В Кёнигсберге состоял в то время один жандармский офицер пруссак по имени Танкред von чего-то, который был знаком с моей хозяйкой. Однажды, зазвав его к себе, я просил его пригласить его товарищей и употчевал их до такой степени, что они без проводников не могли домой идти. Странно покажется, что я послал за незнакомыми офицерами, чтобы вместе вечер провести, но такое обращение водилось между пруссаками и русскими офицерами: встречаясь с незнакомым на улице, пруссак жал русскому руку и называл его mein bester Camrad или Herr Camrad.[116] Наши солдаты также дружно жили с прусскими. Наша гвардия во всю кампанию стояла попеременно в карауле у государя с королевской гвардией и, по смене, солдаты обеих наций пожимали друг другу руки. Прусские солдаты имели более денег, чем наши, и, называя наших своими избавителями, водили их в трактиры и потчевали. Они дивились, как наши выпивали водку стаканами, и слушали со вниманием рассказы наших, хотя и не понимали их. Пока напиток еще не начинал действовать, все происходило дружно и миролюбиво; когда же наши, употребляя без меры даровую водку, напивались допьяна, то заводили ссору с пруссаками, драку и выгоняли их с побоями из трактира. Немки вообще оказывали много склонности к русским и часто поддавались соблазну. Женщины хороши собою в Германии, а особливо в Саксонии. К слабости присоединяют они любезность, ловкость и, что удивительно, хорошие правила, так что их нельзя называть развратными, и они не вызывают к себе презрения, а скорее внушают участие.
В Кёнигсберге я нашел нашего поручика Окунева, квартирмейстерской части, который был захвачен в плен французами в Бородинском сражении и лежал больным в Кёнигсбергском госпитале, когда казаки выгнали неприятеля из города. Комендант Сиверс прикомандировал к себе Окунева и давал ему писать маршруты для проходящих команд.
После пятидневного пребывания в Кёнигсберге я отправился далее к Эльбингу, через города Гейлигенбейль, Брандеберг и Фрауенсбург. Я ночевал в селении на берегу Фришгафа. Вечер был прекрасный. Я пошел на берег моря; садящееся солнце позлащало воды в пространном заливе, все было тихо, слышен только был крик лебедей на море; все клонило к задумчивости, и я провел таким образом часа два в созерцании, давая полную свободу воображению. Ночь уже наступила, когда я возвратился на квартиру.
Переночевав в Эльбинге, я поехал далее вверх по правому берегу Вислы, через город Мариенвердер подле плотины, построенной с давних времен для удержания разлития реки. Я переправился через Вислу на пароме на веслах против Нейбурга и приехал вверх по левому берегу реки в городок, лежащий против Кульма, или Хельмна, который был на другом берегу реки в герцогстве Варшавском. Слух носился, что главная квартира уже выступила из Калиша и подвигалась к Дрездену. Я давно уже был в дороге, мне надобно было торопиться; но между тем и лошадей купить, чтобы, по прибытии в армию, немедленно начать службу.
Мне сказали, что в Кульме найду хороших лошадей, и потому, переправившись через Вислу, я купил у одного поляка двух кобыл, заплатив за каждую из них по 25 червонцев, и затем переправился обратно через реку с лошадьми на пароме, в сильную бурю. Одну из кобыл я избрал себе под седло и назвал ее Сестрицей, другую же назначил для вьюка, назвав ее Агафьей Петровной. Лошади эти были украинские и весьма добрые, но не привыкшие ни к седлу, ни к повозке, так что их должно было дорогой объезжать. Я нашел русскую телегу у маркитанта, наложил в нее сена и овса и поехал таким образом далее, но все еще брал форшпаны. После этих покупок карман мой совсем почти опустел, и я опять затруднялся, как в армию прибыть без денег. Всего более опасался я пропустить военные действия, о которых слух носился, что они уже начались.
Следуя далее, я приехал из Герцогства Варшавского в г. Бромберг, где находился штаб Барклая де Толли, который командовал тогда осадным корпусом перед крепостью Торн (Торунь). Переночевав в Бромберге, я поехал далее через местечки Пиздры и Кобылино до города Милича, лежащего на границе герцогства Варшавского и прусской Шлезии. Места, через которые я проезжал, нельзя было сравнить с теми, которые я в Пруссии видел. Повсюду являлись бедность и разорение, хотя край сей и был союзный французам, и Наполеон его более других щадил. Причиной тому леность поляков и помещики, которые сильно угнетают крестьян. Я не нашел между поляками того гостеприимства, которое видел в Пруссии. Жители в Польше терпеть нас не могли. Однажды только был я приветствован, не помню, в каком местечке, бургмейстером, который был старый французский роялист; имя его было De la Garde; старик позвал меня к себе на вечер, и я у него провел часа два весьма приятным образом.
Саксония меня восхищала: к красивому местоположению надобно присоединить жителей замечательной честности и гостеприимных. Но король их был привержен к Наполеону, который много благоволил к нему, но угнетал народ. Народ терпел и от наших солдат, которые рады были случаю назвать Саксонию неприятельским краем и, невзирая на ласки и гостеприимство жителей, часто обижали их. Французы, зная расположение жителей к нам, со своей стороны также грабили их, называя их изменщиками и неверными подданными; но таково богатство сего края, что через две недели разоренное селение принимало опять прежний вид свой; разбежавшиеся жители опять собирались и жили прежним порядком; их снова обирали, но в короткое время они опять поправлялись своим терпением и трудолюбием. Но такое положение жителей можно преимущественно отнести ко времени нашего отступления или к третьей кампании, после перемирия.
По приезде в Юнг-Бунцлау я зашел в ратушу для получения квартиры и был свидетелем забавного приключения. Бургмейстер ходил около стола задом, со шляпой на голове, защищаясь от русского офицера, который его преследовал и старался с него шляпу сбить. Все немцы тут же стояли и ужасно кричали, но не смели предпринять другого действия, как отгораживать воюющих стульями, которые вслед же за сим по горнице разлетались. Бургмейстер кричал:
– Herr Officier, sie werden dafur verantworten,[117] а русский:
– Как ты, с[укин] с[ын] немец, смеешь меня Сибирью стращать, когда меня Александр Павлович в службе держит? Сними шляпу, а не то я тебя доеду!
Маневры остановились, когда я вошел, и обе стороны выбрали меня судьей. Бургмейстер жаловался, что офицер без всякой причины на него напал, а офицер, что бургмейстер его Сибирью стращал. Мне сие странно показалось, ибо они друг друга не могли понимать.
– Слышите ли, он меня Сибирью и в ваших глазах стращает. Я тебя, немца, под караул возьму, как ты смеешь? – кричал русский.
Я понял дело и растолковал офицеру, что бургмейстер не думал его Сибирью стращать, а что он ему квартиру обещал, что "sie werden" по-немецки не значит Сибирь, а значит "вы будете". И так я примирил их и получил за то в благодарность от всей ратуши стакан пива, трубку табаку, славную квартиру и на другой день форшпан такой величины, что можно было в нем, по крайней мере, трем семействам разместиться.
В одно время со мною находился в Юнг-Бунцлаве светлейший князь Кутузов, который оставался там за болезнью. При нем находился между прочими квартирмейстерской части капитан Брозин 1-й, к которому я пошел. Брозин объявил мне, что светлейшего здоровье весьма плохое и что доктор Вилье, который его лечит, не подавал никакой надежды к его выздоровлению. И в самом деле, часа три после сего, когда я уже был на квартире, хозяйка моя прибежала в слезах и объявила мне о смерти князя. Все жители были в отчаянии: так на него надеялись и иноземцы.
Главная квартира и государь уже были в Дрездене. На другой день меня обогнал на дороге Брозин, который вез известие государю о кончине светлейшего. Говорили, что намерение Кутузова было остановиться на Эльбе и не идти далее вперед, но государь был иного мнения и настоял на своем. Впрочем, Кутузов вовремя умер, спасши отечество свое и получивши всевозможные почести. Счастие, часто содействующее успехам на войне, могло оставить его и помрачить приобретенную им славу.
Бишофсверд была последняя станция до Дрездена. Я радовался, что в тот же день настигну места своего назначения; мне оставалось шесть немецких миль, но как лошади в моем форшпане были плохи, то я большей частью шел пешком.
Около полдня прибыл я в Дрезден, где надеялся отдохнуть; но прежде всего мне должно было явиться к князю Волконскому. Я отпустил форшпан и, остановив повозку свою на левом берегу Эльбы, у самого моста, тут же оделся и пошел отыскивать князя. Первого встретил же на улице Брозина, который второпях сказал мне, что сейчас получено повеление от государя немедленно выступать вперед; что неприятель, собрав большие силы, идет к Дрездену и что вскоре будет генеральное сражение. Известие это было некстати, потому что нужно было провести дня два в Дрездене, дабы приготовиться к походу; но делать было нечего. Я сыскал квартиру князя. Состоявший при нем Перовский-старший был в тот день дежурным и сказал мне, что князь недоволен на меня за то, что я так долго пробыл в дороге. Князю доложили обо мне; он вышел и строго заметил мне, что я так долго в дороге был. Я не успел оправдаться, как он скрылся; но я дождался, как он опять вышел, и спросил его, где мне находиться прикажет.
– Находись пока при мне, – отвечал он, – войска в поход выступают, и ты следуй с главной квартирой.
В этот день переход назначен был в 7 миль, что невозможно было совершить, и потому войска тянулись сии 49 верст почти без остановки, день и ночь.

Я поскакал за деревню преследовать французов и привезти язык к Дибичу, но они успели присоединиться к своему эскадрону, который, приметя нас, выслал фланкеров. Пруссаки мои бросились в перестрелку с ними. Под прикрытием их я разъезжал по полю и приметил вдали большие колонны неприятельской пехоты. Прусский унтер-офицер, который храбро распоряжался своими фланкерами, снабдил меня карандашом и бумагой, на которой я нанес то, что видно было неприятельского строя и позиции. Мы не ожидали таких сил против нашего левого фланга и потому имели на оном мало войск. Милорадович, стоявшей с 12-тысячным корпусом в нескольких верстах от сего фланга, должен бы атаковать неприятеля, но не сделал сего, как слышно было, будто по личным неудовольствиям своим на Витгенштейна. Может быть, Милорадович и не догадался; но он был извинителен тем, что не обладал достаточными для того способностями ума, а виноваты, конечно, те, которые доверили ему начальство. Я немедленно поскакал к Дибичу, чтобы донести ему о том, что видел, но Дибича не нашел и потому донес о том князю Волконскому, который, кивнув головой, сказал "хорошо" и более ничего. Волконский, по неопытности своей в военном деле, играл несчастную роль в сем сражении: он скакал далеко позади линий, суетился и ничем не распоряжался. Между тем на нашем правом фланге завязалось сильное дело.
Перед сим флангом находилось несколько селений, из коих одно называлось Грос-Гиршау (отчего Люценское сражение получило у пруссаков название сражение под Грос-Гиршау). Должно было занять сии селения, – подвиг, предстоявший пруссакам. Селения были густо наполнены французскими стрелками; но пруссаки храбро ворвались в оные и завели ружейную перестрелку, какой я под Бородиным не слышал. Французы упорно защищались; несколько раз селения были нами взяты и уступлены. Прусские вольнослужащие егеря отличались храбростью и ловкостью. Мальчики эти слепо лезли вперед и не выпускали выстрелов даром; но тут и легло много пруссаков. Наш гренадерский корпус пошел к ним на подкрепление. Под вечер селения остались в наших руках.
С обеих сторон потеря была весьма значительна. Храбрый генерал наш Коновницын был ранен; с прусской стороны был убит родственник короля прусского принц Гессен-Гомбургский. Государь и главная квартира стояли на пригорке позади линий наших; все внимание было обращено на упорную перестрелку, которая почти целый день продолжалась. Тянулись оттуда толпы раненых, которые немедленно заменялись свежими войсками.
Пруссаки дрались с таким остервенением, что многие раненые, перевязавшись, закуривали трубку и снова возвращались в огонь. Солдатские жены некоторых из них, исправлявшие в полках должность маркитантов, ходили с ними в огонь и подкрепляли людей водкой. Жители окрестностей, выйдя в поле с припасами и бинтами, сами кормили и перевязывали раненых. Я видел одного раненого прусского офицера, возвращавшегося из Гросс-Гиршау. Он едва верхом держался; лошадь его вели под уздцы, в туловище его сидело семь французских пуль. Разговаривая с королем своим и товарищами, окружившими его, он не показывал ни малейшего упадка духа.
В перестрелке сей находился тоже Тверской егерской баталион великой княгини Екатерины Павловны; баталион сей дрался храбро и потерял много людей и офицеров. Родственник мой Полторацкий, служивший в сем баталионе, был прострелен насквозь.
Под вечер казалось, что победа совершенно решилась в нашу пользу; мы подвигались, занимали новые селения. Радость выражалась на лицах государя и прусского короля. Александр Павлович оставил бугор и поскакал на правый фланг, где еще продолжался порядочный ружейный огонь. Я тогда в первый раз видел царя нашего в огне. Как он был величествен, хладнокровен и прекрасен! Приятная улыбка на губах его, среди визга пуль, утешала всех окружавших. Он недолго был в огне. Я имел случай удостовериться, что слава, несущаяся о его храбрости, не ложная.[118] Прусский король также храбр и хладнокровен, но, как говорят, не блестит дарованиями. Он молчалив, наружность имеет строгого человека, но в обхождении приветлив. Штаб его немногочислен, но составлен из дельных людей. Прусский король высокого роста, несколько худощав, носит усы, фуражку в клеенке, синий сюртук и саблю, повязанную поверх оного. Он был любим войском и подданными.
Мы торжествовали, отбили неприятеля, селения были заняты нами, и мы подвигались; но при начале сумерек, когда огонь стал прерываться, внимание государя было внезапно обращено к правому флангу частыми залпами и сильной беглой пальбой. 25 000 свежего войска пришло к французам из Лейпцига. Наполеон двинул новые массы в занятые нами селения. Государь приказал гвардии подкреплять стрелков; гвардейские колонны двинулись вперед и остановились пред селениями, выслав своих стрелков, но превосходство неприятеля было очевидно: густые колонны его заняли обширное поле, открывая пушечную пальбу, и войска наши, не будучи в состоянии удержать селений, поспешно отступили из оных и в таком беспорядке, что не было возможности их остановить; уходили поодиночке, оставляя раненых в руках неприятеля, на тех местах, которые достались было нам после упорной битвы и где мы потеряли множество народа. Во время сего беспорядка князь Волконский послал меня с каким-то приказанием на левый фланг, который стоял без действия.
Возвратившись по исполнении данного мне поручения, я не нашел более ни князя, ни государя: все уехали, все войска отступали, ночь настала темная, пошел дождь. Я ехал при стоне раненых, среди бегущих по обширному полю сражения. Видя, что тут уже никого из начальников не осталось, я начал искать князя назади и приехал в Пегау, куда с трудом протеснился, потому что улицы были битком наполнены ранеными, умершими, ящиками, орудиями и пр. Я слез с лошади у одного дома, в котором было много раненых офицеров, но никто из них не мог мне ничего сказать о государе и о князе Волконском. Я выбрался из Пегау опять к полю сражения и встретил адъютанта князя, Дурново, который ехал назад. Он поворотил, и мы поехали вместе отыскивать своего начальника; но кого можно было найти в такой суматохе и в темную ночь?
Я поехал опять назад в Пегау, как вдруг услышал ужасную пальбу на левом нашем фланге; ружейный огонь блистал во мраке ночи, как беспрерывная молния. Войска наши, разбитые и на сем фланге, принуждены были отступить, что было, однако, сделано в лучшем порядке, чем на правом фланге. Внезапное нападение сие было учинено теми неприятельскими колоннами, которые я еще поутру заметил, о которых донес Волконскому и на которые он тогда не обратил внимания. Колонны сии обошли наш фланг по Вейсенфельской долине, окружили его и атаковали. Финляндский и Егерский гвардейские полки храбро защищались; но, понеся значительный урон, они принуждены были отступить. Прусские гвардейские кирасиры атаковали неприятельскую пехоту, построившуюся в каре, врубились в оные, но были отчасти переколоты штыками и оставили много народа в неприятельских кареях.
Итак, французы одержали совершенную победу. Беспорядок в нашем войске был чрезвычайный, но и неприятель был расстроен. Мы имели еще много свежей конницы, а французы ее вовсе почти не имели, и потому они нас не преследовали; иначе захватили бы у нас много артиллерии. В сражении под Люценом был ранен родственник мой Муромцов, который был адъютантом у А. П. Ермолова. Из офицеров квартирмейстерских легко был ранен князь Голицын-старший.
Одна из причин, по коим нас под Люценом разбили, состояла в том, что у нас не было настоящего главнокомандующего. Государь приказывал; Витгенштейн приказывал, как нареченный главнокомандующий; князь Волконский приказывал, как начальник Главного штаба всех наших армий; Дибич приказывал, как генерал-квартирмейстер Витгенштейна; Толь приказывал по званию, им перед тем при Кутузове носимому; прусский король приказывал, как король; главнокомандующий его приказывал, как начальник над прусскими войсками. Приказания часто перечили одно другому; случалось, что и флигель-адъютанты приказывали. Видя беспорядок, корпусные командиры стали сами распоряжаться, так что все приказывали, при совершенном отсутствии общей диспозиции, которой не было. Полковник Толь был всех дельнее. Его это так огорчило, что он занемог во время сражения, лег за курганом и был несколько времени без чувств; его трясла сильная лихорадка. Толь бешен, зол, горяч, но распорядителен, храбр и опытен. Выкричав последние свои силы, он поневоле замолчал.
Правый фланг наш мог бы в порядке отступить, а левый мог быть победоносным, но Милорадович, стоявший в нескольких верстах от оного, не пришел на помощь. Мы имели еще важное преимущество над неприятелем: у нас была славная конница, а у французов ее совсем не было. Ровное местоположение способствовало для действия кавалерией, но мы не воспользовались сим преимуществом, и конница наша почти совсем в деле не была. Наша потеря, кажется, превышала 15 тысяч человек, а может быть и 20 тысяч. Неприятель не мог менее нашего потерять, но у нас много народа пропало в отступление, которое совершалось в несказанном беспорядке. Русские еще лучше отступали, но у пруссаков иные полки тогда совершенно исчезли и собрались только уже около Дрездена. Орудия их шли поодиночке, теснясь среди бродящих всадников и пехотинцев. Раненых было очень большое количество; было заготовлено и много форшпанов для отвоза их; но, невзирая на сию помощь, во всех окрестных городах и селениях валялось по улицам множество мертвых тел. Говорили, что государь хотел на другой день возобновить сражение, но не сделал сего по причине недостатка в артиллерийских снарядах, оттого, что парки наши отстали.

Я видел, что он сумасшедший и, показав, что ему не следовало мешаться не в свое дело, продолжал идти по улицам. Кроссару нечего было со мною делать. Он стал орудия поодиночке останавливать; но артиллеристы, погоняя своих лошадей, поехали рысью, и он принужден был стоять и смотреть, как над ним смеялись. Он опасался броситься поперек скачущих орудий и, дождавшись последнего ящика, храбро кинулся перед лошадьми и велел казакам своим держать их. Ему удалось поворотить один ящик и отбить его от роты; он вывел его за город и обвел окружной дорогой, едучи сам впереди победоносным образом, и приказал казакам своим наблюдать, чтобы ящик не ускакал; но как только артиллерист завидел свою роту, выступающую из города, он поскакал и нагнал ее. Кроссар воображал себе, что вся наша артиллерия за ним тянется; оглянулся и, увидев только своих двух казаков, которые смеялись, пустился нагонять ящик. Но не тут-то было: лошаденка его, которой солдаты недавно хвост отрезали, взлягивала и вперед не двигалась, и тем все дело кончилось. Можно без сомнения полагать, что Кроссар с убеждением прокричал:
– J’ai sauv toute l’artillerie russe, qui allait s’embarrasser dans un dfile par l’inadvertance d’un jeune officier inexpriment.[124]
Неприятель находился в то время от нас верстах в сорока. В 1812 году Кроссар явился к нам в армию в странной одежде. Мундира он еще не имел; он был в шубе, в ямских рукавицах и в какой-то смешной шапке. В сем одеянии явился он на форпосты, где казаки сочли его за неприятеля, взяли в плен, говорят, побили плетьми и представили обратно в главную квартиру; по крайней мере, так рассказывают.
В первый день прибытия нашего под Бауцен главная квартира ночевала в городе. Моя квартира с товарищами была недалеко от Герлицкой заставы. Я видел, как прусская армия проходила через город. Она несколько собралась после Люценского сражения; но офицеры и солдаты, полагая нас причиной неудачи под Люценом, хмурились и уже не теми глазами на нас смотрели, однако же с увлечением желали снова сразиться с неприятелем. На мою квартиру зашел прусский вольнослужащий стрелок, которому едва было пятнадцать лет. Видный мальчик этот изнурился от больших переходов, просил поесть, и его накормили. Он вычистил свой штуцер и уснул в углу крепким сном. Мы на другой день узнали, что он был курляндский дворянин Фитингоф, учился в каком-то университете в Пруссии, где, по-видимому, был оставлен без пособия небогатыми родителями, о которых он давно известий не имел. Видя, что товарищи его, студенты, определялись в службу, он вступил в сообщество их стрелком и был во все время сражения под Люценом. Жалок был бедный мальчик, который нуждался в деньгах, но не просил их. Однако же мы догадались и помогли ему, за что он много благодарил нас и, подкрепив силы свои, побежал за город к своему баталиону.
Главная квартира перешла в селение Штейнберг, лежащее верстах в четырех от города. Государь отделился от оной и занял другое большое селение, несколько в стороне. В Штейнберге мы провели дня два без всякого дела, живя на открытом воздухе. Для препровождения скуки я прочел "The vicar of Wakefield",[125] книгу, которую в Бауцене купил.
ауценские ворота завалили и сделали бойницы для стрелков; но немцы так привержены к своим жилищам, что, видя сии приготовления к упорному сражению, они не оставили города, потерпели много, но зато спасли имущество свое.
6 или 7 мая брат Александр прибыл в армию и был прикомандирован к главной квартире. Того же числа последовало новое расписание нашим офицерам, и меня назначили дивизионным квартирмейстером к легкой гвардейской кавалерийской дивизии, состоящей из полков лейб-гвардии Драгунского, лейб-гвардии Уланского, Гусарского и Казачьего; из них Казачий полк находился постоянно при государе, в главной квартире.
Дивизионный командир был генерал-майор Антон Степанович Чаликов, человек немолодой, но веселый и чудак; он был довольно умен и имел некоторое образование. Служа у великого князя, он нашел выгодным представлять из себя шута и, наконец, так привык к сему, что двух слов не мог сказать без рифмы, что всех смешило. Чаликов был командиром лейб-гвардии Уланского полка; он числился более 40 лет в службе, был весь седой и в морщинах, но продолжал бодрствовать в оправдание пословицы "седина на лбу, а черт в ребре". Он был большой крикун и хлопотун, но бестолков. Лейб-драгунского полка командиром был генерал-майор Чичерин; его прозвали le gentilhomme de la chambre,[126] и в самом деле он был более похож на придворного человека, чем на военного. Лейб-гусарский полк был в откомандировке; он после присоединился к своей дивизии, отчего я мало был знаком с офицерами сего полка.
Как я долгое время продолжал службу с сей дивизии, то я назову офицеров двух первых полков, с которыми я был знаком, чтобы дать понятие о новом обществе, в которое я вступил. Они были вообще люди храбрые, но вели жизнь распутную: пили, играли в карты, буянили. Знаясь с ними, мне случалось выходить по вечерам из границ умеренности; но после перемирия я переменил сей род жизни. Игроком я не был. Меня любили в дивизии, и если б я тогда был постарее и опытнее, то мог бы иметь влияние между людьми, не получившими большого воспитания и лишенными обыкновенного образования.
В Лейб-уланском полку первыми лицами в обществе офицеров считались Марков, Жаке, Крещенский, Черкасов, Иоселиян, Колчевской, Гофман, Шишкин, Воейков, двое Заборинских, Глазенап, Альбединский, Вейс и пр., все отличавшиеся храбростью.
Иван Васильевич Марков тогда был поручиком; я с ним в Петербурге был еще несколько знаком; он их всех честнее был, но горлан, очень любил выпить или, как говорилось у них, протащить; играл в карты, любил буянить и всегда был в венерической болезни.
Николай Николаевич Жаке, полковой квартирмейстер. Никакое количество водки не могло его сбить с ног; от венерических болезней у него нос был с небольшим провалом, и голос всегда охриплый; ему было за 30 лет, в деле он вооружался пикой и отправлялся во фланкеры. Признавали его пьяным только тогда, когда он сипучим своим голосом повторял затверженные им слова, единственные, которые он по-французски знал: "C’est ne pas la naissance, c’est la seule vertu qui fait la diffrence".[127] Его произвели в полковники и дали какой-то уланский полк; слышно, что он совсем спился и умер.
Крещенский был адъютантом у Чаликова, слабого здоровья, хороший малый, храбрый, пил поумереннее товарищей и знал свое дело.
Николай Львович Черкасов, полковой адъютант, человек неприятный, неуживчивый и, говорили, бесчестный; его офицеры не терпели, потому что он был доносчиком на них у генерала, большой хвастун, пил поменьше других.
Иоселиян, родом имеретин, необыкновенного роста, силы и храбрости, бедный, простой и смирный; он имел пять или шесть ран. В полку рассказывали, как в кампании 1812 года Иоселиян, увидев однажды, что человек 12 вооруженных французов забрались в сарай, слез с лошади, взял пику и в сопровождении одного улана молдованца, по имени Кариов, бросился в сарай и переколол их всех.
Полковник Колчевской простой малый и горький пьяница.
Гофман был еще молодым офицером в то время и прислан в полк под покровительство Маркова, с которым он вместе жил. Думать можно, что полковой дядюшка его Марков не упустил случая сделать достойного себе племянничка.
Шишкин, очень молодой человек, но бойкий и чахнул от пьянства и фрянок.[128]
Воейков, друг и приятель Маркова, имел более других образования, но был задорен, дерзок и крикун.
Два брата Заборинских также любили выпить.
Альбединский был порядочнее многих в полку; я с ним позже познакомился; казалось, что его не любили товарищи. В обратное следование наше через город Шалон во Франции он вступил в масонскую ложу и был ревностным членом этого общества.
Вейс, молодой человек, порядочный и не вдавался в пьянство.
Глазенап, из храбрейших между офицерами.
Кроме сих были еще многие, как то: князь Эристов, Масловский, Меликов, трое Болшвингов, Гундиус, принц Филипштальский, маркиз Босезон и пр. Они все отличались храбростью; последние двое еще приличием и образованием.
Старшим полковником в полку тогда был Мезенцов, человек ограниченных дарований и, как говорили, не из бойких офицеров; его не уважали. Офицеры также в глаза смеялись и над стариком Чаликовым, который называл их головорезами и спускал им дерзости. Он сам представлял из себя шута, врал, коверкался и потому не вправе был требовать уважения от своих офицеров. Чичерин был шефом Лейб-драгунского полка. Офицеры его вообще не любили, и в полку постоянно происходили раздор и несогласия; трезвости же не более как между уланскими офицерами.

Переждав несколько, я опять въехал в деревню со своими уланами и, заглянув в один двор, увидел сего солдата, сидящего на пороге дома; ружье его было прислонено к стене. Я поскакал на него и ударил его плашмя саблей. Он в перепуге не успел схватиться за ружье. На требование мое "reudez-vous!" он отвечал дрожащим голосом "pardon!". Я схватил его за ляжку и потащил. Он был легко ранен в руку и не мог следовать за мною, потому что я ехал рысью; но он собрался с силами, когда уланы дали ему несколько толчков в спину оборотами пик. Я торопился, опасаясь, чтобы его не отбили, и потому оставил намерение свое кругом объехать гору, а пустился старой дорогой по долине.
Отъехав с версту, я увидел, что казаки наши уже заняли гору, на которой дрались. Я остановился. Пленный был родом савояр.[129] Виденная нами в горах пехотная колонна состояла вся из его земляков горцев; так как колонна отступила, то нам нечего было опасаться. Уланам очень хотелось обыскать пленного, что я им позволил сделать, и вмиг он был избавлен от излишней тягости; но ничего порядочного у него не нашли, денег у него не было, и в ранце нашли только несколько белья, которое уланы разделили между собой.
Уже начало смеркаться, когда на перевал, где я в первый раз нашел глуховских кирасир, прискакал маленький Паренсов, полковник свиты, состоявший при Витгенштейне.
– Что у вас делается? – спросил он торопливо.
– Ничего, – отвечал я, – неприятель отступил, и в горах никого более нет; но флангу нашему сначала угрожала неприятельская пехота, потому что нам нечем было его отразить.
– Вот гренадеры пришли, – сказал Паренсов и ускакал назад.
Он в самом деле привел несколько полков гренадеров, но полки сии опоздали, и неприятеля уже не было видно.
Я приволок своего пленного к Чаликову; офицеры все обступили меня, восхваляя действия мои на рекогносцировке. Чаликов также восхищался и отправил пленного в главную квартиру; меня же офицеры привели к Маркову, где угостили. Ночь прошла в рассказах и бивуачном препровождении времени у разведенного огня.
Настоящее Бауценское сражение происходило 9 мая, в Николин день. Так как наша дивизия действовала в горах, то могу только описать происходившее на крайнем левом фланге, потому что центр и правый фланг были скрыты от нас горами, и об отступлении армии могли мы знать только по гулу орудий, раздававшемуся в ущельях.
Мая 9-го числа, рано поутру, дивизия наша двинулась по три налево, в горы. Я вел ее той же дорогой, которой накануне ехал. Места мне были известны. Приведя ее к селению, Чаликов остановился. Неприятель еще нигде не показывался; мы были окружены со всех сторон высокими горами, так что конница в сем месте была совсем лишняя. Почти вплоть к дивизии находилась некрутая и невысокая гора, коей вершина покрыта была лесом и скрывала от нас неприятеля; смотря с нашей стороны влево от сей горы, возвышался над нею бугор. Горы справа и слева были все выше находившегося против них возвышения, у подошвы которого мы стояли. Никакие представления с моей стороны не могли Чаликова побудить передвинуться. Он совсем потерялся, когда узнал, что неприятель перед нами скрывается в лесу; ничего не мог он приказывать и скакал, как сумасшедший, по фронту, спрятав свой белый султан, для того, говорил он, чтобы не служить мишенью французам.
Гораздо левее нас в горах стоял Лисаневич с пехотой, но она мало была нам заметна по отдалению и лесам, ее скрывавшим. Генерал-майор Эммануель также находился в горах с драгунами. Рота донской конной артиллерии стояла на особом возвышении в резерве; на правом фланге нашем была также пехота в горах; недалеко от нас находился Белорусский гусарский полк. Итак, в горах было у нас много войск, но местоположение не позволяло их расположить иначе как отдельными частями. Конница казалась излишней и во время дела напрасно теряла людей. С большей пользой могла бы она действовать на правом фланге, где местоположение было удобнее.
Как скоро дивизии выстроилась во фронт, я поехал с Крещенским рекогносцировать неприятеля. Подъехав к лесу, обогнули мы бугор и проехали довольно далеко, но никого не видали; однако неприятель находился близко от нас в лесу, ибо едва мы успели возвратиться, как в опушке леса показалось множество неприятельских стрелков и такой густой цепью, что их можно было скорее принять за головы колонн; почти вплоть за ними стояли и самые колонны. Войско это было баварское. Неприятелем командовал на сем фланге маршал Удино; с нашей стороны начальствовал, не знаю по какому-то случаю, граф Орлов-Денисов. Баварцы открыли сильную ружейную перестрелку; орудий у них не было, потому что не было почти возможности их перевезти в горы, доступные только для нашей донской конной артиллерии. Пехота наша заняла косогор, простирающийся к лесу, и отвечала на огонь неприятеля, прикрывая нашу дивизию, которая не могла действовать, а стояла все время сражения почти целый день под пулями.
Чаликов велел людям слезть. Неприятельские пули достигали людей наших, которые стояли во фронте пешком, держа лошадей в поводу. Нас закрывал в полроста небольшой косогор, на котором я лег с офицерами для отдыха. Пули, пролетая мимо наших голов, ударяли в землю подле нас. Хотели выпить водки и встали. Едва Колчевской стал подносить бутылку ко рту, как прилетела к нам пуля, ударила бутылку в дно и, разбив ее, упала Колчевскому на ногу; он не замешался, а только выбранился и выпил, потом поднял пулю и, показав ее, бросил. Вслед за сим прилетела другая пуля, которая ударила подле нас стоявшего улана в ногу пониже колена; сначала он точно поднял ногу и опять поставил ее, не подозревая, что был ранен; но вдруг лицо его побледнело, он упал, и его унесли: пуля ему кость перебила, и ему отпилили ногу.
Недалеко от нас упала тоже фланговая лошадь без дыхания: пуля ударила ее в самый лоб. Всадник был малороссиянин; он расседлал свою лошадь и с досады за то, что должен на своих плечах нести седло, уходя выругал своего коня и ударил его ногой в живот. От этого толчка конь вдруг вскочил, всхрапнул, встрепенулся и казался бодрее, чем когда-либо. Пуля только ошеломила его до обморока. Коня снова оседлали, и он прослужил все сражение под своим хозяином.
Мимо нашего фронта вели всех раненых пехотинцев и пленных баварцев. Люди так бывают ожесточены во время сражения, что хохот раздался, когда протащили одного несчастного, у которого ниже живота было разбито пулей; он был почти без чувств. Смеялись люди, ежеминутно того же ожидавшие. Мы обступили одного баварского офицера, которого вели три гренадера; нельзя было не полюбоваться гордому виду его и поступи; он приводил на память древних рыцарей. Роста он был высокого, осанка благородная, и весь в крови; на голове была у него каска с красным волосяным султаном; он молчал и гордо смотрел на нас. Гренадеры, приведшие его, говорили, что он высунулся вперед из цепи своих стрелков и подстреленный упал на колени; наши бросились, чтобы его схватить, солдаты его бежали; но он, обнажив шпагу, защищался от трех наших, ранил одного, и его схватили только тогда, когда один из наших ударил его штыком в грудь.
– Wo sind sie blessirt?[130] – спросил я его. Не отвечая мне ни слова, он схватил обеими руками мундир свой и рубаху и, разорвав ее, показал широкую грудь свою, всю в крови; его перевязали и отправили далее.
Сильное дело завязалось на правом нашем фланге, где Наполеон вел главную атаку; мы только слышали гул орудий, который в горах раздавался. Против нас в лесу усиливались неприятельские стрелки. Для удержания их граф Орлов-Денисов приказал двинуться донской конной артиллерии. Два орудия заняли бугор, перед нами находившийся и отстоявший не более как на 60 сажен от лесу. Донцы отважно выехали на бугор под жестоким ружейным огнем, действовали своими орудиями часа три во фланг неприятелю и нанесли ему большой урон, но и сами много потерпели: почти все люди и лошади их были у них перебиты и несколько раз заменялись новыми. Баварцы покушались взять сии орудия, но при выступлении из леса увидели Белорусский гусарский полк, тронувшийся в атаку на них, и отступили.
Для удержания неприятеля привели к нам из-за гор еще прусскую артиллерийскую роту, состоявшую из семи трехфунтовых орудий. Капитан Гертиг, который ею командовал, явился к Чаликову, и Чаликов приказал мне показать ему место, откуда бы ему удобно можно было действовать. Другого места я не мог найти, кроме как несколько поодаль от правого фланга нашей дивизии; он стоял ниже неприятеля и должен был в гору стрелять, но делать было нечего, и пока Гертиг заряжал орудия свои, у него уже несколько человек было раненых. Он осыпал неприятельских стрелков картечью и нанес им большой урон. Но неприятель снова усилился и, невзирая на то, что его с двух сторон били картечью, решился взять прусские орудия и стал из леса выходить; пехота наша не могла устоять и бежала. Чаликов, видя опасность, вызвал охотников из своего полка.
Выехали Жаке и я, а за нами человек пятнадцать улан. Жаке взял у одного из них пику, обратился ко мне и сказал весьма кстати, хотя и не понимая, что говорил, обыкновенную свою поговорку:
– Ce n’est pas la naissance, c’est la seule vertu qui fait la diffrence.