?
Зверь! обернись; стань, витязь! на лицо».
С сим ковшик взяв и нашептав водицу,
Хлебнула и опрыскала Голицу:
Щетина, шерсть, клыки — долой как раз,
И вновь наш друг красавец напоказ.
27
Льстить не люблю, но строчкою похвальной
Как не почтить хвалы достойных дел?
Первей всего свой перстень обручальный
Он поднял и, поцеловав, надел;
За чудное потом благотворенье
Впрямь от души излил благодаренье
И в случае нужды просил Ягу
Считать его за верного слугу.
28
«Увидим, брат, окажет дружбу время, —
Яга в ответ, — вам верить — дым глотать;
Все молодцы крапивное вы семя,
У всех постель мягка, да жестко спать.
Но после мы об этом молвим слово.
Ты голоден, тебе поесть здорово,
А на Руси пословица: в печи
Что есть, скорей всё и на стол мечи».
29
Тут баба стук клюкой своей в подполье —
И выскочил оттоле стол накрыт,
И русских блюд наставлено приволье,
Что только ешь, небось уж будешь сыт:
Тут хлеб и соль, и квас, и шти, и каша,
Яичница, окрошка, простокваша,
Лапша, блины, жаркое и пирог,
И ковш с вином, и с медом турий рог.
30
Всеслав всему честь оказал посильно,
Поел всего, иного и не раз;
Старуха же насупротив умильно
Любуясь им и не спуская с глаз,
Употчевать старалася с поклоном
(Что и теперь хозяйки чтут законом);
А как совсем гость отказался, в пол
Ударила, и провалился стол.
31
Засим она, вздохнув два раза нежно,
Подсела и, лаская молодца,
Так молвила: «Гость дорогой! прилежно
Всё выслушай с начала до конца,
Что я скажу: сойдясь с Ягою-бабой,
Не чаял ты найти ее так слабой,
Чувствительной; заране не суди:
Цветки досель, жди ягод впереди.
32
Слыхал ведь ты хоть имя: царь-девица,
Бессмертная владычица духов,
Чей светлый двор и пышная столица
В одном из тех блаженных островов,
Где (безо лжи купцов о них рассказы)
Прах золото и каменье алмазы,
А в ней краса, что сводит взгляд с ума;
Взгляни же: царь-девица я сама.
33
Ты чудишься, но это лишь начало;
Чудней того, что у меня отца,
Ни матери и нет и не бывало,
А вышла я из скорлупы яйца.
Жар-птица, мчась из облак над морями,
Снесла его, и подцепил когтями
Старик Кощей бессмертный и меня
В нем высидел к концу седьмого дня.
34
Знать, горяча была моя природа,
Что я росла, как озимь на заре,
И отродясь не минуло мне года,
Как уж была я девушка в поре.
Кощей ко мне сгорал любовью страстной;
Но рок меня не сотворил подвластной,
И смерть ему определял ценой
Малейшего насилья надо мной.
35
За то и мне накинув цепь на шею,
Сулил напредь несчастье и позор,
Коли в любви я отказав Кощею,
Приму с другим на честь свою укор;
Коли, жива его благодеяньем,
Не с ним его жить буду достояньем:
Велеть любить ничья не может власть,
Но не своим дарить — чужое красть.
36
Закон судьбы, мне с первых дней известный,
Был справедлив, бесспорно, хоть и строг;
Но заглушить позыв любви прелестный
Какой закон в груди девичьей мог?
Что без любви палаты золотые,
Венец царей, сокровища земные,
Бессмертие? .. всё сонная мечта:
Проснулся — что ж осталось? пустота.
37
Так я жила в тех островах блаженных:
Сады мои цвели, как рай земной,
Сиял чертог из камней драгоценных;
Но милого там не было со мной.
Всех жителей: прислужницы старухи
Да легкие, всегда младенцы, духи;
Их плоть как пар, земного не едят,
И оттого весь век в счету ребят.
38
Искатели опасных приключений
Не раз войти в мой покушались дом;
Но одолеть препятств и затруднений
Не смог никто: вернулись со стыдом.
Кощей, мою предчувствуя измену,
Вокруг дворца обвел глухую стену
И ряд на ней повесил медных струн.
Чуть тронут — звон, и слышит злой колдун.
39
И, воружась, бежит туда с народом;
А сам каков, таков и причет весь:
Гад с пугалом и чудище с уродом,
Всех гнусностей и безобразий смесь.
Завидя их на страже стен и башен,
Как богатырь ни храбр и ни бесстрашен,
Отступится, отправится назад,
И остаюсь я как заветный клад.
40
Решилась я с отчаянья и скуки
Сама искать к спасению пути,
Затем что нет, по мне, несносней муки,
Как девкою жить век свой взаперти.
Любимец мой в числе духов подвластных
Был Элидор, красавец из прекрасных,
Как созданный для роскоши и нег,
Глазами угль, лицом и телом снег.
41
Я думала: как жаль, что в нем нет силы,
Что кровь его, без пищи словно лед,
Скорей студит, чем согревает жилы!
В моем саду с цветов точится мед,
Чистейший сткла, росной, почти воздушный:
Откажется ль любимец мой послушный
От капли? нет; а я пустым молвам
Не верю, корм не вреден ни духам.
42
Велик был страх на первом испытаньи,
Как с уст моих взял каплю Элидор,
И побледнел, и крылья в содроганьи
Опали вниз, и помутился взор;
Но велика и радость, как здоровый
Очнулся он, с такой красою новой,
И бодростью, и силой, и огнем,
Что прежнего ты не узнал бы в нем.
43
И как во всем лиха беда начало,
А там пойдет с весельем пополам,
Так Элидор мед полюбил и мало-
Помалу стал им лакомиться сам;
И вырос он, и возмужал, и нежный
Пух по щеке пробился белоснежной,
И из детей явился наконец
Чем должен быть хороший молодец.
44
И начал друг взаимною любовью
Меня любить: весь день со мною он,
А в ночь, одра приникнув к изголовью,
Крыл веяньем мне навевает сон.
Едва проснусь, мед свежий мне приносит,
Вкусить самой и поделиться просит;
И как пчела роз обирая куст,
Он от моих отстать не может уст.
45
Однажды мне в восторге сладострастном
Мой Элидор сказал: «Я без тебя
Томился б век в ничтожестве несчастном,
Тобой живу, блаженствую любя;
Но чтоб еще я наслаждался боле,
Ты быть должна моих веселий в доле:
Отведай сласть даров любви твоей
И свой же мед из уст моих испей».
46
Не помню, что я отвечать хотела,
Согласна ли, упорна ли была;
Но вымолвить ни слова не успела,
Как мед уже в забвеньи чувств пила.
Увы! восторг и радость скоротечны;
Одна печаль, одно страданье вечны:
За мир любви, за каплю я сотов
Желчь чашею пью тысячу годов.
47
Открыв глаза, я обомлела страхом:
В пылу любви, как воск в огне лучей,
Тлел Элидор и рассыпался прахом;
И кто ж за ним стоял? мой враг Кощей.
«Негодная! — вскричал он, — над тобою
Бессилен я и связан был судьбою
Доныне; но ты осквернила честь:
Теперь мою познаешь власть и месть.
48
Когда страстей в их наглости мятежной
Ты не смогла сдержать в пустыне сей,
И райской, и пучиною безбрежной
Отрезанной от света и людей;
Когда, мои забыв благотворенья,
Неслыханной ты силой вожделенья,
Бесплотного, природу изменя,
Сожгла в пылу телесных чувств огня;
49
Когда твою девичью непорочность
Не сберегли ни море-океан,
Ни с зельем рвы, ни стен кремневых прочность,
Ни змей Стоглаз — бессонный великан,
Ни копий тын, ни струны-самогуды,
Ни все мои страшилищи и чуды,
Вернейшего я стража чистоты
Найду тебе, и страж сей будешь ты.
50
Да, ты сама, став столько же дурною,
Как ты была доныне хороша.
Богатство, власть останутся с тобою;
Пусть с ними век скорбит твоя душа.
Дари, губи, будь щедрой иль ужасной;
Но прежде вновь не быть тебе прекрасной,
Пока храбрец не сыщется такой,
Кто б захотел быть Элидор второй».
51
Как видишь, друг, сбылась его угроза.
Роскошный мой мне опротивел рай;
Я в царство зим ушла, в страну мороза,
Во глушь лесов, в суровый русский край.
Здесь из хором я сделала избушку,
Из ложа печь, из бархата мерлушку,
Затем что нет противнее на взгляд,
Как красоты на дурноте наряд.
52
Живу одним я только упованьем:
Что дурнота дана мне не навек,
И сыщется, согласно с предсказаньем,
Какой-нибудь хороший человек.
Сказать ли всё? по силе, росту, летам,
Глаз быстроте и прочим всем приметам
Уже мои надежды не мечты.
Спаситель мой и суженый мой: ты».
58
Как девушка, смешную слыша сказку,
Где водится и вольное словцо,
Скрыть хочет смех, унять иль спрятать краску,
Огонь стыда, ей пыхнувший в лицо,
Но пользы нет и все усилья слабы, —
Так витязь наш от слов Ягия-бабы
Смутился, и зарделся, и едва
С запинкой мог сказать сии слова:
54
«Воистину враждебною судьбою
Несчастнейшим рожден я из людей:
Разодолжен я, бабушка, тобою —
И человек по милости твоей;
За дар такой всей расплатиться кровью
Готов и рад; но полюбить любовью
Нельзя мне, и на просьбу в первый раз
Я принужден сказать тебе отказ.
55
Я обручен и обещаньем связан
Ждать до году и не любить отнюдь
На стороне; я честию обязан
Не изменять; сама судьею будь:
Похвально ли свое нарушить слово?
За помысл я наказан был сурово,
А проступясь на деле, поделом
Погиб совсем, и виноват кругом».
56
— «Шалишь, хитришь, — ответила Ягая, —
Чтобы меня как дуру ввесть в обман.
На твой отказ причина есть другая:
Кабы могли лицо мое и стан
Явиться сквозь наружности старушьей,
Не стал бы ты отнекивать Милушей,
Стыдился б быть причуд Проведы раб;
Но молодцам не жалко старых баб.
57
Взгляни же: здесь, за тканью покрывала
Из хрусталя восточного доска;
В ней образ мой: его нарисовала
Не льстивого художника рука;
Сам в зеркале волшебства силой прочно
Он врезался, и в нем увидишь точно,
Чем я была в счастливые года,
Чем вмиг могу быть снова навсегда».
58
Всеслав взглянул — и, нем от восхищенья,
Не мог отвесть от зеркала очей;
Но подлинник был тут, и от сличенья
Ему еще уродливей, страшней
Казалася влюбленная старуха;
Любить ее не доставало духа,
И вежливо, чтоб не сердить Ягу,
Он повторил: «По чести, не могу».
59
— «Но,— та ему, — помысли, безрассудный:
Ты сам себе своим отказом враг.
Исполнишь ли завет Проведы трудный?
Путь долог, и опасен каждый шаг.
Утешь меня, и нет препоны счастью;
Волшебницу своею высшей властью
Ваш уговор заставлю рушить я,
И завтра же Милуша вся твоя».
60
Вот тут нашло раздумье на Голицу,
И подлинно приманка хоть куды:
Разворожить на славу царь-девицу
И получить Милушу за труды.
«Что ж делать мне?» — спросил он. «Мне сначала
Свой перстень дашь», — старуха отвечала.
«Зачем?» — «Чужой любви заветный дар,
Он одолеть мешает силу чар».

61
Уже Всеслав, глаза потупя к полу,
Чтобы Ягой не встретилось лицо,
Судьбы себя вручая произволу,
Вертя, спускал за косточку кольцо,
Вдруг дрожь на нем шатнула каждый волос:
Нечаянно знакомый слышан голос,
И торопно бежит Милуша в дверь,
Крича: «Постой, не слушайся, не верь!».
62
Он бросился к спасительнице милой
И, вне себя прижав ее к груди,
Воскликнул: «Нет, нет, никакою силой
Нас не развесть, сам черт сюда приди.
Любовь, и жизнь, и счастие — всё вместе,
Всё ставлю я в одной моей невесте».
— Прекрасно; но скажи нам про Ягу:
Как бабушка при этом ни гугу?
63
— А так, что вы не сыщете и следа
Той бабушки, и не было, а в ней
Таилась вам знакомая Проведа.
— Как! и яйцо Жар-птицы, и Кощей,
И за морем блаженные жилища,
И мед росной, завидной смерти пища,
И от любви истлевший Элидор? ..
— Всё сказки и, коли хотите, — вздор.
64
— Но что за мысль прикинуться старухой,
Чтоб молодца сманить в любовный грех?
— Вы можете назвать ее прорухой;
Но вспомните, как близок был успех,
И если бы не... — Новая погрешность:
Как объяснить Милушину поспешность?
Чем вдруг ее вскружилась голова?
Она умней казалася сперва.
65
— Беда мне с ней! красавицы девицы!
Вы судьи здесь: вступитесь вы за нас.
Ужели бы ей бедного Голицы
Не пожалеть, не выручить в тот час,
Как в петлю лез он из любви к невесте?
Скажите мне: что на ее бы месте
Вы сделали?.. молчите? добрый знак;
Вы молча мне сказали: «точно так».
66
Вы ж, тетушки почтенные, не строже,
Чай, были бы Проведы? — И она!..—
Как вспомнила, что в годы помоложе,
К Владимиру душой прилеплена,
Чтоб воротить изменника, злодея,
Жизнь отдала б, о жизни не жалея,
Подумала: шуметь — лишь портить кровь;
Сильней меня, сильней всего любовь.
67
И перед ней им ставшим на колени
Сказала: «Я для ваших, дети, благ
Вас мучила, чтоб не осталось тени
Зла впереди; но разве я вам враг?
Мне жалко вас; в разлуке мало прока,
Я признаюсь: венчайтесь же до срока,
Едва дождусь из Киева гонца,
Куда пошлю на свадьбу звать отца».
68
Кабы к концу я не спешил рассказа,
Я всех бы вас туда же позвал; встарь
Обряд такой был сущая проказа,
Особенно в домах богатых бар.
Ум на Руси большой шутник и трезвый,
Подавно там, где Лель, бесенок резвый,
Его поит, и сподтишка ему
Причуд шальных нашептывает тьму:
69
Класть рожь в снопах с их колосом зернистым
Для молодых под брачную постель,
И опахать их соболем пушистым,
И посыпать им на голову хмель,
И петухом кормить, и до рассвета
Стеречь их сон от вражьего навета,
И мало ли еще каких затей,
Науку свах и смех честных гостей.
70
Всё это клад для нашей писчей братьи,
И я бы мог... но, право, недосуг;
А вот что вам скажу: в гостях у сватьи
Владимир-князь с ней подолгу сам-друг,
По старине, вел ласково беседу
И так умел заговорить Проведу,
Что с той поры прошла ее вражда
И дружбою сменилась навсегда.
71
И Студ седой к ней в милость вкрался тоже,
Сам вызвавшись в отлучках, на войне,
Где ей нельзя, присматривать построже
За молодцом, чтоб верен был жене,
И извещать. — Что ж по его известью?
— Всё хорошо, как следует, честь честью.
— Но правда ли? Студ и солгать ведь мог.
— Не знаю. — Кто ж об этом знает? — Бог.
72
Мне ведомо, и этого не мало,
Что добрый наш Всеслав любил жену,
Что ссор у них, как жили, не бывало,
Что каждый год ходил он на войну,
И каждый раз обоим на прощаньи
Была печаль, и радость на свиданьи,
Что им равно их нравилась судьба,
И что детей была полна изба.
73
Всё от того, что умница Милуша,
И поняла, что мужу никогда
Жена брюзга, ревнивая, крикуша
Не нравится; напротив, без труда
Ко скромной он прилепится душою,
И волю даст ей быть в дому большою,
И по сердцу, меняя сто других,
Всё верен ей в объятьях даже их.
74
И дочерям внушила той же веры
В замужстве быть; и так из рода в род
Переходя уроки и примеры
И принося в обильи добрый плод,
В семействах их ведутся до сегодня,
И навсегда, лишь милость будь господня,
Останутся у барынь и княгинь
По всей Руси. Честь барыням! Аминь.

ИНВАЛИД ГОРЕВ

Быль

Тысяча восемьсот четвертого года
Рекрут брали по всей Руси. Бонапарте,
Брезгая консульством, молвил: «Я — император».
Сытая бунтами Франция иго надела;
Слабым соседям не спорить: признали с поклоном;
Сильные ж с гневом отвергли, злое предвидя.

Англия, враг коренной, поднялась кораблями,
Цесарь — ратью на суше; царь православный
К ним пристал, и с той поры началася
На́ десять лет война: великие сечи,
Сходки на́смерть безвестных друг другу народов,
Смены царств и владык, гульбы по столицам —
С юга на север, с востока на запад; от моря
Бурным приливом к Москве и отливом к Парижу.

Вдоволь стоило денег, и крови, и плача
Всем, покуда бог виновника ско́рбей,
Свергнув с престола, по смерть не запер в неволю.
Видели мы чудеса; с трудом им поверят
Внуки. Вначале никто их не чаял; но просто
Воинов новых, взамен отставных и умерших
Двух с пятисот, по всей Руси набирали.

Волости Спасской крестьянин Макар Еремеев,
Горев по прозвищу, младший в семье из трех братьев,
В город губернский свезен. В присутствие: годен!
«Лоб!» Забрили. Пошел он на царскую службу,
Биться с врагом. Поплакал он на прощанье.
Есть и о чем: жена у него молодая,
Сын по девятому году, парень отменный,
Умный, красавец, весь в матушку Мавру
                Петровну.
           
Вот на нее поглядеть, так сам надорвешься:
Словно вдова безмужная, голосом во́пит.
Слезы ручьем! А сколько слов причитает
Ласковых мужу, колючих — себе с сиротою!
Вспомнить невмочь, а где пересказывать? Деверь,
В сани ее посадив, увез уж насильно.

Горев с другими пошел в свой полк гренадерский.
В полгода там обучился приемам ружейным,
Шагу, заряду, пальбе, глазам, поворотам,
Словом, всему, что знает исправный служивый.
В пору как раз. Полкам поход за границу.
Спешно в Австрию звали, на выручку, русских.
Всем не вдруг поспеть. Кругом на передних
Враг налег. Пробились штыками навстречу
Братьи, идущей к ним с отцом-государем.
Стали лицем к лицу противники в битву:
Тут цветки созрели в ягоды волчьи,
Тут легло людей, что в жатву колосьев,
Кровь лилась, что брага на свадебном пире.

Горев сражался, покуда ноги держали:
Рана в плече от осколка гранаты; другая —
Пулей в ляжку; пикой в левую руку —
Третья; в голову саблей — четвертая; с нею
Замертво пал. Разъезд неприятельский утром
Поднял, а лекарь вылечил. Пленных погнали
Всех во Францию. Ми́нул год с половиной;
Мир заключили, вечный, до будущей ссоры.
С миром размен; и многих оттоль восвояси
Русских услали. Забыли о бедном Макаре!

Беден всяк вдали от родины милой;
Горек хлеб, кисло вино на чужбине:
Век живи, не услышишь русского слова!

В Бресте дали им волю кормиться работой.
Русскому только и надо; и трое французов
С ним не потянутся; наш увидит чужое —
Сметит и вмиг переймет; они же, бог с ними:
Смотрят на наше, да руки врознь, а не сладят!
В теплом краю от стужи дрогнут всю зиму;
Жгут в очагах, дрова переводят, а печи
Нет догадки сложить!.. Премудрые люди!

Тем да сем промышляя, на́жился Горев;
Выучил ихний язык, принялся за грамоть —
Нашу он знал, — и мог бы там поселиться,
Дом завесть и жену: позволяли; и денег
Дали б казенных на первый завод, но Макару
Тошно навек от святой Руси отказаться,
Некрестей в свет народить с женой беззаконной.
Думает: «Вырос ли Федя, мой парень отменный?»
Тужит: «Жива ли красавица Мавра Петровна?»

Наполеон меж тем взять новое царство
Вздумал: Гишпанию алчному надо вдобавок!
С сыном король не ладил. «Милости просим
В гости! — сказал Бонапарте. — Соседнее дело,
Мир». Те спроста приехали; он их, лукавый,
В ссылку обоих за стражей; и землю с народом,
Брата, как куклу, им в короли, и присвоил.

Ладно бы всё, да лиха беда: не даются!
Силой бери! И, полк за полком, через горы
Рать повалила, всякое племя земное.
С прочими вечные слуги французов — поляки.
С ними наши, кто был в полону. И Макару
Велено вновь под ружье, под ранец в полпуда:
Бейся на́смерть, а не за матушку Русь, а уж
            бог весть
За что! На́ смех играет судьба человеком!

Люто стал за святыню народ богомольный:
С ядом, не только с мечом. И даром что Горев,
Истый наш брат христиа́нин, не грешен
                в кощунстве,
Не драл икон, не сквернил церковных сосудов,
Даже других унимал, не бояся насмешки,—
Всё бы плохо попасть чернецам либо черни.

В том и зло, что правый вравне́ с виноватым
Гибнет в смуте войны и горячек мятежных:
Где разбирать? Господь на том свете рассудит!
Но бог милостив был и вывел Макара
Жива-здорова, немногих в числе, как пришельцев
Дочиста смел с земли своей полуостров.

В то же время другую войну на противном
Света краю завел губитель; и войска
Столько с ним, что в месяц двадцать пять тысяч
Тратить мог: его ж окаянное слово!
Шли к Москве напролом, и дорого стоил
Каждый шаг на Руси, но вождь не жалеет:
Много в запасе! Пусть лягут на приступах
               тьмами,
Две под Смоленском, четыре в полях
            москворецких.
Лишь бы нам величаться в Кремле златоверхом.

Бог попустил, на кару гордыни. Кутузов,
Вечная память ему, сшепнулся с морозом;
Выбрал крепкое место, так, чтобы мимо
Взад ни вперед ступить нельзя сопостату;
Выждал, и стал вымораживать, словно хозяин
Из дому вон тараканов. Недруги в драку:
Нет удачи! Погреться? — Заперты двери.
Съесть бы! — Па́дерой конской лакомись вволю.
Бегство пошло; тут меч, и голод, и холод —
Всё против них: живые шатались как тени;
Мертвыми путь усеян: на́ версту сотня!

Вождь ускакал восвояси за новою ратью;
Наша вперед, а немцы к ней приставали:
Первый — преемник Фридриха; после и цесарь;
Там и все. Числом встречались уж равным;
Либо, как в Кульме, малым великое дело
Делалось, к диву военных, к спасению мирных.
Царь хвалил, чужие сказали спасибо:
Лестно было назваться воином русским.

Бедный Макар! где ты был? что делал? Он жадно
Слушал вести, носимые шумной молвою;
Скрыть бы хотели, но шило в мешке не таится.
Рейн перешли, во Франции русские. Сильно
Сердце забилось у Горева; птицей из клетки
Рвется в стан земляков: «Не стыд ли, не
            грех ли
Здесь злодею служить? Палит он из пушек
В наших, а я за него ружье заряжаю!
Надо бежать; лишь ноги становятся хилы,
Бок от раны болит, и ломит к ненастью.
Ну! да с богом: авось дойду». И сберется.

После раздумье возьмет: «С ума ли я спятил?
Сто ли верст пути? Нет! — тысяча будет.
Схватят, воротят, судом расстреляют, как труса:
Английских пуль испугался-де; русское имя
Втянут в поклеп; а там одному мне не много
Сделать: Гореву взять Париж не под силу!
Волей разве служу, не по долгу присяги?
Рад бы в Сибирский, да в рай грехи не пускают».

Он бы решился; но не было воли господней,
Новый искус судившей долготерпенью, —
Пятую рану, в ногу пониже колена,
Меткий Ростбиф хватил его под Тулузой.
Кончилась тут и война. Бонапарте на остров
Эльбу уплыл, а новый король из Бурбонов,
Умный старик и русским давно благодарный,
Всех велел отыскать, снабдить и отправить
В родину: так возвратился Горев в Россию.

Срок не дошел, но раны сочлися за годы:
В чистую! Вольный казак! Не стар еще: сорок
С чем-то. «Лишь бы жива была Мавра Петровна,
Радость моя, да Федя, парень отменный,
Вырос в люди, мой свет: за всё слава богу!
С ними я так заживу, что горя не вспомню;
Буде же вспомнится прошлое, вдвое веселья».

Так Макар Еремеев, по прозвищу Горев,
Едучи в дом, рассуждал. Всё новое платье
Сшил, как до́лжно иметь солдату в отставке,
Сиречь при деньгах: он сберег их на случай,
Так что мог нанять лошадей и одеться,
Даже годик прожить. Жене он в подарок
Вез прекрасный платок французский. А сына
Чем подарить? «Дитя! Чего ему надо?»

Вот, как ближе подъехал к той волости Спасской,
Спрашивать стал на кормежках Макар у хозяев,
Жив ли, здоров ли тот-другой из знакомых.
Диво ему: про многих вовсе не знают.
Тех же, что знают, куда налицо их немного:
Помер, в бегах, на службе, ушел да уехал;
Дома, да хвор, с Николы лежит на полати.
Страшно своих помянуть. Собрался насилу
С духом. Ответ был надвое, больше хороший:
«Федор Макарович жив и здоров: обзаконен
Третий уж год на дочери земского, Вере
Карповне. Тесть пожалел приданого, правда;
Но ведь им же — всё, как схоронят скупого.
Зять и сам не беден; семья их большая
Вымерла вся в тот год, как пленных французов
Гнали, и мы от них чумели; остался
Он да дура Маланья от старшего дяди».
— «Где же мать у него?» — «А бог ее знает!
Мы не знавали; на свадьбе хлебом и солью
Благословляла вдова Агнея-просвирня».
Охнул Горев: «Красавица Мавра Петровна!
Царство небесное! грусть заела в разлуке».

В самое Преображенье, в престольный их
            праздник,
Прибыл Макар в село, и прямо к обедне.
В церкви всё ново: иконы, и утварь, и ризы.
Поп — молодой, из ученых; дьякон и схож бы
С сыном старого, только велик и дороден;
Причет — ребята; свечу лишь выносит всё тот же
Тихон-бобыль, но оглох и от лет полоумен.
Церковь битком набита; узнал до десятка
Горев, но ждет с терпеньем, как кончится служба.

«С миром!» К кресту приложились. У выхода давка.
Вот купчиха нарядная, в ферезях, в бусах.
Толстая, кровь с молоком, то с той, то с другою
В губки чок да чмок, и сорокой лепечет.
Вот попадья к щеголихе: «На чашечку чаю,
Матушка, к нам!.. Пожалуйста, Мавра Петровна!»

Горев глядь: она. В чаду от восторга!
Прямо к ней: «Сокровище! свет ненаглядный!
Радость! узнай: я муж твой». — «Мертвец!
                помогите, —
Крикнула та, — я мертвых боюся до смерти».
Женщин сбежалось; им на́ руки так и упала
В обморок; в дом увели, на кровать, и от шуму
Заперли дверь — он только и видел хозяйку.

Говор в народе, спросы, и су́ды, и ря́ды:
Знай вертись, служивый, на все на четыре.
Вот — борода седая, купец долгополый,
С брюхом, с медалью: «Кто ты, брат, и откуда?»
— «Здешний крестьянин, потом солдат государев;
Был в полону, в отставку выпущен; Горев
Прозвищем; здесь вот сошелся с женою».
— «Спорить в другом не хочу; но Мавры Петровны
Звать женой не моги: то прошлое дело;
Нынче я ей муж. Оставь нас, а паче
Ей не кажись: сердечная бредит с испуга.
Бог простит по незнанью; но полно ж, приятель».

Молвил купец и пошел. Счастли́в же он! Горев
Чуть не вцепился в важную бороду: «Не́кресть! —
Воскликнул. — Взял жену от мужа живого!
Слыхан ли грех такой в земле православной?»

Жалко стало всем. Отец Иннокентий,
Спасский священник, отвел Макара в сторонку,
Начал ему толковать, что он понапрасну
Ропщет: «Солдатской жене позволяют законы,
Буде целых семь лет нет вести об муже,
Выбрать другого. Чистый брак и безгрешный!
Можно жалеть; но если жена изменила,
До́лжно славить всё к благу творящего бога».

Горев смолк, как вдруг, одетый прекрасно —
Синий кафтан, кушаком подпоясан персидским,
Порты — черный плис, сапожки́ с оторочкой,—
Добрый молодец, сняв пуховую шляпу,
«Батюшка, — молвил, — я сын ваш Федор;
            из церкви
К батюшке-тестю прошел и о вашем приезде
Сведал сей миг. Пожалуйте: просит покорно
Карп Демьянович; мы с женою и с дочкой
Ждем отцовского вашего благословенья».

Капля меду в Горева чашу! Заплакал,
Стал целовать в уста и в ясные очи;
Сын с почтеньем в плечо. Пошли они. Вера
Карповна с дочкой грудной ждала на крылечке:
Новая радость и слезы; вышел и земский;
В и́збу зовет, Макар вошел, помолился,
Отдал поклон хозяину, сел под святыми.

Стол накрыт; и водка на нем, и закуска;
Редька с маслом, икра и соленые грузди.
Водку сын, а пиво сноха, а хозяин
Сам предлагал съестное: «Потчевать гостя
Стыдно икрой: солона дорогая покупка.
Грузди отменные; нынче родилось их пропасть,
Некуда было девать — на здоровье покушай».

Гость про себя усмехнулся хитрости скряги:
«С ним мне не жить, и дети мои не такие;
Если б жена...» И об ней спросил он у Карпа.
Карпов рассказ не радостный: «Мавра Петровна
Вскоре слезы утерла; с первого лета
В сёла на праздники, в город на торг разгулялась.
Сына бог берег сироту да Ульяна,
Тетка бездетная; матушка — новых гадала.
Деверь журит, невестка советует: сказки!

Слух как прошел, что полки воротились, а Горев
Долго жить приказал, — поминайте как звали!
Скарб свой в узел, и в мир крещеный на промысл.
Пузин купец (имел он хозяйку в чахотке)
Нанял Мавру. Любить да жаловать! Словом,
Прежде смерти больной запасся здоровой.
Пузин дурак, а Мавра не дура: в купчихи!
Сладила с ним. Но долго с полком и с попами
Не было ладу: бумаги не шлют, не венчают!
Срока жди, как зачтут пропавшего мертвым.
Ждать! Дождалась. Вот третий год в половине
Свадьбу сыграла, с сыном в одно воскресенье,
В разных церквах; и нынче впервые к приходу,
Знать за грехи, изволила мужу навстречу.
Оставь же ее да отпой-ка Спасу молебен!»

Так рассказывал Карп, а Федор и Вера
В путь собирались; пять верст до ихней деревни.
Звали отцов. Макару диковина: в гости
Просят домой! От старого трудно отвыкнуть!
Земский верти́тся: «Рад бы я вашей хлеб-соли,—
Съехать на чем? Лошаденки устали от пашни.
Всем же в одной телеге будет и тесно».

— «Люди живут в тесноте, разместимся, — сказала
Вера Карповна, — мы в задок и с Танюшей,
Федор Макарович — править на козлы, а свекор-
Батюшка с ним как-нибудь: служивый не взыщет».

Больно служивому; свекром сноха помыкает:
«Нищим считает солдата, — ворчал он сквозь зубы,—
Батькина дочь! Погоди; ужо мы изладим!
Быть покуда так — что спорить с бабенкой?»

Сели, поехали. Горев и вправо и влево
Пялит глаза; увидит знакомое, вскрикнет:
«Каменка-речка! Мельница! Гать! За пригорком
Церковь Архангела! как видна издалеча!»
Снял фуражку и крестится. «Федор, а где же
Лес-березничок?» — «Срублен лет уже с восемь».
— «Жаль! грибы росли». — «Мужики распахали:
Рожь растет». — «Гляди-ка, и наша Желниха!
Против часовни наш дом». И крестится снова.
Спрыгнул к воротам и в и́збу бегом. «Не ходите,
Батюшка, — молвил сын, — у нас переделка:
Печь кладут и пол; живем во светелке,
Стряпаем в бане». — «Да! — молвила Вера.—
                Куда же
Батюшку-свекра на ночь положим? Нам места
В горенке мало самим с дитятью. Из бани
Разве Маланью выслать к соседу?» —
            «Не выйдет,—
Федор ответил, — насильно, что ли, прогоним?
Люди и то болтают, что худо содержим
Дуру; пожалуй, возьмут да тяжбу подымут.
Батюшка — гость, а сестра — половинщица в доме».

«Так-то! — подумал Макар, — охти мне! ошибся!
Полно, дарить ли им платок мой французский?»

Грудью мать накормила Таню-крикунью,
Стала в зыбке укачивать. Батюшка-земский
Стол накрыл. Хозяин у́брал повозку.
Дура Маланья с хлебом вошла и, чужого
Видя, «кто он?» — спросила. Ей Федор: «Сестрица,
Дядя тебе; отец мой; служивый в отставке».
— «Свой? Здорово, родимый! А что же ты, дядя,
Руки поджал как гость? Не дурак ли? Я дура
Тоже, а делаю дело; встань на подмогу.
Вместе обед принесем; настряпано много:
Шти, колобки, селянка, брюквенник, студень,
Каша, грибы и кисель овсяный с ситою».

Гореву в гнев, но видит — другие смеются,—
Сам рассмеялся, подумал: «Обида ль от дуры?»
Блюда пошел носить со стряпухой Маланьей.
После стола, поздравив служивого, выпив
С ним за счастливый приезд, пустились в расспросы:
«Что, и где, и как?» Рассказывал долго,
Службу, походы, сраженья, плен свой и выпуск
Горев, как все, мешая с былью и небыль,
Вдаль бы занесся, видя, с каким любопытством
Слушают; земского слово подрезало крылья.
«Знаешь ли что? — сказал он. — Ведь сделал
               ты глупость,
Сват Еремеевич, буде во всем тебе верить!
Если б завелся ты не у родимых —
Лучше бы: жил бы сам по себе и бо́льшего
В доме не знал, и хлеб бы ел не хозяйский.
Право так! Ястреба ты променял на кукушку».

Видит Макар, что так, а сознаться охоты
Нет. «Заткну им глотку; знай, что не даром
Хлеб едим», — подумал, и в пазуху руку:
Вынул сложенный в чистой бумаге французский
Белый платок, ни дать ни взять что турецкий:
Так же по всем углам большие разводы,
Пестрые, будто цветы, и узорные каймы:
Дорого стоил. Горев свой ценный гостинец
В руки снохе с торжественной подал улыбкой.

Первый прием был впрямь торжеством: любовались,
Чудились, ахали, кланялись, благодарили.
Вера Карповна в нем перед зеркало. Прелесть!
Смотрится, прочь не отходит; ангел Танюша
В люльке ревет, хоть уши зажми: и не слышит!
С час платок для всех был думой и речью;
Там — в бумагу, в сундук; вечерять; за Прошкой
(Мальчик соседний, страстный ямщик и наездник)
Тестя домой проводить; разбираться к ночлегу,
Всяк на место свое, и Макар — на сушило.

Тут, устроив бивак средь кадок, бочонков,
Хмелю, лопат, мешков, рогож и веревок,
Спать ложась, вздохнул он. «Что же со мною
Будет? первый день таков, а другие? ..
Полно, солдат! Не тужи, удалая! Не думай! ..
Страшен сон, да милостив бог; мудренее
Вечера утро». Заснул, утешаясь надеждой.

Утром рано застал он сына за делом
Письменным: земский Карп, грамотей через нужду,
Зятю сдал бумаг и счетов обузу,
С долей, притом, в барышах. Макару — находка:
«Федор, — сказал он, — пишу я исправно, без дела
Жить — и скука и стыд; сдай эту работу
Мне, досужней будет тебе на другую».
Сын, не вдруг обдумав, ответил: «Пожалуй!»

Горев за делом: чи́нит, че́ртит и пишет
Ведомость, сказку, записку, словом — бумагу;
Пишет на славу, на диво всей волости Спасской.
Грамоте выучен он не на медные деньги,—
Чистым брал серебром московский учитель
Князя Селецкого. Князь — Макаров ровесник,
Выкормок груди одной; кормилицы сына
К братцу водили играть, и учили их вместе
С год, до отъезда в столицу княжо́го семейства.

В почерке сила своя, а в смысле другая.
Всю перерыв до листа лоскутную кипу,
Видит бестолочь Горев: очередь сбита,
Пропусков тьма, а инде записано дважды,
В справках ошибки, и в счетах неверны итоги.
Он, как усердный делец и честный служивый,
Сыну всё показал: «Поправить, — мол, — надо».
Тот туда и сюда: «Без батюшки-тестя
Мне-де нельзя; оно же вам, батюшка, трудно,
Мы уж кой-как...» (себе на уме — «наплутуем»).
Взял бумаги и запер. Отец в недоумье:
«Что не в угоду?» Не глуп, а зело недогадлив.

Кончив одно, за что другое приняться?
В поле — плохой работник: отвычка и раны;
Воду таскать, колоть дрова и лучину,
Нянчить внучку, когда родимой не время, —
Радости мало во всем; а горше под старость
Быть меньшим, и где же? — в родительском доме.
Сын и сноха — хозяева; Таня, их ангел,
Как ни мала, что хочет — то делает; земский
Вживе — клад, а сдохнет — вдвое и дорог;
Дура Маланья всё ж половинщица: дай-ко
Денег Мавра Петровна — матушкой будет.
Батюшка что? Седьмая спица, сердечный!

Вкралась скорбь, змеей обвилася по сердцу.
Есть, ни пить не дает и сон прогоняет.
Злее нет болезни; чуму и холеру
Худо, а лечат врачи; но кто же от скорби
Врач? К кому прибегнуть? К господу-богу.
Молится Горев; чуть обедня — и в церковь.
В постный праздник Усекновенья Предтечи
После службы зашел он к земскому-свату;
Гостя застал: слуга господский по платью!
«Чей?» — спросил. «Селецкого князя».—
            «Какого?»
— «Князь один: Александр Михайлович». — «Разве
В Бареве он?» — «Давным-давно». И Макару,
Знать любопытному, всё рассказал он подробно:
«В гвардии князь служил лет десять; в походе
Прусском был капитан, полковник на новый
Год, и женился; выбрал невесту из немок,
Софью Романовну, дочь старика генерала;
Как по фамильи — не в память: мудреная, с фоном.
Славная барыня, даром что немка! Как с мужем
В душу жила! Добра как много творила!
Как умела по-нашему! Русская словно!
Бог ей не дал веку: на первом ребенке
Стала хилеть, со вторым скончалась. С печали —
Князь в отставку, свету челом, да в деревню.
Только и было отлучки в год ополченья.
С ним в чужие кра́и ходил ненадолго;
В прочем — ни пяди. Живет келейным монахом,
Тешится Мишей-сынком и сам его учит.
Он охотник учить; на выбор крестьянских
Взял с полсотни ребят, и в Бареве школу
Для пользы крестьянской завел: присмотр
            и порядок!
Старшим — бедный поручик с ногой-деревяшкой,
Ундер гвардейский под ним и два рядовые.
Видно, что были служивые; правда, до гроба
Хлеб им, приют, содержанье и доброе слово».
— «Нынне дома ли князь?» — «И, ведомо! Завтра
Он именинник; гости будут, и в город
Ездил я за тем — купить из припасов.
Завтра в нашем селе что светлая Пасха».

Горев думать: «Барин добрый; полковник;
Мы с ним играли: дай схожу я поздравлю
С ангелом! Там же покойница спит на кладбище —
Матушка: чуть ее помню; но всё по усопшей
Богоугодное дело — отпеть панихиду».

Княжий закупщик уехал; Макар же, чтоб лишних
Верст не мерять, в Спасском остался до у́тра.
Встал с зарей, оделся чисто и с солнцем
В ход пошел; а ходу часа ему на два.

В Бареве все на ногах; пестреет народом
Красный двор: мужики кто в синем, кто в смуром;
Бабы в ката́х, в стамедных цветных сарафанах;
Дичи, ягод, меду, яиц, полотенец
(Барину всё на поклон) разложено пропасть.
Парни все под гребенку, в сереньких куртках,
Бойкие, бегают; издали смотрит служивый
Важный, о двух крестах и о двух же медалях.

Горев вежливо с ним в знакомство, в беседу:
То, да се, да житье каково? — «Хорошо бы,—
Тот в ответ, — да мало нас, а мальчишек
Много баловней. С прошлой недели товарищ
Слег в больницу от старых свинцовых орехов.
Я да ундер. Поручик, его благородье, —
С князем, либо с князьком; ему ж не по чину
С нами: взглянет, прикажет что́ надо, и по́лно.
Хочем просить еще бы кого, да не сыщешь
Скоро нашего брата здесь в околотке».

Вот меж тем и звон пошел с колокольни;
Вот из дверей на крыльцо офицер колченогий;
Жалко! лет тридцати, и собою красавец.
«Смирно, — мол, — братцы; князь сейчас!»
            И притихли.
Подлинно, за́ словом, сам именинник, и с сыном
(Что за дитя: херувим!) выходит. Поклоны
Тут от всех, поздравленья, подарки; хозяин
Ласково всем отвечал и после обедни
В гости звал пировать. Тут выступил Горев:

«Здравья желаю, ваше сиятельство».
            — «Здравствуй,
Брат сослуживец. Давно ли здесь и отколе?
Как зовут?» — «Нельзя меня вам припомнить:
Очень давно; а меня знавали вы». — «Стыдно,
Только забыл; виноват; скажись».
            — «Я — Макарка,
Сын кормилицы Домны; звался постреленком».

Князь улыбнулся, и в бледном лице его краска
Вдруг проступила: взыграли детские лета.
«Помню, — сказал он, — очень помню! Спасибо,
Старый знакомый, что ты навестил. Не подумай
В шутку — твой приход мне лучший подарок.
Домна рассталась с детьми, чтоб ехать с питомцем:
Столько любила! Мне грех забыть, и на память
Каменный крест поставил ей на могилу».
— «Бог за милость продли вам несчетные годы,—
Молвил Макар, — и сыну и внукам вовеки».
Оба рады бы всплакать, да совестно. Странно!
Нет похулы в слезах, а люди смеются.

Вот трезвон, и в церковь пора. От молебна
Князь — к себе отдохнуть, и при́звал Макара:
С детства его не видав, хотелось проведать,
С толком ли он человек и многого ль стоит.
Горев делом смекнул; рассказывал просто,
Лишних слов не вводя. Довольно и правды:
Пусть формуляр в Желнихе; свидетельство ранам
Носит он за пятью́ печатьми на теле.
Речь складна: дураком не создан с природы;
Видел немало всего, а вытерпел боле:
Мог поумнеть. Искони несчастье и разум
Вместе свыклись, друг не ходит без дружки —
Ум и кличет беду и крепится бедою.

Князю понравился Горев; открыл он бумажник,
Вынул сто рублей: «Возьми-ка, служивый!»
Тот не берет. «Ты, друг мой, чинишься напрасно.
Верю, своих у тебя есть сотня, другая;
Но и третья не лишняя: так ли?» — «Бесспорно,
Ваше сиятельство; деньги хлеба не просят,
Хлеб же дают; но взять от вас не посмею».
— «Как! почему?» — «Есть просьба, крайняя ну́жда:
Сто ли рублей? Не в пример: в ней страшно отказа»,
— «В чем? Скажи». — «Ох, ваше сиятельство,
                худо
Дома житье! Четвертая нынче неделя,
Сто́ит года царской службы. Бывало,
Холод, грязь, сухарей ни крошки, а весел:
Люди с тобой! Угольком на биваке закуришь
Трубку — соси да болтай, и голод не пикнет;
Пе́ревязь чистишь, суму, ружье — и не скучно.
Черные дни втерпеж, а мало ли красных?
Здесь кому, на что я годен? На вы́мет!
Поздно нашего брата учить послушанью;
Знаем давно, и рады, лишь был бы начальник.
Кто в полку? — Офицер, дворянин благородный,
Ундер, фельдфебель, наш брат: поумнее,
              постарше,
Тем и вышел; знает чин чина — и любо.
Как же я покорюсь снохе, либо сыну?
Пусть и грубости нет, а всё уж большие;
Всё их воля, и я...» Примолк, опасаясь
Князю наскучить и в сердце растрогать кручину.

«В чем же, — князь спросил, — ко мне твоя
            просьба?»
— «Будьте отцом! У вас здесь школа ребятам.
Учат и смотрят солдаты. Как тех, осчастливьте
Так и Макара! Горев другого не хуже.
Рад стараться до крови капли; ни платы
Мне, ни одежи не надо; останусь доволен
Ха́рчем и пойкой: вам не в убыток, а я бы
Вечно бога молил; и только надежды:
Он да вы».—«Ты просишь слишком умильно,—
Князь отвечал, — давно бы попросту молвил;
Мне ж человек и нужен вместо больного».
— «Слышал, ваше сиятельство; то мне и духу
Придало: так уж я боялся». — «Чего же?»
— «Сам не знаю путем, — куста, как ворона!
Сорок лет хожу по мыта́рствам: напуган!»
— «Песня с концом; но мы не согласны
            в условьях:
Даром слуг не беру, плачу по окладу.
Брату грудному прибавил бы, — прочим обидно.
Эту же сотню возьми, не в счет, а в подарок».
— «Ваше...» — «Молчи! Горазд ли ты грамоте
              русской?»
             
Радостный Горев тут и сам усмехнулся:
«Разве изволили вы забыть Аполлоса
Саввича с длинной указкой? Смешон был покойник
В розовом фраке и взбитых пуклях под пудрой».
— «Но тому давно: ты мог разучиться».
— «Новую выучил в Бресте; французскую».
            — «Право?
Честь и хвала! Без нее обойдемся, однако.
Прямо теперь явись к поручику; скажешь
Наш угово́р, а там — знай его благородье».
— «Слушаю, ваше сиятельство!» — «С богом,
            за дело».
           
Горев с тех пор спокойно там проживает,
Даже доныне. Школа давно уж закрыта,
Вслед за тем как сам основатель скончался.
Князь Александр Михайлович, зная, что редко
Сын с отцом согласен в образе мыслей,
Зная притом, что мертвый живым не указчик,
Только одно приказал в завещанье духовном:
«Трем инвалидам по смерть давать содержанье
Прежнее, с тем, чтоб они учили крестьянских
Мальчиков, — всех безденежно, кто пожелает».

Князь молодой на службе. Бедный поручик
Стал богат по жене, единственной дочке
Пузина с первой супругой. Мавра Петровна
При смерти долго лежала во время холеры;
Бог умудрил в болезни — дала обещанье,
Буде встанет, пойти в монастырь, — исцелилась;
Каясь в вине, упала в ноги Макару;
С ним и со всеми простилась в любви,
               и постриглась.
Пузин хлопочет с попами о третьей женитьбе.

Карп Демьянович помер, и Та́нюшка-ангел
С ним на сутка́х: от крику случился родимец;
Так что Федор и Вера радость и горе
Вдруг получили: земский оставил им денег
Кучу; дети все мрут — хоронят да плачут!
Дура Маланья смеется над ними, и часто
Дразнит назло: «Вот вам за то, что Макара
Дядю обидели! Бог вас проклял, и ни́что».

   

1835