Среди многочисленных русских отзывов об игре Христиани наиболее обстоятельная рецензия принадлежит Ф. Кони, который писал, что Христиани нашла в виолончели «элементы, наиболее постигаемые и лучше всего выражаемые женщинами — нежность, чувство и выразительность. Игра ее подобна ее физиогномии — она строга, но привлекательна, нежна и выразительна. Г-жа Кристиани извлекает из виолончеля те звуки, которые доступны только скрипке и голосу человеческому... Она прекрасно фразирует и поет мужественным голосом своего инструмента с необыкновенным выражением и прелестью; в ней заметен музыкальный инстинкт и чувство мелодии... В игре этой артистки вы не найдете трудностей аппликатуры, дерзких выходок смычка и той полноты и силы звуков, которыми удивляет Серве; когда играет Серве, вы — так сказать — смотрите ухом, когда играет Кристиани, вы — слушаете сердцем. Ее переходы не эффектны, но грациозны; ее пиччикато не поразительны, но кокетливы; смычок ее поет, но поет с мягкостию и негою, поет от души, и песнь его невольно льется в душу, потому что она насквозь проникнута чувством. Словом, талант г-жи Кристиани — совершенно женский талант, то есть талант тонкий, обаятельный, полный вдохновенной настроенности... Кристиани никогда не может почесться неподражаемой экзекютершой, но вы всегда чувствуете в ней превосходную музыкантшу. Пьесы, избираемые ею для исполнения, всегда соответствуют роду ее игры и настройству души: это, по большей части, кантабиле — без блестящих и быстрых пассажей; пьесы, где можно скорее выказать душу и мысль, чем превосходство игры... послушайте у ее смычка песен Шуберта: это пение с томлением, негою и глубоким чувством, как его умеет выражать одна Виардо».

Такова была эта виолончелистка, пользовавшаяся значительным успехом в России и доставившая своей игрой немало наслаждения Свистунову и другим декабристам, находившимся тогда в далеком и глухом краю.

П. Н. Свистунов и его игра на виолончели, по видимому, вызвали ответные симпатии французской виолончелистки, и она оставила ему свои ноты для виолончели. 18 января 1851 года Свистунов писал сестре Глафире Николаевне в Одессу: «...Кристиани сейчас находится в Москве, где она дает уроки пения. Я не знаю, что ей помешало отправиться в Одессу. Она бы тебя покорила. Это очень добродушное существо, веселое как воробышек. Оставленные ею мне ноты содержат лишь музыку для виолончели с фортепиано, причем главный интерес эти пьесы имеют только для исполнителя виолончельной партии... Вот пьесы, которые я нахожу наиболее интересными: "La Romanesca" Серве, «Les chants du crepuscules», «La Musette», «Caprice sur l’air de Joseph» (из оперы Мегюля) Оффенбаха и, наконец, песни Шуберта, переложенные Батта».

Это письмо позволяет в некоторой мере судить о вкусах Свистунова-музыканта. Он отдает себе отчет в ограниченной художественной ценности репертуара Христиани; он видит, что пьесы представляют какой-то интерес, главным образом, лишь для виолончелиста. Из оставленных ею произведений Свисту-нова наиболее привлекают некоторые классические пьесы, фантазии на знакомые оперные мелодии и виолончельные переложения известных своей выразительностью и искренностью песен Шуберта и Мендельсона.

Те немногие виолончельные произведения русских авторов, которые существовали в то время (да и то обычно в рукописи), вероятно, не доходили в Сибирь до Свисту.нова, и его интерес и любовь к отечественной музыке находили удовлетворение в переложениях русских народно-бытовых песен, вариациях и импровизациях на их мелодии.

О круге музыкальных интересов Свистунова можно судить п по вопросам, которыми он забрасывает сестер о различных музыкантах и музыкальных сочинениях. Его особенно интересуют ансамбли — квартеты, трио, дуэты.

Услышав (вероятно, от Христиани) о пользовавшемся в ту пору исключительной славой и неоднократно посещавшем Россию польском скрипаче-виртуозе Аполлинарии Контском, Свистунов пишет сестре: «Если ты слышала скрипача Контского, окажи мне дружескую услугу и сообщи все, что характеризует его талант. Среди этого множества артистов я не имею понятия о наиболее знаменитых».

В этом же письме Свистунов писал о том,* что он несколько раз музицировал с Мазараки — женой полковника Сенковского (начальника местного комиссариата). «У нее красивый звук, — пишет Свистунов, — а главное, — она со страстной любовью относится к искусству, что почти не встречается в Сибири, где музыка является скорее развлечением или модой. Да и вообще искусство здесь вещь неведомая...»

В своих просветительских стремлениях Свистунов не ограничивался участием в учреждении в Тобольске женской школы, где обучали грамоте и рукодельному ремеслу. Он немало времени уделял обучению детей декабристов и местных жителей музыке. Он учил их пению, игре на фортепиано, теории музыки (генерал-басу), а возможно, и игре на виолончели.

«В течение некоторого времени я даю уроки генерал-баса двум молодым людям, прилично играющим на скрипке, — писал Свистунов сестре (Глафире Николаевне) в цитированном письме. — Моя наука не очень велика, но это (компенсируется тем, что я умею обобщать мысли и обладаю искусством передавать их другим». Позже Свистунов явился учителем и своей дочери — незаурядной пианистки Марии (Магдалины).

Вообще, наряду с музыкальным дарованием Свистунова, надо отметить и его педагогический талант и любовь к преподаванию.

Художественная одаренность Петра Николаевича проявилась не только в музыкальной области, но и в его рисунках, которые встречаются .в письмах к родным. Желая познакомить их со своей жизнью, семьей и самим местом своего пребывания, он искусно передавал в рисунках изображения детей, города Тобольска и т. д.

Даже немногие приведенные нами сведения, освещающие музыкальную деятельность Свистунова, позволяют судить о ее общественном значении и просветительской направленности. Дальнейшие исследования жизни и деятельности декабристов на каторге и в ссылке, вероятно, выявят еще немало интересного в творческой биографии этого русского виолончелиста.

Уже после отъезда Свистунова из Сибири корреспондент «Тобольских губернских ведомостей» тепло вспоминал этого музыканта, «который в продолжение своего одиннадцатилетнего (? —Л. Г.) пребывания в Тобольске, кажется, из рук не выпускал виолончеля и не только не отказывался от какой бы то ни было музыкальной партии, но искал таких партий, только и жил одною музыкою. Долго еще, может быть, никто не заменит нам его!»

Получив по манифесту 26 августа 1856 года разрешение вернуться из Сибири, Петр Николаевич побывал в Москве (ему здесь было разрешено пробыть лишь 2—3 дня—для свидания с родными), в Нижнем Новгороде, а затем поселился в Калуге, где жил до 1863 года, а затем до конца своей жизни (1889) находился с семьей в Москве.

На протяжении всех лет после возвращения из Сибири он много занимался общественной деятельностью, писал воспоминания, давал уроки.

В первые годы по приезде он, несмотря на немолодой уже возраст и подточенное ссылкой здоровье, с особенной жадностью занимается музыкой, играя на виолончели не только дома, но и у многочисленных знакомых.

Приехав со своей виолончелью в Нижний Новгород, он и здесь нашел музыкальные дома и тем самым — возможность музицировать. «Меня здесь... познакомили с целым городом,— писал он И. И. Пущину из Нижнего Новгорода 29 января 1857 года, — так что я не знаю, куда податься. Совсем замотался, дома не живу. Губит меня меломания. Толкаюсь с басом по домам. Играл у Ульяниновых, у губернатора, у Панова. Нине дал пьесу разучить, чтобы с ней сыграть дуэт, и чем дальше, тем более знакомства... Сегодня поутру звала опять Шаховская к себе на музыку, а я только что хотел засесть дома».

Находясь уже в Москве, Свистунов в 1863 году давал своей дочери (Магдалине) уроки генерал-баса, находя, что эта область «требует известного напряжения ума и обязывает размышлять». Он же, по видимому, на первых порах обучал ее игре на фортепиано.

Впоследствии, в 1876 году, Магдалина Свистунова стала ученицей Листа в Будапештской музыкальной академии, и Лист хорошо о ней отзывался. Она концертировала в Москве, Калуге и других городах. Известный интерес представляют ее зарубежные письма отцу, которому она писала о музыкальной жизни того времени.

О музицировании Свистуновых в Москве рассказывает Е. Н. Головинская в уже цитированной рукописи. Описывая московский дом Свистунова, она отмечает, что «Петр Николаевич много читал, всегда был занят в своем кабинете. По вечерам играл на виолончели под аккомпанемент рояля. Аккомпанировала ему его дочь Коити или Маделен. Иногда приходили друзья, музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой, и устраивались трио, квартеты... Петр Николаевич в людях ценил не происхождение, а человека, его качества, свойства души и знакомился с людьми на этих основаниях, так что в доме у него бывали только идейные люди... Проездом навещали его друзья декабристы (со всеми ими он был в переписке)...»

О том, что Свистунов до старости продолжал заниматься музыкой, можно судить и по его собственным словам, относящимся к 1870 году. Упоминая о приступах глухоты, он писал: Недуг этот посетил меня еще в Читинской тюрьме, где не мешал мне заниматься с успехом музыкою, которой я до сих пор не покидаю» .

Ценность воспоминаний П. Н. Свистунова, обусловленных свойственной ему наблюдательностью, а во многом и прогрессивностью его взглядов, подтверждается тем интересом, который его воспоминания и рассказы вызвали у Л. Н. Толстого. Когда в 70-х годах, окончив «Анну Каренину», великий писатель решил заняться задуманным еще ранее романом «Декабристы», он встречался с Петром Николаевичем, беседовал с ним лично, а также переписывался .

В 1878 году в Москве Толстой навестил Свистунова и, как он писал жене, «просидел с ним 4 часа, слушал прелестные рассказы его и другого декабриста, Беляева».
Для характеристики личности П. Н. Свистунова и его идейных взглядов следует отметить в его публицистической деятельности выступление против нападок на декабристов, появившихся в 1869 году сперва в зарубежной, а затем и в русской печати. Давая отпор клеветникам, Петр Николаевич писал: «Не подлежит сомнению тот факт, что люди, замышляющие переворот в России, подвергались неминуемой потере всех преимуществ, какими пользовались вследствие положения своего в обществе; поэтому ни в корысти, ни в честолюбии оподозрены быть не могут. Лишь пламенная любовь к отечеству и желание возвеличить его, доставив ему все блата свободы, могут объяснить готовность пожертвовать собою и своей будущностью. При несоразмерности способов с предназначаемою целью, люди практические вправе назвать такое громадное предприятие безрассудной мечтой, но чистоту намерений не имеют оснований оспаривать».

Таков был облик декабриста Петра Николаевича Свистунова, ярко выраженные просветительские стремления которого не могли не сказаться самым положительным образом и на его музыкальной и музыкально-общественной деятельности.

Декабристы на Кавказе: новые подробности

Виктор КРАВЧЕНКО

Истории декабристского движения и восстанию 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге посвящены сотни книг, тысячи журнальных и газетных публикаций, научных работ. Драматическая судьба «рыцарей свободы» волновала не одно поколение исследователей.

Приятным подарком выглядела бандероль, полученная из Иркутского мемориального музея декабристов от потомков А. Сутгофа, с которыми автор поддерживает переписку. В ней оказалась книга «П. Н. Свистунов. т. 1. Сочинения. Письма (1825-1840)». Издание подготовлено В. Федоровым и вышло в серии «Полярная звезда». Напомним читателям, что первые книги этой серии «Сочинения и письма М. А. Фонвизина» в двух томах вышли соответственно в 1979 и 1982 годах. В последующем появились труды о декабристах: С. П. Трубецком, А. М. Муравьеве, М. С. Лунине, А. Ф. Бригене, М. А. Назимове и других.

Петр Николаевич Свистунов, - активный участник декабристского движения, принадлежал к младшему поколению декабристов. Он родился 27 июля 1803 года в Петербурге в богатой аристократической и культурной семье, прожил долгую жизнь (85 лет) и оставил после себя богатое литературно-публицистическое и эпистолярное наследие, которое впервые представлено в вышедшей книге. Причем письма Свистунова, большинство из которых он писал на французском языке, воспроизводятся в русском переводе.

Следует заметить, что ставропольскому читателю этот человек интересен тем, что бывал в нашем крае, проезжал через Ставрополь.

«В мае 1825 года П. Н. Свистунов получает четырехмесячный отпуск «для поездки на Кавказ с целью лечения». В своих показаниях Свистунов пишет, что перед отъездом «на Кавказские воды» Никита Муравьев поручил ему передать свое письмо находившемуся в Москве И. И. Пущину... На Кавказе Свистунов встречался с членом Южного общества А. В. Поджио, который, как и ранее (в 1824 г.) С. Г. Волконский, имел поручение от Пестеля разведать о предполагавшемся «Кавказском обществе». Посвящал ли Поджио Свистунова в свои планы, неизвестно, равно как остается спорным и вопрос о существовании «Кавказского общества», которое после проводившегося в декабре 1825 г. - марте 1826 г. специального расследования о нем было признано «мнимым», т. е. не существовавшим».

Эти строки из книги впервые открывают, это важно подчеркнуть, историкам и краеведам имена еще двух декабристов - А. В. Поджио и П. Н. Свистунова, посещавших наши курорты. Для кого-то это может показаться несущественным, но мы знаем, что для серьезного исследователя важна любая новая деталь. Порой эти «детали» производили целый переворот в наших устоявшихся представлениях о том или ином факте, событии, периоде истории. А еще хочется искренне порадоваться за своих коллег в далеком Иркутске, городе, который находит возможности издавать такие книги. У нас авторам чаще всего приходится либо работать «в стол», либо искать - как правило, безрезультатно - доброго дядю-спонсора.

Источник: "Ставропольская правда", 14 ноября 2003 г.

Декабрист Пётр Свистунов

Трудно начинать рассказ о человеке, дарования и социальные валентности которого были, казалось, безграничны. Автор, владея обширной информацией, почерпнутой из самых неожиданных, далёких друг от друга источников, поневоле попадает в ситуацию, описанную Л.Н. Толстым: «Я испытываю чувство повара ... Готовить рябчиков трудно и страшно. А обмывать провизию, раскладывать, ужасно весело»[1]. Но вот приходит пора готовить – и полная растерянность...

Парадокс ситуации усугубляется тем, что личность П.Н. Свистунова (1803–1889), завязавшего в узел своего общения множество замечательных биографий, долгое время выпадала из поля зрения историков и писателей. Пожалуй, наиболее яркий портрет декабриста представлен в одной из глав книги Л. Гинзбурга «История виолончельного искусства». Лишь мимоходом и весьма однобоко рассматривает деятельность П.Н. Свистунова М. Нечкина. Да и в работах других историков содержится много противоречий, которых сравнительно просто можно было бы избежать, выйдя за горизонт чисто профессиональной литературы. Последнее касается, впрочем, не только историков. Иной раз впору воскликнуть: да здравствует дилетантизм!..

Вот и попытаемся подойти к характеристике П.Н. Свистунова «по-дилетантски», т.е. не сухо и не узко, но и без передёргивания и романтического искажения фактов: историки не простят. А проще говоря, призовём в подмогу эмоциональное начало. Что поделать, если личность П.Н. Свистунова такая: неудобная для строгого анализа, постоянно выходящая за рамки предсказуемости.

Образ П.Н. Свистунова не только многогранен, он и загадочен. Кажется, ни об одном из 125 дворян, осуждённых по делу 14 декабря, не имеется столько противоречивых сведений, сколько о П.Н. Свистунове. Я наугад опросил десяток моих знакомых – само имя было случайно знакомо лишь двоим. Долгие годы роль его в декабристском движении вообще замалчивалась, принижалась, если не сказать: извращалась. Тень подозрения нависала над ним. Многие исследователи почитали его едва ли не отступником от декабристских идеалов, дезертировавшим накануне дня восстания и на Сенатскую площадь не явившимся.

Со школьной скамьи нам известно, что руководители Северного общества перед самым восстанием, когда неожиданно умер Александр I и медлить с выступлением было нельзя, отправили срочную депешу в Москву, Матвею Орлову, для координации действий и уведомления южан. Но все ли знают, что именно Пётр Свистунов был избран товарищами для выполнения этой миссии? Да, он был против выступления, считал его обречённым, но, будучи «рукоположен» Павлом Пестелем в «бояре», т.е. в круг руководителей (в возрасте 21 года!), и помыслить не мог о том, чтобы воспротивиться воле друзей. «Он выехал в Москву вечером 13 декабря, невзирая на закрытие петербургских застав; не его вина, что отборные лошади царского посланца графа Комаровского, подменяемые на каждой станции, оказались проворнее. В лошадях Пётр Николаевич толк понимал, он служил ремонтером в Кавалергардском полку. Но что толку, если едешь на перекладных. И если сам царь пристрастно следит за ходом эстафеты; узнав, что в районе Вышнего Волочка Комаровский обошёл Свистунова, Николай облегчённо воскликнул: «Слава Богу!»[2].

Письмо С.П. Трубецкого в любом случае безнадежно запаздывало: в Петербурге уже шли аресты, через несколько дней начались они и в Москве. После следствия, длившегося год, П.Н. Свистунов был осуждён по II разряду как активный сторонник цареубийства. В приговоре значилось: «положить голову на плаху и быть сослану вечно на каторжную работу», с лишением чинов и дворянского звания. П.Н. Свистунов как руководитель одного из филиалов Тайного общества шёл первым в списке своего разряда, и от смертной казни его уберегло лишь отсутствие на площади в день восстания.

Разногласия в позднейших суждениях о роли П.Н. Свистунова в движении 14 декабря объясняются и тем, что Следственным комитетом он был отнесён к Северному обществу, но в списках общества не значился, поскольку выполнял функции руководителя петербургской «ячейки», или филиала Южного общества в Северном. П.И. Пестелю важно было иметь доверенных людей в северной столице, и он искал таких людей в первую очередь в Кавалергардском полку, где и сам он служил до своего перевода в Мариуполь в 1818 г. Ядро Петербургского филиала недаром составили кавалергарды: вирус вольнодумства в полку был традиционно стоек.

Многие кавалергарды выпускались в полк из Пажеского корпуса: подобный путь проделали П.И. Пестель, В.П. Ивашев, Ф.Ф. Вадковский, повторил его и П.Н. Свистунов. Учёбе в корпусе, как правило, предшествовали несколько лет пребывания в частных пансионах. П.Н. Свистунов и в этом отношении не был исключением. Его детство пришлось на первую декаду XIX столетия: в то время был ещё в фаворе мальтийский орден, занимавший прочные позиции в области воспитания и образования дворянской молодёжи. Иезуиты, укоренившиеся в России в годы правления Павла I, имели к 1801–1802 гг. Полоцкую и Петербургскую коллегии, а также широкую сеть пансионов, куда родовая аристократия охотно отдавала на воспитание своих детей.

В.О. Ключевский говорит даже о «повальном увлечении российских дворян» католическим образованием[3]. Вплоть до 1815 г., когда политическая ситуация заставила Александра I выслать иезуитский орден из России, католичество было в большой моде, многие дворяне (князья Одоевские, княгини Голицына и Вяземская, графиня Растопчина, Е. Толстая и др.) стали неофитами этого вероисповедания.

Ревностной католичкой была и мать П.Н. Свистунова М.А. Ржевская. По её настоянию будущий декабрист был отдан в петербургский пансион Николя, курировавшийся одно время лично Г. Грубером (генералом иезуитского ордена в России), и воспитывался там до 12-летнего возраста.

Помимо очевидных плюсов католического воспитания (привычка к кропотливому систематическому труду, изучение светской и духовной истории, изящных искусств, этикета, языков), оно имело и ярко выраженные отрицательные черты, особенно неприемлемые для свободолюбивого российского юношества: постоянная подотчётность в действиях, поднадзорность (своего рода «презумпция виновности» обучаемых), привитие воспитанникам схоластических методов мышления, двуличной морали, основанной на компромиссах с Богом и своей совестью. У лучших представителей дворянской молодёжи это вызывало стихийный поначалу, а затем обоснованный протест; не случайно из стен иезуитских пансионов вышло так много мятежников. Сам Пётр Свистунов, с избытком отведав «вакцины» иезуитской педагогики в раннем детстве, приобрёл против неё стойкий иммунитет на всю жизнь. На склоне лет это побудило его начать работу над рукописью по истории папства и иезуитства.

О деятельности П.Н. Свистунова в Тайном обществе, о характере его поведения на следственных допросах и в предварительном заключении, о тридцати годах каторги и ссылки можно рассказать многое, массовому читателю ещё неведомое, и этот рассказ не за горами, обет автором даден. Чувство верности избранной сюжетной линии обязывает нас, однако, не отрываться далеко от «московской темы», от истории дома в Гагаринском...

Детство и юность нашего героя, который сам себя называл «последним из декабристов», прошли в Петербурге, зрелые годы жизни он провёл в сибирской ссылке, затем некоторое время жил в Калуге и в Москве очутился уже в возрасте 60 лет. Здесь проживали многочисленные его родственники по линии бабушки, Г.И. Ржевской, урождённой Алымовой, сюда возвратилась из Бронниц вдова его друга и крёстная мать его детей Н.Д. Пущина (Фонвизина). Отсюда было рукой подать и до Калуги, где решили остаться двое товарищей П.Н. Свистунова по ссылке – Г.С. Батеньков и Е.П. Оболенский.

В 1867 г. П.Н. Свистунов присмотрел в переулках Арбата небольшой особняк, принадлежавший вдове коллежского советника М. Киндяковой, и вскоре купил его. Это и был нынешний дом № 25 в Гагаринском переулке, некогда гагаринское домовладение.

Купив дом, П.Н. Свистунов повёл «жизнь семейную, тихую, занимался много, по обыкновению, чтением и не оставлял также своей любимой виолончели. Он любил музыку до страсти...»[4]. Так пишет в своих воспоминаниях о декабристе М.Д. Францева, дочь тобольского чиновника, приехавшая в Москву в качестве гувернантки Фонвизиных. Виолончель была инструментом, которым П.Н. Свистунов владел в совершенстве, и музыка, всегда жившая в арбатских переулках, звучала почти каждый вечер и в доме декабриста.

«Музыкальная компонента», дружно игнорируемая, увы, большинством декабристоведов-профессионалов, помогает нам глубже понять личность Петра Николаевича, расширить представление о круге его интересов и общения. Многочасовые ежедневные занятия фортепиано, виолончелью, генерал-басом и композицией ещё в стенах иезуитского пансиона и Пажеского корпуса послужили тому, что П.Н. Свистунов стал одним из лучших исполнителей начала XIX века в России и нередко играл соло, а также в дуэте с Виельгорским или А.А. Алябьевым на музыкальных вечерах Римских-Корсаковых в начале 1820-х годов. Судьба распорядилась таким образом, что и в жизни П.Н. Свистунова, и в жизни А.А. Алябьева немаловажную роль сыграл город Тобольск. П.Н. Свистунов попал в этот сибирский город в 1842 г., и музыкальные традиции, заложенные всего лишь десятилетие назад А.А. Алябьевым, были им с успехом развиты – и бережно сохраняются поныне. Декабрист практически вернул к жизни старейшее музыкальное учреждение города – хор церковных певчих, а также организовал в Тобольске оркестр и струнный квартет[5].

С виолончелью П.Н. Свистунов не расставался на протяжении всей сибирской ссылки, ещё в Петровском заводе, т.е. в условиях острога, руководя декабристским квартетом и возглавляя хор ссыльных[6]. Поселившись в Москве, он продолжал руководить музыкальным образованием своей родившейся в Сибири дочери, Магдалины, ставшей впоследствии ученицей Н.Д. Кашкина, а затем самого Ференца Листа, и давшей много запоминающихся клавирабендов в России и за ее пределами.

Сегодня мы можем только гадать, какой была техника виолончельной игры П.Н. Свистунова. Несомненно одно: любого новаторского поиска он не чуждался. Например, если в 1830-е годы – время апогея ромберговской техники – игра с «высоким локтем» правой руки была ещё не принята, то позже, начиная с Г. Венявского, эта манера «стала традиционной для русской смычковой школы», равно как и использование приёма «вибрато»[7]. В то время П.Н. Свистунов только-только покинул сибирский край, однако современники свидетельствуют, что он пристально следил и за новой литературой, и за техническими новациями, выписывая через сестру многочисленные журналы из Франции и общаясь с изредка гастролировавшими в Сибири артистами. Когда в Тобольске очутилась концертировавшая в тех краях и даже на Камчатке (!) известная французская виолончелистка Л. Кристиани, то П.Н. Свистунов оказал ей всяческое содействие в организации выступлений и сам играл с ней в дуэте. В игре Л. Кристиани он находил то, к чему сам всегда стремился: искусство «пения на инструменте», отказ от сосредоточения экспрессии на отдельных звуках и стремление к тончайшей фразировке мелодии, в духе школы знаменитого русского виолончелиста А.А. Брандукова, умевшего «играть не ноты, а фразы»[8].

Как уже сказано, поселившись в «гагаринском» особняке, П.Н. Свистунов не оставлял музыкальных занятий. «Аккомпанировала ему его дочери Кити или Маделен. Иногда приходили друзья, музыканты, кто со скрипкой, кто с флейтой, и устраивались трио, квартеты...», – вспоминает Е. Н. Головинская и добавляет: «Пётр Николаевич в людях ценил не происхождение, а человека; его качества, свойства души и знакомился с людьми на этих основаниях, так что в доме у него бывали только идейные люди...»[9].

Знакомство с одним из таких людей, весьма знаменательное для истории дома № 25, произошло зимой 1878 года. В это время Л.Н. Толстой, собиравший уже более пяти лет материал для романа о декабристах, пишет С.А. Толстой: «Завтра поеду к Свистунову, Декабристу»[10] (письмо накануне 9 февраля), а месяц спустя: «...пошёл к Свистунову, у которого умерла дочь [Екатерина, Кити. – А.С.], и просидел у него 4 часа, слушая прелестные рассказы его и другого Декабриста, Беляева» (письмо от 5 марта)[11].

С Л.Н. Толстым П.Н. Свистунова свёл, по одним сведениям, В. Казадаев, а по другим, петрашевец Н. Кашкин, калужский знакомый декабриста и соратник его в разработке радикального проекта крестьянской реформы 1861 г. По возвращении Л.Н. Толстого в Ясную Поляну между ним и П.Н. Свистуновым завязалась переписка (ныне известны четыре письма Л.Н. Толстого к П.Н. Свистунову и четыре – П.Н. Свистунова к Л.Н. Толстому, не считая неразысканных), обнимающая период с марта 1878-го по ноябрь 1881 г.

В письме от 14 марта 1878 г., адресованном декабристу, Л.Н. Толстой писал: «... для меня каждое ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны ... потому, что ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которое очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня»[12].

Из переписки отчасти можно составить впечатление о тематике таких многочасовых бесед. В тот период Л.Н. Толстой решал для себя важную нравственную проблему: по сути совершался переворот в его мировоззрении. С одной стороны, он не мог не видеть в декабристском движении воплощение лучших порывов человеческой души. С другой же, натуре его были противны средства, которые декабристы пытались употребить для воплощения республиканского идеала в действительность, и в особенности пафос цареубийства.

«Мой дух один, – писал Л.Н. Толстой А.А. Фету в 1879 г., – был бы невыносим для стреляющих в людей для блага человечества»[13]. «Годом несчастий и заблуждений» назвал он в итоге 1825 год, придя к неутешительному и, с моей точки зрения, сомнительному выводу, что движение декабристов было «не вполне народное русское»[14], что оно имело целью «офранцузивание России».

Решительно нельзя, однако, разделить мнение Н. Азаровой, считающей, что хотя «в истории декабристов Толстой увидел их нравственную победу», его, однако, «... не могла воодушевить та мысль, которая воодушевляла декабристов: усилием личной воли, вооружённым выступлением «когорты избранных» ... сдвинуть с мёртвой точки историю России»[15].

Думается, подобное облегчённое объяснение в духе исторического материализма («узок круг...») не раскрывает действительной причины отказа Л.Н. Толстого от работы над романом. Дело обстоит, на мой взгляд, куда как серьёзнее и связано с решительным переходом Л.Н. Толстого на «непротивленческие» позиции.

Стены дома № 25 могли бы многое рассказать о содержании бесед П.Н. Свистунова с Л.Н. Толстым (8 и 10 февраля 1878 г., 4 марта того же года). Здесь декабрист передал писателю текст «Исповеди» Н.Д. Фонвизиной, без сомнения, оказавшей глубокое влияние на «Исповедь» самого Л.Н. Толстого. Наталью Дмитриевну, отличавшуюся «странным и непонятным для света характером», всегда избегавшую «быть поставленной в рамку», П.Н. Свистунов едва ли не обожествлял и в своей переписке с Л.Н. Толстым вновь и вновь возвращался к характеристике этой личности. В былое время П.Н. Свистунов немало способствовал заключению брака между ней и И.И. Пущиным; роль посредника всегда хорошо ему удавалась и была своеобразным жизненным кредо декабриста: «... я умею обобщать мысли и обладаю искусством передавать их другим»[16].

Л.Н. Толстой, несомненно, читал и критически оценивал воспоминания самого П.Н. Свистунова, опубликованные в 1870–1871 гг. в «Русском архиве». Эти воспоминания написаны были по настоянию Е.И. Якушкина, ради чего декабрист отложил даже на время рукопись об истории папства и иезуитства. В 1860–80-е гг. П.Н. Свистунов исполнял как бы роль «арбитра» по декабристским делам в редакциях «Русского архива» и «Русской старины», близко общаясь с редакторами этих журналов П.И. Бартеневым и М.И. Семевским. Многие идеалы декабристского движения уже тогда, по прошествии лишь пятидесяти лет после восстания, нередко получали тенденциозное, одностороннее истолкование и нуждались в квалифицированной защите, как и доброе имя отдельных участников движения. «Замечания...» П.Н. Свистунова и особенно его «Отповедь», спровоцированная клеветническим выступлением Д.И. Завалишина, в значительной мере служили этой задаче. Во всяком случае, Ф.М. Достоевский оценил публикацию в «Русском архиве» и использовал свистуновскую характеристику декабриста М. Лунина в своём романе «Бесы».

Как уже сказано, Л.Н. Толстой отказался от продолжения работы над «Декабристами» около 1879 года. Год 1825-й оказался труден для его понимания, хотя и соблазн был велик: писатель ходил вокруг этой даты, как кот вокруг сметаны, но так и не решился пойти на приступ. Его отпугивали главным образом два соображения: 1 – движение 14 декабря было «не вполне народным русским»; и 2 – апофеоз идеи «цареубийственного кинжала».

В лице П.Н. Свистунова писателю посчастливилось обрести достойного оппонента, поскольку сам декабрист считал патриотическую закваску декабрьского движения неоспоримой. Ни у руководителей восстания, ни у рядовых членов движения не было намерения «пересадить Францию на берега Невы»[17]. Может статься, Л.Н. Толстой поверил Д.И. Завалишину или С.В. Максимову...

Иное дело, что, стремясь придать легитимность движению в начале 1820-х годов, декабристы ссылались на исторический опыт и Франции, и Испании, и Полыни; защищаясь на следствии, многие из них приводили в пример польскую конституцию как возможный образец основного российского закона[18].

Что же касается идеи цареубийства, то и здесь мы встречаем много «позднейших наслоений». На следствии П.Н. Свистунов отвечал, будто предложение о цареубийстве («на большом бале в Белой зале», из духового ружья) «было сделано [М. Муравьёвым-Апостолом. – А.С.] для того, чтобы испытать смелость нашу»[19]. Правда ли это, или обычный трюк подследственного, установить сегодня трудно. Но документально подтверждено, что подавляющее большинство декабристов считало неприемлемыми насильственные методы; например, М.П. Бестужев-Рюмин замечал: «Наша революция будет подобна испанской..., она не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведётся одною армиею, без участия народа»[20].

Так или иначе, роман «Декабристы» не увидел света. И всё же встречи в Гагаринском позволили Л.Н. Толстому непосредственно соприкоснуться с историей 14 декабря, воспринять «живое предание» и увидеть новые горизонты в своём творчестве.

Последнее известное нам письмо П.Н. Свистунова к Л.Н. Толстому датировано 10 ноября 1881 г.: к тому времени декабрист уже живёт в Б. Афанасьевском, 25, продав свой особняк, в котором одна за другой умерли две близкие ему женщины (в 1875 г. – жена, Татьяна Александровна; в 1878 г. – дочь, Кити). Однако по сведениям автора, расходящимся, к сожалению, с имеющимися публикациями, последние его годы прошли в доме на Каланчевской улице (угол Грохольского переулка), бывшем алымовском владении, ныне не существующем. Неподалёку располагался Алексеевский монастырь, на кладбище которого и был первоначально похоронен П.Н. Свистунов, скончавшийся 15 февраля 1889 г.[21] В настоящее время могила его находится на кладбище Донского монастыря, на ней в 1951 г. установлен гранитный памятник.

Рассказ наш будет неполным без упоминания, хотя бы вкратце, о родословной декабриста: она поистине необыкновенна. Лишь сравнительно недавно, путём трудоёмкого поиска женских имён, обычно опускаемого в генеалогическом анализе, Н.К. Телетовой удалось «установить новые родственные связи Пушкина... с целой группой декабристов, среди которых назовем З.Г. Чернышева и П.Н. Свистунова»[22].

П.Н. Свистунов и А.С. Пушкин – братья в шестом колене; их пра-прадеды, Юрий Алексеевич и Иван Алексеевич Ржевские, были родными братьями. Род Ржевских известен в российском летописании с XIV века, а некоторые исследователи выводят его непосредственно от Рюрика. Так, по сведениям П.В. Долгорукова (увы, не всегда достоверным), мать П.Н. Свистунова, Марья Алексеевна, является потомком Рюрика в ХХХ поколении[23].

В 1777 г. друг Г.Р. Державина и вольнодумцев Н.И. Новикова и А.Н. Радищева, поэт сумароковской школы А.А. Ржевский взял в жёны 18-летнюю Глафиру Алымову, первую «и по успехам, и по времени выпуска» выпускницу Смольного екатерининского института. Это были дед и бабушка будущего декабриста, и их счастливому браку посвятил стихотворение Г.Р. Державин. По линии бабушки могли передаться П.Н. Свистунову музыкальные способности: «смолянка» Алымова безукоризненно владела арфой, её широко известный портрет кисти Д. Левицкого – «аллегория Музыки» – украшает экспозицию Русского Музея[24]. Литературный талант П.Н. Свистунова также генетически объясним: Алексей Андреевич Ржевский был поэтом особого дарования[25], его стихи, главным образом любовная лирика, печатались в журналах М. Хераскова. Писал А.А. Ржевский и драму.

Изучение хитроумно переплетённых родственных линий позволило установить родство или свойство декабриста П.Н. Свистунова со многими выдающимися личностями истории и культуры: художником В.И. Суриковым, адмиралом В. Головниным, семействами Михалковых-Кончаловских и Вульфов, с графскими родами де Бельмен и де Мальвирад. Большая заслуга в этом принадлежит Совету потомков декабристов, в деятельности которого автор этих строк имел счастливую возможность посильно участвовать.

Революционер, музыкант, литератор, педагог (помимо музыки, П.Н. Свистунов преподавал в гимназиях Тобольска и Калуги французский язык, которым владел в совершенстве) – столь разнообразные качества воплотились в одном человеке, умевшем хранить дружбу и дорожить ею. Умел он также постоять за свои убеждения, и не многолетняя ссылка, ни «политическая смерть» не смогли деформировать его натуру. Примечательно, что сразу после амнистии, в 1857 г., он включился в работу по подготовке Земельной реформы и стал одним из разработчиков наиболее радикального проекта освобождения крестьян[26]. Выйдя в полную отставку прежде всего по соображениям моральным, он отдавал всё свободное время музыке, литературной полемике с фальсификаторами декабристского движения и просто сплетниками, занятиям и прогулкам со своими воспитанниками. От Гагаринского переулка рукой было подать и до Зубовского бульвара, где проживал товарищ по ссылке А. Беляев, и до Благовещенского переулка, где в доме Минервиной поселился М.А. Бестужев (автор этих строк ещё застал дом «в живых» в начале 1970-х годов).

На рубеже 80–90-х гг. XIX в. один за другим ушли в могилу последние декабристы. В пользование их владениями вступили новые люди, биографии и дела которых принадлежат уже большей частью современному нам веку. Дому № 25 в Гагаринском и на этот раз повезло, его историческая «кантилена» не оборвалась на полуфразе, и об этом – особая глава нашего повествования.

[Но на этом рукопись заканчивается…]

[1] Переписка Л.Н. Толстого с А.А. Толстой. СПб., 1911. С. 29.

[2] См.: Рабкина Н.А. «Отчизны внемлем призыванье...». М., 1976. С. 165.

[3] См.: Ключевский В.О. Соч. в 9 тт. Т. 5. М., 1989. С. 222.

[4] Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 403.

[5] Хотунцов Н. Декабристы и музыка. Л., 1975. С. 53.

[6] По воспоминаниям И. Прыжова, «... страшный каземат представлял собой некую академию наук и музыки..., – нечто диковинное и неслыханное в истории человеческих казематов» (Декабристы в Сибири и на Петровском заводе. Из фонда И.Г. Прыжова. М., 1985. Л. 107 об.).

[7] См.: Гинзбург Л. Исследования, статьи, очерки. Л., 1971. С. 89; Раабен Л. Жизнь замечательных скрипачей и виолончелистов. Л., 1969. С. 113.

[8] Гинзбург Л. История виолончельного искусства. М., 1957. Кн. II. С. 343–344.

[9] Там же. С. 348–349.

[10] Заслуживает внимания то, что в старой русской орфографии названия месяцев года и производных от них слов, а также национальностей начинались с прописной буквы: Декабристы, Поляки, Евреи, и т.д.

[11] См.: Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. М., 19___. Т. 62. С.__.

[12] Там же. Т. 62. С. 394–395.

[13] Там же. Т. 62. С. 483.

[14] См.: Сыроежовский Б. Три письма Л.Н. Толстого к декабристу П.Н. Свистунову // Красный архив. 1929. № 6. С. 237.

[15] Азарова Н. Строка о Пестеле // Прометей.  Т.12. М., 1980. С. 33.

[16] См.: Гинзбург Л. История виолончельного искусства. М., 1957. Кн. II. С. 346.

[17] Свистунов П.Н. Несколько замечаний... // Русский архив. 1871. С. 334.

[18] А.И. Герцен говорил даже о «ревности» декабристов к Польше: «они думали, что Александр I [давший в 1815 г. Конституцию полякам. – А.С.] больше любил и уважал поляков, чем русских». Как известно, император сказал в своей речи в сейме: «Я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа» (Декабристы рассказывают. М., 1975. С . 226). О том же пишет и В.О. Ключевский (Ключевский В.О. Соч. в 9 тт. М., 1989. Т. 5. С. 211).

[19] Восстание декабристов. Т. XIV. 1976. С. 259.

[20] Цит. по. по: Окунь С.Б. Декабристы. М., 1972. С. 58.

[21] Сведения о захоронении на Волхонке, кочующие из издания в издание, неточны: Алексеевский монастырь уже в 18__ г. был переведён в Каланчевскую часть. Точную информацию содержит путеводитель по Москве 1926 г.

[22] Телетова Н.К. Забытые родственные связи А.С. Пушкина. Л., 1981. С. 3.

[23] См.: Долгоруков П. Российская родословная книга. Ч. IV. Гл. V (Рюриковичи). СПб., 1857. С. 35.

[24] Читателю рекомендуется прочесть увлекательные воспоминания Г.И. Ржевской, опубликованные в «Русском архиве» за 1871 год (в том же году, что и статья П.Н. Свистунова).

[25] Трудно согласиться с легковесной характеристикой, данной «небогатому чиновнику» А.А. Ржевскому Н. Молевой: «слишком восторженный поклонник слишком многих актрис» (см.: Молева Н. Д.Г. Левицкий. М., 1980. С. 120).

Судьба А.А. Ржевского сложна, он долго колебался в выборе призвания и, будучи уже известным поэтом, опубликовав более 250 произведений, вдруг совершенно оставил поэзию, добился успеха в придворной карьере, стал вице-президентом российской Академии наук, сенатором, действительным тайным советником. Жизнь его как бы переломлена на две несхожие части; вполне возможно, что это связано с- личной драмой, с утратой первой супруги Александры Федотовны, которой А.А. Ржевский посвятил множество стихов.

[26] На званом обеде у калужского губернатора один из сановников, разгорячённый остроумной аргументацией П.Н. Свистунова, потерял хладнокровие и завопил: «Каторжник!» (см.: Арцимович В.А. Воспоминания и характеристики. М., 1904).

Портрет Петра Николаевича Свистунова. Неизвестный фотограф. 1880-е гг.