И. Козлов
«В душе смеёмся над царями»
В нашей сибирской литературе ничего не написано о жизни Александра Ивановича Одоевского в Елани, селе, раскинувшемся в стороне от главных дорог, за лесом, за рекой Китоем, в семидесяти километрах от Иркутска. Три года прожил поэт-декабрист в сибирском селе. Как протекли эти годы, мы можем судить по письмам, адресованным отцу, опубликованным полностью в 1925 и 1934 годах. Столь поздняя публикация писем и, кроме того, небольшим тиражом, а также не частое обращение специалистов к биографии поэта — вот частично причины, по которым сам факт пребывания; Одоевского в Елани стал стираться в памяти еланцев, и в 1973 году уже никто из старожилов не мог вспомнить, что Одоевский когда-то жил здесь. Когда следопыты ангарской школы № 17 приехали в село, чтоб отыскать возможные следы пребывания в нем декабристов — а кроме Одоевского там жили на поселении Штейнгель и Муравьев,— то старейший житель села, Николай Романович Щербаков, которому уже за девяносто и который родился и всю жизнь прожил в этом селе, твердо ответил, что «Одоевский у нас не был. От отцов такого не помним, а вот Артамон Муравьев — этот живал...»
Еланцы забыли, что Одоевский жил в Елани, но это извинительно.
Одоевский поселился в Елани в 1833 году, когда на поселение вышли очень немногие декабристы, и прожил до 1837 года, после чего переведен на Кавказ. Артамон Захарович Муравьев жил в Елани в 1839—1840-е годы, когда вокруг Иркутска жила большая колония декабристов, и народ узнал их. В отличие от Одоевского Муравьев был веселым и общительным, а кроме того он знал зубоврачебное искусство и не отказывал страждущим в помощи. Его общительность, даже некое удальство, Одоевский запечатлел в эпиграмме:
Сначала он полком командовал гусарским!
Потом убийцею быть вызвался он царским
Теперь он зубы рвет и врет!
Дружеская, добродушная колкость, которую вполне заслужил Муравьев — веселый рассказчик баек, небылиц и анекдотов.
Весной 1973 года я получил от еланских школьников письмо.
«Вам пишут члены Совета дружины имени Зои Космодемьянской Больше-Еланской восьмилетней школы.
В газете «Советская молодежь» за 24 февраля 1973 года мы прочитали вашу статью «Хотя Елань окружена лесами...»
Нам бы очень хотелось узнать, о какой Елани идет речь. В Иркутской области, насколько нам известно, есть две Елани — Малая Елань и Большая Елань. Мы внимательно прочитали вашу статью. По некоторым данным сходится, что речь идет именно о нашей Елани — старинном сибирской селе, близ заболоченной поймы Китоя, а также поселка Тельма...
Фамилия Куркутовых — самая распространенная в нашем селе, около 30% всех жителей деревни носят эту фамилию. Нужно брать во внимание, что многие жители выехали из села, в противном случае половина жителей имела бы фамилию Куркутовы.
Мы не узнавали, жил ли некий Герасим Куркутов в нашем селе и где, потому что еще не уверены в том, что речь идет о нашей Елани...
У нас к вам будет большая просьба. Пожалуйста, сообщите, о какой Елани идет речь...» Ясно, еланцы забыли, что в Елани жили декабристы.
О жизни Одоевского в Елани надо писать. Не просто писать, а рассказывать со всеми возможными подробностями, в деталях, какие только сохранила история. Но материалов мало. Письма к отцу — двадцать пять писем, два-три документа .в архиве и одно стихотворение, написанное в еланский период.
Прежде всего, конечно, письма. Письма из Елани, адресованные отцу, которого Одоевский любил всем сердцем. Самое раннее письмо датировано 19 июля 1833 года. Это время водворения Одоевского в Елань.
Еще не прошло и десяти лет, как отшумел морозный декабрьский день на Сенатской площади. Но выстрадано и пережито уже много. Уже позади казематы Нерчинска, Читы и Петровского Завода. Уже первые могилы декабристов перечеркнули крестами всякую надежду на царскую милость. Одоевский уже сложившийся поэт. Восторженные друзья ставят его имя рядом с именем Пушкина. Ну еще бы! Вслед за посланием великого поэта
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье —
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье
всегда и непременно читается ответ Одоевского —
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей, —
И радостно вздохнут народы.
Но не только эти стихи, ставшие вершиной романтически-революционного пафоса Одоевского, были написаны к тому времени. «Умирающий художник»— на смерть Веневитинова, где он скорбит о погибшем таланте, «Дева. 1610 г.», «Осада Смоленска» и поэма «Василько»,— где Одоевский рисует широкое полотно народно-патриотической жизни «далеких туманных времен», стихи «М. Н. Волконской», подаренные Марии Николаевне в день рождения, и наконец «Славянские девы» и «Известие о польской революции», где Одоевский развивает идею непреклонной борьбы за освобождение.
...Святые имена
Еще горят в душе: она полна
Их образов, и мыслей, н страданий.
8 их имени таится чудный звук:
В нас будит он всю грусть минувших мук,
Всю цепь возвышенных мечтании.
Нет! В нас еще не гаснут их мечты.
У нас в сердца их врезаны черты.
Как имена в надгробный камень.
Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,
Пять жертв встают пред нами, как венец.
Вкруг выи вьется синий пламень.
И вот письма.
«Мой дорогой отец...», «Мой добрейший отец...», «Мой обожаемый отец»— изъявления самой нежной сыновней любви, тоски по дому, описание своего немудрящего быта, жалобы на нездоровье и вдруг!— «Я наслаждаюсь всем покоем и всеми удобствами, какие мне позволяет мое положение благодаря несказанному великодушию нашего государя».
«...Как наше отечество двинулось по пути просвещения в течение этих десяти лет царствования нашего славного монарха...»
«Как я сожалею, видя себя выброшенным из недр того мира, который обожает нашего императора...»
И даже в стихах:
С тех пор, займется ли заря,
Молю я солнышко-царя.
И нашу славную царицу:
Меня, о солнце, воскреси,
И дай мне на святой Руси
Увидеть хоть одну Денницу!
Да полно, Одоевский ли пишет это? Почему? Что случилось с ним здесь в Елани, именно в Елани? Да, случилось.
Сложна обстановка, от которой мы отстоим на полтора столетия. Не прост и характер, который не во всем разгадали даже современники. Но последовательность есть.
С первых дней царь, един в трех лицах — следователь, судья и палач — понял — Одоевский не переносит одиночества. Заключенный в четырех стенах, он теряет контроль над собой. Следственный комитет ничего не мог понять из его путаных высказываний и удивлялся сообщениям о том, что Одоевский в камере бегает, поет, читает стихи, а потом лихорадочно пишет: «Я надумался. Все в уме собрал. Вы найдете корень. Дело закипит». Его вызывают, но ничего нельзя понять из его показаний, и Комитет заключает: «Ни на одно слово Одоевского положиться нельзя».
Комитет ничего не понял. Но царь понял: Одоевский не переносит одиночества.
В Чите вместе со всеми он спокоен, бодр, весел. Он верен идеалам юности. Он радует сердце каждого и приехавших Трубецкую и Волконскую нежно называет ангелами.
Вдруг ангелы с лазури низлетели
С отрадою к страдальцам той страны.
Но прежде свой небесный дух одели
В прозрачные земные пелены.
И вестники благие провиденья
Явилися, как дочери земли,
И узники, с улыбкой утешенья,
Любовь и мир душевный принесли.
Почти на каждое событие тесного каторжного содружества он откликается стихами.
«Вся его тюремная жизнь вылилась в поэтических звуках»,— вспоминает М. Бестужев.
Одоевский блестяще импровизирует. Но он ничего не записывает. Вообще все, что сохранило нам время, записано его друзьями. Он мало заботился о своих детищах.
Едва дошел с далеких берегов
Небесный звук спадающих оков,
И вздрогнули в сердцах живые струны, —
Все чувства вдруг в созвучие слились...
Нет, струны в них еще не порвались!
Еще, друзья, мы сердцем юны! —
подбадривает он тех, с кем делит изгнание и каторгу.
Но вот его отрывают от всех. Поселяют в Тельме. Царь недоволен. В Тельме суконная фабрика, казенные заведения, там люди, люди. Через Тельму протянулся московский тракт — радостная ниточка жизни. Нет, из Тельмы его убрать. Подальше, в глубинку, от людей. И Одоевского переводят в Елань. От Тельмы недалеко, но ни фабрики, ни дороги там нет. В Елани топь, тишина, и жить там приходится, как пишет губернатор Броневский в феврале 1837 года, «между народом пьяно-буйным и разными бродягами». Но Одоевский не смотрит так цинично на народ и успокаивает отца: «Что касается Елани, то тут находятся только старожилы, за исключением четырех или пяти посельщиков...»
Но он одинок.
В Елани Одоевский устраивается надолго. Никаких перемен не ждет. Торгует у местного крестьянина дом и просит разрешения купить его. Тогда это было проще, чем чем сегодня снять посуточно квартиру в Москве.
В Иркутском областном архиве сохранился документ — донесение Иркутского гражданского (губернатора от 20 января 1834 года,— из которого мы видим, что государственный преступник Одоевский просит позволения «купить сторгованный за 400 рублей у крестьянина того же селения Герасима Куркутова дом, состоящий из двух деревянных изб, из коих одна новопостроенная на двух две трети сажени в длину и ширину, а другая таковой же величины ветха. Также при доме есть амбар и большая конюшня с завознею, хлев и баня старого строения».
Дом небольшой. Скорее даже маленький.
«Занимаю я одну комнату, которую отделал сам. Род маленького фонаря, ибо на квадрате в две с половиной сажени — четыре окна, довольно больших. Это мой эрмитаж. Я почти не выхожу из него» (Эрмитаж — дословно с французского — прибежище отшельника).
Отшельник, изгой, пария — прекрасно понимает он свою отверженность, почти обреченность. Отец, старый князь, подсказывает ему выход — надо просить прощение у царя. Сам он униженно просит за сына. Он пишет льстивые письма Бенкендорфу, бранит «мерзавцев», которые увлекли сына в бездну, и хотя он заслужил кару, преступив закон, и его бы тоже надо повесить, как тех пятерых «монстров», но он молод, он раскаялся. При этом старик не забывает присовокупить, что фамилия Одоевских шестьсот лет преданно служила трону. Одоевский, тронутый мольбами отца, оглушенный своим одиночеством, пишет царю просьбу о переводе.
Одиночество, действительно, губительно действовало на него. Внешне он был благополучен. Но в каждом письме прорывается жалоба на гнетущую тоску.
«Иногда совершаю маленькую прогулку в санях по улицам или, вернее, по переулкам деревни. Через четверть часа я возвращаюсь, чтобы снова усесться на постели и читать какое-нибудь произведение, которое мне полюбилось, например, летописцев моей родины...» Чтение — единственная «услада одиночества». Зимние дни тянутся долго. «Мое существование здесь довольно однообразное».
Одоевский через родных выписывает массу книг. Даже неполный каталог его библиотеки, составленный по письмам, дает нам представление о его собрании. Два шкафа в доме набиты книгами. Здесь альманах «Новоселье» со стихами Пушкина, Жуковского, Крылова, В. Одоевского — брата, Греча. Здесь же десятки томов смирдинской «Библиотеки для чтения», популярный роман Лажечникова — «Последний Новик», «Эмиль» Ж. Ж. Руссо, В. Жаюмон, Сент-Бев, М. Вольфганг, Монтескье и великолепный Шекспир на английском языке.
«Книг, книг, мой добрейший отец...» «Опись имущества» Одоевского, составленная волостным головою, когда Одоевский покидал Елань и передавал свое имущество Штейнгелю, водворяемому на его место, позволяет воссоздать обстановку его «эрмитажа» в деталях.
На стенах в проемах между окнами висят картины «масляными красками в золотых рамах», а также гравюры в «черных рамах с позолотою по краям». В двух шкафах книги, а в шкафу «березового дерева» со стеклами держит он немного серебряных ложек, салфетки, лаковый поднос, кофейную мельницу, три пары фарфоровых чашек, хрустальный графин и хрустальные рюмки. В самом просторном углу поблескивает темной крышкой фортепьяно. Рюмки достаются редко. У него бывал директор тельминской суконной фабрики Протопопов и по некоторым данным кто-то из декабристов. Зато рояль звучит часто. И звучит грустно.
Как государственному преступнику, Одоевскому положен земельный надел, с которого он должен кормиться. За ним числится «земли самим расчищенной 1 и 1/2 десятины... земли нанятой у крестьян на разные сроки — от 4 до 20 лет— 16 и 1/2 десятины».
