С. ЗАРЕЧНАЯ

ДЕТИ ДЕКАБРИСТОВ

РАССКАЗ ДЛЯ ДЕТЕЙ

KНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Г.Ф. МИРИМАНОВА

МОСКВА — 1927

1. Колдун-чернокнижник

Это было летом 1842 года в сибирском городке Ялуторовске. День выдался жаркий. Солнце припекало с утра. Зина и Женя бегали на реку купаться, потом играли в саду. С трудом дозвались их к завтраку. Дети с самого раннего возраста научились ценить погожие дни короткого сибирского лета: ведь следом идет такая холодная долгая зима.

Не успели они позавтракать, как за ними пришел Кузьма от Ивана Дмитриевича Якушкина.

— Опять затея какая-нибудь! — улыбнулась Елена Андреевна, мать Зины и Жени.

— Я знаю, я знаю! — и Женя запрыгал на одной ноге. — Иван Дмитриевич ветрометр устанавливать будет. Он обещал нас позвать поглядеть.

— Ветрометр? Это правда, Кузьма? — спросила Зина.

— Сами увидите, Иван Дмитриевич не велели сказывать, — ответил Кузьма, скрывая улыбку в своих сивых усах.

— Ну конечно, ветрометр! — обрадовалась Зина.

Захватив широкополые соломенные шляпы, дети выбежали из дому. Кузьма едва поспевал за ними.

— Не опаздывайте к обеду, — крикнула им в догонку мать.

Иван Дмитриевич жил неподалеку в маленьком деревянном домике. Во дворе у забора была выкопана небольшая, но глубокая яма; рядом лежал длинный деревянный шест, около которого возился высокий худой человек, одетый в черный казакин с широким отложным белым воротником. Человек этот казался суровым, но при виде детей добрая ласковая улыбка осветила его лицо.

— Здорово, баловники! — приветствовал он ребятишек.

— Иван Дмитриевич, миленький, спасибо, что позвали! Нам так интересно! — говорила Зина здороваясь.

Женя уже вертелся около шеста.

— Это что такое, Иван Дмитриевич? А это что? — теребил он Якушкина, рассматривая разные части невиданного сооружения.

К верхнему концу столба прикреплен был циферблат, по которому двигалась стрелка. Целая система колес и пружин приводила ее в движение.

— Вот видишь, — объяснял Иван Дмитриевич. — Этот флюгер, вращаясь на своей оси, под напором ветра давит в свою очередь на все эти пружины и колесики. Стрелка пробегает по циферблату известное расстояние в тот или иной промежуток времени. Этим и определяется сила ветра. Флюгер указывает также и направление ветра. Видишь, ниже эти четыре штифта, прикрепленные к столбу неподвижно. Они обозначают страны света. На каждом из них буквы — N, E, S, W. — Это значит: север, восток, юг и запад. Благодаря движениям флюгера и этим штифтам можно определить откуда дует ветер.

Дети слушали с большим интересом.

Иван Дмитриевич поднял шест и при помощи Кузьмы водрузил его в приготовленной заранее яме

— Ну, а теперь за работу, ребятки! — Иван Дмитриевич поднял шест и при помощи Кузьмы водрузил его в приготовленной заранее яме. Дети схватили лежавшие рядом лопаты и стали быстро засыпать яму землей. Кузьма помогал им, утаптывая землю своими тяжелыми сапогами и поливая ее для плотности водой. Через четверть часа все было готово. Ветрометр Ивана Дмитриевича Якушкина горделиво возвышался над невысокими крышами Ялуторовска. Легкий теплый ветерок качнул флюгер на юго-запад.

Дети были в полном восторге. Они плясали вокруг столба, теребили Ивана Дмитриевича.

Между тем, за калиткой на улице происходило нечто невиданное. Занятые своей работой Якушкин и его маленькие помощники не заметили, как прохожие, привлеченные необычным зрелищем, один за другим останавливались около калитки. Скоро собралась целая толпа. Люди робко жались друг к другу, перешептывались, боясь повысить голос.

Зина первая заметила их.

— Посмотрите, Иван Дмитриевич, сколько народу.

Якушкин вышел за калитку.

— Здравствуйте, братцы! — приветливо обратился он к собравшимся. — Что, пришли на мой ветрометр посмотреть?

Но толпа шарахнулась от него.

— Колдун... Чернокнижник... — пронесся глухой ропот.

Якушкин нахмурил брови.

— Зачем пожаловали? Что вам здесь надобно? — спросил он уже суше, делая шаг вперед.

Несколько подгородних крестьян, стоявших ближе других, снова попятились от Якушкина.

— Чур меня! Чур меня! — закрестился один из них частыми мелкими крестами.

— Да вы что чураетесь! Вздор какой! — гневно накинулся на него Якушкин.

Толпа застыла в испуге. Передние брякнулись о земь и стали класть земные поклоны.

— Батюшка, не погуби!

Якушкин сдерживался, подавляя гневное раздражение.

— Рехнулись вы что ли! Ну зачем я вас губить буду? Вздор какой!

Крестьяне несколько приободрились. Они поднялись с колен и неловко переминались с ноги на ногу.

Наконец, один из них осмелев, выступил вперед.

— Не прогневайся, батюшка, — сказал он, боясь поднять глаза на Якушкина. — Люди бают, ты — колдун и чернокнижник, с нечистой силой ведаешься.

Зина и Женя, не пропустившие ни звука из этого разговора, весело расхохотались при последних словах. Глядя на них, улыбнулся и Иван Дмитриевич.

— Вот видите, — обратился он к крестьянам, — ребятишки и те над вами смеются. И не стыдно вам? С чего вы взяли, что я колдун? Что за вздор!

— Ну как же, — не унимался крестьянин, — книжки читаешь дни да ночи цельные. Нам, небось, видно: огонь-то у тебя до-свету горит. Пишешь ни весть что.

— А зачем столб в землю закопал? — подхватил другой крестьянин, недоброжелательно поглядывая на Якушкина из-под насупленных, вихрастых бровей, — не иначе как колдовать!

— Батюшка, — выдвинулась из-за спин мужиков толстая пожилая баба, — не слушай ты их, дураков. Будь благодетелем, пусти нам дождичка! Ишь засуха какая стоит, того и гляди все хлеба сожжет.

— Пожалей нас, родимый, — поддержали бабу другие, — потрудись для мира. Пусти нам дождичка!

Зина и Женя смеялись до слез. Но Иван Дмитриевич рассердился не на шутку.

— Вздор какой! — повторял он свою любимую поговорку, — да разве от меня это зависит — погоду менять! Дурацкие башки вы этакие! И чего только выдумают! Колдун... Чернокнижник... Я такой же человек, как и вы. Столб этот установил — ветер измерять: откуда дует и какой силы. Ветрометр называется.

Якушкин стал объяснять собравшимся устройство своего сооружения.

— А нечистой силы и вообще-то нет на свете. Вас нарочно злые люди морочат, чтобы держать в темноте и невежестве.

Мужики недоверчиво качали головами. Толпа медленно расходилась по домам.

2. За травами

Каждое лето Иван Дмитриевич собирал лекарственные травы. Зина и Женя помогали ему. Они научились сортировать травы. Часть оставляли для гербария, остальные собирали в пачки и относили к Ивану Дмитриевичу на квартиру. А зимой к небольшому домику Якушкина тянулись все болящие Ялуторовска — и горожане и крестьяне — за снадобьями и лекарскими советами. Хоть колдун и чернокнижник, а в помощи никому отказа нет. И от лекарств его польза была.

— Откуда только вы все знаете. Иван Дмитриевич, — удивлялся Женя. — Ведь на лекаря не учились?

— Не учился, а читать по медицине, много читал. Когда жил у себя в имении, приходилось лечить своих крестьян.

— Своих крестьян! — задумчиво повторила Зина. — Знаете, Иван Дмитриевич, я все в толк не возьму, как это один человек может принадлежать другому, точно лошадь или собака. И не один даже, а десятки, сотни. Папа сколько раз рассказывал о крепостном праве, а мне даже как-будто не верится, что оно на самом деле где-то есть.

Зина и Женя родились в ссылке, когда их родители, знатные и богатые помещики, по царскому повелению были лишены всего своего богатства, земель, крепостных и высланы в далекую Сибирь. Зину и Женю с детства приучали к труду. Слуг у них не было, и они привыкли обходиться без посторонней помощи. В свои 14 лет Зина умела шить и стряпать, помогала матери по хозяйству, в то же время не отставала от двенадцатилетнего Жени во всех его занятиях и развлечениях. Она хорошо ездила верхом, плавала, гребла и без промаха попадала в цель из отцовского охотничьего ружья.

— Присядемте здесь, отдохнем, — предложил Иван Дмитриевич.

Дети охотно согласились. Они давно уже бродили по окрестным лугам, порядком устали и теперь с наслаждением растянулись на земле, подложив под головы мешки с собранными травами.

Солнце клонилось к закату. Река Тобол сверкала серебристо-голубой лентой между бархатно-зеленых берегов. С высоты косогора далеко видны были ее изгибы. А позади ярко окрашенные деревянные домики Ялуторовска среди темной зелени елок выглядели, точно забытые детьми игрушки.

— Смотрите, какого я жука поймал, Иван Дмитриевич, — закричал Женя, протягивая ладонь, на которой вверх ножками барахтался большой коричневый жук.

— Спрячь его в коробочку, — посоветовал Якушкин. — Он пригодится нам для школьной коллекции.

— Иван Дмитриевич, не стыдно вам было, когда вы были помещиком, что крепостные на вас работали, а вы ничего не делали? — спросила Зина.

Якушкин с удивлением взглянул на девочку. Совсем еще ребенок, а такие мысли приходят в голову. Вот что значит трудовое воспитание. Если бы она жила в Петербурге, в той среде, к которой принадлежала по рождению, ей бы казалась естественной праздная пустая жизнь, которую ведут там и взрослые и дети.

— Очень было мне стыдно, Зинушка, — серьезно ответил Якушкин, — и я хотел раскрепостить своих крестьян, сделать их свободными.

— И папа тоже! — перебил Женя.

— Да, и ваш отец тоже. Но на это требовались долгие хлопоты, разрешение царя. Мы не успели все подготовить. А потом нас и самих-то лишили свободы. Что возможно было, что успел — я сделал: господскую запашку вдвое уменьшил, разные поборы отменил, разрешил крестьянам судить виновных по приговору всего мира, деревенских ребятишек грамоте обучал... Да что же это? Сам знаю — капля в море крестьянской нужды и невзгод.

Солнце село. От реки потянуло холодком.

— Пора и по домам, ребятки, — сказал Иван Дмитриевич. — Елена Андреевна, должно быть, уж ждет вас к чаю.

— Да пора, — согласилась Зина. — Завтра у нас на огороде работа, — надо рано вставать.

У Зины и Жени было по участку огорода у каждого. Они сами разрыхляли землю и удобряли ее навозом, сами поливали грядки и пололи сорные травы. Семья запасалась овощами на всю зиму. Семена еще несколько лет тому назад выписаны были из Петербурга, и дети выводили сорта овощей, невиданные до тех пор в Сибири.

Зина и Женя с любовью ухаживали за своим огородом и гордились им

Зина и Женя с любовью ухаживали за своим огородом и гордились им. Каждому не хотелось ударить лицом в грязь перед другим.

Елена Андреевна, которая прежде совсем не умела стряпать, за годы ссылки в совершенстве постигла это мастерство, выучила ему и дочь. Зина очень любила приглашать своих подруг и товарищей Жени и угощать их вкусными блюдами, приготовленными из овощей ею же самой выращенных на собственном огороде.

— Так, значит, завтра дома поработаете, ребятки, а послезавтра пойдем опять травы собирать? — спросил Якушкин, прощаясь с детьми на перекрестке.

— Непременно, непременно пойдем!

Брат и сестра передали Ивану Дмитриевичу свои мешечки с травами, издававшими острый, пряный аромат и, простившись, побежали домой.

Так в трудах и заботах быстро пролетало сибирское лето.

3. Государственный преступник

Дни становились короче. Длинные вечера загоняли детей в комнаты. Здесь уютно шипел большой пузатый самовар. Сергей Николаевич, отец Зины и Жени, работал за письменным столом. Мать, Елена Андреевна, вязала детям теплые варежки на зиму. Пушистый сибиряк, кот Васька, мурлыкал, свернувшись клубочком, на лежанке старинной русской печки, которую начинали уже изредка протапливать.

Дети ютились тут же. Женя возился над своей коллекцией насекомых. Зина за круглым столом срисовывала географическую карту. Осенью начинались занятия в школе, которую Иван Дмитриевич Якушкин устроил на собранные им деньги для детей местных жителей. Денег было мало. Их нехватало на покупку всех необходимых учебных пособий. Зина же хорошо рисовала и чертила. Она и вызвалась помочь горю — снабдить к осени всех учеников Ивана Дмитриевича необходимыми им картами. Работы было много, но девочка делала ее охотно, и она быстро подвигалась вперед. Зина была рада помочь своему взрослому другу, Ивану Дмитриевичу, и вместе с ним поучить грамоте и всему тому, что сама знала темных ялуторовских ребятишек.

Елена Андреевна отложила вязанье и вышла из комнаты. Через минуту она вернулась с большим блюдом румяных пышек.

— Дети, Сергей, чай пить! Сегодня у нас пышки!

Дети не заставили себя долго просить, особенно Женя: он был порядочный лакомка.

— Можно? — раздался за дверью знакомый голос, и в комнату вошел Якушкин.

— Иван Дмитриевич, миленький! — бросились к нему дети. — Вот хорошо, что вы пришли к чаю! У нас сегодня пышки. Вкусные какие!

— Здорово, друг! Что нового? — приветствовал приятеля Сергей Николаевич.

— Новости есть, и забавные, — отвечал Якушкин, принимая из рук хозяйки чашку душистого чая. — У меня сегодня городничий был.

— Опять какие-нибудь неприятности? — встревожилась Елена Андреевна.

— Да нет же, так, вздор! Он приезжал предупредить, что крестьяне убить меня собираются.

— Убить?.. Вас!.. — вскрикнула Елена Андреевна с испугом. — Да за что же?

— А все из-за моего ветрометра, — смеялся Якушкин. — Они уверяют, что я каждый день на нем колдую и дождь отвел. Оттого и засуха. Так городничий требует, чтоб я ветрометр снял.

— Ну и снял бы! — сказал Сергей Николаевич, — охота тебе связываться?

— Э, нет, братец, — ответил Якушкин серьезно, — с суевериями и предрассудками надобно бороться всеми средствами от нас зависящими. Иначе мы их ввек не изживем. Если бы я согласился снять ветрометр, они бы подумали, что я струсил и, пожалуй, еще крепче поверили бы в то, что я действительно колдун и чернокнижник.

— Что же вы ответили городничему? — спросила Елена Андреевна.

— Что ответил? Посмеялся над ним, вот и все. Сказал, что он, как городничий, обязан охранять жизнь государственных преступников. А в случае несчастья с кем-либо из нас, он и сам может лишиться места.

— Ну и что же?

— Он очень смутился, да так и ушел от меня ни с чем.

Женя весело смеялся. Он живо представил себе толстого городничего, его глупое, сконфуженное красное лицо: «Ай да Иван Дмитриевич. Ловко он его поддел!». Взрослые тоже смеялись. Но Зина молчала, погруженная в какие-то свои мысли.

Зина была умная, не по летам развитая девочка. Она хорошо училась, любила читать и понимала многое, что ускользало от внимания других детей ее возраста.

Она знала, что 17 лет тому назад, когда ни Жени ни ее самой еще не было на свете, самые передовые и образованные люди в России возмутились против крепостной зависимости крестьян от помещиков, против насилия и гнета царских чиновников, и решили свергнуть царя — главного виновника этих несправедливостей. Попытка горсточки людей, великодушных и отважных, не удалась. Отец Зины и его единомышленники были сосланы сначала на каторжные работы, а по окончании их срока отпущены на поселение в разные городки Сибири.

Восстание произошло 14 декабря 1825 года, и его участники получили название декабристов. Зина гордилась тем, что она дочь декабриста. С самых ранних лет она и Женя научились чтить память пятерых казненных товарищей отца — Пестеля, Рылеева, Каховского, Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина. Это были герои и мученики, больше других пострадавшие за общее дело. Но героями были и отец Зины и Иван Дмитриевич Якушкин и другие их друзья, разделявшие с ними ссылку, — героями, а совсем не преступниками. Ведь преступник — злой человек, который приносит своим ближним вред, который способен из личных интересов отнять у других людей самое ценное, даже жизнь. А Иван Дмитриевич... Милый, добрый Иван Дмитриевич, любимец всех ялуторовских ребятишек... Он ведь последним делится с бедняками, все отдает другим — свои знания, время и труд — какой же он преступник?

— Что с тобой, Зинушка? — окликнула ее мать. — О чем так задумалась?

Зина взглянула на мать.

— Я не хочу, чтобы Ивана Дмитриевича считали преступником, — сказала она дрогнувшим голосом. — И папу и всех других декабристов. Преступники те, кто их преследует, царь преступник и все его придворные. И когда я вырасту, я... я... — Зина хотела еще что-то сказать, но неожиданно расплакалась и, стиснув зубами носовой платок, выбежала из комнаты.

У Жени тоже глаза были на мокром месте, но он вспомнил, что ему, как мужчине, плакать не полагается. И громко засопев носом, он побежал утешать сестру.

4. Брат и сестра

Елена Андреевна жестоко тревожилась. Больше полугода не было писем из Петербурга, где оставались у нее дочь и сын, совсем взрослые, старшие брат и сестра Жени и Зины, которых дети никогда не видали.

— Напрасно беспокоишься, — говорил отец, — просто цензура задержала письма, вот и все.

Письма ссыльных декабристов, прежде чем попасть по адресу, просматривались губернатором, и если он находил, что ссыльным не следует знать то, что писали им родные, то письма просто уничтожались, и декабристы оставались целыми месяцами без известий от своих близких.

— Мама, почему ты не взяла Лилю и Витю с собой, когда уезжала за папой в ссылку? — спросил Женя, — теперь бы у нас с Зиной были здесь большие брат и сестра, а ты не тревожилась бы о них постоянно.

— Да, мама, — подхватила Зина, — почему ты оставила их у бабушки? Неужели ты думала, что им будет лучше там? Они наверное очень скучали по тебе и папе, особенно пока были маленькими. Я бы ни за что не хотела расстаться с вами.

Елена Андреевна крепко прижала к себе девочку. Слезы душили ее, но она сдерживалась, не желая подавать детям пример слабости.

— Вы думаете, я по своей воле рассталась с ними? Меня заставили.

— Но кто же мог тебя заставить, мама? — изумилась Зина. — Неужели папа не хотел?..

— Как кто? Царь! Кому же больше? Он запретил женам декабристов брать с собой в ссылку детей.

— Какой жестокий, какой злой человек! Не даром же его прозвали Николаем Палкиным!

— С тех пор прошло уже 17 лет, — продолжала Елена Андреевна, — а я как сейчас помню... Мы собирались в дорогу, чтобы следовать за вашим отцом в Сибирь. Слуги укладывали сундук, и дети приносили им свои вещи. Лиля — игрушки, а Витя карты, учебники и другие книги. Они так радовались, бедняжки, что скоро увидят отца. Его ведь отправили раньше, вместе с другими ссыльными, этапным порядком в кандалах... А до этого он долгие месяцы сидел в тюрьме.

— Вдруг приходит ваша тетка Вера с последними вестями от шефа жандармов: царь разрешил женам декабристов следовать за своими мужьями, но детей брать с собой запретил.

Как плакала бедняжка Лиля, когда я уезжала. Ей не было еще 7 лет:

— Мама, мамочка не бросай меня! Я не хочу без тебя оставаться!

Ее насильно оторвали от меня, когда я садилась в возок и отнесли к бабушке. А Витя — ему было только 10 лет, — но он вел себя, как большой. Старался не плакать, чтобы не расстраивать меня, говорил мне:

— Поезжай, мамочка, ты папе нужнее, чем нам. Он там один на чужбине, а мы остаемся дома с бабушкой и тетей Верой.

Зина и Женя молча слушали рассказ матери. И росла и накоплялась в них ненависть к жестокому царю, который насильно оторвал детей от родителей, а честных, самоотверженных и мужественных людей, какими были декабристы, сослал как преступников в каторжные работы.

5. Мишин секрет

Прошло около полугода. Зима стояла крепкая, морозная, настоящая сибирская зима. Застыл окованный льдом красавец-Тобол. Белым бархатом оделись поля, а звонкий воздух был так тих, так неподвижен, что даже мороза как-будто не чувствуешь.

Зимой у детей — новые радости: лепить снежную бабу, кататься на салазках с ледяной горы, а главное на коньках кататься

Зимой у детей — новые радости: лепить снежную бабу, кататься на салазках с ледяной горы, а главное на коньках кататься. И во всех играх Иван Дмитриевич — главный застрельщик и выдумщик. Сегодня, например, устроил состязание конькобежцев. Собрались все приятели и сверстники Зины и Жени: Соня Муравьева, Миша Катенин, Коля Пашков — все дети ялуторовских декабристов, все лихие конькобежцы. А Иван Дмитриевич все-таки первым пришел к цели. Маленькая Соня даже обиделась.

— Ничего тут нет удивительного, у вас ноги длиннее всех, Иван Дмитриевич!

— Ну нет, это не доказательство, — вступилась за своего друга Зина. — Вот Женя моложе других и ростом меньше, а он всех перегнал и пришел вторым. Тут ловкость нужна, быстрота, а вовсе не длинные ноги.

Все очень веселились, только Миша Катенин какой-то странный был, отмалчивался на все вопросы, а когда приставали к нему говорил: «Не могу, это — секрет, я дал слово. Потерпите немного — сами узнаете». Детям очень любопытно было узнать в чем дело, но Иван Дмитриевич затеял танцы на катке, и Мишу с его секретом оставили в покое.

Долго еще возились ребятишки на льду. Вальс на коньках танцовали, мазурку. Бегали цепью и парами. Только сумерками усталые и продрогшие возвращались домой.

— Пойдемте все к нам греться! — предложила Зина. — Мама, наверное, ждет нас к чаю.

И действительно Елена Андреевна позаботилась о молодых конькобежцах. Напиться с морозу горячего чаю, да еще со свежими, только что вынутыми из печки пирожками, было очень приятно. Сергей Николаевич расспрашивал Якушкина о его школе.

— Ничего живет! — отвечал тот. — Погодите, дайте с деньгами собраться, тогда мы и женскую школу соорудим. Ведь во всей западной Сибири нет ни одной школы для девочек. Тогда уж, Елена Андреевна, не откажитесь помочь нам. И Зинушку тоже в помощницы возьму.

Зина покраснела от удовольствия. Мысль, что она будет учительницей, совсем как большая, наполняла ее гордой радостью.

— Неужели ты и на самом деле будешь учительницей? — спрашивала Соня, — какая счастливая! Я бы тоже хотела!

— Ну что ж, и тебя возьму помощницей, когда подучишься, — утешал Якушкин. — Была бы охота!

— Зинка учительница! Вот вздор! — закричал Женя, прыгая вокруг сестры.

— Женя, как тебе не стыдно! — остановила его Елена Андреевна, и обращаясь к Якушкину сказала: — Вы уж простите Иван Дмитриевич, он всегда повторяет за вами ваше любимое словечко «вздор», и кстати и некстати. Дети без ума от вас и во всем стремятся вам подражать, даже в этом.

— Да как же им меня не любить? Детишки, как звереныши, чуют кто им друг. А для меня нет больше удовольствия, как возиться с ними, играть ли, учить ли...

Иван Дмитриевич неожиданно тяжело вздохнул. — Так, все это вздор! — пробормотал он невесело.

Все молчали. Дети сочувственно поглядывали на Якушкина. Они знали, что, уезжая в ссылку, он оставил в Петербурге двоих маленьких сыновей и молодую красавицу-жену. Ей так же, как и другим женам декабристов, не позволили взять с собой в Сибирь детей, и Иван Дмитриевич, не желая лишать своих мальчиков материнских забот, запретил жене следовать за ним. Молодая женщина не вынесла разлуки с любимым мужем и через несколько лет умерла от горя, а Иван Дмитриевич в заботах о чужих детях старался заглушить тоску по своим собственным.

6. «Монаршая милость»

В передней послышались поспешные шаги и в комнату вошел Андрей Васильевич Муравьев, отец Сони. Он был очень взволнован.

— Чрезвычайно важные новости, — сказал он здороваясь. — Письмо от губернатора с извещением о монаршей милости. Приказ — оповестить всех ссыльных товарищей. И Муравьев прочел письмо. Царь предлагал всем декабристам, которые имели детей школьного возраста, родившихся в ссылке, отправить их в столицу. Там они будут учиться на казенный счет, им предоставят все права и привилегии дворянства, но... но только они должны будут переменить фамилию. Носить фамилии отцов им не разрешается.

— Что вы на это скажете, друзья?

Все молчали подавленные. Елена Андреевна заговорила первая.

— Какое несчастье! Какое несчастье! Царь хочет отнять у нас и этих детей! Ему, видно, мало старших.

— Николай боится, что дети останутся без образования, если будут жить с нами, — иронически заметил Никитин. — Уж лучше бы он поменьше заботился о нас, а еще лучше — и совсем забыл бы о нашем существовании.

— Где ему забыть! — возразил Якушкин, — он и старших-то детей у нас отнял, боясь что мы воспитаем из них революционеров, врагов престола. Потому и этих отнимает.

Дети молча слушали старших. Они были испуганы. Из всех разговоров они ясно поняли одно: их хотят разлучить с родителями и отослать в Петербург в распоряжение злого и жестокого царя Николая Палкина, который принес уже столько горя их семьям. Сергей Николаевич первый обратил внимание на детей и выслал их в классную.

— Нечего им нервы трепать раньше времени, — сказал он жене.

Свечи под зеленым абажуром мягко освещали классную комнату, большой глобус работы Якушкина на столе, географическую карту, гербарии и коллекции насекомых на стенах, книжный шкаф, несколько парт и низенький мягкий диванчик.

Дети оглядывали эту привычную обстановку, точно видели ее впервые. Сколько раз они собирались здесь на уроках Ивана Дмитриевича, Сергея Николаевича и других ссыльных, которые сообща преподавали своим детям в классной комнате квартиры Никитиных. Зина всматривалась в знакомые предметы. Вот этот гербарий они собирали на прогулках с Иваном Дмитриевичем, а эту коллекцию насекомых Женя составил под его же руководством. Всю мебель в классной комнате смастерил отец, который в ссылке научился столярному делу, а низенький диванчик, на котором дети так любили сидеть долгими зимними вечерами, слушая рассказы старших, или читая вслух, Елена Андреевна сама обила пестрой китайской драпировкой, расшитой ярко-зелеными драконами и бледно-розовыми цветами яблони.

Сколько интересного узнали дети в этой комнате от своих старших друзей, сколько уютных часов провели здесь за книгой, как весело и забавно играли! И теперь их хотят увезти отсюда, разлучить с любящими, заботливыми родителями, отослать в чуждый им, далекий Петербург. Зина с ужасом думала об ожидающей их участи. Соня тихо плакала, с’ежившись в уголку дивана.

Только Миша казался спокойным. Он был большой, рассудительный мальчик, ему шел уже шестнадцатый год.

— Чего загрустили, — утешал он девочек. — Вы думаете, наши родители так легко расстанутся с нами? Не пошлют они нас в Петербург, вот увидите.

Но Коля был другого мнения.

— Их и не спросят. Раз царь приказал...

— Глупости ты говоришь! — перебил Миша, — слышал, Сонин папа говорил: монаршая милость. Милость, — это не насильно. Хочешь, пользуйся, не хочешь — не надо.

— Если не насильно, я бы и сам поехал! — сказал Женя. Посмотрел бы, как там в Петербурге, познакомился бы с бабушкой и тетей Верой, с Лилей и Витей, а потом назад, к папе и маме.

— Ишь что выдумал! — засмеялся Коля. — Да разве царь назад отпустит? Он хочет, чтобы мы даже фамилии переменили, чтобы совсем забыли наших родителей.

— Ну нет, фамилию менять я не согласен! Мне папа рассказывал, что фамилию меняют, если кто-нибудь в роду сделал дурной поступок, который опозорил всю семью, так что и принадлежать-то к этой семье стыдно. А наши отцы ничего дурного не сделали. Напротив мы должны гордиться ими.

Соня с удивлением смотрела на мальчиков своими заплаканными глазами. О чем они спорят? Она не понимала.

— Все вы не то говорите! Я так люблю папу и маму, так люблю... Я не могу без них жить! Если меня отнимут у них, я умру...

И она снова горько заплакала.

— Да не плачь же, глупенькая! — Утешал ее Миша. — Я знаю наверное, что насильно отнимать нас не будут. Мне папа сказал. Может-быть только наши родители сами захотят отослать нас.

— Ну, нет, не может быть, — сказал Соня. — Нет... чтобы моя мама... Нет, нет!

— Ты этого не знаешь, — возразил Миша рассудительно. — Вот мой папа... он меня тоже очень любит, но он говорил, что в Петербурге я смогу хорошо устроиться по службе и разбогатеть, и если я захочу ехать, он не станет мешать мне. Но я вот что думаю: когда мой папа и ваши тоже восстали в 1825 году, они были богаты и знатны, жили в почете, но это все-таки их не остановило. Они хотели добиться правды, исполнить свой долг, принести пользу родине. Ради этого они все отдали: и богатство, и знатность, и почет. И нам теперь было бы очень стыдно оставлять их одинокими, в бедности, в ссылке. А пользу людям приносить можно и здесь, в Сибири. Папа говорит, что образованные люди здесь еще нужнее, чем в Петербурге, потому что здесь их совсем почти нет.

— Так вот какой у тебя секрет Миша! — догадался Женя.

— И тебе не стыдно было скрывать его от нас? — подхватила Зина.

— Ну как же я мог?.. когда я дал слово папе, — оправдывался Миша.

Из соседней комнаты, сквозь плотно закрытую дверь доносились голоса взрослых. Дети прислушались. — Ведь там решалась их судьба. Но слов нельзя было разобрать.

Васька-Сибиряк, мягко прыгнул на колени к Соне и свернувшись клубком, замурлыкал свою песенку. Девочка гладила его шелковистую шубку. Она уже не плакала. Слова старших детей успокоили ее. Нагоревшая свеча чадила. Зина подошла к столу и сняла щипчиками нагар.

— Я тоже очень люблю папу и маму, — сказал она, — и мне было бы трудно расстаться с ними, а я все-таки уехала бы в Петербург, если бы думала, что там интереснее и веселее. Но я этого не думаю. Я часто расспрашивала маму, как она жила, когда была девочкой. Ни за что я бы не хотела так жить! Там девочек гувернантки дрессируют как ученых собачек. Затягивают в корсеты, модные платья. Ни побегать, ни поиграть свободно нельзя. Все неприлично! Даже с мальчиками играть и то неприлично.

— Неприлично? — Коля и Миша засмеялись. — Какие они там глупые в Петербурге!

— Да, девочки точно куклы заводные живут. Нет, я не хочу быть петербургской барышней, — продолжала Зина. — Я дочь декабриста и горжусь этим! И потом мне гораздо веселее здесь в Сибири. Никто ни к чему не принуждает. Позанимался, уроки приготовил, и делай что хочешь. — Читай, играй, катайся на коньках, на салазках. Зина в волнении ходила туда и назад по комнате и по привычке ерошила свои коротко остриженные волосы.

— Да вот! У меня волосы, как у мальчика, мне так удобнее, а в Петербурге бы этого не позволили. И еще! Иван Дмитриевич обещал меня к себе в помощницы взять, это будет поинтереснее, чем балы да наряды.

Пока дети обсуждали монаршую милость в классной комнате, к Никитиным пришли Катенин и Пашков, родители Миши и Коли. В столовой за чайным столом шли горячие споры.

— Царь по своему прав, что старается удалить от нашего влияния детей, — говорил Катенин, — верноподанных мы ему не воспитаем. Вряд ли наши ребята чтут в нем «обожаемого монарха», как мы в детстве.

— Что же теперь делать? что делать? — спрашивала Елена Андреевна, обводя присутствующих широко раскрытыми от ужаса глазами. Муравьев успокаивал ее.

— Монаршая милость принудительного характера не носит. Можно от нее и отказаться.

Якушкин весело смеялся.

— Ай, да царь у нас! Ай да Николай Палкин! Уж если от одних милостей его люди чуть в обморок не падают со страху...

Шутка Ивана Дмитриевича всех рассмешила. Сознание, что на этот раз они могут сами распоряжаться судьбой своих детей, ободрило ссыльных.

— Какой же ответ ты дашь губернатору? — спросил Пашков у отца Зины и Жени.

— Попрошу его передать монарху благодарность за его милость и откажусь от нее под благовидным предлогом, — спокойно сказал Никитин. — Какой же еще может быть ответ?

— Спасибо, дружище, обрадовал! — развеселился Якушкин. — Если бы у меня были здесь в Сибири дети, я поступил бы точно так же. За годы ссылки мы настолько пополнили свои знания, что можем дать вполне приличное образование нашим детям и без наемных учителей. А в столичной шлифовке, в лоске придворных кукол они не нуждаются. Не паркетных шаркунов мы хотим воспитать, а разумных, просвещенных граждан, которые могли бы приносить пользу своему отечеству.

— А что если наши дети сами захотят уехать от нас? — возразил Катенин. — Захотят воспользоваться монаршей милостью?

Елена Андреевна, которая было успокоилась за судьбу своих детей, теперь снова пришла в волнение.

— Ну что они понимают? Слишком малы еще!.. За них должны решать мы.

Но Катенин не сдавался.

— Так нельзя, Елена Андреевна, — дети могут впоследствии упрекнуть нас в том, что мы против воли удерживали их при себе, что мы злоупотребляли своей родительской властью.

— Ну, а я вам за всех своих учеников ручаюсь, — сказал Якушкин. — Их от нас в Петербург калачом не заманишь! Наслышаны про царские милости!

— Да не спорьте друзья, — успокаивал Никитин, — позовем ребятишек и спросим их, чего проще.

Все согласились с Сергеем Николаевичем, что надо считаться с желанием детей. К тому же все родители втайне надеялись, что дети не захотят с ними расстаться. Только Елена Андреевна волновалась. Она все боялась потерять и этих младших детей, которые родились и выросли в ссылке, среди невзгод и лишений трудовой жизни, и которых может-быть поэтому, она любила крепче и нежнее, чем старших, живущих в богатой, блестящей столице.

— Погоди, Сергей, — сказала она, — а что, если дети все-таки захотят оставить нас?

Сергей Николаевич гневно нахмурился.

— Если они захотят оставить нас, если польстятся на царскую милость, как собачонка на лакомую подачку, если... если они бросят родителей в ссылке, чтобы служить Николаю Палкину, так туда им и дорога! Пускай уходят... такие дети не стоят наших забот!

— Что ты говоришь, Сергей? Как ты можешь? Ведь они еще маленькие, ими руководить надо! Столичная жизнь может привлечь их новизной.

Якушкин между тем привел уже детей. Соня бросилась к Муравьеву и заплакала, прижавшись к нему

Якушкин между тем уже привел детей. Соня бросилась к Муравьеву и заплакала, прижавшись к нему.

— Папа, папочка, я не хочу расставаться с тобой и с мамочкой! Не отсылай меня в Петербург.

Все остальные остановились в дверях, молча ожидая, что им скажут.

Вдруг Зина вышла вперед.

— Мы не знаем, как вы решили, папа и мама, но мы с Женей не хотим уезжать от вас! И другие дети тоже не хотят... Если бы от нас зависело...

Елена Андреевна не дала ей договорить, она крепко обняла девочку, смеясь и плача от радости.

— Ай да Зинушка, утешила! — воскликнул Якушкин. — Вот видите, Елена Андреевна, я говорил, что наши ребятишки не выдадут, а вы все не верили! Вот вздор!

7. Письмо от сына.

Это был самый счастливый вечер в жизни Ялуторовских декабристов. Они поняли, что вырастили и воспитали новое поколение свободных граждан, от которых не поздоровится царскому деспотизму; они почувствовали в своих детях настоящих друзей, которые не только любят, но и понимают их.

— Милые вы мои друзья, — говорил Якушкин, — ведь мы здесь воспитали не одних своих ребят. Вы подумайте: те самые крестьяне, которые еще полгода тому назад обвиняли меня в колдовстве и даже убить собирались, теперь начинают посылать своих ребятишек к нам в школу. Знаете, друзья, когда я думаю, сколько света мы внесли в жизнь этого глухого медвежьего угла, мне даже наша неудача 14 декабря не кажется таким уж непоправимым несчастьем.

Дети слушали Якушкина, стараясь не проронить ни слова. Никто не заметил, как в комнату вошел Кузьма.

— Вам письмо, Иван Дмитриевич, — сказал он обращаясь к Якушкину. — Вы наказывали принести, ежели вас дома не застанут.

Якушкин взял письмо.

— Вы позволите? — взволнованным голосом обратился он к присутствующим. — Это от сына.

Он торопливо разорвал конверт.

Почта приходила в Ялуторовск редко. Известия с родины были для декабристов большим праздником. И все в напряженном молчании ожидали, пока Иван Дмитриевич прочтет письмо.

Да, это был удивительный вечер! Полный неожиданных событий. Он принес много радости всем декабристам, не исключая и Якушкина, который навсегда отказался от личных радостей, отдав всю свою жизнь на служение другим людям.

Лицо Ивана Дмитриевича все более прояснялось по мере того, как он читал письмо. Складки и морщины разглаживались. Счастливая улыбка озарила суровые черты.

— Друзья! — весело крикнул он. — Евгений, мой сын, получил командировку в Сибирь и скоро приедет навестить меня!

И мужественный, непоколебимый человек, которого никто не мог упрекнуть в слабости, отвернулся для того чтобы скрыть невольные слезы. — Так, вздор... — пробормотал он смущенно.

Шумная толпа больших и маленьких друзей окружила Якушкина. Поздравляли, жали ему руки, обнимали, а дети буквально повисли у него на шее и на руках.

— Иван Дмитриевич, миленький, вот хорошо! Иван Дмитриевич, я вас поцелую! Можно? И я! И я! И я!..

— Да пустите вы меня, пострелята! Задушите! — отбивался Якушкин. — Вот вздор!

— Вот вздор! Вот вздор! — подхватили дети. — Не отпустим! Качать Ивана Дмитриевича! Качать его! Вот вздор!

— Ах вы разбойники! Ах вы!..

Но дети и слушать ничего не хотели. И высокая фигура в черном казакине с белым отложным воротником, плавно покачиваясь на вытянутых мускулистых руках подростков, несколько раз поднималась до самого потолка.

Много лет спустя, когда наследовавший Николаю I царь Александр II, разрешил ссыльным декабристам вернуться на родину, дети их рассказывали своим детям, а потом и внукам, о счастливом вечере в Ялуторовске, когда все они единодушно отказались от «монаршей милости» Николая Палкина.