Н.А. Котляревский
   

Князь Александр Иванович Одоевский. Его жизнь и литературная деятельность
   

 

День 14 декабря 1825 года -- скорбный день в летописях нашей словесности. Из немногочисленной литературной семьи того времени вспышка политической страсти вырвала сразу несколько молодых даровитых писателей. На долгие годы затерялись они в толпе своих товарищей по несчастью -- каторжных, поселенцев и солдат.
В кружке декабристов поэзия и поэтическое творчество были, как известно, в большом почете. Политика не мешала, а способствовала культу искусства. Но истинных новаторов в творчестве среди этих политических деятелей не было: были люди лишь с более или менее крупным дарованием.
История нашего литературного развития сохранит на своих страницах имена К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, князя А. И. Одоевского и В. К. Кюхельбекера.
Их жизнеописанию и литературным трудам посвящены эти очерки.
Теперь настало время, когда на могиле этих писателей можно поставить достойный их памятник, и автор смотрел на свою работу как на первый шаг к выполнению этого долга.
Люди, о которых он хотел напомнить читателю, имели в жизни своей две святыни: гуманный идеал, проясненный политической мыслью, за которую они пострадали, и художественную мечту, которая радовала их в дни свободы и утешала в дни несчастья. В очерках, посвященных их памяти, должно быть уделено одинаковое внимание и политическим их мыслям, и поэтическим их грезам.
Автор руководствовался этим соображением. Он стремился достигнуть наибольшей полноты в подборе фактов, относящихся к биографии упомянутых писателей, и в подборе сведений об их политической деятельности. Возможно большую точность и полноту хотел соблюсти он и в обзоре их литературных трудов, не считаясь с тем, что эти труды от времени сильно пострадали.
   
Князь Александр Иванович Одоевский

Стихотворения князя Александра Ивановича Одоевского1 почти совсем забыты; и даже имя его в перечне наших поэтов двадцатых и тридцатых годов упоминается редко.
Причины такого забвения более чем понятны. Александр Иванович родился поэтом, и очень искренним поэтом, но он таил свои стихи от чужого глаза и редко кому позволял их подслушать2. Почти все его стихотворения были записаны его друзьями, иногда по памяти, и он сам, вероятно, менее чем кто-либо мог думать, что эти импровизации, эти слова, сказанные в утешение самому себе или товарищам, составят современный сборник, который не позволит забыть о нем как о поэте. Было ли это скромностью или гордыней художника, который считает "ложью" всякое "изреченное" слово, бессильное передать глубину мысли и чувства, его породивших, было ли это просто беспечностью с его стороны3 -- но только Одоевский составлял исключение в семье художников; и, глубоко верующий в бессмертие своей души, совсем не желал бессмертия для тех звуков, какими она откликалась на мимолетные впечатления жизни. Он сам торопил для себя наступление минуты забвения.
Она должна была наступить быстро и в силу внешних обстоятельств. Одоевскому было 22 года, когда его сослали на каторгу, и его стихи были, как он сам выражался, "песнями из гроба". Это верно также и в том смысле, что все его стихотворения, кроме одного, появились в печати уже после его кончины. Само собою разумеется, что под ними первое время не могло стоять имени автора. Но даже если бы это имя и стояло, стихи Одоевского, взятые порознь, едва ли могли произвести большое впечатление и остаться надолго в памяти: они -- как те цветы, которые издают сильный аромат лишь тогда, когда собраны и связаны в целом букете.
В истории русской лирики двадцатых и тридцатых годов поэзия Одоевского может занять свое место в ряду тех непринужденно-искренних, пережитых и прочувствованных, сильных своей простотой и почти совсем неэффектных лирических стихотворений, которые подписывались в те годы Пушкиным и его друзьями. Песня Одоевского той же высокой пробы, что и лирика этой плеяды. В ней поражает та же тщательная отделка стиха, редкое гармоничное сочетание формы с содержанием при отсутствии в этой форме излишне узорного или недосказанного, неясного, та же способность менять и тон, и ритм, та же способность одинаково просто выражать весьма разнообразные настроения и чувства. Стихи Одоевского, изданные в свое время, то есть в конце тридцатых годов, завершили бы собой тот цикл художественной лирики, которая в Пушкине нашла себе лучшего выразителя и в которую затем Полежаев, Лермонтов и Огарев внесли новую резкую ноту душевной тревоги и эффектного, иногда вычурного самолюбования. Песня Одоевского могла бы быть одной из последних песен, в которых выразилось уже отходившее в прошлое религиозно-сентиментальное, в общем оптимистическое миросозерцание, не позволявшее человеку слишком болезненно ощущать разлад мечты и жизни.
И действительно, Александр Иванович, который более чем кто-либо имел основание быть в обиде на жизнь и людей, избегал подчеркивать то противоречие, в каком его личность, умственно и нравственно высокая, стояла к окружающей его обстановке и к историческому моменту, свидетелем которого он явился. В его миросозерцании было много религиозного идеалистического элемента4, который не мешал поэту жить страстями, но как-то не позволял этим страстям обращать все душевные порывы, все набегающие мысли в предлог для непримиримо враждебного отношения к жизни вообще и к людям в частности. Знакомясь с духовной жизнью нашего писателя, насколько, конечно, эта полная смысла жизнь отражается в его случайных поэтических заметках, видишь, что первой житейской мудрости он учился у того сентиментального либерализма, который, несмотря на все предостережения, был так силен во все царствование Александра I, и что поэту не остались чужды те оптимистические взгляды на мир и судьбу человека, к которым вообще имели пристрастие люди его времени, серьезно воспитанные на идеалистической философии Запада или только усвоившие себе ее конечные выводы.
Этот религиозный склад ума Одоевского и спокойствие его духа подтверждаются не только его стихами, но и тем впечатлением, которое он производил на людей, способных оценить эти редкие, не бросающиеся в глаза душевные качества. Если Огарев, который встретил Одоевского в конце тридцатых годов солдатом на Кавказе, был не только поражен, но и умилен его личностью, то это понятно: сам Огарев в эти годы искал в религии разгадки смысла жизни. Но любопытно, что такое же глубокое впечатление Одоевский произвел на натуру, совсем с ним не сходную, на Лермонтова, с которым тот же случай свел его на Кавказе. Для понимания Одоевского Лермонтов был по своему темпераменту и по своим взглядам мало подготовлен, но и он преклонился перед "гордой верой Одоевского в людей и жизнь иную", хотя и придал его облику оттенок горделивой замкнутости и разлада со "светом" и "толпой" -- эти, ему самому, Лермонтову, столь привычные ощущения.
Когда затем Лермонтов говорил, обращаясь к Одоевскому:
   
...Дела твои и мненья,
И думы -- все исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут: их ветер вновь уносит --
Куда они? зачем? откуда? -- кто их спросит... --
   
он был не совсем прав. Если бы он знал эти думы, как знаем их мы, он не задал бы им вопроса, зачем они и откуда; он признал бы в них, как и в поступках поэта, -- проявление цельного миросозерцания, оптимистического, с большой дозой благодушия, доверчивого к судьбе и к людям, либерального и полного религиозной веры сначала в близкое, а затем в конечное торжество своего гуманного идеала.
Лермонтов, типичный представитель разочарованного протеста, скептик и сын николаевской эпохи, мог видеть в Одоевском живой пример старшего поколения. Перед ним был также один из протестовавших, но примирившийся с проигрышем идеалист, человек, которого никакие житейские невзгоды не заставили усомниться в том, во что он верил, каторжник со "звонким детским смехом и живой речью, постоянно бодрый и веселый, снисходительный к слабостям своих ближних, христианин, сердце которого было обильнейшим источником чистейшей любви, гражданин, страстно любящий родину, свой народ и свободу в высоком смысле общего блага и порядка"5.
Таким либералом и сентименталистом александровской формации умер этот человек случайно в 1839 году, накануне эпохи, когда после десятилетней растерянности и долгого выжидания стал слагаться новый тип певца, более сердитого, желчного, недоверчивого, скептически относящегося ко многим прежним иллюзиям, а потому порой и большого пессимиста.
А как много оснований имел Александр Иванович стать пессимистом!
   
I

О жизни Одоевского сохранилось немного сведений, да и само слово "жизнь" как-то не подходит к тому, что с ним в жизни случилось.
Родился он в 1802 году, вместе с годами великих обещаний александровского царствования, в одной из самых родовитых и старых дворянских семей России. Семья была большая, богатая, патриархальная по нравам, и жила она очень дружно. Александр Иванович был окружен в ней любовью и лаской.
Особенно нежное чувство любви привязывало его к матери, которую он потерял рано и память о которой стала одним из самых дорогих и поэтичных образов его фантазии.
Вся сокровенная сущность его нежной и сентиментальной души открывается нам в его словах и воспоминаниях об этой женщине. "Я воспитывался, -- говорил он своим судьям, -- дома моею матерью, которая не спускала с меня глаз по самую свою кончину. Ее неусыпное попечение о моем воспитании, 18 лет ее жизни, совершенно посвященные на оное, -- все это может подать некоторое понятие о правилах, мне внушенных. Мать моя была моею постоянною и почти единственною наставницею в нравственности"6. Он называл ее в письмах к друзьям "вторым своим Богом"; он не мог думать о ней, этой "ангельской матушке", без глубокого волнения лет шестнадцать спустя после ее смерти7.
А в первую минуту разлуки с ней он был совсем подавлен. Он писал тогда: "Жестокая потеря унесла с собой лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был как шальной. Я грустен был, я был весел, как не бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце"8.
"Я лишился ее и еще наслаждаюсь жизнью! Конечно, уж это одно испытание доказывает некоторую твердость или расслабление моего воображения, которое не в силах представить мне всего моего злосчастия. Я слаб, слабее, нежели самый слабый младенец, и потому кажусь твердым. Я перенес все от слабости!"
"Она была для меня матерью, наставником, другом, божеством моим. Я лишился ее, когда сердце уже могло вполне чувствовать ее потерю; -- вот что судьба определила мне в самые радостные минуты зари нашей жизни"9.
Через год после смерти матери (1820) поступил он на службу в конногвардейский полк10 и "пять лет был неизменно хорошего поведения"11, -- как он сам себя аттестует.
Жилось ему весело: от матери он получил достаточное наследство в 1000 душ и один управлял ими. Он был "богат, счастлив, любим и уважаем всеми. Никогда никакого не имел неудовольствия ни по службе, ни в прочих отношениях его жизни". "И чего было мне желать?" -- восклицал он с грустью в одном из своих показаний.
Служба была, конечно, легкая, если не считать разных походов и стоянок в западном крае, где его полку случалось бывать на маневрах. Но Одоевский был так жизнерадостен, что и после таких утомительных и невеселых прогулок чувствовал в себе какую-то жажду наслаждения жизнью. "Другой воздух, другая жизнь в моих жилах, -- писал он однажды после такой экспедиции. -- Я в отечестве! Я в России! Лица русские человеческие. Молодцы, русские, исподлобья, как жиды, не смотрят, русские девушки нас не убегают, как беловолосые униатки! Я почувствовал, что я человек, в тот самый миг, как мы перешли за роковой столб, отделяющий Белоруссию от нашей милой отчизны. Я отягчен полнотою жизни! Я пламенею восторгом, каким-то чувством вожделения, жаждой наслаждений"12.
Жизнерадостность, которую подмечали в нем его товарищи и в тяжелые годы несчастия, была основной чертой его характера. Если вчитаться в его юношеские письма, то рядом с неизбежной и обязательной для того времени сентиментальной грустью находишь целую струю веселого, бодрого, порой юмористического настроения. Он упоен жизнью и надеждами. Он о себе и своем уме высокого мнения. Он знает цену своего отзывчивого и нежного сердца. Он боится излишних умствований, излишней серьезности во взгляде на жизнь, он хочет быть идеалистом без тревожных раздумий и страданий.
"Задача наша, -- рассуждал он в те юные годы, -- испытать радость жизни, но сохраняя полноту и остроту чувств:
Rien ne me rИvolte plus que la froideur surtout dans un jeune homme... A la vИritИ j'ai entendu dire souvent que pour Йtre heureux, il faut Йtre insensible; mais nommerai je le bonheur la privation des plaisir de la vie?.. Un Йtre impossible ne vit pas, il vИgХte. La sensibilitИ est la fleur de notre existence, et si c'est une fleur qui se fane, au moins laisse-t-elle aprХs elle un parfum qui embaume le dernier de nos jours et ne s'exhale qu'avec le dernier soupir. Et s'il est une autre vie, les souvenirs d'un homme sensible sont la voluptИ de l'Иden"13.
Сам Александр Иванович тогда о "кончине дней своих" и о "последнем вздохе" думал, однако, мало. Мало думал он и о так называемой "философии", которая грозит человеку испортить непосредственный и здоровый вкус к жизни.
Его двоюродный брат, тогда тоже еще мальчик -- Владимир Федорович Одоевский, с которым Александр Иванович находился в очень интимной переписке, -- делал тщетные усилия направить ум своего брата на серьезные отвлеченные вопросы. Всем своим увлечением немецкой философией, к которой В.Ф. Одоевский с детства привязался, он находил в письмах своего друга решительный отпор, и ему было, вероятно, очень неприятно читать такие строки: "Я заметил, -- писал ему Александр Иванович, -- что ты не только философ на словах, но и на самом деле, ибо первое правило человеческой премудрости быть счастливым, довольствуясь малым. Ну, не мудрец ли ты, когда ты довольствуешься одними словами, а что касается до смысла, то, по доброте своего сердца, просишь у Шеллинга -- едва-едва только малую толику? Ты, право, философ на самом деле! Желаю тебе дальнейших успехов в практическом любомудрии. Мой жребий теперь, мое дело быть весьма довольным новым состоянием своим и обстоятельствами. И я философ! -- Я смотрю на свои эполеты, и вся охота к опровержению твоих суждений исчезла у меня. Мне, право, не до того. Верю всему, что ты пишешь; верю честному твоему слову, а сам беру шляпу с белым султаном и спешу на Невский проспект"14.
Его корреспондент мог тем более рассердиться, что за два года перед этим Александр Иванович давал ему понять, и совсем серьезно, что он в себе чувствует некоторое родство с гениями. "Я весел, -- писал ему тогда Александр Иванович, -- по совсем другой причине, нежели мой Жан-Жак бывал веселым. Он радовался свободе, а я -- неволе. Я надел бы на себя не только кирасу, но даже -- вериги, для того только, чтобы посмотреть в зеркало, какую я делаю рожу: ибо -- le gИnie aime les entraves. Я не почитаю себя гением, в этом ты уверен, но признаюсь, что дух мой имеет что-то общее avec le gИnie. Я люблю побеждать себя, люблю покоряться, ибо знаю, что испытания ожидают меня в жизни сей, испытания, которые, верно, будут требовать еще большего напряжения моего духа, нежели все, что ни случилось со мною до сих пор"15.
Наблюдая, однако, в продолжение некоторого времени за поведением своего двоюродного брата, В.Ф. Одоевский мог убедиться, что он ведет жизнь, совсем не подобающую "гениальной натуре". Он, кажется, и сделал ему по этому поводу довольно откровенный выговор. Писем Владимира Федоровича мы не имеем, но ответы Александра Ивановича сохранились. И он, очевидно, был также рассержен тоном этой переписки, потому что наговорил своему брату-философу много колкостей; а в письмах, кстати сказать, он умел быть и остроумным, и желчным16.
"Восклицание за восклицанием! -- начинает вышучивать Александр Иванович своего брата. -- Но если бы пламень горел в душе твоей, то и не пробивая совершенно твердых сводов твоего черепа, нашел бы он хотя скважину, чтоб выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь...
Я скажу все, как вижу из-под козырька моей каски, который, однако, не мешает всматриваться в тебя; потому что не нужно для этого (с вашим дозволением) считать на небе звезды. Ты еще пока в людской коже, как и ни лезешь из нее.
Корифей мыслит, а в смысле его -- лепечут! Отличишь ли ты плевелы? Если нет, то хороша пища! Заболит желудок. Но весь философский лепет не столь опасен, как журнальный бред и круг писак товарищей полуавторов и цельных студентов.
Худо перенятое мудрствование отражается в твоих вечных восклицаниях и доказывает, что кафтан не по тебе. Вместо того чтобы дышать внешними парами, не худо было бы заняться внутренним своим созерцанием и взвесить себя.
Ты желаешь душой своей разлиться по целому и, как дитя принимает горькое лекарство, так ты через силу вливаешь в себя все понятия, которые находишь в теории, полезной, прекрасной (все, что хочешь), но не заменяющей самостоятельности.
Истинно возвышенная душа, то есть творческая, сама себя удовлетворяющая, и потому всегда независимая, даруется свыше благословенным. Такая душа превращает и чужое в личное свое достояние, ибо архетип всего прекрасного лежит в ее глубине. Внешняя сила становится для нее одной только случайной причиной. Она везде берет свою собственность. Возвышенный ум за нею следует, но как завоеватель! Для него нужны труды высокие и поприще благородное! Иначе все, что он ни присвоит, будет казаться пристройкой лачужки к великолепному храму.
В сей высшей сфере нельзя брать взаем; и иногда почти невозможно постигать размышлением то, что постигается чувством.
Учись мыслить, но не говори, что ты достиг цели, стоящей вне круга моей жизни. Ты еще ничего не достиг. Ты едва ли еще на пути, хотя ищешь его, как кажется. Откуда же взялась такая смешная самонадеянность? Ты старше летами, но я -- перегнал, я старше -- чем? -- душой. Но где душа? Ты как будто ищешь ее вне себя, в философии Шеллинга; а я -- ее не искал.
Сойди в глубину своего ума -- признайся, что набросать слова звучные, нанизать несколько ниток фальшивого жемчуга и потом, сев на курульские кресла с важностью римского сенатора, судить человека совсем незнакомого -- весьма легко! Да! незнакомого... Я не совсем оправился, но, однако, начинаю ступать с некоторою доверенностью к себе. Как-то мыслю, как-то чувствую -- иду; но не считаю, как ты, шагов моих; и не мерю себя вершками! У всякого свой обряд. У меня есть что-то -- пусть идеал -- но без меры и без счету. Шагаю себе, может быть, лечу, но сам не знаю, как; и вместе с тем в некоторые мгновения наслаждаюсь истинно возвышенною жизнью, всегда независимой, и которая кипит во мне, как полная чаша Оденова меду.
Чем же ты меня так перещеголял? Внутренним бытием? Ты моего не знаешь. Печатным бытием? -- я его презираю"17.
Последние слова очень характерны: Александр Иванович на всю жизнь сохранил это презрение к печати, и если бы его друзья не записывали за ним его стихотворений, то все они так навсегда бы и пропали.
А писать стихи он стал очень рано. "В крылатые часы отдохновения,- как он выражался водном неизданном стихотворении 1821 года, -- питал в себе огонь воображения и мнил себя поэтом"18, и кажется, что плоды этой мечты были очень обильны. По крайней мере, когда его брат просил у него стихов для "Мнемозины", которую он издавал, то Александр Иванович в выборе затруднен не был: "Стихи пишу и весьма много бумагу мараю, -- отвечал он брату...-- Люблю писать стихи, но не отдавать в печать; но, чуждый журнального словостяжения, прислал бы десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий -- и начала двух поэм, которые лежат под столом, полуразодранные и полусожженные"19.
Хотя Александр Иванович и не любил типографского станка, но к словесности он питал страсть очень нежную, равно как и к русскому языку, которым владел в совершенстве20. К этой страсти он был подготовлен и тем начальным образованием, которое получил в детстве и юношестве. Это образование было преимущественно литературное21.
На вопрос судей: "В каких предметах старались вы наиболее усовершенствоваться?" -- он отвечал, что в словесности и математике. "Юридическими науками, -- утверждал он, -- я никогда не занимался, или политическими какими-либо творениями. Не только ни одного лоскутка бумаги не найдете, который мог бы служить против меня доказательством, но даже ни единой книги, относящейся до политики или новейшей философии. Я занимался словесностью, службою; жизнь моя цвела". И Одоевский говорил правду. Если в юности его и прельщали какие лавры, то разве только лавры писательские; и он позволял себе иногда в частной переписке задуматься над вопросом: а нет ли в нем сходства с Торквато Тассо или со Стерном22.
Любовь к словесности заставляла Одоевского, конечно, искать знакомства и дружбы литераторов. Широких литературных связей у него не было, но в молодой литераторской компании он был принят как свой. Рылеева и А. Бестужева23 он любил прежде всего как писателей и затем уже подпал под их влияние как политиков. Есть указание, что он был знаком с Хомяковым, с которым вступал в политические споры24. Но наиболее тесная дружба соединяла его с Грибоедовым. При каких условиях завязалась эта дружба -- неизвестно, но Одоевский был постоянным спутником Грибоедова в домах знакомых и в театрах26, а в 1824 году во время наводнения рисковал жизнью, спасая своего друга.
В начале 1825 года они даже жили вместе на одной квартире. Знал ли Грибоедов о политических замыслах Одоевского -- определить трудно; из письма, которое он писал ему в крепость, видно, что не знал27, и потому можно предположить, что их дружба была дружбой личной и завязалась, вероятно, также на почве литературных интересов.
Литературные друзья и приняли Александра Ивановича в члены тайного общества.