БРАТЬЯ ТУРГЕНЕВЫ И ДВОРЯНСКОЕ ОБЩЕСТВО АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ

   I

       Братья Тургеневы принадлежали к тем группировкам русского дворянства, которые играли руководящую роль в движении дворянского общества первой четверти XIX века. Если громадное большинство среднего и мелкого провинциального дворянства не мыслило себе существования без крепостного труда и, относясь с недоверием ко всякого рода эмансипаторским проектам, ждало от государственной власти лишь твердой охраны дворянских прав, то представители упомянутых выше группировок не могли так легко отделаться от сложных вопросов действительности. Здесь вопросы хозяйственного перерождения и всесторонней европеизации России приобретали значение идейного знамени. Идеи "свободного труда", "политической свободы", проблемы форм и содержания культурного развития здесь осмысливались во всей полноте и, подкрепляемые теоретическим оружием, взятым из арсенала западноевропейской мысли, приобретали устойчивый характер. Вопрос капитализации помещичьего хозяйства, практически наметившийся в рационализаторских опытах, теоретически осмысливался именно здесь, в культурных гнездах и салонах. Отдельные представители этого культурного слоя, пережив французскую "бурю, падение всего, союз ума и фурий", подобно Карамзину, приходили к заключению о спасительности домашнего старозаветного уклада и в сентиментально-романтических мечтаниях о прошлом, в тоске по "небесной отчизне" обретали успокоение и отдых от "неприятностей и бурь" действительной жизни, становясь идеологами большинства господствующего класса. Другие, подобно Чаадаеву и Пушкину, не останавливались на одном каком-либо решении сложных вопросов европейского и русского развития, а ставили проблемы этого развития во всей их широте и сложности, в общем и конкретном историческом масштабе. Третьи -- и к ним были ближе всего братья Тургеневы, -- осмысливая пережитые бури революции и войн, отмечали нарождение в Европе устойчивого буржуазного порядка и именно этому порядку, "среднему состоянию граждан", отдавали свои симпатии, а в России связывали свои чаяния с перерождением крепостнического уклада, прежде всего поземельных отношений, -- в капиталистический.
       Некоторые представители этого буржуазно-помещичьего либерализма очень остро ощущали разлад с большинством своего класса и в пессимистических, часто крайне резких тонах клеймили своих современников. Такой именно натурой был Николай Иванович Тургенев. Но ни он, ни его братья не были отщепенцами от своей социальной среды. Напротив, судьба сталкивала их с различными группами этой среды. В Симбирской губернии, где были их владения, родственные связи соединили их с семьями дядюшки их П. П. Тургенева, Аржевитиновых, Татариновых и других представителей провинциального дворянского общества. Москва, где их отец принадлежал к масонскому кружку Н. И. Новикова и одно время управлял университетом, связала их с литературными кругами: имена Карамзина, Дмитриева, не говоря уже о Жуковском, Батюшкове, Вяземском, В. Л. Пушкине, -- имена близкие и родные братьям Тургеневым. Светское положение матери, Екатерины Семеновны Тургеневой, предпочитавшей в столицах проживать доходы со своих имений, и служебная карьера Александра Ивановича Тургенева открывали им доступ в гостиные высшей аристократии и бюрократии. Братья Тургеневы бывали в салонах и известной фаворитки Александра I, М. А. Нарышкиной, и кн. А. Н. Голицына, и гр. Лаваль и др. Связи эти наравне с высоким образовательным цензом давали им возможность быстро делать карьеру: Александр Иванович в 30 лет был уже действительным статским советником и директором департамента; Николай и Сергей Иванович получали сразу "высокие места" и становились близко к правящим сферам. Общение с последними и канцелярская практика вырабатывали из этих братьев практичных оппортунистов государственной складки. Вместе с тем Геттингенский университет, годы заграничной службы Николая и Сергея крепко связали их с европейской культурой и создавали между ними и высшим светом Петербурга и Москвы известные преграды. Своими их в этом высшем свете не считали. В 1818--1819 гг., после выхода в свет "Опыта теории налогов" Н. И. Тургенева, в московских салонах, по выражению кн. П. А. Вяземского, сожалели о Екатерине Семеновне, "как об матери преступного сына". {"Остафьевский архив кн. Вяземских", под ред. В. И. Саитова, т. I, СПб, 1899, стр. 186.} В 1820 г., после неудачи затеянной Тургеневыми вместе с гр. М. С. Воронцовым организации общества освобождения крестьян, салоны обеих столиц язвительно попрекали братьев незначительными земельными владениями, ставившими их в разряд людей, которым нечего терять при освобождении. {"Архив бр. Тургеневых", вып. 5. Дневники Н. И. Тургенева за 1816-- 1824 гг., т. III. Под ред. Е. И. Тарасова, Петроград, 1921, стр. 232.} В 1824 г. при встрече с Н. И. Тургеневым за границей графиня Нессельроде распускала слухи, что он карбонарий и путешествует инкогнито. {Письмо к братьям от 29 янв. -- 10 февр. 1825. Архив Тургеневых (дальше всюду сокращенно "Архив") No 230, лл. 52--53.} Но такому услужающему литератору, каким был Н. И. Греч, тот же Н. И. Тургенев казался "надутым аристократом". {Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Изд.. "Academia", 1930, стр. 447.} Связь со своим классом никогда не разрывалась.
       Каждый из братьев, однако, помимо общих семейных черт, имел свой, ясно очерченный индивидуальный облик.
       Старший, Андрей Иванович, рано умерший поэт, был наиболее близок к отцу, проникся его симпатией к мистицизму, а дружбой с Жуковским и Мерзляковым и собственными творениями приобщался к сентиментально-романтической литературной школе.
       Александр Иванович испытал на себе те же влияния и на всю жизнь сохранил интерес к мистицизму и литературе. Геттингенский университет привил ему интерес к исторической науке. Служба и светская жизнь сделали его практиком-бюрократом и салонным завсегдатаем.
       Младшие братья, Николай и Сергей, пройдя в юности школу сентиментально-романтических влияний, университетом и заграничной жизнью были направлены в русло интересов экономических и политических, которым и посвятили себя всецело.
       Уже из этого видно, что следует провести грань между старшими и младшими братьями. Все материалы архива и, в частности, печатаемые в настоящем томе письма свидетельствуют о том, что при тесной и сердечной дружбе, соединявшей всех братьев, многое, и очень существенное, отделяло Николая и Сергея от Александра.
       Лучшая характеристика А. И. Тургенева дана его другом кн. П. А. Вяземским. Последний отмечает прежде всего его очень большую подвижность. "Целый день был он в беспрестанном движении, умственном и материальном. Утром занимался он служебными делами по разным отраслям и ведомствам официальных обязанностей своих. Остаток дня рыскал он по всему городу, часто ходатаем за приятелей и знакомых своих, а иногда за людей совершенно ему посторонних, но прибегавших к посредничеству его; рыскал часто по собственному влечению, потому что в натуре его была потребность рыскать". По словам Вяземского, Дмитриев прозвал А. И. Тургенева маленьким Гриммом, "потому что он был деятельным литературным корреспондентом и разносителем в обществе всех новых произведений Жуковского, Пушкина и других". Справедливо указывает Вяземский, что А. И. Тургенев не имел "цельности ни в характере, ни в душе. Он был натуры эклетической, сборной или выборной... Он был умственный космополит; ни в каком участке человеческих познаний не был он, что называется, дома, но ни в каком участке не был он и совершенно лишним". От природы он был "человек мягкий, довольно легкомысленный и готовый уживаться с людьми и обстоятельствами". Он был дилетант и в службе, и в науке, и в литературе, и в политических убеждениях. Читал он мало, "да и некогда было читать ему. Но с удивительно-острым умом, с сметливостью и угадчивою проницательностью он схватывал сливки с книги: он пронюхивал ее, смысл ее, содержание и сам, бывало, окурится и пропитается запахом и испарениями ее". Заметим здесь, что сам Вяземский пользовался библиографическими познаниями А. И. Тургенева: в 1832 г., поступая на службу в Департамент внешней торговли, он просил у своего друга указаний по экономической литературе, и тот с редкой добросовестностью исполнил его просьбу. {"Архив бр. Тургеневых", вып. 6. Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским, т. I, 1814--1833 гг. Под ред. Н. К. Кульмана, Петроград, 1921, стр. 128--132.} Особенно подчеркивает Вяземский исключительную доброту А. И. Тургенева и его отзывчивость, его готовность хлопотать за других. Наконец, он был, по словам Вяземского, "уполномоченным и акредитованным поверенным в делах Русской литературы при предержащих властях и образованном обществе". {Полное собр. соч. кн. П. А. Вяземского, т. VIII, СПб., 1833. стр. 273--274, 275--278, 281.} К этому надо добавить, что А. И. Тургенев имеет заслуги и перед русской исторической наукой изданием собранных им за границей иностранных документов о России. {Historica Russiae monumenta ex antiquis exterarum gentium archivis et bibliothecis depromta ab A. I. Turgenevio. Изд. Археографической комиссии в 1840--1842 гг.}
       Материалы тургеневского архива целиком подтверждают характеристику А. И. Тургенева, данную кн. П. А. Вяземским. Но она требует дополнения: в ней очень мало затронут вопрос о политических убеждениях Александра Ивановича и о его отношениях с братьями. Констатирование факта дружбы еще не объясняет отношений братьев во всей сложности. Несомненно, что Николая и Сергея объединяли общность взглядов и интересов, и что отношения их обоих к старшему брату, жизненные идеалы которого в значительной мере отличались от их собственных, были иными.
       В юности Александр Иванович несколько увлекся либеральными идеями. Этому особенно способствовали лекции проф. Шлецера по русской истории, слушанные им в Геттингенском университете. Так, Тургенева заинтересовал вопрос об исследовании условий избрания М. Ф. Романова на престол, причем он высказался в том смысле, что если Романов был избран на условиях ограничения его власти боярами, то самодержавие русских государей есть "похищение непринадлежащей им власти". {"Архив бр. Тургеневых", вып. 2. Письма и дневник А. И. Тургенева (1802--1804 гг.). С введ. и примеч. В. М. Истрина, СПб., 1911, стр. 225--226.} Молодой Тургенев мечтал по возвращении в Москву заниматься наукой и напечатать несколько книжек для распространения в России "политических новых идей, которые не могли родиться при прежних правлениях". {Там же, стр. 225.} Но либерализм этот был более чем скромен. С увлечением слушал Тургенев, как Шлецер проповедовал "страшные истины для тиранов", и не находил ни слова возражения, когда тот же Шлецер заявлял, что революция сопряжена "всегда с такою опасностью, что лучше оставить и терпеть до тех пор, пока провидение само захочет освободить народ от железного скипетра". {Там же, стр. 240.} И мечтая о распространении в России политических знаний, А. И. Тургенев вслед за Шлецером думал, что такие знания "образуют добрых граждан и успокаивают их". {Там же, стр. 225.} Неудивительно, что мечты и о науке, и о публицистике оказались кратковременны, и к предложению Шлецера устроить его адъюнктом при Академии Наук А. И. Тургенев и его друг Кайсаров отнеслись иронически, как к смешной затее немецкого мечтателя. "Я никогда не был мечтателем и никогда не хотел занимать профессорской кафедры", писал А. И. Тургенев отцу. {Там же, вып. 4. Путешествие А. И. Тургенева и А. С. Кайсарова по славянским землям. Под ред. В. М. Истрина, П., 1915, стр. 20.}
       После смерти отца Александр Иванович стал смотреть на себя как на главную опору семьи и помощника матери. Подвигаясь вперед по бюрократической лестнице, он всецело посвятил себя заботе о младших братьях. А братья в письмах из Геттингена обращались к нему: "Милостливый Государь Братец" и на всю жизнь он остался для них Александром Ивановичем и "вы". В 1814--1816 гг., когда младшие братья за границей, наблюдая события в Европе, проходили курс политического воспитания, Александр Иванович был уже действительным статским советником и как нельзя более далек от "мечтаний". Собираясь в 1815 г. жениться на девушке из высшего общества, он, повидимому, вел себя в этом вопросе очень нерешительно. Брак его был бы "мезальянсом" в глазах родителей невесты, и он, действуя через свою мать на последних, стараясь подготовить почву к тому, что бы его предложение не встретило отказа, в то же время заботился об улучшении служебного и материального положения своего и братьев. Последние нуждались в местах по окончании своих заграничных командировок, и Александр Иванович усиленно хлопотал о наиболее выгодных местах. Хлопоты эти в основном соответствовали и желаниям самих братьев устроиться получше. Но в отдельных случаях взгляды и намерения Александра Ивановича, действовавшего в полном согласии с матерью, совсем не соответствовали идеалам его братьев. Так, Сергей Иванович, увлекшись патриотической и освободительной, как он считал, ролью армии в событиях 1812--1815 гг., хотел вступить в военную службу. Это намерение встретило решительные возражения со стороны старшего брата: в качестве мотивов он указывал и на слабое здоровье Сергея Ивановича и на отрицательное отношение императора к переходам из одного рода службы в другой, и на вероятное несогласие матери, и -- самое главное -- свое положение, связанное с матримонимальными намерениями. Это положение, писал он, "и заставляет меня более нежели когда-либо чувствовать нужду в достатке, необходимом для семейственного, единственного прочного щастия". {Архив, No 382, л. 112.} Сергей Иванович написал ему, что готов на все жертвы для его счастья и отказывается от вступления в военную службу. Хлопоча об устройстве братьев, Александр Иванович, между прочим, хотел сделать Сергея Ивановича камергером. Это вызвало и недоумение, и недовольство братьев. "В этой службе нет ничего лестного" -- писал старшему брату Николай Иванович, выражая мнение и свое и Сергея. {Архив, No 2617, л. 50.} Матримонимальные планы Александра Ивановича потерпели полную неудачу. {Подробнее об этом см. в примечаниях к письмам 1815 г.} Он недолго страдал после этого, скоро успокоился и вернулся к обычному образу жизни. Став действительным статским советником и директором департамента в министерстве князя А. Н. Голицина, Александр Иванович продолжает, кроме того, службу в Комиссии составления законов и в Государственном совете и отдается работе в обществах и организациях как филантропического характера, так и таких, деятельность которых соответствовала основным целям правительственной политики вообще и политики его патрона в частности. Он -- секретарь Библейского общества, и эта деятельность, очень важная с точки зрения карьеры, соответствует и его собственной, унаследованной от отца, но по сути очень поверхностной, наклонности к мистицизму. Он же -- секретарь Женского патриотического общества, комитета по устройству евреев и т. п. И при этом он вовсе не сухой бюрократ и карьерист, а тот же, каким его характеризовал Вяземский, "добрый друг и ходатай", тот же неизменный поверенный в делах русской литературы. Поощрение свыше заслуг Карамзина и Жуковского было почти целиком делом рук А. И. Тургенева. Карамзинист по воспитанию, по личным симпатиям и по дружеским связям, А. И. Тургенев всю жизнь с большой любовью и без малейшей критики относился к Карамзину. "Страшусь, -- говорил он после смерти последнего, -- что в Карамзине мы лишились представителя нашей силы умственной, такого, какого некем заменить, что мы в работах ума опять поворотим назад". {"Русская Старина", 1875, кн. III, стр. 564.} Неизменно называл он Карамзина "нашим благодетелем". {См., напр., письмо к К. С. Сербиновичу от 26 декабря 1826 г. ("Русская Старина", 1881, кн. VI, стр. 188).} После чтения Карамзиным глав из его "Истории", Александр Иванович, выражая в письме к братьям крайне восторженное впечатление о произведении Карамзина, между прочим писал: "История его послужит нам краеугольным камнем для православия, народного воспитания, монархического управления и бог даст русской возможной конституции. Она объяснит нам "понятия о России или лучше даст нам оные. Мы узнаем, что мы были, как переходили до настоящего statu quo, и чем мы можем быть, не прибегая к насильственным преобразованиям". {Архив No 382, л. 135.} И, конечно, литературное общество карамзинистов было немыслимо без участия А. И. Тургенева. С удовольствием и наслаждением принимая участие в шутках и насмешках арзамасцев над враждебной литературной партией, А. И. Тургенев ниокакоминомхарактере общества не помышлял.
       Политическое настроение А. И. Тургенева этого периода было вполне консервативным. Легкое недовольство отдельными проявлениями режима, встречающееся иногда в письмах А. И. Тургенева этой поры, было лишь обычным для его круга и почти полагавшимся по штату для просвещенного бюрократа безобидным фрондированием. Разумеется, либеральные взгляды братьев не могли не беспокоить Александра Ивановича. Особенное беспокойство внушал ему с этой стороны Николай, как более старший, самостоятельный и резкий в отношении к противникам. Еще из-за границы в 1815 г. дошли до Александра Ивановича вести о таком поведении брата. В конце ноября 1815 г. он писал Сергею Ивановичу: "Николашу все почитают фрондеров. Я слышал о его мнении о людях, коих он видел и коих он пожаловал в хамы. Полу-хам Булгаков должен также скоро быть сюда и сказывают остановится у меня. Добро пожаловать, ибо он вам делал добро, да как уверяют и многим. Английский неколебимый характер Николая мне очень нравится; я бы желал, чтобы с сим соединял он, так как я это и примечаю, тонкую людскость, которая охранит его от людских наветов. Деятельность и способности, которые от всех ему приписываются, будут служить ему вместо пронырства, обыкновенного таланта обыкновенных людей". {Архив, No 382, л. 119 об.} 16 сентября 1816 г., на пути в Россию, Николай Иванович писал старшему брату: "Не знаю, что-то сердце стынет, приближаясь к северу". {Архив, No 2617, л. 113 об.} Александр Иванович прекрасно понял, что душу брата леденит мысль о петербургской жизни среди реакционеров и карьеристов. В письме к Сергею Ивановичу от 27 сентября он утверждал, что понимает настроение Николая, хотя сам привык ко всякого рода холоду. "Но я надеюсь,-- прибавил он, -- что, так как он видел уже multorum hominum mores et urbes, {"Нравы многих людей и города" (Слова из первой песни "Одиссеи").} то и здешние нравы не будут наводить на него прежней сильной меланхолии. Надобно уживаться с людьми, сохраняя, по возможности, свежесть душевную и даже готовность, несмотря на печальную опытность, быть им всегда полезным". {Архив, No 382, л. 171.} Александр Иванович таким образом стремился привить брату Николаю примирительное настроение и уживчивость.
       Приезд Николая Ивановича в Петербург и его совершенно определенная политическая позиция вызвали со стороны старшего брата неодобрительное суждение о крайности, прямолинейности и "оторванности" от "подлинной жизни". "Он возвратился сюда в цветущем состоянии здоровья и с либеральными идеями, которые желал бы немедленно употребить в пользу Отечества, -- писал 31 октября Александр Иванович брату Сергею, -- но над бедным Отечеством столько уже было операций всякого рода, особливо в последнее время, что новому оператору надобно быть еще осторожнее, ибо одно уже прикосновение к больному месту весьма чувствительно. К тому же надобно не только знать, где и что болит, но и иметь верное средство к облегчению или совершенному излечению болезни, тщетные покушения только что могут растравить рану. Но во всяком случае теория, на прекрасных человеколюбивых началах основанная, может быть полезна особливо в течении времени; ибо желание применить сии начала с пользою для России должно заставить узнать ее; хотя это и весьма трудно у нас; ибо из одних дел, в высшие правительственные места поступающих, не скоро узнаешь недостатки существующего; надобно жить, то есть терпеть от правительства, на самом месте страдания, т. е. внутри России, и потом еще служить там же и, наконец, когда надобно будет генерализировать, выбирать лучшие средства к исправлению. Впрочем большое достоинство в Николае и самое редкое в России, особливо теперь, когда не только люди беспрестанно меняются, но и самые государственные установления с ними -- есть то, что он посвятил себя одной части: финансам и хочет остаться ей верен, если бы и выгоднейшие виды представились ему. Советские дела и прения об этом могут иногда для него быть интересными и иногда наставительными". {Архив, No 383, л. 4.}
       Из этого любопытного отрывка видно, что Александр Иванович и не одобрял стремления брата к "немедленному применению" либеральных идей, и советовал ему послужить и поближе узнать Россию, и надеялся на то, что служба в канцелярии Государственного совета придаст ему опыта и практичности. При этом он вовсе не отвергал решительно "теории, на прекрасных и человеколюбивых началах основанной", а только хотел ее как-то примирить с практикой ежедневного приспособления к существовавшему порядку. Первые шаги Николая в Петербурге вызвали следующий отклик со стороны старшего брата: "Николай рассуждает о либеральных идеях и знакомит с ними свой департамент". {Письмо к Сергею Ив. от 18 декабря 1816 г. Там же л. 12.} Но Николай Иванович приехал уже вполне сложившимся человеком. Он пошел своей дорогой и даже в дальнейшем сумел подчинить своему влиянию старшего брата. Конечно, только консерваторам или политическим дилетантам, как Александр Иванович, взгляды Н. И. Тургенева могли казаться крайними. На самом деле это был очень умеренный буржуазно-помещичий либерализм, готовый примириться с самодержавием, если оно вступит на путь реформ,-- путь, который, однако, должен быть медленным и постепенным. Либеральные идеи, которые Николай Иванович хотел "немедленно употребить", на практике сводились в это время к программе реформ, рассчитанной на 25 лет, причем излюбленная идея Н. И. Тургенева -- освобождение крестьян--осуществляется только в четвертом пятилетии, а конституция -- лишь к концу всего периода. {"Арх. бр. Тургеневых", вып. 3. Дневники Н. И. Тургенева за 1811-Й16 гг. По ред. Е. Т. Тарасова, СПб., 1913, стр. 333--334.} Вряд ли можно здесь говорить о крайних и нетерпеливых взглядах. Гораздо правильнее указать, что в Н. И. Тургеневе "последовательный западно-европейский буржуазный либерализм, основанный на идее свободы личности, частной инциативы и отрицании государственной опеки", был далек от догматизма, что Н. И. Тургенева отличали "осторожность государственного человека" и "наклонность к компромиссам с действительностью". {А. Н. Шебунин. Н. И. Тургенев. ГИЗ, 1925, стр. 52.} Все это не мешало Н. И. Тургеневу, в отличие от старшего брата, не мириться с застоем, быть врагом стоячего болота, непримиримым противником "хамов", как он называл реакционеров. В Петербург он вернулся с намерением бороться за свои взгляды, проводить их в жизнь, и все постороннее этим взглядам чуждо и враждебно ему. И для него, человека, пережившего годы напряженной международной борьбы 1812--1815 гг., когда Россия играла такую важную роль, для него, как и для передовых современников, борьба за его идеалы окрашивается цветом патриотизма, одушевляется чувством горячей любви к родине. Перед отъездом из Берлина в Россию, 24 сентября 1816 г. он писал Сергею Ивановичу о предстоящей встрече с родиной: "Можно ли мне будет привыкнуть еще раз смотреть на такие вещи, которые бы я и в аду не хотел видеть, но которые на всяком шагу в России встречаются? Можно ли будет хладнокровно опять видеть на яву то, о чем европейцы узнают только из путешествий по Африке? Можно ли будет без сердечной горечи видеть то, что я всего более люблю и уважаю, русский народ, в рабстве и унижении?" И далее: "Ни о чем никогда не думаю как о России. Я думаю, есть-ли придется когда либо сойти с ума, думаю, что на этом пункте и помешаюсь. Прости, брат. Желай щастья отечеству и храни в сердце самую пламенную любовь к нему". Эти слова невольно напоминают характеристику Тургенева, данную Пушкиным в десятой главе "Евгения Онегина":
       
       "Одну Россию в мире видя,
       Лаская в ней свой идеал,
       Хромой Тургенев им внимал,
       И слово рабство ненавидя,
       Предвидел в сей толпе дворян
       Освободителей крестьян".
       
       Отсюда понятно, что приведенная выше тирада Александра Ивановича об "Истории" Карамзина не могла понравиться Николаю Ивановичу, и он причислил Карамзина к "хамам". {См. письмо к С. И. от 4/16 июня 1816 г., стр. 182.} Понятно и то, что настроение старшего брата, примирительное по отношению к "хамам", не могло передаться Николаю Ивановичу. Вот его первые впечатления от Петербурга: "все, что я здесь вижу, состояние администрации, патриотисма и патриотов и т. п., все это весьма меня печалит, и тем сильнее, что не вижу и не нахожу даже подобных или одинаковых мнений в других. Невежество и в особенности эгоисм одержат всех. Все хлопочат, все стараются, все ищут; но все каждый для себя в особенности -- никто для блага общего... Они отторгнулись или всегда были отторгнуты от надежного брега порядка, закона, совести, справедливости и плавают по пространному морю на челноках беззакония, ненравственности, самовольства, невежества". {Письмо к С. И. от 30 ноября 1816 г., см. стр. 203.} "Арзамас", заседаниями которого так наслаждался Александр Иванович, Николая Ивановича совершенно не удовлетворял своим чисто литературным характером. Члены "Арзамаса", по словам Николая Ивановича в том же письме, "утешают себя, и только что себя, критикою и посмеянием дурных писателей и похвалами Карамзину. Но критика их, равно как их похвалы, относятся все к тем же вещам как и прежде: вечный Шишков, над коим один только ум Блудова может смеяться новым образом; вечный Шаховской, над которым и смеяться не стоит труда, -- и наконец с противной стороны вечный Карамзин". Первые встречи с вождем "арзамасцев" пробуждают в Н, И. Тургеневе критическое отношение к его еще непоявившейся "Истории" из-за его политических взглядов. "Россия стояла и возвеличилась деспотисмом" -- вот сущность политических взглядов Карамзина в изложении Тургенева. И патриотизм Карамзина не импонирует ему. Думавший, по его словам, только о России, молодой либерал дерзнул возразить на слова Карамзина: "мне хочется только, чтобы Россия подолее постояла" -- смелым вопросом: "Да что прибыли в таком стоянии?"
       Усилия старшего брата примирить его с действительностью вызывают в Николае Ивановиче только критическое отношение к самому примирителю. В первом же письме из Петербурга к Сергею Ивановичу читаем: "Либеральности не вижу ни в ком; даже и брат Ал. Ив. отклонился совсем от истинных правил и пустился в обскурантизм". {Письмо от 29 октября 1816 г., см. стр. 200.} "Брат опять пустился по балам и по гостям" -- насмешливо замечает Николай Иванович в письме от 17 декабря 1816 г. "Я снова заглядываю и довольно часто в большой свет, но и дел не покидаю", -- оправдывается Александр Иванович в приписке к этому письму. {Письмо А. И. от 18 декабря 1816 г. Архив, No 383, л. 12.} После поездки Александра Ивановича весной 1818 г. в Москву Николай Иванович пишет 22 мая князю П. А. Вяземскому: "Брат возвратился сюда третьего дня. Не может нахвалиться Москвою: так его там отпотчевали. Обеды заставили его найти в Москве и какой-то национальный дух, и какое-то общее мнение". {"Ост. Архив", I, стр. 193.} На самого Николая Ивановича в 1821 г. московские "обеды" произвели совершенно иное впечатление. "В Москве пучина наслаждений чувствительной жизни. Едят, пьют, спят, играют в карты -- все сие на счет обремененных работами крестьян". Эта картина вызывала восклицание: "несносно жить в России" и отвращение к жизни. {Дневники Н. И. Тургенева, т. III, стр. 259.} И советы старших братьев младшему диаметрально противоположны. "Надобно быть осторожнее и не перед всеми обнаруживать с равною откровенностою свои правила. Этого требует от тебя и род службы твоей, да и самая польза оной", -- пишет 3 января 1817 г. Александр Иванович. {Архив, No 383, л. 14.} "Мы не затем принимаем либеральные правила, чтобы нравиться хамам. Они нас любить не могут. Мы же их всегда презирать будем. Поклонись Козловскому и скажи ему, чтобы он хамам не уступал по прежнему", -- пишет на следующий день Николай Иванович. О своем собственном поведении будущий декабрист уже в первом письме из Петербурга писал младшему брату, что решил "вести себя всегда твердо, одинаково и сообразно моему образу мыслей. Много будет недоброжелателей, но за то будет человека 2 или 3, которые будут чувствовать цену такому поведению". {Письмо от 29 октября 1816 г., см. стр. 201.} В начале 1818 г. до старших братьев дошли слухи, что в дипломатических кругах недовольны разговорами Сергея Ивановича. Обеспокоенный за судьбу брата, Александр Иванович стал искать свидания с руководителями дипломатического ведомства, гр. Нессельроде и Каподистрией. Николай Иванович писал младшему брату: "Наш образ мыслей, основанный на любви к отечеству, на любви к справедливости и чистоте совести, не может, конечно нравиться хамам и хаменкам. Презрение, возможное их уничтожение может быть только нашим ответом. Все эти хамы, пресмыкаясь в подлости и потворстве, переменив тысячу раз свой образ мыслей, погрязнут, наконец, в пыли, прейдут, заклейменные печатью отвержения от собратства людей честных; но истина останется истиною -- патриотизм останется священным идеалом людей благородных..." По поводу бесед Александра Ивановича с министрами Н. И., сообщая, что Нессельроде отзывался об С. И. Тургеневе хорошо, а с Каподистрией брат еще не говорил, прибавил к этому: "впрочем могут эти господа думать как они хотят, а мы будем думать, как нам должно думать, и как мы теперь думаем". {Письмо от 25 апреля 1818 г., см. стр. 257.}
       Все это свидетельствует о том, что Николай Иванович считал младшего брата своим единомышленником и старался укрепить его и поддержать его дух в борьбе с "хамами и хамен-ками".
       Что касается младшего Тургенева, то для него коренное различие характеров братьев давно не было тайной. Еще 18 апреля 1813 г. он писал А. С. Кайсарову: "Они оба философы, только противных систем; которая из оных лучше, решит старость или смерть их; дай бог, чтоб последнего решения мне не знать". {См. запись этого письма в дневнике С. И. от 14 июня 1813 г. Архив, No 16, л. 11.}
       Письма Николая Ивановича к Сергею 1811 г. лучше всего показывают, как близки они были между собой и как особенно они сблизились во время совместной жизни в Геттингене. В характере Сергея Ивановича были черты обоих его братьев. Образ мыслей, целеустремленность натуры, умственные интересы, неутолимая потребность в активной, творческой работе общественного характера были у него общими с Николаем. Подвижностью, большой способностью к увлечениям, некоторым легкомыслием в житейских делах он напоминает Александра Ивановича. По взглядам Сергей Иванович, подобно Николаю, был очень ярко выраженным представителем буржуазно-помещичьего либерализма. И если судить по дневникам его, окончательному формированию его взглядов, как и взглядов Николая Ивановича, способствовали события 1814--1815 гг. и особенно жизнь во Франции. Но в 1816 г., когда Николай Иванович вернулся в Россию, младший Тургенев остался за границей. Служба при графе Воронцове по дипломатической части, общение с видными политическими деятелями Франции, масонство, чтение, работа над созданием ланкастерских школ в русском корпусе во Франции -- вот что наполняло его жизнь в эти годы, если не считать бурно нарушавших иногда этот ход жизни молодых увеселений.
       Одни и те же вопросы тревожили обоих братьев. В одном и том же направлении желали они преобразования страны, работы для этого преобразования. И на этом пути неизбежно вставал вопрос о той социальной среде, которая должна явиться объектом воздействия в борьбе за преобразование. Вот почему переписка Николая и Сергея Ивановичей получает серьезное значение для истории общественного движения первой четверти XIX века. К сожалению, писем Сергея Ивановича почти не сохранилось. Очевидно, они, как и все письма, адресованные Николаю Ивановичу, были уничтожены старшим братом в 1826 г. Тем более ценны сохранившиеся письма Николая Ивановича, являющиеся необходимым дополнением к его дневникам. Здесь мысли и мнения одного из виднейших представителей северных организаций декабристов получают часто более распространенное выражение. С помощью этих писем удалось в свое время пишущему эти строки опровергнуть старую версию о времени вступления Н. И. Тургенева в Союз Благоденствия и о его политической позиции этих лет. {А. Н. Шебунин. Николай Иванович Тургенев. ГИЗ, 1925, стр. 92.} Эти же письма дают новый и богатый материал для суждения о социально-политическом характере русского либерализма александровской эпохи.

*****

    КОММЕНТАРИИ

    I. КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ О СЕМЬЕ ТУРГЕНЕВЫХ

       Братья Тургеневы производили свой род от дворянина Петра Никитича Тургенева, обличавшего в 1606 г. Лжедмитрия I в самозванстве и за то казненного (Письмо А. И. Тургенева к С. И. Тургеневу от 21 июня 1820 г. -- Архив, No 2379, л. 40). В действительности от П. Н. Тургенева пошла та ветвь рода Тургеневых, к которой принадлежал И. С. Тургенев, а братья Тургеневы происходили по прямой линии от Бориса Тургенев а, сын которого Афанасий Борисович был убит в 1671 г. при защите г. Алатыря от войск Ст. Разина. Его сын Иван Афанасьевич и внук АндрейИванович были помещиками Алатырского и Казанского уездов. Сын последнего, Петр Андреевич, отставной секунд-майор, помещик Казанской губернии, к которой причислялась тогда и будущая Симбирская губерния, умер до 1781 г. (Руммель и Голубцов. Родословный сборник русских дворянских фамилий, том II, СПб., 1887, стр. 538--546 и 548--551).
       Его сын, Иван Петрович Тургенев, помещик Симбирской губернии, родился в 1752 г., учился в Московском университете, до 1789 г. служил в военной службе. По выходе в отставку поселился в Москве, где примкнул к масонскому кружку Н. И. Новикова. По политическим убеждениям И. П. Тургенев был консерватор. В его глазах книга Радищева была "вредное любописание", французская революция произошла от пренебрежения "фундаментальных законов св. религии Иисусовой", "добрый гражданин" -- тот, кто, "бояся бога, почитает государя, повинуется властем". В 1792 г. при разгроме нови-ковского кружка И. П. был выслан в свою симбирскую деревню, откуда получил разрешение возвратиться при Павле. В 1800--1803 гг. занимал пост директора Московского университета. В Москве И.П.Тургенев был тесно связан с литературным кругом Карамзина и Дмитриева (Я. Л. Барсков. Переписка московских масонов XVIII в. Изд. отд. русского языка и словесности Акад. Наук. Петр., 1915. "Масонство в его прошлом и настоящем", под ред. С. П. Мельгунова и Н. П. Сидорова, изд. "Задруги" и К. Ф. Некрасова. T. IL Статья Е. И. Тарасова: "Московское Общество розенкрейцеров").
       Жена И. П. Тургенева Екатерина Семеновна, урожденная Качалова. В отличие от глубоко образованных мужа и сыновей, она была малограмотна, что доказывается ее письмами к сыновьям (Архив бр. Тургеневых, вып. 2, стр. 381). По взглядам Е. С. была настоящей крепостницей: нововведения сына Николая в деревне ее очень огорчали, и она постоянно думала о приобретении новых владений. Е. С. требовала от сыновей правильного исполнения церковных обрядов и очень заботилась об их карьере. Умерла она в 1824 г. Сыновей у И. П. и Е. С. Тургеневых было 5. Из них старший, Иван, умер в детстве.
       Андрей Иванович Тургенев, род. в 1781 г. В 1797 г. поступил в Московский университет. В это время он близко сошелся с В. А. Жуковским и А. Ф. Мерзляковым, с которыми его сближало и общее сантиментально-романтическое мировоззрение, и общая любовь к поэзии. А. И. был центром кружка, к которому примкнули еще С. Е. Родзянко и позднее А. Ф. Воейков и А. С. Кайсаров, и сам подавал большие надежды, как поэт. В 1799 г. А. И. кончил университет и поступил на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел. К 1800 г. относится основание им "Дружеского литературного общества", к которому принадлежали упомянутые лица и которое собиралось у Воейкова. Осенью 1801 г. А. И, переехал в Петербург на службу в Коллегию иностранных дел. В 1802 он ездил в служебную командировку в Вену и вернулся в начале 1803 г. Умер в июне 1803 г. в Петербурге (О нем см. -- Акад. А. Н. Веселовский. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и "сердечного воображения", СПб., 1904, стр. 50--85; статьи В. М. Истрина -- "Журнал Министерства народного просвещения", 1910, NoNo 3 и 10, и вступ. статья ко 2 вып. Архива бр. Тургеневых).
       Александр Иванович Тургенев родился в 1784 г. В 1797 г. поступил в Московский университетский благородный пансион, который окончил весной 1800 г. Принадлежал к "Дружескому литературному обществу", основанному его старшим братом. По окончании курса поступил на службу в Архив Коллегии иностранных дел. В 1802--1804 гг. учился в Геттинген-ском университете. В 1805 г. поступил на службу в канцелярию товарища министра юстиции H. H. Новосильцова. В 1806 г. сделан помощником референдария 1 экспедиции Комиссии составления законов. 1810 -- директор Департамента главного управления духовных дел иностранных вероисповеданий (с сохранением должности по Комиссии). 1812 -- сверх прежних должностей помощник статс-секретаря Государственного совета по Департаменту законов и статский советник. 1816 -- член совета Комиссии составления законов (с сохранением других должностей) и действительный статский советник. 1819 -- камергер имп. двора. В 1824 г. уволен от должности директора Департамента духовных дел. 26 июля 1825 г. уволен в бессрочный отпуск за границу (вместе с братом Сергеем). Служебная карьера А. И. оборвалась в связи с осуждением брата Николая: 4 апреля 1826 г. он уволен из Комиссии составления законов, а 14 июня 1827 г. -- из Государственной канцелярии. После этого он больше жил за границей, бывая в России лишь наездами. Умер А. И. Тургенев 3 декабря 1845 г. Характеристику его и о значении его для русской литературы и исторической науки см. во вступительной статье к настоящему тому. (Письма его и к нему в "Русской Старине" и "Русском Архиве". -- Дневники и письма -- Архив бр. Тургеневых, вып. 2, 4, и 6, "Остафьевский Архив" кн. Вяземских. Большая часть материалов остается еще неизданной.)
       Николай Иванович Тургенев. Родился в 1789 г. В 1798 г. поступил и в 1806 г. окончил Московский университетский пансион, в 1808 г. окончил Московский университет. С 1803 г. числился на службе в Московском архиве Коллегии иностранных дел. В 1808--1811 гг. обучался в Геттингенском университете. В 1812--1813 гг. служил секретарем ученого бюро 5 отд. канцелярии министра финансов. В 1813--1814 гг. состоял при бароне Штейне за границей. В 1815 г. управлял канцелярией ген.-губернатора занятых российскими войсками французских департаментов Алопеуса и работал в Ликвидационной комиссии "по приведению в известность и разделению между... державами как доходов, так и расходов по всем землям как Германии, так и Франции, находившимся под управлением союзных держав". 25 августа 1816 г. назначен помощником статс-секретаря Государственного совета по Департаменту экономии и в октябре вернулся из-за границы в Петербург, В 1819 г. назначен управляющим 3-м отделением канцелярии министра финансов (с сохранением прежней должности) и произведен в статские советники. В 1820 г. уволен от службы в Министерстве финансов. 25 ноября 1821 г. переведен из Департамента экономии в Департамент законов на ту же должность. В 1824 г. 27 марта "произведен в действительные статские советники и уволен и отпуск за границу до излечения болезни с сохранением содержания с выдачей на путевые издержки до 1 тыс. червонцев". В 1826 г. привлечен к ответственности по делу о тайных обществах, судим заочно, признан виновным по первому разряду и приговорен к смертной казни путем отсечения головы. В приговоре суда ему вменялось в вину, что он "был деятельным членом тайного общества, участвовал в учреждении, восстановлении, совещаниях и распространении оного привлечением других; равно участвовал в умысле ввести республиканское правление; и удалясь заграницу, он по призыву правительства к оправданию не явился, чем и подтвердил сделанные на него показания". Указом от 10 июля осужденным по первому разряду смертная казнь была заменена лишением чинов и дворянства и вечной каторгой. 1826--1830 гг. Н. И. прожил в Англии, потом переехал во Францию. В 1833 г. женился на дочери ветерана наполеоновской армии, Гаетана Виариса, Кларе (1814--1891). Имел детей: Фанни (1835--1890), Альберта (1843--1892 -- художник и исто-рик искусства) и Петра (1853--1912 -- скульптор). В 30-х гг. Н. И. Тургенев писал и в 1847 г. напечатал трехтомный труд: "La Russie et les Russes". В 1856 г. после прошения Александру II Н. И. был помилован с возвращением чинов и орденов. Приезжал несколько раз в Россию, но остался жить в Париже, где и умер 27 октября 1871 г. (о Н. И. см.: Дневники и письма -- выпуски 1, 3 и 5 "Архива бр. Тургеневых". Е. И. Тарасов. Декабрист Н. И. Тургенев в александровскую эпоху. Самара 1922. А. Н. Шебунин. Н. И. Тургенев. ГИЗ, М., 1925 г.)
       Сергей Иванович Тургенев. Родился в 1792 г. Учился в Московском университетском пансионе, в 1810--1812 гг. в Геттингенском университете. В 1813--1814 гг. служил столоначальником в Департаменте государственны!: иму-ществ. 17 марта 1814 г. назначен правителем канцелярии саксонского генерал-губернатора кн. Репнина. В январе 1815 г. членом дрезденской Ликвидационной комиссии; с 1 сентября состоял по дипломатической части при командующем русским оккупационным корпусом во Франции гр. М. С. Воронцове. После эвакуации русских войск из Франции в конце 1818 г. совершил путешествие по Германии, после чего поселился в Париже. Свои немецкие впечатления изложил в рукописи "Mémoire sur l'état actuel de l'Allemagne". Указом 3 января 1820 г. причислен к константинопольской миссии. В сентябре 1821 г., в связи с разрывом дипломатических отношений с Турцией, вернулся в Россию. В 1822--1825 гг., продолжая числиться по Министерству иностранных дел, работал в Комиссии составления законов. 26 июля 1825 г. уволен в бессрочный отпуск за границу (вместе с братом Александром). В 1826 г., под влиянием переживаний от событий 14 декабря, следственного дела декабристов и особенно осуждения брата Николая, психически заболел. Умер 1 июня 1827 г. в Париже.

Н. И. Тургенев, еще находясь за границей, в письме к Сергею Ивановичу от 15 марта 1816 г., порицая Карамзина за лесть царю, писал: "Благородный Жуковский льстит гораздо лучше, достойнее хвалимого, достойнее поэзии, достойней поэта". По возвращении в Петербург Николай Иванович высказался гораздо решительнее о поэзии Жуковского, и притом именно в связи с "Певцом в Кремле": "Литературу Российскую обогащает только Жуковский". {Письмо от 17 декабря 1816 г., см. стр. 205.} Увлеченный борьбой с литературными реакционерами, Жуковский, с своей стороны, не боялся в эти годы политического либерализма. Узнав о возвращении Н. И. Тургенева, он писал Александру Ивановичу 31 октября: "Обними за меня Николая. Враг ханов должен быть Арза-Масцем. Тащи его в Арзамас". {Там же, стр. 166. Полагая, что здесь ошибка и должно быть не ханов, а хамов, мы проверили это место по рукописи, находящейся в архиве бр. Тургеневых. Оказалось, верно. Тем не менее, надо думать, здесь описка.}
       Другой арзамасец, К. Н. Батюшков, в недошедшем, к сожалению, до нас четверостишии говорил императору Александру уже прямо, что он должен довершить дело освобождения Европы освобождением русского народа. {Соч. кн. П. А. Вяземского, т. VII, стр. 418.} Блудова, Дашкова и других арзамасцев Николай Иванович назвал "тористами", {См. письмо к Сергею Ивановичу от 30 ноября 1816 г., стр. 204.} понимая под этим, очевидно, консерваторов английской складки, т. е. прежде всего людей независимых, самостоятельных и не враждебных умеренному прогрессу. "Торизм" -- действительно подходящее определение для политических взглядов Д. Н. Блудова и других арзамасцев. Биограф Блудова, очень осведомленный и скрупулезный исследователь, указывает, что с юных лет Блудов был проникнут сословными дворянскими чувствами и приверженностью к монархическому принципу, а под влиянием французского эмигранта, графа де Фонтень -- и резко отрицательным отношением к французской революции. {Ег. Ковалевский. Граф Блудов и его время, СПб., 1866, стр. 12--15.} Будучи, таким образом, консерватором, Блудов не был, однако, приверженцем существовавшего в России порядка. Начав в 1802 г. службу в Коллегии иностранных дел, он примкнул к той аристократической молодежи, которая поддерживала своим сочувствием правивший тогда Россией кружок друзей императора (Строганова, Новосильцова, Чарторыйского и Кочубея), стремившийся к осуществлению компромиссной программы реформ в духе укрепления феодальной аристократии и одновременного развития капиталистических тенденций в экономике. {Ег. Ковалевский. Граф Блудов и его время, СПб., 1866, стр. 34.} Лучшим, может быть, выражением этой программы была статья в NoNo 2 и 3 за 1805 г. "Северного Вестника", предлагавшая провести в жизнь мероприятия: отделение дворянства от народа (т. е. создание преград "пагубному размножению дворянства" через уничтожение табели о рангах, создание майоратов и, наконец, перство), развитие "среднего состояния" и постепенная подготовка к уничтожению крепостного права. Будучи карамзинистом по литературным взглядам, Блудов, однако, не разделял многих политических воззрений Карамзина. {Там же, стр. 232.} Став сотрудником гр. Каподистрии, Блудов всецело сочувствовал его политическим взглядам и был проводником их во время своей службы в русском посольстве в Лондоне (в 1818--1822 гг.). Мало того, с падением Каподистрии в 1822 г. Блудов перешел на службу в министерство внутренних дел. {Там же, стр. 75--76, 122--127 и 141.} Д. В. Дашков тоже активно проводил в жизнь систему Каподистрии на ответственном посту советника константинопольского посольства и также переменил службу с падением своего начальника. {Интересна запись в дневнике С. И. Тургенева от 24 февраля 1823 г.: "Дашков просится в отставку потому что его подозревают возмутителем Морей..." (Архив, No 30, л. 45). Таким образом, Дашкова подозревали даже в активном осуществлении программы освобождения греков.}
       Наиболее характерным выражением арзамасского "торизма" и позиции арзамасцев по отношению к русскому императору была брошюра Уварова "L'empereur Alexandre et Bonaparte", вышедшая в 1814 г. {В предисловии к брошюре Уваров говорит, что мысль этого произведения, у него возникла по прочтении брошюры Шатобриана "De Bonaparte et des Bourbons".}
       В брошюре этой нашли отражение как свойственные широким либеральным кругам дворянской общественности этих лет иллюзии касательно политики Александра I, так и враждебность демократическому движению народных масс. Всячески дискредитируя и противопоставляя "систему революции" -- "системе законности" (торжество которой, якобы, выразилось в падении Бонапарта и Реставрации), Уваров с удовлетворением отмечает, что дело королей восторжествовало через двадцать лет революции: бог ясно объявил свою волю, он не хочет больше, чтобы королевские династии прерывались. Но с другой стороны народы научились распознавать свои силы, они не забудут никогда той роли, которую они сыграли в борьбе против Бонапарта; "они имеют право на благодарность государей, которых они так ревностно защищали. Полные взаимного уважения и лучше просвещенные относительно своих собственных интересов, короли и народы совершат на могиле Бонапарта взаимное пожертвование деспотизмом и народной анархией". {Ibid., pp. 36--37.} Уваров мечтает о торжестве свободы мысли, возрождении наук и литературы, свободном развитии торговли и предлагает назвать новую эру эрой Александра. Эта программа легитимизма и умеренной свободы вполне заслуживает названия "торизма". Следует добавить, что Уваров, еще в 1810 г. представивший проект Азиатской академии, {См. материалы С. Н. Дурылина: "Русские писатели у Гете в Веймаре". Литературное наследство No 4--6, 1932, стр. 190--191.} а теперь заботившийся об организации кафедры восточных языков при педагогическом институте, был подлинным проводником русского империалистического устремления на Восток. В своей нашумевшей речи при открытии этой кафедры, -- речи, которой мы еще коснемся далее, -- Уваров сам дал такое объяснение своему предприятию, употребив при этом стиль и выражения, свойственные дипломатии Священного Союза Александра и Каподистрии. По его словам, Россия, "опирающаяся на Азию, повелевающая целою третью сего пространного края", нуждается в овладении могучим орудием восточных языков. Но Россия должна в своей восточной политике следовать примеру Англии, которая, по мнению Уварова, своим поведением в Индии заслужила право "на уважение и признательность покоренного народа". "Времена завоеваний протекли. Можно нарушить мир; можно внести огонь и меч в пределы соседственных государств: но основать и удержать свое владычество одною силою меча" -- невозможно. Напротив, "побеждать просвещением, покорять умы кротким духом религии, распространением наук и художеств^ образованием и благоденствием побежденных -- вот единственный способ завоевания, от коего можно ныне ожидать прочности вековой и который может некоторым образом освятить право сильного на народное славолюбие". {Речь президента импер. Академии Наук, попечителя СПб. учеб. округа в торжественном собрании Глав, педагогич. института 22 марта 1818 г. СПб., 1818, стр. 21--23. Те же мысли, но без политического покрова развивает Уваров в письме к Сперанскому от 1 декабря 1819 г. Здесь он указывает, что "распространение восточных языков должно произвести и распространение здравых понятий об Азии в ее отношении к России. Вот поприще огромное, еще не озаренное лучами разума, новое поле славы неприкосновенной -- источник новой национальной политики..." Русская Старина, 1896, X, стр. 158.}
       Все эти выступления и высказывания "тористов" из "Арзамаса" вполне согласовались с либеральной фразеологией, окрашивавшей политическую систему "природного арзамасца" гр. Каподистрии и его повелителя. Так, в инструкции Александра русскому послу в Англии говорилось, что теперь не должно "существовать других учреждений, кроме тех, которые покоятся на согласии интересов народов с пользою правительств". Послу рекомендовалось воздействовать на общественное мнение Англии и ее печать, установить связь с либеральной оппозицией. Аналогичная инструкция была дана русскому послу в другой враждебной стране -- Австрии. А програмный доклад Каподистрии прямо обвинял европейские правительства в непонимании "духа века" и неумении учитывать значение "той нравственной силы, которая называется общественным мнением". Россия, по мнению автора доклада, должна теперь полагаться только на себя и обнаружить свое понимание "духа века" на внутренней политике. И в полном согласии с этим Россия поддерживала "дух века" и "общественное мнение" во Франции против ультрароялистов, в Германии -- против Австрии, в Италии против нее же, на Балканах против Турции. {А. Н. Шебунин. Европейская контрреволюция, стр. 74--75 и 150--153.} Целью этой политики был союз с Францией и подготовка к борьбе за Константинополь и освобождение греков и турецких славян. {Mémoires de la comtesse Edling-, Moscou. 1888, pp. 247--248.} А во внутренней политике система, руководившаяся самим императором, намечала сложный путь через личную диктатуру государя и постепенное освобождение от давления дворянской общественности к "законно-свободным" учреждениям, к "умеренному монархическому либерализму, октроированной "хартии, к половинчатому конституционализму, понятому, как прием монархического управления". {A. E. Пресняков. Александр I, П., 1924, стр. 55 и 147--148.} Религиозные принципы, мистицизм, библейские общества были орудием этой политики. Религиозная поэзия Жуковского, горячо поддерживавшего в "Певце в Кремле" официальные лозунги системы, несомненно требовала поощрения и поддержки. "Тористам" было близко по духу это сочетание идей твердой власти и "умеренной свободы".
       Варшавская речь императора 1818 г. о "законно-свободных учреждениях", которые он готовит для России, вызвала отклик в цитированном выступлении Уварова. Приводя в примечаниях к изданию своей речи выдержки из речи императора, Уваров вместе с тем цитатами из Карамзина доказывает, что "наши предки посреди своей грубости могли славиться глубоким чувством священных прав человечества и гражданства, нашедших ныне красноречивого защитника в могущественном монархе Севера"; {Речь Уварова, стр. 60.} отсюда видно, чем была с политической точки зрения для "тористов" "История" Карамзина. И фраза А. И. Тургенева, что труд Карамзина "послужит нам краеугольным камнем для православия, народного воспитания, монархического управления и бог даст русской возможной конституции", представляется теперь уже не неудачным откровением политического эклектика, а выражением тех же настроений арзамасского "торизма". Сочетание симпатий к твердой власти, подавляющей революцию, с сочувствием умеренной свободе как гарантии от той же революции, оригинально сказалось во взглядах П. И. Полетики. По его мнению, Людовик XVIII, вернувшийся во Францию после вторичного поражения Наполеона, должен был, созвав палаты и произведя с ними необходимые изменения в конституционной хартии, провести через них декрет о приостановке действия этой хартии на несколько лет. Затем полученная таким образом диктатура должна была быстро и беспощадно расправиться с маршалом Неем и другими "виновниками" возвращения Наполеона (тут Полетика обвиняет французское правительство в слишком большой медлительности). Для успокоения же конституционалистов и предотвращения революционной агитации неприкосновенность хартии должна была быть гарантирована союзными державами. {"Архив кн. Воронцова", XXX, М., 1884, стр. 432--434.} Русская действительность мало радовала Полетику. "Настоящее невесело, будущее неопределенно; оно пугает даже робкие умы. Рассудительные люди утешают себя внутренним убеждением в доброте намерений того, кто управляет",--- писал Полетика 22 марта 1816 г. графу С. Р. Воронцову. В том же письме Полетика писал, что проводит в Петербурге время "в узком кругу близких родных и нескольких просвещенных друзей. Мы говорим с полной свободой и рассуждаем так же, как говорят в парижской палате депутатов или в императорском парламенте Лондона". {Там же, стр. 436--437.} Надо полагать, что круг "нескольких просвещенных друзей" это и есть круг арзамасцев.
       Если к сказанному добавить, что арзамасцы очень почитали, выражаясь словами Жуковского, "вещего Штейна, породой германца, душой арзамасца", {Арзамас и "арзамасские протоколы", стр. 224.} этого государственного деятеля с консервативными, аристократическими принципами и умеренной полубуржуазной реформаторской программой, то политическая физиономия их будет совершенно ясна.
       И понятно, что Н. И. Тургенев должен был найти с ними точки соприкосновения. В их лице он встречался с группой передовых помещиков, подобно Строганову, Воронцову и другим представителям оппозиционной аристократии, заботившихся о сочетании своих сословных и классовых интересов с потребностями капиталистического развития.
       Необходимо еще отметить печатные выступления Блудов а и Уварова в 1817 г. Эти выступления находятся в полном соответствии с общим мировоззрением авторов. Блудов в статье о книге Стурдзы "Considératîors sur la doctrine et l'esprit de l'église orthodoxe", ясно выявил свое вполне консервативное и религиозное мировоззрение. {Статья напечатана в "Журнале императорского Человеколюбивого общества" за 1817 г. Принадлежность ее Блудову устанавливается письмоьг А. И. Тургенева к С. И. Тургеневу от 30 августа 1817 г. Архив, No 383, л. 79.} Статья подчеркивала роль православия в деле развития "гражданской образованности" русского народа и в деле "соединения разных областей России" в эпоху уделов и татарского ига. Автор не скрывал своега отрицательного отношения к Французской революции: он отметил, что книга Стурдзы написана "на языке народа, который проповедовал и приводил в действие все системы неверия".. По мнению Блудова, Стурдза хотел "своих противников поразить собственным их оружием". Наконец, статья содержит в себе прозрачный политический намек на значение православия для будущего освобождения Греции. Автор напоминает, что и "наше любимое отечество некогда было в состоянии, почти столь же несчастном, как нынешняя Греция, и что одна благодетельная религия, сохранив в оном способы соединения, приготовили могущество и славу наших времен". Не менее характерна для Блудова статья его о поэме Жуковского "Двенадцать спящих дев". {"Conservateur Impartial", 1817, No 63. См. письмо Н. И. Тургенева к С. И. Тургеневу от 16 октября 1817, стр. 235.} Статья начинается с полемики против утверждений "некоторых философов", что в нынешнем веке,, веке цивилизации, когда люди больше не веруют, эпопея о чудесном не может иметь успеха. Автор оспаривает это, утверждая, что люди и веруют и будут веровать. Если иные эпопеи не имеют успеха, то это благодаря их сюжетам, искусственно придуманным или заимствованным из античной мифологии. Сюжеты надо брать из народных преданий. Это и есть заслуга Жуковского, который ввел в русскую литературу народную эпопею.
       Его баллады отличаются "красотами первого разряда", в частности "Двенадцать спящих дев" -- занимательностью действия, очарованием и блеском стиля и удачным проникновением в область чудесного. Здесь перед нами убежденный противник рационализма XVIII века, сторонник мистики и безоговорочный поклонник поэзии Жуковского. Две статьи Уварова о русской литературе {В той же газете NoNo 78 и 83.} отличаются прежде всего тем же отрицательным отношением к французскому влиянию на русскую литературу, как и его вышеупомянутое "Письмо о гекзаметре". Уваров вообще невысоко ставит русскую литературу додержавинского периода. Между прочим интересно, что он с похвалой отмечает стихотворные опыты Радищева и Нарежного как свободные от французского влияния. Настоящий расцвет русской литературы, по мнению Уварова, начался только в эпоху Александра I. Соглашаясь с общераспространенным мнением о первостепенном значении в этой литературе Жуковского ("поэт 1812 г. -- любимец своей нации"), Уваров, однако, считает, чта и Батюшков не ниже по таланту. Общее у этих поэтов: красоты языка, блестящее воображение, совершенная гармония. Но Жуковский внес в русскую поэзию английский и немецкий жанр, а Батюшков -- итальянский и французский. Первый -- поэт севера, второй -- юга. Поэзию Батюшкова отличает "богатство выражения, чрезвычайная живость красок, много вкуса и чувствительности". Таким образом, можно сказать, что в области литературы Блудов и Уваров отстаивали позицию чистого искусства.
       11 ноября Николай Иванович впервые присутствовал в заседании "Арзамаса" и здесь сразу приступил к делу. После заседания он вступил в беседу с Карамзиным, Блудовым и др. о положении России и -- прибавляет он в дневнике -- "о всем том, о чем я говорю охотнее". Оказалось, что они "любят то же, что и я люблю. Но я этой любви не верю. Что любишь, того и желать надобно. Они же желают цели, но не желают средств. Все отлагают -- на время; но время, как я уже давно заметил, принося с собой доброе, приносит вместе и злое. Вопрос в том: должно ли то быть, что желательно. -- Должно. Есть ли теперь удобный случай для произведения чего-нибудь в действо? -- Есть; ибо такого правительства или, лучше сказать, правителя долго России не дождаться. Итак из сего следует, что надобно делать и -- "дерзайте убо, дерзайте, людие божий"". {Дневники, т. III, стр. 7.} Из этого видно, что общую почву с "тористами" Тургенев нашел, но порицал их за пассивное отношение к "дерзанию", которое, со своей стороны, считал необходимым начать немедленно. Под "дерзанием" здесь, очевидно, надо понимать какую-то организацию общественного мнения для борьбы за проведение в жизнь прогрессивных реформ, которых следует ждать от либерального императора. И в цитированном письме к брату Н. И. Тургенев жалуется, что критика арзамасцев направляется исключительно по литературной линии, а объекты ее все те же -- Шишков и Шаховской. Посетив три заседания "Арзамаса", Николай Иванович уже и этой чисто литературной критике стал придавать объективно-прогрессивное значение. "Литературные хамы на них всегда сердятся, а они над ними смеются и дело делают", -- писал он брату 4 января 1817 г. И свою привезенную из-за границы работу "Опыт теории налогов" Н. И. Тургенев дал на отзыв арзамасцам Блудову {См. в письмах к Сергею Ивановичу от 12 и 25 февраля, 1817 г., а также 1 апреля ("Книгу мою Блудов прочел. Я исправил некоторые места по его замечаниям"), стр. 212, 213 и 219.} и Дашкову. {См. в письме к С. И. от 1 февраля, стр. 211.}
       В заседании "Арзамаса" 24 февраля Н. И. Тургенев выступил с речью, которую ему полагалось произнести как только что принятому члену. Речью своею он был недоволен и в письме к Сергею Ивановичу назвал ее преплохою. {См. письмо от 25 февраля, стр. 213.} И дейстительно, она производит довольно бледное впечатление. В ней нет того блеска остроумия, которым отличались выступления Жуковского и Блудова, а по содержанию она разочаровывает. Выбрав объектом для нападения отчетное заседание Публичной библиотеки и особенно выступление Греча, Н. И. Тургенев внес новую струю в обычный поток арзамасских речей лишь насмешкой над словами Греча о благоразумной свободе печати. {См. об этом в примечаниях.} Тем не менее речь все-таки была политическим выступлением. Приезд в Петербург М. Ф. Орлова, в котором Тургенев видел несомненного соратника, придал ему силы.
       "Мих. Орлов вступил в Арзамас и в первом заседании будет говорить речь, т. е. отпевать одного или нескольких беседистов",-- писал он брату 1 апреля. В письме от 10 мая уже читаем: "Мих. Орлов выступил в Арзамасе и сказал там прелестную речь. Я с ним там только и видаюсь. Раза два был у него: умной и прекрасный человек. Намерения и характер его превосходны". Речь М. Ф. Орлова была большим событием в истории "Арзамаса". Подчеркнув прежде всего, что он не писатель и не имеет никаких литературных трудов, Орлов затем решительно отмежевался от тогдашних журналов и особенно от правительственной "Северной Почты", способной, по его словам, "отвратить и от самого свободомыслия, ежели бы что-нибудь могло уклонить честного человека от полезных занятий". {См. аналогичную характеристику "Северной Почты" в письме Н. И. Тургенева к С. И. от 30 ноября 1816 г., стр. 204.} В заключение Орлов призвал членов "Арзамаса" определить обществу "цель достойнейшую ваших дарований и теплой любви к стране Русской". Цель эта тут же была им связана с "истинным свободомыслием". {"Арзамас и арзамасские протоколы", стр. 206--210.} Арзамасцы, однако, сами уже были пресыщены насмешками над "Беседой" и охотно откликнулись на призыв Орлова. Результатом было решение издавать журнал. По рассказу Вигеля, оппонентом Орлова в заседании "Арзамаса" выступил Блудов, указавший, что светоч наук, о котором говорил Орлов, "в руках злонамеренных людей всегда обращается в факел зажигательства". {Вигель, V, стр. 52.} Биограф Блудова опровергает это утверждение Вигеля. По его словам, "Блудов спорил против программы журнала, а не против издания". {Ковалевский, цит. соч., стр. 113.} В действительности, как свидетельствуют протоколы "Арзамаса", Блудов не возражал Орлову, а поддерживал его, предсказывая, что "Арзамас" будет "грозою гордого невежества..., посредником между Европой и Россией, между столиц и провинций, то повествуя о новых успехах гражданственности, о творениях и открытиях искусства и ума, то представляя в верных, ясных картинах состояние нашей славной отчизны в отношениях фактическом и нравственном, то очищая и определяя вкус и язык советом, рассмотрением и примером". В то же время Блудов предостерегал против радикализма. Он призывал доказать, что "в руках благоразумия никогда факел света не превратится в факел зажигателя", и прибавлял к этому: "Мы будем помнить, что наша святая обязанность не волновать умы, а возвышать их: действие Арзамаса да будет медленно, но мирно и благотворно". {"Арзамас и арзамасские протоколы", стр. 223.} Некоторый призыв к умеренности, обращенный к Орлову-Рейну, можно видеть в речи Д. П. Северина: "Умерьте пространство вашего плавания: постарайтесь в месте сидения вашего не разливаться и не топить нас; но знайте, что есть неизмеримое число обезьян, в людское платье одетых и в прошлые времена собиравшихся в доме желтом и возле желтого дома. Тех вы должны топить без милосердия". {Там же, стр. 213--214.} С другой стороны, необходимо отметить, что идея издания журнала не принадлежала Орлову, а возникла уже в первые месяцы существования "Арзамаса". Так, К. Н. Батюшков в письмах к кн. П. А. Вяземскому конца 1815 и начала 1816 г. заявлял {Сочинения, ред. Л. Майков, т. III, стр. 358, 359, 382 и 404.} о своей готовности принять участие в проектируемом сборнике. Вяземский писал А. И. Тургеневу 27 сентября 1816 г.: "Напиши Жуковскому о намерении издавать журнал. Право, это будет доброе дело для всех и каждого, говоря модным языком манифестов. За Батюшкова я ручаюсь". {"Ост. Архив", I, стр. 53.} Но как бы то ни было, практически стали думать о журнале только после речи Орлова.
       В письме от 9 июня Николай Иванович сообщал об этом решении брату и просил его и Старынкевича о сотрудничестве. "Орлов очень рад журналу и обещает много помещать в него". В это время Н. И. Тургенев часто встречался с Орловым, и они вместе втягивали в политические разговоры других арзамасцев. Так, 26 мая Тургенев был у Орлова вместе с Жуковским и говорили о политике. {Дневники, т. III, стр. 37.} В это же время Тургенев посещал масонскую ложу и читал Вейсгаупта. {Он читал: "Das verbesserte System der Illuminaten", Francf. und Leipz., 1787.} И то и другое приводили его к мысли о пользе "тайных обществ для действий важных и полезных. Некоторые должны действовать, все должны наслаждаться плодами действий"-- пишет он в дневнике 25 июня. {Дневники, т. III, стр. 38.} 28 июня он делает выписки из Вейсгаупта: "Все доброе неисполнимо до тех пор, пока человеческие страсти сохраняют перевес, примешивают их в свою игру, пока люди не объединяются вокруг одного всеобщего великого руководящего принципа, пока нет больших людей, возвышающихся над всем низким". Сделав эту выписку, Тургенев прибавляет: "Орден есть школа сих людей" и продолжает выписывать: "Приходится довольствоваться тем, что в данный момент делать добро можно только в сообществе". {Там же, стр. 79. Выписки даны нами в переводе с немецкого.} Закончив выписки, Тургенев пишет: "Убедившись в необходимости тайных обществ, надобно в особенности заметить, что те из них, кои устроены на правилах нравственности и патриотизма, заслуживают не преследование, а одобрение правительства". И дальше идут рассуждения о том, что общество может иметь больше доверия к себе от людей, чем правительство, и потому может сделать больше последнего. Наконец, на следующий день Тургенев пишет: "Всякое начало трудно -- простая, но великая истина. Начинающим предлежат и ныне великие трудности, и сие тем более, что мнения могут быть различны в средствах, -- средствах, кои по важности своей, бывают иногда целию. Но должны ли трудности сии устрашать нас?.. О, нет! То, что мы предпринимаем, должно быть рано или поздно начато и совершено... Что скажут внуки наши о своих предках, прославившихся многим, -- когда не найдут одного важного цветка в венце их славы? Предки наши, скажут они, показали доблести свои в действиях за честь и гремящую славу отечества, но где дела их в пользу гражданского щастия отечества. Неужели народ, родивший столько героев, показавший столько блестящего ума, характера, добродушия, столько патриотизма, не мог иметь в себе людей, которые бы, избрав себе в удел действовать во благо своих сограждан, постоянно следовали своему предазначению, которые, не устрашаясь препятствий, сильно действующих на людей безхарактерных, но воспламеняющих огонь патриотизма в душах возвышенных, стремились бы сами и влекли за собою всех лучших своего времени к святой, хотя и далекой цели гражданского щастия". {Дневники, т. III, стр. 80--81.} Вряд ли можно сомневаться в том, что эти строки написаны членом тайного общества. Из записи в дневнике от 17 июля узнаем, что за это время Тургенев был два раза в "Арзамасе", собиравшемся у Орлова, и один раз у него обедал. "Тут было говорено", {Там же, стр. 40.} -- многозначительно добавляет Тургенев. Очевидно, во время этого обеда и состоялось присоединение Тургенева к "Ордену Русских Рыцарей", который в это время создавал Орлов.
       Мы, к сожалению, очень мало знаем об этом тайном обществе. Следствие по делу М. Ф. Орлова уделило ему явно очень мало внимания, сам Н. И. Тургенев вообще рассказал о своем участии в тайных обществах немного. Однако кое-что имеющиеся материалы все же дают. И показание Орлова, {Довнар-Запольский, цит. соч., стр. 25.} и вторая оправдательная записка Тургенева, {"Красный Архив", XIII, стр. 76--77.} и его позднейшие воспоминания одинаково относят попытку организации "Ордена Русских Рыцарей" к этому приезду Орлова в Петербург. При этом по показанию Орлова оказывается, что им были составлены "три градуса принятия" в общество, "совершенно масонические ... Сии три градуса имели некоторую постепенность и давали чувствовать, что трудами, повиновением и приверженностью неофит может со временем узнать цель сего ордена... Кроме сего был еще составлен устав, совершенно подобный уставу Тамплиеров". Кроме того, мы узнаем от Орлова, что затеянное им тайное общество должно было быть противопоставлено польским тайным обществам и что им при организации общества руководила мысль о борьбе с польскими влияниями на императора. О Тургеневе Орлов показал только, что он говорил ему об обществе в 1817 г., но он "тогда нашел мысль сию неисполнительной".
       Сам Тургенев рассказал о себе гораздо больше. Во второй оправдательной записке он поведал, что Орлов ему говорил "о высших степенях масонства и дал... две тетради, содержащие ритуал принятия в две высшие степени", принятие это "было сопровождаемо различными мистическими обрядами". Дальше, по словам Тургенева, они говорили об организации масонской ложи, причем Орлов полагал "после первых трех степеней сообщать его высшие степени", а Тургенев "придумывал средства соединить с обязанностями высших степеней отпуск крепостных людей на волю". Оба цитированные источника признают, что с отъездом Орлова из Петербурга все разговоры прекратились.
       Еще больше мы узнаем из позднейшего рассказа Тургенева. Орлов, говорит он, хотел восстановить старое русское масонство времени Екатерины II, придав ему "цель политическую". В этом духе Орлов составил проект, который сообщил Тургеневу, прося его посвятить в это дело знакомых масонов. Тургенев, по его словам, сообщил "этот регламент или этот церемониал принятия председателю одной ложи", которого потом следствие требовало в Петербург для допроса, но освободило, не найдя тут ничего предосудительного. "В то же время, -- говорит Тургенев, -- Генерал Орлов сказал мне, что он только что организовал зерно общества, построенного на этих основах". {La Russie et les Russes, I, pp. 222--224.}
       На основании всех трех рассказов можно установить, что были действительно составлены "три градуса принятия" и положено начало тайному обществу. Был, очевидно, и устав. Тургенев же вводит в рассказ еще новое лицо: председателя какой-то провинциальной масонской ложи. В. И. Семевский высказал предположение, что это был князь М. П. Баратаев, симбирский предводитель дворянства и известный масон. {В. И. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 408.} Предположение это следует принять в полной мере. Кроме того надо дополнить рассказ Тургенева на основании его дневника и писем.
       В дневнике от 5 августа Тургенев сообщает, что "написал 1 1/2 листа вступления к ..., в котором я излил чувства мои о любви к отечеству, давно волновавшие грудь мою. Как писал, то казалось хорошо; не знаю, как покажется после. Покажу В. И." На следующий день "был у В. И. и прочел ему написанное. Ему нравится; мне также, но не так, как вчера. Сегодня сообщил первую бумагу К. Б." {Дневники, т. III, стр. 41--42.} Если связывать эти записи с переговорами, которые были у Тургенева с Орловым (а не связывать трудно), то окажется, что Тургенев не только ознакомился с "градусами принятия", но и сам писал вступление к чему-то. В этом вступлении он излил чувства любви к отечеству. Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что это было вступление к уставу организуемого "Ордена". Кто скрывается под инициалами "В. И.", трудно сказать. Можно предположить только, что это -- декабрист В. П. Ивашев, земляк Тургенева, тогда поручик кавалергардского полка. "К. Б." очевидно князь Баратаев, находившийся в то время в Петербурге {Семевский, цит. соч., стр. 362.} и связанный с братьями Тургеневыми масонскими интересами. Ему Тургенев сообщил не вступление, а "первую бумагу", т. е., надо полагать, написанные Орловым "градусы принятия". 30 августа Тургенев посылал брату Сергею Ивановичу поклон от кн. Баратаева и просьбу о присылке "Acta Latomorum", а 18 февраля 1818 г. Николай Иванович сообщал брату, что Баратаев организовал в Симбирске ложу "Ключ Добродетели", в которую вступил Ивашев-отец. Тургеневу Баратаев предлагал почетное членство в их ложе, но он, по его словам, отказался, считая, что "масонство у нас процветать теперь не может". На недоуменный вопрос брата Николай Иванович разъяснил ему, что писал так "не из духа угодности к правительству", но чтобы предостеречь брата в виду подозрительного отношения государя к корпусу Воронцова, при котором состоял Сергей Иванович, именно в отношении масонства. Вслед за этим Николай Иванович высказал вполне ясно свой взгляд на масонство: "Есть ли ваша ложа делает какое-нибудь истинное добро, в нашем смысле, то надобно, хотя и с великой осторожностию, лелеять ее и ею заниматься, не взирая ни на что; есть ли нет, то не надобно ничего делать. Здесь нет середины". {Письмо от 25 апреля 1818 г., см. стр. 258.} Несомненно, таким образом, что Тургенев интересовался масонством с той же стороны, что и "Арзамасом", то есть как возможностью для работы "в нашем смысле", работы политической. Степени и "градусы принятия", "вступление", написанные Тургеневым, беседы с Орловым об "Ордене Русских Рыцарей" и чтение Вейсгаупта -- все это очевидно находится в тесной связи одно с другим.
       Кто были еще членами "Ордена Русских Рыцарей"? И Орлов и Тургенев в обоих своих повествованиях называют гр. Дмитриева-Мамонова. О его переписке с Орловым и работе над программой "Ордена" известно. Можно поверить Тургеневу, что он лично с Дмитриевым-Мамоновым не был знаком, и допустить, как мы это сделали выше, что ему не были известны "Пункты", разработанные последним. Но отношения Орлова и Мамонова и их политическая близость не были для него тайной. С этой стороны любопытно письмо к Сергею Ивановичу от 15 апреля 1820 г. Здесь Николай Иванович сообщает "нелепости" об Орлове, дошедшие до "щекотливых ушей правительства". "Нелепости" эти: слухи о посещении Орловым в Москве Мамонова. "Тот будто его не принимал, а Орл[ов] выломал дверь, чтобы войти к нему... А наконец сказали, что он ездил в Москву чтобы рассмотреть с Мамоновым сделанную им конституцию для России". Обеспокоенный этими слухами, Николай Иванович искал свидания с братом Орлова, известным генерал-адъютантом А. Ф. Орловым. В письме от 28 апреля того же года Николай Иванович просит брата заахать к Орлову в Киев и передать ему, что "слухи о нем здесь кончились ничем". Что касается "нелепостей", то первая, из них, т. е. выламывание двери, подтверждается рассказами кн. П. А. Вяземского. {См. об этом в примечаниях.} Вторая же, надо полагать, является отголоском политической переписки Орлова с Мамоновым, относящейся к более ранним годам, так как посещение 1820 г. Орловым Мамонова имело целью убедить последнего, уже близкого к душевной болезни, отказаться от затворничества.
       Тургенев в своих воспоминаниях называет еще двух членов "Ордена Русских Рыцарей": флигель-адъютантов М. и Б. В. И. Семевский решил, что первый из них был князь А. С. Меншиков, а второй -- А. X. Бенкендорф. {В. И. Семевский, цит. соч., стр. 408.} Участие в "ордене" князя А. С. Меншикова, друга М. С. Воронцова, одного из представителей аристократической и генеральской фронды, подтверждается С. П. Трубецким {Записки С. П. Трубецкого, М., 1906, стр. 34.} и должно быть признано. Относительно Бенкендорфа мы позволим себе выразить сомнение. Вряд ли Орлов, настроенный резко националистически, пригласил бы его в тайное общество. Мы позволяем себе высказать здесь догадку, что "Б" это -- Бутурлин Д. П., флигель-адъютант, друг и бывший однополчанин Орлова, с которым через два года они резко разошлись во мнениях. {См. письма к нему М. Ф. Орлова в сборн. "Декабристы и их время". Изд. о-ва политкаторжан, т. I, М., стр. 200--205.}
       Ограниченность наших сведений об "Ордене Русских Рыцарей" не позволяет нам делать какие-либо предположения о том, были ли в нем еще какие-либо члены. Но гипотетически это можно допустить. Из рассказов Тургенева мы знаем, что "орден" имел отношения с Союзом Спасения, а именно с руководителем последнего А. Н. Муравьевым. {"Красный Архив", XIII, стр. 76.} Это целиком подтверждает в своих воспоминаниях Никита Муравьев, который говорит, что оба общества решили остаться самостоятельными, но обязались помогать друг другу, и называет Н. И. Тургенева представителем "Ордена Русских Рыцарей". {"Восстание декабристов", Материалы, т. I. Гос. изд., 1925, стр. 305--306 в 307.}
       Что касается националистических и, в частности, антипольских настроений Орлова, то, вероятно, не без влияния бесед на эти темы с Орловым находится запись в дневнике Тургенева от 21 августа, в которой Тургенев признает величайшей заслугой Екатерины II уничтожение Польши. {Дневники, т. III, стр. 43--44.}

IV

       Для Н. И. Тургенева и М. Ф. Орлова крушение надежд, связанных с арзамасским журналом, и разномыслие с "тористами" явились лишь толчком ;К усилению политической деятельности в желательном им направлении. М. Ф. Орлов в Киеве занялся ланкастерскими школами. По этому поводу Николай Иванович писал младшему брату: "Я рад, что Ор[лов] сближается с филантропизмом, кот[орый] нельзя отделить от либеральных идей, и против которого он прежде восставал. Я всегда был уверен, что он восставал против филантропии только на словах: на деле же он этого сделать не в состоянии, ибо кроме ума имеет добрую и преблагородную душу". {Письмо от 5 декабря 1817 г., см. стр. 243.} Сближение Орлова с "филантропизмом", против которого он, оказывается, прежде возражал, означало для него по существу выход из узкого круга аристократических и дворянских организаций и попытку работы в более широком направлении. Сам Н. Тургенев, по его словам, считал ланкастерскую систему "великим орудием просвещения и свободы людей". {Письмо от 29 мая 1818 г., см. стр. 260--261.} Несомненно, что в 1818 г. произошло и вступление Тургенева в Союз Благоденствия. {См. об этом в моей статье "Н. И. Тургенев в тайном обществе декабристов" в сборнике "Декабристы и их время", изд. Политкаторжан т. I, стр. 129--130.}
       В течение 1818 и 1819 гг., как показывают публикуемые письма, настроение Николая Ивановича эволюционировало влево. Прежде относившийся терпимо и даже с некоторым сочувствием к библейскому обществу, {См. запись в дневнике от 17 мая 1817 г.: "Я не имею точного мнения о сем учреждении, но не нахожу в нем ничего кроме доброго..." Дневники, III, стр. 36.} он в письме от 3 февраля 1818 г. говорит с раздражением "о наших невинных мистиках, или попросту сказать, святошах, общество которых недавно кто-то называл русской Tugendbund", прибавляя к этому с едкой иронией: "А ты еще ожидаешь успеха ланкастеровой методе! Но правда -- есть способ сделать их и о ней заботливыми; представить, что она будет споспешествовать распространению библии". В том же письме содержится и резкий отзыв "о новых военных поселениях: другой признак христолюбивого девятнадцатого века". К варшавской речи Н. И. Тургенев отнесся с некоторым скептицизмом, но все же с надежоой, что "по крайней мере свободнее можно будет писать", и что "хамство не будет так восставать на либеральные идеи по ращетам не убеждения, а подлости". {Письмо от 2 апреля 1818 г., см. стр. 255.} Но уже очень скоро после этого пришлось сообщить о запрещении каких бы то ни было статей по крестьянскому вопросу. {Письмо от 29 мая 1818 г., см. стр. 261.} Наконец, в письме от 24 мая 1819 г. после критики финансовой политики правительства находим рассуждение: "есть ли хотят плода, должны насаждать; есть ли хотят иметь хорошее управление, кредит и проч., должны ввести конституцию" и, наконец, заключение: "Самодержавное правление так не согласно с щастием гражданским, что самые великие качества государей самод[ержавных] недействительны для пользы государств, между тем как малейшие слабости, от которых никто не свободен, причиняют невероятный вред". Таким образом к 1819 г. Тургенев разочаровался в своих надеждах на самодержавную власть, В то же время он стал возлагать некоторые надежды на то, что "может быть сила обстоятельств что-нибудь сделает... Но и сила обстоятельств -- может ли она быть сильнее апатии наших соотечественников". Теперь апатия, терпение русских приводит в отчаяние Тургенева. "Россия непонятно терпелива. Удивительно, как мало чувствующих людей даже между теми, которые размышляют". {Письмо от 26 июня 1819 г., см. стр. 228.}
       Мы однако, сильно ошиблись бы, если бы подумали, что такое "полевение" изменило существо программы Тургенева и его социальную ориентацию. Нет, его программа оставалась той же программой умеренно-буржуазного помещичьего либерализма, как это доказывает его записка по крестьянскому вопросу конца 1819 г. {О ней см. в моей цитированной книге о Н. И. Тургеневе, стр. 68--72.}
       И по сути своих взглядов Тургенев не мог отказаться от мысли о воздействии на дворянское общественное мнение. Он продолжал считать главной своей задачей "распространение здравых идей о свободном состоянии крестьян, которое равно выгодно и для помещиков". {Дневники, т. III, стр. 122.} Таких же взглядов держался и Сергей Иванович. Он шел еще далее, выражая пожелание, чтобы инициатива в деле освобождения крестьян была за дворянством, а не за правительством; такой акт только "укрепит самодержавную власть государя, если только дворянство не примет громадных предосторожностей, соперничая в великодушии с правительством. Но если напротив дворяне сами вызовут эту меру, они могут этим доставить много выгоды всей нации, призвав на помощь бывших рабов". {Запись в дневнике 9 декабри 1817 г. Архив, No 23, л. 20 (подл, на франц. яз.).} Здесь оказывается, что дворянская инициатива может оказаться выгодной для "всей нации".
       Н. И. Тургенев в период своей деятельности в Союзе Благоденствия не переставал искать путей для воздействия на дворянское общественное мнение. Устав Союза Благоденствия вменял в обязанность его членам организовать "вольные общества" для распространения своих взглядов за пределами Союза. 30 декабря 1818 г. Н. Тургеневу пришла в голову мысль об организации такого общества, целью которого было бы издание журнала. {Дневники, т. III. стр. 181.} 2 января 1819 г. он написал большое письмо к М. Ф. Орлову, в котором обстоятельно излагал свои чувства. "Я ничего не вижу в жизни, кроме этого прелестного идеала, называемого отечеством, -- писал он между прочим,-- оно моя религия, моя любовь, мое бессмертие души, мое все". В письме была приведена какая-то выписка из дневника Тургенева. Надо думать, что эта была та самая выписка, в которой говорилось об организации журнального общества. Тургенев не мог не поделиться этой мыслью с другом и соратником по "Арзамасу". Мысль о журнале, конечно была связана генетически с аналогичной неудавшейся попыткой "Арзамаса" На следующий день Тургенев "написал неправильный проспектус" своему обществу и придумал назвать последнее "Обществом 19 года и XIX века", а журнал "Россиянином XIX века". {Там же, стр. 183.} "Проспектус", написанный Н. И. Тургеневым, носит названия "Мысли о составлении общества под названием..." Далее в рукописи идет: "Приняты: Николаем Тургеневым, Професором Ал. П. Куницыным. Предлагаются: Никите Михайловичу Муравьеву, Федору Николаевичу Глинке, Грибовскому (и другим)". За этим следует приписка карандашом: "Иван Григорьевич Бурцов. Павел Иванович Калошин. Князь Александр Александрович Шаховской. Александр Сергеевич Пушкин". Здесь таким образом видим семь членов Союза Благоденствия, двух известных писателей и одного профессора. Шаховской, бывший беседчик, в свое время вызвал своим выступлением против Жуковского объединение своих противников, а теперь был с ними в близких отношениях. Пушкин, близкий к братьям Тургеневым и Глинке, связанный с рядом членов Союза Благоденствия по обществу "Зеленая лампа", был, конечно, желанным членом журнального общества. Куницын был товарищем Тургенева по Геттингенскому университету. "Проспектус" Тургенева указывает прежде всего на потребность "благомыслящих людей" "обратить внимание публики на некоторые здравые идеи, сообщить ей некоторые справедливые понятия, представить некоторые истинные правила, благодетельные в приложении". Далее отмечается нарождение в публике "какой-то охоты к общему просвещению, не к тому, которое приобретается в училищах, но к тому, которое делает человека способным судить о гражданском положении своего отечества". Однако, заявляет Тургенев, -- произведения русской литературы "не касаются до предметов политики". Это делает нашу литературу "неудовлетворительною для нашего времени" и создает необходимость "иной пищи моральной, более питательной, более соответственной требованиям и обстоятельствам века". Между тем, "происшествия 1812, 13, 14 и 15 года сблизили нас с Европой..., и никакая человеческая сила не может уже обратить нас вспять". Сама Европа теперь обладает "истинным просвещением". Последнее "есть знание своих прав и своих обязанностей". Во имя этого предлагается "соединение воедино нескольких русских, любящих отечество", указывается, что когда такое соединение совершится, общество обратится к правительству за легализацией. Предполагаемый журнал должен разделяться на три разряда. Из них первый посвящается географии, этнографии, статистике, истории, законодательству и государственному хозяйству России; второй -- рецензиям русских и иностранных книг научного содержания; третий -- словесности". {Дневники, т. III, стр. 367--372.}
       21 января состоялось первое собрание журнального общества. О результатах этого собрания Николай Иванович сообщал брату 24 января. Здесь оказывается, что журнал будет включать в себя отделы: политика, политическая экономия, финансы, юриспруденция, история, философия, под которой подразумеваются "рассуждения о воспитании и литературе". "Я, -- писал Тургенев, -- сообщил мою идею Куницыну. Он ее принял. Сверх того присовокупились к нам несколько молодых людей бывших воспитанников лицея и несколько офицеров... Жуковский участвует по литературе. Я много надеюсь на корреспондентов, в особенности на к[нязя] Вяземского". Тургенев просил брата написать для журнала статью о Франции, в частности о ее государственном устройстве и управлении, и выражал надежду на сотрудничество Старынкевича по юриспруденции,, "По возможности мы будем писать против рабства", прибавлял Тургенев. В заседании было уже произведено распределение работы. Сам Тургенев взялся писать о финансах и о политике. Из этого рассказа Тургенева узнаем, что кроме намеченных лиц были приглашены еще Жуковский, Вяземский; {Вяземский в 20-х числах января и в начале февраля был в Петербурге "Ост. Архив", I, стр. 190.} наконец, упоминается об участии бывших воспитанников лицея. К числу последних принадлежал, кроме А. С. Пушкина, И. И. Пущин, который в своих записках описал, очевидно, именно это собрание, и которому Тургенев предложил дать статью о книге м-м Сталь "Considérations sur la Révolution franèaise". {И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири, М., 1925, стр. 116--117.} Таким образом в составе журнального общества было, включая Пущина, восемь членов "Союза Благоденствия", среди которых преобладали представители умеренного крыла, один либеральный профессор, писатели, близкие по взглядам, Пушкин, и Вяземский, сотрудники того же направления, С. И. Тургенев и Старынкевич. Что касается Жуковского и Шаховского, тогда очень популярного драматурга, то они, очевидно, приглашались для оживления художественного отдела. Ни одного "ториста" среди приглашенных не было. "Все статьи должны иметь целью свободомыслие, -- решительно заявлял брату Тургенев.-- Журнал, очевидно, должен был быть органом "Союза Благоденствия". С 26 января Тургенев возобновил работу над "проспектусом". {Дневники, т. III, стр. 185.} Очевидно, в результате обмена мнений на заседании 21 января журнал получил новое название: "Архив Политических наук и Российской Словесности". "Проспектус", над которым теперь работал Тургенев, повидимому, должен был уже быть программой журнала и предназначался к напечатанию в No 1. Он носит заголовок: "От издателей". Этим, очевидно, надо объяснить осторожность выражений и глубоко лойяльный тон, не скрывавший, однако, существа воззрений автора. Первая тирада "проспектуса" содержит в себе подчеркивание заслуг трех царствований. Петр "заставил итти русских вместе с Европой", но русские шли слепо, "не знали куда и не имели никакой цели". Екатерина "озарила Россию светом яркой славы" и оставила в памяти народной многие правила, предания, драгоценные для гражданского порядка. Александр прославил "Россию истинною славою, основанною на справедливости и на точных началах всякого общества" и обратил "стремление Россиян к успехам гражданственности". Истолковав ^таким образом в тенденциозно-либеральном духе смысл важнейших эпох новой истории России, Тургенев далее подробно обосновал значение своей эпохи. По его словам, происшествия последних 30--40 лет, явившихся для Европы великим "практическим курсом политики", "убедили Европу, что нет прочного основания для государств без взаимных прав и обязанностей гражданских, без нравственности, без религии". "Россия участвовала в сих происшествиях только в смысле правды и справедливости": она противободрствовала гению зла", порабощавшему народы, защищала свою честь и свободу Европы. При этом в то время, как другие народы боролись за свои эгоистические интересы, Россия участвовала в борьбе бескорыстно. Поэтому последствия борьбы для нее могут быть только благодетельны как во внешнем, так и во внутреннем отношении. Во внешнем отношении Россия чрезвычайно усилилась, став охранителем независимости народов и "нелицеприятным, судьей" их. Во внутренном отношении "мы стали европейцами, останемся европейцами, и никакая сила человеческая не может сделать нас азиатцами, в моральном значении сего слова, вопреки тем людям, которые, будучи приверженцами обветшалого порядка вещей и обреченного уже на вечную ничтожность, доказывают своими мнениями и действиями, {На полях приписка: "старообрядческими".} что эгоизм и предрассудки могут оставаться непременными, между тем, как все вокруг них обновляется новой жизнью образованности и просвещения". Отметив таким образом, что борьба с этими людьми и с их "эгоизмом и предрассудками" будет задачей журнала, Тургенев далее распространяется о развитии в России просвещения и о его значении дая гражданственности. Приведя фразу Петра "Есть только одна Россия в мире; и она не должна иметь себе равной", {Возможно, что именно эта фраза Петра в устах Тургенева дала повод Пушкину впоследствии сказать о Тургеневе: "Одну Россию в мире видя..."} указав на развитие просвещения в эпоху Екатерины и Александра и в частности отметив преподавание политических наук в русских университетах, Тургенев еще раз подчеркивает, что можно только замедлять успехи просвещения, но нельзя их останавливать, еще менее обратить назад, вспять к варварству, к дикости. В итоге следует заявление, что журнал считает своей целью распространение политических знаний. Далее упоминаются отделы журнала, те самые, которые названы в письме к Сергею Ивановичу. В заключение доводится до сведения публики, что "все истинно полезное, все честное, все справедливое, все доброе найдет в издателях твердых защитников, и вместе с тем все низкое, своекорыстное, неблагородное будет чуждо их сердцу, навсегда будет чуждо и их журналу..." Наконец публика успокаивается на тот счет, что "одним из священных правил журнала" будет умеренность, отклонения от которой возможны только под влиянием увлечения "энтузиазмом добра и негодованием к пороку". {Дневники, т. III, стр. 373--382.}
       По существу этой программы необходимо заметить следующее. Вся осторожность стиля этой работы нисколько не затемняет его ясной, тщательно подчеркиваемой умеренно-либеральной идеологии. Внешняя лойяльность к правительству, в которое в это время Тургенев не верил, объясняется, однако, как мы думаем, не только цензурными соображениями, но и стремлением подчеркнуть то общее, что было у умеренного крыла "Союза Благоденствия" с "торизмом" и аристократической оппозицией. Именно поэтому подчеркнуты "бескорыстие" и освободительная роль России в борьбе с Наполеоном, ее внешнее величие и те "успехи в просвещении", о котором говорил Блудов Сергею Ивановичу и в которые оба брата верили слабо. Цель журнала, таким образом ясна: это политическое воспитание дворянства в умеренно-либеральном направлении и объединение вокруг журнала всех тех элементов дворянства, которые не могут быть причислены к "хамам".
       23 февраля Тургенев снова писал брату о журнале, прося его о сотрудничестве и сообщая ему о том, что подготовка статей идет. При всем том в этом письме звучит уже скептическая нотка, а именно указание, что "цензура теперь здесь слишком строга". Скептицизм в Тургеневе проявлялся еще и по отношению к самому себе. И теперь, как и во время работы над статьей для журнала "Арзамаса", он вынужден был сознаться в своей неспособности к такого рода работе. Уже 26 января, работая над "проспектусом", Тургенев сознавался: "Я совсем не умею писать ничего кроме протоколов. Я неясно думаю, а потому и трудно писать, хотя пишу еще неяснее, чем думаю". {Там же, стр. 185.} 24 февраля он начал писать для журнала "Обозрение европейских государств". {Дневники, т. III, стр. 187.} 3 марта сообщая об этом брату, Тургенев жаловался, что чувствует себя все "более неспособным к такою рода спекулятивным занятиям", и причину этого находил в служебных занятиях. В письме от 23 марта Тургенев писал, что журнальное общество собиралось раза два, и что были прочтены четыре "пьесы". "Одна из них только хороша. Другие слишком ученические". Причина та, что авторы "все молодые люди, по большей части офицеры, имеют мало опытности в литературе". Итак, активные члены "Союза Благоденствия" в большинстве своем в это время оказывались малоспособными к литературной пропаганде своих воззрений. И теперь Тургенев возлагает надежду только на то, что "отсутствующие будут помогать присутствующим", причем предупреждает о строгости цензуры. Сам же он, однако, в это время почти уже отказался от мысли написать статью, так как взял новую службу (начальника отделения канцелярии министра финансов) и был занят целыми днями и вечерами.
       Мысль о журнале, однако, имела несомненный успех. Сергей Иванович был очень заинтересован этой мыслью. Однако, предложение брата писать обозрение Франции его, повидимому, несколько пугало в виду возможных осложнений на этой почве с цензурой и -- еще более -- с его начальством по службе. 13 марта он записал в своем дневнике: "Я еще не решился посылать брату политические артикли о Франции. Но, если и пошлю, то с условием, чтобы прежде, чем их будут печатать, показываемы они были министерству иностранных дел". {Архив, No 23, л. 182.} Зато Сергей Иванович послал брату написанную в форме письма к Мериану на французском языке большую статью о политическом положении Германии, представлявшую собой опровержение реакционной записки Струдзы. 7 мая Николай Иванович писал ему: "Твое письмо к Мериану о Германии мне весьма понравилось и есть ли бы наш журнал уже издавался, то я попробовал бы напечатать его. Твои артикли о Париже могли бы также войти в него. Не отставай и от русского языка и попробуй что-нибудь написать по русски". В том же письме Николай Иванович просит передать Старынкевичу, что ждет от него статьи о французском судопроизводстве. Одновременно с этим письмом Николай Иванович посылал брату "проспектус" в окончательном виде и сообщал брату, что журнал выходить будет не ранее 1 января 1820 г. и будет распространять "здравые идеи" под покровом теории. По дневнику Тургенева мы знаем, что собрание общества было 10 апреля и должно было быть 6 мая. На собрании 10 апреля присутствовало только 6 человек, а читали свои "пьесы" только Тургенев и Муравьев. {Дневники, т. III, стр. 191.} Состоялось ли собрание б мая, мы не знаем. Журналом интересовался даже такой вполне консервативный соратник Карамзина, как И. И. Дмитриев А. И. Тургенев писал ему 6 мая: "Брат Николай приемлет с чувствительною признательностью участие ваше в намерении его издавать журнал. Вероятно, оно состоится в исполнении, ибо много уже материалов заготовлено, и он обыкновенно преследует свои предприятия. Но сотрудники его весьма зелены, исключая молодого Муравьева, который подает прекрасную надежду". {"Русский Архив", 1867, стр. 647.} Предполагавшееся участие в журнале И. И. Дмитриева, который и в дальнейшем им интересовался, {Соч. И. И. Дмитриева, изд. 1883, стр. 247, 248, 255 и "Русская Старина", 1903, XII, стр. 715, 716, 717, 718.} свидетельствует о намерении Тургенева привлечь серьезные литературные силы. Вяземский также интересовался журналом и притом вполне учитывая его политический характер. "Что делает журнал Николая Ивановича, голубь спасения, вестник берега свободы", -- спрашивал он Александра Ивановича. {"Ост. Архив", I, стр. 206.}
       Но, конечно, для успеха журнала, который должен был быть органом "Союза Благоденствия", нужно было участие не Дмитриева, и даже не членов Союза, из которых один H. M. Муравьев оказывался подающим надежды сотрудником. Сам Тургенев, как нужно решительно признать, не годился ни для редакторской, ни для сотруднической работы. А его неспособность и занятость службой, вероятно, охлаждала и других. Поглощенный работой в министерстве финансов, Тургенев скоро увлекся там работой над порученным ему проектом реформы гербовых сборов. Этим проектом он хотел воспользоваться для проведения некоторых подготовительных к освобождению крестьян мероприятий и организации для этой цели помещичьих оценочных комитетов. {Об этом проекте см. в моей книге об Н. И. Тургеневе, стр. 87 и в примечаниях к настоящей книге. Поиски этого проекта в архивах оказались, к сожалению, безрезультатными.} С другой стороны, нас поражает, что такой присяжный литератор, как Ф. Н. Глинка, так же как мы видели, приглашенный Тургеневым в журнальное общество, не внес ничего в это дело. Повидимому, однако, это объясняется тем, что, убедившись в неспособности организатора предприятия и большинства сотрудников, Глинка охладел к этому делу, тем более, что ему представились другие возможности. 16 июня 1819 г. он был избран президентом Вольного общества любителей российской словесности и, отдавшись совершенно работе в этом обществе и редактируя его журнал, он сумел сделать последний действительным органом пропаганды. Так и заглохло журнальное общество Тургенева.
       Член "Союза Благоденствия" и журнального общества Грибовский, знаменитый своим доносом, поданным через А. X. Бенкендорфа в 1821 г. императору, повидимому, довольно верно охарактеризовал деятельность Тургенева в Союзе вообще и в журнальном обществе в частности. По его словам, в Петербурге Союзом управляли Тургенев, фон-дер-Бригген и Глинка. Он отмечает и стремление этих трех лиц установить связи с представителями аристократии. Так, он указывает на связь братьев Тургеневых с графом Воронцовым, командовавшим в 1815--1818 гг. русским оккупационным корпусом во Франции, при котором служил С. И. Тургенев. Далее читаем: "Орлов брался вовлечь Мамонова; Тургенев, фон-дер-Бригген и Глинка -- молодых графов Шереметева и Безбородку-Кушелева, для лучшего успеха над которыми полагали приставить способных наставников. То же предполагалось и с другими богатыми, особенно молодыми помещиками". Связи Орлова с Мамоновым нам известны. А из письма Н. И. Тургенева к брату от 1 января 1821 г. узнаем, что накануне он обедал у молодого графа Кушелева. Из дальнейшего текста письма видно, что это было не первое посещение этого аристократического дома. Видно также и содержание разговоров, которые там вел Тургенев. "Обыкновенный мой разговор тут бывает дальнейшее пояснение и толкование, и представление в разных видах текста, состоящего в том, что "верблюд скорее пройдет сквозь иглиные уши, чем богатый войдет в царствие небесное"". Можно думать, что комментирование евангельского текста в устах Тургенева имело вполне практический смысл: молодого аристократа надо было увлечь идеей "пожертвований", о которых вообще любил говорит Тургенев, и склонить на путь реальных пожертвований в пользу тайного общества. О журнале Грибовский говорит: "Тургенев, дававший главное направление, брался с профессором Кунициным издавать журнал, по самой дешевой цене для большого расхода, полагая издержки за счет общества относящиеся. Содействовать сему обязаны были все члены"... Сообщаемое Грибовским далее о намерении завести типографию в отдаленной деревне уже вряд ли может быть принято во внимание, так как положительно известно, что журнал предполагался легальным. Обходим и его утверждение о карикатурах, которые Глинка и Тургенев собирались распространять в народе, как не подтверждаемое другими источниками. Но сообщение, что "Тургенев настаивал преобразовать общество по системе Вейсгаупта и, сходно с тем, членам назваться между собой другими именами" {Н. К. Шильдера. Имп. Александр I, т. IV, СПб., 1898, стр. 210--211.} заслуживает внимания. Из предыдущего мы знаем, что системой Вейсгаупта Тургенев интересовался еще в 1817 г., а строго конспиративный характер, лежавший в основе Тугендбунда, привлек его внимание еще в 1815--1816 гг.
       Печатаемые в настоящем томе письма дают немало материала для освещения попыток Н. И. Тургенева связаться в 1820 г. с представителями оппозиционной аристократии и с их помощью поставить на очередь дня крестьянский вопрос. Первая из этих попыток -- организация легального общества освобождения крестьян -- была задумана кн. П. А. Вяземским и С. И. Тургеневым во время пребывания последнего в Варшаве. Потом С. И. Тургенев привез эту идею в Петербург, где она была горячо поддержана Николаем Ивановичем. Примкнул к ней и А. И. Тургенев. Через гр. М. С. Воронцова идея была сообщена нескольким представителям знати. В письме к С. И. Тургеневу Вяземский чрезвычайно любопытно обосновывает необходимость такой инициативы. Он проникнут одинаковым недоверием к правительственной инициативе и к инициативе крестьянских масс. Он настаивает именно на инициативе дворянства: "Я не менее боюсь министерских ножниц, которые часто режут вкривь и вкось, чем топора черни, удар которого слишком силен, чтобы рассечь этот гордиев узел; инициатива в этом деле должна принадлежать тем, кто держит в руках нити и кто ими связан. Верхи сделали бы из него мертвую петлю и, делая вид, что избавляют от нее одних, постарались удушить ею других; я не знаю, выиграл ли бы при этом крестьянин, -- но что касается нас, то мы бы на этом пострадали наверняка. Низы, разбивая свои оковы, разрушили бы все направо и налево, это должны сделать люди, занимающие среднее положение". {"Архив бр. Тургеневых", вып. 6, Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским, 1814--1833 гг. Под ред. Н. К. Кульмана, Петроград, 1921, стр. 3.}
       Попытка кончилась полным неуспехом из-за противодействия реакционных кругов. {Подробно об этом см. в ст. Н. К. Кульмана "Из истории общественного движения в царствование Императора Александра I", "Известия Отд. русск. языка и словесности Академии Наук", т. XVIII, кн. I, СПб., 1908, и в моей статье "Пушкин и "Общество Елисаветы"" в I томе "Временника Пушкинской Комиссии Академии Наук".} Вторая попытка -- борьба Н. И. Тургенева в Государственном совете за проект законодательного запрещения продажи крестьян без земли -- встретила противодействие объединенного дворянского блока во главе с Мордвиновым и Шишковым. {Об этом в моей статье "К истории борьбы по вопросу о продаже крестьян без земли", "Архив истории труды в России", кн. 6--7, стр. 117--129.} После этой неудачи Н. И. Тургенев уже больше не предпринимал попыток к воздействию на те или иные "сферы" и замкнул свою деятельность в узком кругу тайного общества. В другом месте нам приходилось уже указывать и подробно аргументировать, что после поражения испанской революции в 1823 г. Н. И. Тургенев разочаровался в возможности успеха тайного общества, но что до самого отъезда своего за границу в 1824 г. он оставался его деятельным членом. {В цит. статье "Н. И. Тургенева в тайном обществе декабристов" и сб. "Декабристы и их время", 1, стр. 143--145.} Письма Николая Ивановича к братьям за 1824--1825 гг. свидетельствуют о большом душевном утомлении, связанном, конечно, отчасти с болезненным состоянием, нов значительной степени, думаем, и с пережитыми разочарованиями на поприще общественной борьбы. Здесь мы читаем о болезни и лечении, о времяпрепровождении, о потребности в семейном уюте. Тем не менее и эти письма дают возможность утверждать, что связи с единомышленниками из тайного общества Тургенев хотел поддерживать. Так, в ряде писем мы читаем вопрос о Бриггене. Из письма 14/26 февраля 1825 г. узнаем, что между ними была переписка. Читая "Полярную Звезду" и "Северные цветы" он чувствовал себя "посреди некоторых знакомых П[етер]бургских. С почтенным Глинкою как будто разговаривал". {Письмо от 29 мая 1825 г. Архив, No 230, л. 65.}
       Что касается С. И. Тургенева, вообще в своем дневнике гораздо более откровенного, то вопрос о том, в какой мере он был посвящен в дела тайного общества, остается открытым. Но тот же дневник дает основание утверждать, что разгром революций в Испании и Неаполе и торжество европейской реакции на него произвели впечатление очень тяжелое. После этого у него сложилось вполне определенное убеждение в бесполезности для данного периода каких-либо революционных организаций. 6 августа 1824 г. прочитав книгу Hermese о карбонаризме, он отмечает, что карбонарии были очень сильны в Италии и все-таки ничего не добились. Далее в дневнике следует; "Первое правило ничего не предпринимать. Даже не искать распространять идеи. Они и без обществ распространяются. Но приготовлять все на случай. ААЯ этого едва ли и тайные общества нужны, которые везде запрещены. Довольно если большее или меньшее число добрых, просвещенных, твердых и терпеливых граждан, имея в виду одну цель спасения, будут все по одиночке готовить к достижению оной... Старое ужасно, новое еще не совсем возродилось, т. е. не между всеми. Все чувствуют, но не все еще понимают свои нужды. Такая эпоха предзнаменует революцию, но не есть еще эпоха, в которую революция удасться может". {Архив, No 31, лл. 45--46.}
       Накануне революционного выступления тайных обществ руководство в них перешло из рук представителей буржуазно-помещичьего либерализма в руки более радикального течения.

ПИСЬМА НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА ТУРГЕНЕВА К СЕРГЕЮ ИВАНОВИЧУ ТУРГЕНЕВУ
    1811--1821 гг.
       
       
       

    1

    К No 1
       1 Дата письма устанавливается дневником Н. И. Тургенева: запись-там сделана в 4 часа утра, т. е. сразу после написания письма.
       2 Н. И. Тургенев покинул Геттинген, окончив университет, в котором обучался с 1808 г., и оставив там брата. Последний учился в Геттингенском университете с 1810 г. Запись в дневнике проникнута тем же настроением, что и письмо. Тургенев пишет, что вместе с Геттингеном он лишился "свободы, независимости, покоя" ("Дневники", II, стр. 8). Настоящее письмо появляется в печати вторично. Оно было напечатано Е. И. Тарасовым в примечаниях ко II тому "Дневников" Н. И. Тургенева, стр. 412.
       Геттингенский университет по словам историка, "в девятом десятилетии XVIII века сделался средоточием реальных и материальных... наук" (Шлоссер, История XVIII ст. и XIX до падения Франц. империи, изд. 2-е, т. IV, СПб, 1868, стр. 179). И, действительно, здесь лучше всего были поставлены науки юридические, экономические и исторические. Среди профессоров-юристов здесь выделялись Пюттер, Бемер; среди экономистов -- статистик Ахенваль, на исторической кафедре особенно выделялись Шлецер, у которого учился А. И. Тургенев, Гаттерер и Шпиттлер, а в годы студенчества Тургеневых -- Геерен. Политическую экономию и "теорию политики" в эти годы читал Сарториус. На кафедре юридических наук выделялись Гуго и Геде. В Геттингенском университете уже с 60-х гг. XVIII века учились и русские студенты. В 1801 г. в Г. ун-те число студентов равнялось 701, из коих 456 иностранцев. Русских в 1804 г. было 12 человек (См. Pütter. Versuch einer akademischen Gelehrtengeschichte von der Georgia-Augusta-Universi tat zu Göttingen. 1765. -- Brandes. Ueber den gegenwärtigen Zustand der Universität Göttingen. 1802. -- Salfeld, Friedrich. Geschichte der Universität Göttingen. 1820. -- Wischnitzer. Die Universität Göttingen und die Entwicklung der liberalen Ideen in Russland im ersten Viertel des 19 Jahrhunderts. Berlin, 1907). Интересно, что в инструкции, данной русским студентам в 1808 г., когда уезжал 9а границу Н. И. Тургенев, Геттинген особенно рекомендовался как средоточие исторической науки, а последнюю предлагалось изучать в связи с экономикой, так как в истории главный предмет -- "деяния" людей, которых заставляют действовать их "нужды" (см. "Дело 1808 г. по предложению г. министра об отправлении 12 студентов в чужие края для усовершенствования в науках с целью занятия профессорских мест в предполагаемом в столице университете", Рукоп. отд. Рос. Публ. Библ., Библиотечное Обозрение, т. II, стр. 243). Надо полагать, что в составлении инструкции принимал участие А. И. Тургенев (об этом см. в книге: А. Н. Шебунин, Н. И. Тургенев. ГИЗ, 1925, стр. 34--36). Последний вынес из Геттингенского университета сохранившийся у него на всю жизнь интерес к исторической науке. Н. И. Тургенев специализировался здесь в области изучения экономических и финансовых наук и стал приверженцем учения Адама Смита (там же, сгр. 32--39).