Дмитрий Митюрин
Ваше высочество, прошу сатисфакции!
Военная честь шуток не допускает
Два брата - Константин и Николай Павловичи по причине заметной (17 лет) разницы в возрасте никогда не были особо близки друг другу, но оказались связаны поистине драматичной династической коллизией.
По причине бездетности старшего их брата - императора Александра I - наследником российского престола (цесаревичем) считался Константин. Однако, вступив в брак с полячкой-католичкой Иоанной Грудзинской, он переуступил свои права Николаю. Решение это считалось семейной тайной и официально не оглашалось, что и привело к восстанию декабристов.
Но в чем Константин и Николай были бесспорно близки, так это в приемах и методах, которые они использовали в качестве войсковых командиров. «Я не люблю войну - она портит солдат, пачкает мундиры и подрывает дисциплину». Автор этого заявления Константин Павлович в качестве главнокомандующего полуавтономного царства Польского (входившего с 1815 года в состав Российской империи) отдавал предпочтение именно шагистике. Аналогичными методами пользовался и Николай Павлович, командуя 2-й бригадой суперэлитной 1-й гвардейской дивизии. Но как могли реагировать на подобных начальников подчиненные им офицеры? Очень и очень плохо...
В делах, касающихся офицерской чести, Константин Павлович, фактически поощрял дуэли. Это наглядно иллюстрирует рассказ Николая Макарова, служившего в Литовском полку: «Генерал Ушаков, командир Волынского гвардейского полка, уезжая в отпуск, сдал командование старшему полковнику Ралю. По возвращении из отпуска и при приеме полка обратно между Ушаковым и, Ралем произошел крупный разговор, а затем и вызов на дуэль. Раль был глубоко уважаем и любим всем полком, и вследствие этого многие штаб- и обер-офицеры горячо вступились в это дело, и, так как тут не было кровавой обиды, а только одно более или менее оскорбленное самолюбие, им удалось помирить поссорившихся. И вдруг узнает об этой истории великий князь. Сейчас же посылает к Ушакову и к Ралю своего адъютанта и свои кухенрейторские пистолеты и приказывает передать им следующее: военная честь шуток не допускает; когда кто кого вызвал на поединок и вызов принят, то следует стреляться, а не мириться. Поэтому и Ушаков, и Раль должны стреляться или выходить в отставку.
Итак, поединок состоялся. У Раля было огромное семейство, и потому он просил отсрочить поединок на две недели чтобы иметь время привести в порядок свои дела и не оставить семейству путаницы. Он стрелял превосходно, а Ушаков весьма плохо. Но последний воспользовался отсрочкой и каждый день упражнялся в стрельбе из пистолета и набил себе руку. Роковой день настал. Раль стрелял первым и попал бы прямо в сердце противника, если бы не золотой образ, благословение матери, по которому пуля проскользнула, не задев Ушакова. Раль был убит наповал».
Любопытно, что, когда дело чести касалось его самого, Константин Павлович демонстрировал гораздо большую широту взглядов. В 1813 году во время заграничных походов против Наполеона у него произошел конфликт с кавалергардом Михаилом Сергеевичем Луниным, имевшим славу отчаянного кутилы и дуэлянта.
Свою храбрость Лунин доказал в сражениях под Аустерлицем, Бородино, Тарутином, Дрезденом, Лейпцигом, Кульмом и Фер-Шампенаузом.
Побывав по служебным делам в Кавалергардском полку, великий князь, как водится, не сдержался и по какому-то пустяковому поводу оскорбил офицеров. Те в знак протеста дружно подали в отставку, и Константину Павловичу пришлось извиняться. На одном из смотров он подъехал к шеренге кавалергардов и заявил:
- Я слышал, что кавалергарды считают себя обиженными мною, и я готов предоставить им сатисфакцию - кто желает?
Здесь-то пред цесаревичем и предстал кавалергард Лунин.
- Ваше высочество, честь так велика, что одного я только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне.
Великий князь не ожидал такой дерзости, и ему пришлось все перевести в шутку:
- Ну, брат, для этого ты еще слишком молод! - ответил он, рассмеявшись, хотя Лунину к тому времени было уже почти тридцать.
Константину Павловичу нравились смелые и находчивые офицеры, и поэтому он с легкостью забывал обиды и шел на мировую. Так вышло и Луниным, с которым впоследствии они стали практически друзьями. А вот с Александром I они не ладили. Лунин слишком громко протестовал против смертного приговора, который французская палата вынесла сподвижнику Наполеона маршалу Нею. Царь рассердился, и Михаилу Сергеевичу пришлось выйти в отставку. Однако впоследствии вернулся на службу и стал адъютантом Константина Павловича.
Служить ему довелось в Варшаве, где его высочайший шеф и впутался в очередную дуэльную историю.
Суицид в знак протеста
В качестве командующего Войском польским Константин Павлович развил бурную деятельность.
Помня о том, как его уланы при отступлении тонули в реке во время Аустерлицкого сражения, цесаревич завербовал в австрийской армии инструктора по плаванию. Кроме того, он ввел обучение фехтованию на саблях, пиках и штыках, также поручив эти занятия австрийцу. Особенно интересовали цесаревича различные технические новшества. Так, гвардейские полки он вооружил специальными станками, с которых производилось метание ракет.
Но самое большое внимание Константин Павлович уделял внешнему виду солдат и офицеров. Здесь он не знал устали и не жалел средств российской казны.
Вмешивался он и в управление царством Польским. При этом и в гражданских, и в штатских делах цесаревич проявлял бесцеремонность, бестактность и жестокость.
Первыми на себе это почуствовали именно военные. Клементий Колчаковский, состоявший на службе в инженерном корпусе, пишет в своих воспоминаниях: «По мере того, как организация польского войска продвигалась вперед, великий князь Константин выказывал все большую строгость и врожденную дикость характера. Забывая о том, что перед ним находились ветераны итальянских и испанских легионов, которые зову Родины сами поспешили в ряды, он начал обращаться с офицерами и солдатами как с невольниками и рекрутами. От людей, покрытых шрамами, ветеранов сотни сражений он требовал той слепой точности и во внешнем виде, и в движениях, которая только палками могла быть привита русскому солдату.
Каждое упущение в этом отношении давало повод к неистовому проявлению его гнева. Не проходило парада или учения, на котором бы он своими презрительными словами не опозорил бы в строю какого-нибудь офицера, не оскорбил бы нашей нации. Он начал бить палками старых солдат, понижать в должности заслуженных унтер-офицеров, отправлять офицеров и даже штаб-офицеров за малейшее упущение на гауптвахту. Недовольство и отчаяние охватило всех. Офицеры, которые не могли дольше сносить такого невиданного позора, стали подавать в отставку, некоторые из них даже, не видя никакой помощи, искали избавления от своих страданий в самоубийстве».
Говоря о самоубийствах, Колчаковский имеет в виду случай, произошедший в Варшаве в 1816 году. Началось все весьма обыденно. Цесаревич во время развода обозлился на двух офицеров 3-го полка за какую-то оплошность и и приказал им взять солдатские ружья, встать в строй нижних чинов и маршировать вместе с ними. Офицеры подчинились, но после развода все остальные офицеры этой части подали рапорты на имя командира, в которых отказывались служить с «разжалованными» в солдаты офицерами.
Командир полка расценил этот поступок как протест офицеров против хамства главнокомандующего, но не осмелился доложить цесаревичу, а понадеялся, что все уляжется само собой. Но он ошибся. Бездействие командиров возбудило горячие головы на более дерзновенные поступки. Отличился капитан 3-го полка Велижек. Он явился к генералу Красинскому и обвинил его в бездействии в священном деле защиты офицерской чести. Генерал очень любил своего адъютанта, но приказал посадить его под домашний арест. Цесаревичу опять ни чем не доложили. Вскоре на квартире у арестованного Велижека собрались самые отчаянные и щепетильные в делах чести офицеры 3-го полка и поклялись в знак протеста лишить себя жизни. Свою клятву офицеры исполнили. Капитан Велижек оставил предсмертное письмо, адресованное сестре. Содержание этого письма князь Адам Чарторыйский довел до сведения императора Александра I.
Естественно, о массовом суициде стало известно и цесаревичу. Константин Павлович, судя по всему, был весьма смущен, поскольку сначала приказал генералу Тулинскому в присутствии всего полка извиниться от его имени перед теми двумя офицерами, которым он «преподал урок» на плацу. Генерал в точности исполнил приказание и, чтобы удостовериться, что инцидент исчерпан, обратился к обиженным офицерам с вопросом, удовлетворены ли они извинениями цесаревича. И туг офицер по фамилии Шуцкий заявил, что честь мундира теперь сохранена, но для сохранения личной чести он требует удовлетворения. Обескураженный генерал уточнил:
- Уж не хотите ли вы стреляться с великим князем?
- Да, разумеется, - ответил Шуцкий.
- Вы арестованы, - сказал генерал, - адъютант, возьмите его шпагу и отведите на квартиру.
- Итак, и мой час настал, и я последую за моими честными товарищами, но, к сожалению, умру, не получив удовлетворения, - заключил разговор Шуцкий.
Шуцкий не бравировал, и хотя к нему была приставлена охрана, он все же уличил момент и повесился на собственном галстуке. К счастью, охрана вовремя спохватилась и вынула строптивого офицера из петли.
Можно представить, в какой щекотливой ситуации оказался Константин Павлович, когда узнал, что Шуцкий пытался покончить с собой, не надеясь получить сатисфакции.
В сопровождении своего гофмаршала Куруты цесаревич отправился к оскорбленному офицеру, помещенному после попытки суицида на гауптвахту. Там было приказано собраться всем офицерам 3-го полка. В их присутствии великий князь обратился к Шуцкому со словами:
- Вы объявили, что желаете стреляться со мной. Генерал Тулинский арестовал вас и тем не исполнил моего поручения так, как я того желал. Я явился сюда, чтобы исполнить ваше желание; смотрите на меня не как на брата вашего монарха, не как на генерала, а как на товарища, который очень сожалеет, что оскорбил такого хорошего офицера. Все мои дела в порядке, и генерал Курута получил мои указания, на случай моей смерти, как распорядиться всем тем, что я желал бы устроить.
Казалось бы, счастливый случай предоставлял Шуцкому попытаться защитить свою честь и избавить всех своих соотечественников от гнета самодура и психопата. Но нет. Благородный поступок деспота настолько обескуражил униженного и оскорбленного, что тут же он забыл о четырех самоубийцах из числа сослуживцев и даже о собственных конвульсиях в петле из галстука и стал уверять цесаревича, что теперь полностью удовлетворен.
Великий князь понял, что выиграл, и стал настаивать на поединке. Тут уж подключились все присутствующие офицеры и стали уверять главнокомандующего, что это недопустимо и что все удовлетворены. Тогда цесаревич потребовал от Шуцкого в доказательство искренности примирения, по русскому обычаю, обняться и поцеловаться в губы.
Так нешуточное дело военной чести закончилось лобызанием в уста в присутствии офицерского корпуса.
Что интересно, этот случай на некоторое время примирил польских офицеров с их главнокомандующим великим князем Константином.
Однако история вызвала определенный негативный резонанс, став своего рода примером для русских гвардейских офицеров, страдавших от грубости еще одного излишне ретивого строевика - родного брата Константина Павловича Николая.
"Норовистый норов"
В марте 1822 году в Вильно во время очередного смотра будущий император Николай I сделал выговор нескольким офицерам лейб-гвардии Егерского полка.
Выговор был довольно грубым, с криком и угрозами "скрутить" одного из офицеров - капитана Василия Норова "в бараний рог".
О том, что произошло дальше, один из участников этой истории Александр Челищев рассказывал следующее: "Я не присутствовал на этом смотру и не слыхал слов великого князя; только на другой день я узнал, что Норов, оскорбленный словами великого князя, решился подать просьбу о переводе в армию. В отставку можно было подавать только от сентября до января. Это взволновало всех уважавших его товарищей, и мы по зрелом обсуждении незрелых и очень либеральных наших молодых голов решили последовать его примеру. Человек около двадцати из нас согласились по очереди подавать по две просьбы в день, через каждые два дня, о переводе в армию, что шесть из нас и успели сделать, бросив жребий - кому начинать".
Здесь следует пояснить, что перевод из гвардии в армию, о котором просили офицеры, фактически означал понижение в чине на одно звание. Конечно, это не то, что угроза самоубийства, но ведь есть поговорка: «Что русскому хорошо, то поляку - смерть». Умирать офицеры не хотели, вызвать Николая Павловича на дуэль им не позволяла субординация, и они выразили свой протест в той форме, которую сочли возможной.
Эффект был довольно сильным. Великий князь понял, что дело пахнет скандалом, за который венценосный брат Александр Павлович по голове его точно не погладит. Излить душу было некому, и первое письмо с изложением этой истории он написал своему «отцу-командиру» генерал-лейтенанту Ивану Паскевичу, который совсем недавно командовал 1-й гвардейской дивизией, но теперь был отправлен в Митаву на повышение на должность корпусного начальника.
Вот сокращенный текст этого послания: «Поставив себе долгом иметь к вам всегда полную откровенность во всем не только как к начальнику и моему, но и как к человеку, коего дружбу и советы я умею ценить, обязанностью своею считаю довести до партикулярного, а не начальнического сведения происшествие, ныне здесь случившееся в лейб-гвардии
Егерском полку.
На другой день приезда моего был развод в Егерскому полку рот 2-й карабинерной и 4-й егерской; я был им... недоволен, ибо не нашел исправным то, что должно было ротным командирам привести в порядок в два три месяца, кои роты провели в деревнях.
Объяснивши сильно, но без всякого пристрастия, батальонному командиру Толмачеву сделал выговор и ротным командирам капитанам Норову и Мандерштерну; показав на месте то, что упущено было, и прибавив, что, если в скором времени не будет исполнено то, что должно, принужден буду отнять у обоих роты. После развода призвав всех троих к себе, повторил я все сии замечания, прибавив, что тем больше сии упущения в моих глазах непростительны, что оба были всегда отменными ротными командирами.
Поутру на другой день полковник Толмачев пришел ко мне и объявил, что капитан Норов просится в армию. Спросив о причине, получил в ответ от Толмачева, что Норов считает себя обиженным тем, что я ему выговаривал и обещал отнять роту. Сие показалось мне весьма странным, подумав немного, отвечал я Толмачеву, чтобы он остерег Норова, что, если подаст просьбу, не дождавшись случая показать мне роту в порядке, лишит меня возможности аттестовать его к чину и что притом и со всякой стороны подобная поспешность совершенно неуместна, ибо я могу взять и за личную дерзость ко мне.
На другой день поутру полковник Толмачев принес мне просьбу Норова в армию по домашним обстоятельствам с прибавкой, что он готов выйти хотя и капитаном. Я принял ее и оставил у себя до приезда Головина, но между тем господа офицеры почти все поутру собрались к Толмачеву с требованием, чтоб я отдал сатисфакцию Норову...
Между тем служба идет строго и весьма исправно; все господа офицеры, и в особенности Норов и Мандерштерн, не манкируют ничем, и было уже два развода довольно исправных; я не убавлял и не прибавлял взыскательности, но следую строгой справедливости; приезд и поведение Головина решит и довершит все. Я думаю, что виновники изобличатся сами. Но Головину предстоит случай оправдать пред целой армией выбор государев тем, как он возьмется за дело, - надеюсь, что он окажется таковым, каким вы и я его полагаем.
Полковниками я весьма доволен, они ведут себя умно и весьма похвально. То же могу сказать и про всех офицеров измайловских; я восхищен ими и батальонными командирами.
Вы посудите, сколь я терплю от сего несчастного приключения; одно меня утешает, что я не виноват ни в чем. Как сожалею, что вас здесь нет, чтобы быть всему свидетелем и меня наставлять своими советами. Я повторяю вам, что все сие есть дело совершенно приватное; я его по службе не знаю и прошу и вас принять оное так же. Дай Бог, чтобы Головин скорее приехал и чтоб все кончилось к чести и пользе службы.
Не премину со своей стороны вас уведомить о последствиях. Почтите меня вашим приветом и советами, но опять осмеливаюсь просить не разглашать про все сие».
Паскевич, хотя это и не входило в его служебные обязанности, советом почтил и делом выручил. С помощью командира дивизии Карла Бистрома и командира лейб-гвардии Егерского полка Евгения Головина дело замяли. Шестерых самых инициативных офицеров, включая Норова, перевели в армию «тем же чином» (то есть фактически с понижением на один чин), но через полгода повысили в званиях. Но осадок, как говорится, остался.
Сочувствие общества и военных кругов в этой истории было на стороне офицеров. Судя по всему, сам Николай Павлович прекрасно понимал двусмысленность ситуации и отнюдь не настаивал на максимально суровом наказании ослушников. Незадолго до завершения дела он даже пытался "объясниться" с Норовым, оправдывая своё поведение следующим аргументом: "Если бы вы знали, как Наполеон иногда обращался со своими маршалами!» - «Но, ваше высочество, - ответил Норов, - я так же похож на маршала Франции, как вы на Наполеона!"
Эти слова накрепко врезались в память великого князя. Четверо из героев истории (Норов, Челищев, Панкратьев и Корф) впоследствии участвовали в декабристском движении, но лишь для одного Норова это участие закончилось разжалованием и каторжными работами. Николай Павлович не отличался излишней мстительностью и в ряде случаев мог закрыть глаза на дерзость своих подчиненных. Но, по-видимому, не мог простить сомнение в своих военных способностях.
Что же касается «ненависти», которую якобы испытывали к Николаю Павловичу в гвардии и которая, по мнению ряда историков, стала одной из причин восстания декабристов, то, видимо, ее степень все-таки была несколько преувеличена. Во всяком случае, 14 декабря 1825 года на Сенатской площади лейб-гвардии Егерский полк стоял вместе с другими правительственными войсками. Поляки же оказались более злопамятными, и в ноябре 1830 года во время восстания в Варшаве Константин Павлович пожал плоды своего самодурства.
