Крестьянка рожала князей…

Крестный путь поручика Евгения Оболенского и его жены Варвары

Ему на роду было написано быть князем, а ей — дворовой девкой. Он потерял право на титул, зато она стала матерью князей и княгинь. Дочь крепостного крестьянина  Баранова, вольноотпущенная Варвара была нехороша собой. Оттого, может, и засиделась в девках — неженатые ялуторовские парни не больно-то заглядывались на нее, не прельщаясь ни голубыми глазками, ни спокойным, кротким нравом. Быть может, так и затерялась бы Варя крохотной песчинкой в океане истории, если бы не Его Величество Случай — одному лишь ему под силу сотворить величайшую картину, собирая воедино подчас несоединимое.

С чего все началось? С того ли, что в 1843 году в глухой, затерянный в сибирских лесах городок Ялуторовск приехал опальный князь — декабрист Евгений Петрович Оболенский, горячо любимый и горько оплакиваемый безутешными родственниками?

Хотя нет. Иван Иванович Пущин, друг Оболенского, любимец женщин, душа общества — вот кто всему виной! На поселении в Туринске он близко сошелся с местной жительницей по имени Аннушка. Результатом этих отношений стало рождение девочки, названной в честь матери... Уезжая в Ялуторовск, Пущин, вызывая удивление друзей и пересуды туринских обывателей, взял девочку с собой. Разумеется, ребенку нужна была няня. Выбор пал на незамужнюю девицу Варвару Самсоновну Баранову.

Конечно, можно было бы заглянуть еще дальше — в год 1825-й, когда 14 декабря на Сенатскую площадь в Петербурге вышли мятежники. Позже, с чьей-то легкой руки, их назовут декабристами — так они и войдут в историю России. Но у нас еще будет повод вспомнить об этом.

Сдружившиеся за время каторги Пущин и Оболенский жили под одной крышей — что в Туринске, что в Ялуторовске. Скромный, очень религиозный Евгений Петрович, в отличие от своего друга, жизнь вел по большей части замкнутую и уединенную. Он не был женат и, хотя и был единственным поверенным всех сердечных дел Пущина, тайны, доверенные ему, хранил свято, но сам ни в каких любовных интригах замечен не был.

Удивительный человек, Евгений Петрович Оболенский! Он был старшим ребенком в большой семье, наследником благородной фамилии, любимым сыном и братом. Отец возлагал на него немало надежд, а сестры любили нежно и благоговейно. Он был религиозен, добр до кротости, чист душой... Как человек, подобный князю Оболенскому, смог стать заговорщиком и цареубийцей?! Однако смог.

В ряды тайного общества — «Союза благоденствия» — Евгений вступил девятнадцатилетним юношей еще в 1817 году. Это не было проявлением его революционной мятежной натуры — скорее всего, дань моде, мальчишеское легкомыслие. Тем более что тогда, в 1817-м, никто всерьез и не помышлял об антиправительственных выступлениях и государственном перевороте. Русская армия с триумфом прошла по Европе, глотнула воздуха, зараженного вирусом свободомыслия и бациллами демократии. Разве можно было русского человека, столь склонного к подражательству, иногда бездумному и воспитанному на благоговении перед европейскими идеями, пускать во Францию, свергнувшую своих королей и разрушившую Бастилию — символ французской монархии? Чего ж было удивляться тому, что в России одна за другой, словно почки на деревьях весной, стали появляться тайные общества? Русскому дворянству привили, будто яблоне-дичку, веточку с плодоносящего древа, имя которому — Революция. Конечно, пройдет еще немало лет, пока она приживется в суровом российском климате, окрепнет и даст налитые соком плоды...

А выступление мятежников на Сенатской площади — это лишь первый, незрелый плод, достойный лишь того, чтобы, надкусив и поморщившись от обжигающей горечи, отбросить его в сторону.

В 1824 году Евгения Оболенского, до этого не принимавшего никакого деятельного участия во «взрослых играх» заговорщиков, неожиданно избирают членом Думы — руководящего органа «Союза благоденствия» и знакомят с его целями — введением республики и убийством императора. И Евгений Петрович, этот тихий, богобоязненный человек, соглашается! И не только соглашается, но еще и становится своеобразным «начальником штаба» у заговорщиков: он не только участвовал в совещаниях, проходивших у Кондрата Рылеева, но «в последние дни перед возмущением соединял у себя на квартире всех военных людей и возбуждал к начатию действий, предложенных обществом».

Откуда такие перемены? Много лет, точнее десятилетий, спустя Оболенский писал в своих воспоминаниях: «Что оставалось делать людям, более или менее сознавшим зло, которое проявлялось вокруг них и в них самих и которое росло беспрепятственно с каждым днем? Они должны были теснее соединиться между собою и в сомкнутом своем кругу, развивая по возможности семена добра, стать, наконец, оплотом в защиту истины и правды».

Так думал он на склоне лет. Пожилым людям вообще свойственно идеализировать или, если хотите, романтизировать свою молодость. Но какими бы возвышенными ни были цели у сообщества людей, каждого отдельно взятого человека приводят в этот круг избранных свои цели, своя боль. Оболенского в «сомкнутый круг» привели муки совести...

Дело в том, что незадолго до событий 1825 года Евгений Петрович убил на дуэли своего однополчанина. Интересен тот факт, что Оболенский не должен был стреляться, дуэлянтом был его двоюродный брат Сергей Кашкин. Евгений Петрович заменил его, чтобы спасти ему жизнь — по существовавшим тогда правилам такое было возможно. Брата он спас, но при этом стал убийцей... «Евгений очень изменился, — писала в воспоминаниях его сестра Варвара Петровна Оболенская, — духом он был неспокоен, угрызения совести терзали его... Он говорил нам, что жаждет крестов, чтобы омыть себя от греха человекоубийцы».

Он «жаждал крестов»! Ему нужна была Голгофа, терновый венец и кровавые слезы... И возможность пострадать за благое дело, стать мучеником во имя великой идеи добра и справедливости, даже если ради этого прольется кровь других невинных — приговоренный император не входил в их число, ибо, безусловно, был виновен. «К началу 1825 года, — писал Оболенский в своих мемуарах, — возникло во мне сомнение... Я спрашивал себя: имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство возлагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего?».

Значит, сомнения все же были? Но поддаться им — означало лишить себя образа мученика и тех «кандалов», которые, в первую очередь, были необходимы самому экзальтированному Оболенскому. Получается, что так...
Но вот что удивительно: искупить один грех он хотел, совершив при этом другой... Зачем? Чтобы иметь затем возможность вновь раскаяться и если не заслужить прощения, то искупить вину смиренным принятием наказания?

21 января 1826 года, спустя месяц после событий на Сенатской площади, князь Оболенский писал покаянное письмо государю, которого он еще так недавно помышлял убить: «Как всевышний судия земной, накажи меня за поступки мои... Изреки прощение в душе заблудшему сыну Твоему... Я с твердым упованием на благость твою повергаю Тебе жребий чад Твоих, которые могли заслужить Твой гнев...». К этому письму прилагался длинный список членов тайного общества. Раскаялся в одном грехе и тут же совершил другой...

...Человеком «с отличнейшими свойствами души и прекрасными правилами» называл его Рылеев. Ну что ж! Зато было за что страдать и что искупать. Евгений Петрович всю жизнь свою превратил в искупление...

Но вернемся к Варваре Самсоновне Барановой. Некрасивая девушка в няньках хотя и у опальных, но все же благородных господ не помышляла о том, чтобы выйти замуж за одного из них. И тем более не испытывала ровным счетом никаких чувств к 47-летнему Оболенскому, делившему кров и стол с Пущиным. Тем более что его никак нельзя было назвать ни красавцем, ни просто душкой — Оболенский не обладал интересной внешностью и, судя по всему, совсем не умел обольщать женщин. Внезапное сватовство бывшего князя повергло ее в изумление не меньше, чем друзей Евгения Петровича, — даже эта необразованная деревенская девушка понимала абсурдность такого брака. И, чтобы избежать его, Варенька обратилась к жене Матвея Муравьева-Апостола Марии Константиновне с просьбой вразумить Оболенского: «Если он собирается сделать доброе дело, то лучше бы помог с деньгами, тогда, может быть, ей удалось бы выйти замуж по мыслям, за ровню».

Варенька не понимала, что грехи можно только искупить, откупиться от них невозможно.

Варвара Баранова была не первой женщиной на крестном пути декабриста. Еще в Восточной Сибири он пытался принести себя в жертву и жениться на старой, рябой горничной княгини Екатерины Ивановны Трубецкой. Тогда друзьям удалось отговорить его. Следующую попытку он предпринял спустя несколько лет, оказавшись на поселении в Туринске, однако по странному стечению обстоятельств его невеста умерла. Всевышний, на милость которого уповал Евгений Петрович, уже не надеясь на милость царя земного, отказывал в искуплении грехов. А годы уходили... Варя Баранова была последней надеждой Оболенского.

Почему же так упорно он искал себе пару среди простолюдинок? Почему не пытался найти ровню? Ответ лежит на поверхности: женитьба на ровне не была бы жертвой. Он сделал бы это ради собственного блага, а нужно было — ради блага другого человека.

Пущина, как и других декабристов, очевидная нелепость этого поступка привела в неистовство. Он, как никто другой, был против женитьбы на сибирячках-простолюдинках, что, впрочем, не мешало ему заводить с ними любовные интрижки и даже иметь от них детей. Он смирился с женитьбой «друга Кюхли» — лицейского товарища Вильгельма Кюхельбекера — на «толстой и сварливой бабе» Дросиде Ивановне и даже принимал их у себя, когда Кюхельбекер заехал в Ялуторовск по пути в Тобольск, но Вильгельм не жил с ним под одной крышей и его жена не была няней его дочери! Кстати, именно Дросида Ивановна после смерти мужа стала матерью сына Пущина Ивана. Но это так, к слову о мужской непоследовательности...

А что касается Оболенского, то Пущин вспылил настолько, что Евгений Петрович вынужден был сменить квартиру, а Варвара потеряла работу.

Негодование ялуторовского «высшего света» было единодушным. Не только Пущин, но и все остальные декабристы отвернулись от Оболенского, не признавая этот мезальянс. Евгения Петровича всеобщее негодование не смутило. Напротив, меньшее, наверное, удовлетворение от этого брака он имел бы, если бы друзья поддержали его. Ему, напомним, нужен был венец мученика, и он его получил.

Воспитанница Матвея Муравьева-Апостола Августа Созонович писала в своих воспоминаниях: «Она (женитьба) печалила товарищей не из спеси. Они жалели (!) Евгения Петровича, понимая, что у него не могло быть ничего общего с няней Варей... Товарищи находили, что, во всяком случае, было бы человечнее (запомним это слово!) наделить ее деньгами, а для себя Оболенский мог бы придумать другого рода вериги, тяжесть которых ложилась бы только на него одного».

Но дело в том, что Евгений Петрович вполне искренне полагал, что действительно делает благое дело, надеясь из простолюдинки, вчерашней крепостной девки, создать если не княгиню, то, во всяком случае, особу, равную себе и своему окружению. Должно быть, он видел в ней этакую сибирскую Галатею, воображая себя современным Пигмалионом. Неужели он в самом деле считал, что, научив ее правилам хорошего тона, дав ей минимальное образование, он сможет ввести ее в свой круг, сделает счастливым и полноправным членом дворянского общества?

Да, спустя год после скандального венчания, на котором, впрочем, присутствовали и Пущин, и Муравьев-Апостол с женой, Варенька — теперь уже Оболенская — научилась читать и держалась, по словам декабриста Степана Семенова, «уже настолько прилично, что отвернувшиеся было от Оболенского декабристы стали принимать ее у себя и сами бывали у молодых». Но вряд ли Варвара Самсоновна чувствовала себя полностью счастливой. Да, она могла не бояться за свое будущее и будущее своих детей — у Оболенских родилось девять детей, до совершеннолетия дожили только трое — не так-то просто было выпросить у Бога прощения! — но Варенька, от природы неглупая, не могла не чувствовать разницы в их положении. Новый образ жизни был ей в тягость — правила, которых Оболенский и члены его круга придерживались с рождения и не могли себе даже представить, что можно вести себя по-другому, ей были чужды. Она заставляла себя следовать им, потому что этого хотел ее муж. Потому что он считал, что так лучше для нее, и его мало интересовало при этом, считает ли так же сама Варвара Самсоновна. «Вот уже шесть с лишком месяцев они женаты, — писал Пущин бывшему директору лицея Егору Энгельгардту, — а я все еще никак не умею с настоящей точки на это смотреть. Невольным образом, глядя на них, вспоминаю курицу, которая высидела утенка и бегает по берегу, когда тот плавает. Кажется, вообще мало может быть симпатии: и лета, и понятия, и привычки, и связи — все разное. Он говорит, что ему хорошо, а я как-то не верю».

В то, что ему было хорошо, поверить можно. Что изменилось в его жизни? Лишь то, что наконец-то у него появилась цель — воспитать жену и детей. Воспитать так, как он это понимал. Ежедневным упорным трудом. Вопреки скептически настроенному общественному мнению. Вопреки внутреннему сопротивлению Варвары — а его не могло не быть. Как должна была чувствовать себя вчерашняя Золушка, внезапно ставшая принцессой? Это только в сказке, надев нарядное платье и хрустальные туфельки, замарашка мгновенно становится другим человеком. Варенька проживала не свою — чужую, придуманную для нее мужем жизнь. Это все равно, как если бы человека, привыкшего носить просторную обувь и широкую, легкую одежду, обули в узкие туфли и заставили надеть тяжелое, увешанное хотя и драгоценными, но все же камнями платье...

В 1856 году супруги Оболенские получили разрешение покинуть Сибирь и вернуться в Россию. Более того, Александр II, вступив на престол, амнистировал не только родителей, но и детей, не имевших, согласно воле его отца Николая I, никаких гражданских и имущественных прав. Коснулась амнистия и сыновей Оболенских: им было присуждено княжеское звание, которого, кстати, не получили ни Евгений Петрович, ни его жена. Даже подорожная из Ялуторовска до Санкт-Петербурга была выписана на малолетних князей Оболенских. Пущин пошутил по этому поводу: «Оболенский хоть сам и не князь, но князей на свет производит».

Знатная родня встретила невестку настороженно. Еще бы! Такой конфуз! Братец Евгений Петрович свел раньше времени родителей в могилу, примкнув к заговорщикам, а теперь вновь шокировал светское общество, привезя с собой из ссылки жену-простолюдинку.

Впрочем, надо отдать должное Оболенскому: за десять лет брака он хорошо сумел воспитать свою супругу. Она держалась с таким достоинством, что, несмотря на предубеждение титулованной родни мужа, сумела снискать уважение к себе. «Они обворожены ее умом и наружностью... Как Евгений Петрович должен быть счастлив!» — восторженно писала Пущину Августа Созонович.

Ум и наружность... Наверное, этого все-таки было мало, чтобы стать своей в кругу дворянской знати. Она все равно оставалась чужой для них. Как и для своих собственных детей, имевших княжеское достоинство и соответствующее — в отличие от нее — воспитание. «У последней (у Варвары Самсоновны), — писала позже в своих воспоминаниях та же Августа Созонович, — не оказалось ничего общего с ее собственными детьми и сестрой Евгения Петровича, до самой своей смерти дружелюбно к ней относившейся».

Нет, не Пигмалион — Галатея принесла себя в жертву своему мужу, так и не сумевшему понять, что нельзя замолить один грех, совершая другой, как нельзя осчастливить насильно — ни общество, ни отдельно взятого человека.
26 февраля 1865 года Евгений Петрович Оболенский умер. Варвара Самсоновна прожила без малого еще тридцать лет, похоронив всех своих детей, и умерла в 1894 году…

…В России уже зарождалась новая Революция... Яблоня дала свои плоды...

Елена ДЕНИСОВА, «Тюменские известия»

«Минут через десять, – повестнует далее Корф, – Николай Павлович позвал Ростовцева в кабинет, запер тщательно за собою дверь, обнял и несколько раз поцеловал со словами: «вот чего ты достоин, такой правды я не слыхал никогда!» – «Ваше Высочество, – сказал Ростовцев, – не почитайте меня донощиком и не думайте, чтобы я пришел с желанием выслужиться!» – «Подобная мысль, – отвечал государь, – не достойна ни меня, ни тебя. Я умею понимать тебя». Потом он спросил: нет ли против него заговора? Ростовцев отвечал, что никого не может назвать, что многие питают против него (государя) неудовольствие, но люди благоразумные в мирном воцарении его видят спокойствие России; наконец, что, хотя в те пятнадцать дней, когда на троне лежит у нас гроб, обыкновенная тишина не прерывалась, но в самой этой тишине может крыться возмущение. Несколько помолчав, государь продолжал: «может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству, – и не называй! (курсив подлинника). Мой друг, я плачу тебе доверенностью за доверенность. Ни убеждения матушки, ни мольбы мои не могли преклонить брата принять корону. Он решительно отрекается, в приватном письме укоряет меня, что я провозгласил его императором и прислал мне с Михаилом Павловичем акт отречения. Я думаю, что этого будет довольно». Ростовцев настаивал на необходимости, чтобы цесаревич сам прибыл в Петербург и всенародно, на площади, провозгласил своего брата своим государем. «Что делать – возразил государь, – он решительно от этого отказывается, а он мой старший брат! Впрочем, будь покоен. Нами все меры будут приняты. Но, если разум человеческий слаб, если воля Всевышнего назначит иначе, и мне нужно погибнуть, то у меня – шпага с темляком: это вывеска благородного человека. Я умру с нею в руках, уверенный в правости и святости своего дела и предстану на суд Божий с чистою совестью». «Ваше Высочество, – сказал Ростовцев, – это личность. Вы думаете о собственной славе и забываете Россию: что будет с нею?» – «Можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя; но престол празден, брат мой отрекается, я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия? Нет, мой друг, ежели нужно умереть, то умрем вместе»! Тут он обнял Ростовцева и оба прослезились. «Этой минуты, – продолжал государь, – я никогда не забуду. Знает ли Карл Иванович (Бистром), что ты поехал ко мне?» – «Он слишком к вам привязан; я не хотел огорчить его этим, а главное я полагал, что только лично с вами могу быть откровенен на счет вас». – «И не говори ему до времени; я сам поблагодарю его, что он, как человек благородный, умел найти в тебе благородного человека». – «Ваше Высочество, всякая награда осквернит мой поступок в собственных глазах моих». – «Наградой тебе – моя дружба. Прощай!» Он обнял Ростовцева и удалился». Об отношениях, существовавших в этот момент между Ростовцевым и Оболенским, равно как и об обстоятельствах, сопровождавших передачу Ростовцевым вышеприведенного письма Николаю Павловичу, мы приведем рассказ самого Ростовцева в том виде, в каком он изложен в его собственных записках: «Видя общее недоумение во всех сословиях, – пишет Ростовцев, – зная, что великий князь Николай Павлович не успел еще приобрести себе приверженцев, зная непомерное честолюбие и сильную ненависть к великому князю Оболенского и Рылеева, наконец, видя их хлопоты, смущение и беспрерывные совещания, не предвещавшие ничего доброго и откровенного, я не знал, на что решиться. Никогда еще не представлялся такой удобный случай к возмущению. Мысль о несчастиях, которые может быть ожидают Россию, не давала мне покоя: я забыл и пищу и сон. Наконец, 9-го числа утром я прихожу к Оболенскому и говорю ему: «князь, настоящее положение России пугает меня; прости меня, но я подозреваю тебя в злонамеренных видах против правительства. Дай Бог, чтобы я ошибся. Откройся мне и уничтожь мои подозрения. Мой друг, неужели ты пожертвуешь спокойствием отечества своему честолюбию?

Он отвечал:

«Яков, неужели ты сомневаешься в моей дружбе? Все поступки мои были тебе до сих пор известны. Неужели ты можешь думать, что я для личных видов изменю благу отечества?»

– «Князь, может быть ты обманываешь сам себя, может быть ты честолюбие свое почитаешь за патриотизм. Войди хорошенько во внутренность своей души, размысли хладнокровно об образе мыслей, тобою принятом и в тебе укоренившемся.

Оболенский несколько времени молчал; наконец, сказал:

«Так, я размыслил!.. Очень размыслил! Любезный Яша, я за одно не люблю тебя: ты иногда слишком снисходителен к великому князю; я с тобою откровенен и не скрываю моей к нему ненависти».

– «Любезный князь, я сам иногда осуждал его за строгое и вспыльчивое обхождение с офицерами, но вместе с тем имел случай видеть доброту души его. Почему ты знаешь, может быть его поведение было следствием необходимости?

«Нет, не могу и не хочу этому верить.

– «Князь, ты увлекаешься страстью, ты можешь сделаться преступником, но я употреблю все средства спасти тебя.

«Пожалуйста, обо мне не заботься; твои старания будут напрасны. Я не завишу от самого себя и составляю малейшее звено огромной цепи. Не отваживайся слабой рукой остановить сильную машину; она измелет тебя в куски.

– «Пусть я погибну, князь, но может быть раздробленные члены мои засорят колеса и остановят их движение! Так, я решился принести себя в дань моему долгу и еслги умру, то умру чист и счастлив.

Оболенский быстро взглянул на Ростовцева и, несколько помолчав, сказал:

«Яков, не губи себя, я предугадываю твое намерение.

«Князь, друг мой, скажи лучше: не будем губить себя и остановимся каждый на своем месте».

В это время за Оболенским прислал генерал Бистром и, уходя, Оболенский сказал Ростовцеву:

«Наш разговор не докончен, мы возобновим его в другое время.

«Дай Бог, чтобы конец был лучше начала», – отвечал Ростовцев, и затем оба собеседника разошлись.

«После сего, – продолжает Ростовцев, – я несколько раз старался возобновить наш разговор, но нам мешался виделся с Рылеевым, который говорил со мной в том же духе. Я видел также барона Штейнгеля, знал, что он был недоволен покойным государем, но никогда не думал, чтобы он был заодно с Рылеевым и Оболенским.

«10-го декабря утром Оболенский пришел ко мне. После разговоров по делам канцелярии, я ему сказал: «Оболенский, кончим наш разговор; тех же ли ты мыслей, как и вчера?

«Любезный друг, не принимай слов за дело. Все пустяки! Бог милостив, ничего не будет!

«По крайней мере, скажи, на чем основали вы ваши планы?

«Я не имею права открыть тебе это.

«Евгений, Евгений, ты лицемеришь! что-то мрачное тяготит тебя; но я спасу тебя против твоей воли, выполню обязанность доброго гражданина и сегодня же предуведомлю Николая Павловича о возмущении. Будет-ли оно или нет, но я сделаю свое дело.

«Как ты малодушен! Как друг, уверяю тебя, что все будет мирно и благополучно, а этим ты погубишь себя.

«Пусть так, но я исполню долг свой; ежели погибну, то погибну один, а располагать самим собой я имею полное право.

«Любезный друг, я не пророк, но пророчу тебе крепость и тогда, – прибавил он, смеючись, – ты принудишь меня идти освобождать тебя.

«Мой друг, ежели бы ты мне пророчил и смерть, то и это бы меня не остановило».

Оболенский обнял Ростовцева и сказал: «Яков, Яков, ты еще молод и пылок! Как тебе не стыдно дурачиться.
Даю тебе слово, что ничего не будет».

В тот же день на разводе Ростовцев тщетно искал встретить великого князя Николая Павловича наедине. По возвращении Оболенский спросил своего товарища, смеясь, видел-ли он великого князя, придав всему вид шутки.

После этого разговор о таинственном предприятии более не возобновлялся между приятелями. Но 12-го декабря, в 4 часа пополудни, Ростовцев, зайдя к князю Оболенскому, к крайнему своему удивлению, нашел у него человек 20 офицеров разных гвардейских полков, чего прежде никогда не случалось. Между ними был и Рылеев. «Они говорили друг с другом шопотом и приметно смешались, когда я вошел», – пишет Ростовцев.

В тот же день Ростовцев написал и отнес Николаю Павловичу то письмо, о котором мы говорили выше.

На другой день Ростовцев взял с собою копию своего письма к великому князю и пришел к Оболенскому.

По рассказу Ростовцева, Оболенский был в кабинете своем с Рылеевым. «Вошедши в комнату, – рассказывает он, – я сказал им: «господа, я имею сильные подозрения, что вы намереваетесь действовать против правительства; дай Бог, чтобы подозрения эти были неосновательны. Но я исполнил свой долг. Я вчера был у великого князя. Все меры против возмущения будут приняты, и ваши покушения будут тщетны. Вас не знают. Будьте верны своему долгу и вы будете спасены». Тут я им отдал письмо и разговор мой (с великим князем), и Рылеев зачал читать оные вслух. Оба они побледнели и чрезвычайно смешались. По окончании чтения Оболенский сказал мне:

«С чего ты взял, что мы хотим действовать? Ты употребил во зло мою доверенность и изменил моей к тебе дружбе. Великий князь знает наперечет всех нас, либералов, и мало-помалу искоренит нас. Но ты должен погибнуть прежде всех и будешь первою жертвою!

«Оболенский, если ты почитаешь себя в праве мстить мне, то отмсти теперь.

«Рылеев бросился мне на шею и сказал.

«Нет, Оболенский, Ростовцев не виноват, что различного с нами образа мыслей. Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое право имел ты быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу своей совести, жертвовал жизнью, идя к великому князю, вновь жертвует жизнью, придя к нам. Ты должен обнять его, как благородного человека.

«Оболенский обнял меня и сказал:

«Да, я обнимаю его и желал бы задушить в моих объятиях.

«Я им сказал:

«Господа, я оставляю у вас мои документы; молю вас, употребите их в свою пользу! В них видите вы великую душу будущего государя; она вам порукою за его царствование».

Рылеев, сильно взволнованный всем этим, не замедлил передать происшедший разговор и содержание полученных бумаг H. А. Бестужеву, который, заметив, что Ростовцев ставит свечу Богу и сатане, выразил уверенность, что они будут арестованы, если не теперь, то после присяги. Тогда Рылеев спросил: «Что же нам, полагаешь, нужно делать? «Не показывать этого письма никому, – отвечал Бестужев, – и действовать: лучше быть взятым на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали».

Рылеев бросился к Бестужеву на шею и сказал в сильном волнении:

«Я уверен был, что это будет твое мнение. И так, с Богом! Судьба наша решена. К сомнениям нашим, конечно, прибавятся все препятствия, но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества!»

В 12-м часу вечера 13-го декабря Оболенский пришел к Ростовцеву и, обняв его, сказал:

«Так, милый друг; мы хотели действовать, но увидели свою безразсудность. Благодарю тебя, ты нас спас.

«Такая перемена меня обрадовала, – рассказывает Ростовцев, – но впоследствии я увидел, к несчастью, что это была только хитрость».

13 декабря был составлен окончательный план действий, который состоял в том, чтобы возмутить гвардию, привести ее к Сенату, принудить Николая Павловича дать согласие на созвание депутатов от всей России для установления представительного образа правления. «Князь Оболенский прибавляет к сему, – гласит «Донесение следственной комиссии», – что до съезда депутатов, Сенат долженствовал бы учредить временное правление (из двух или трех членов Государственного Совета и одного члена из Тайного Общества, который был бы правителем дел оного), назначать и корпусных, и дивизионных командиров гвардии из людей, им известных и сдать им Петропавловскую крепость. При неудаче они полагали, как показывают согласно Трубецкой и Рылеев, выступить их города, чтобы стараться распространить возмущение». Тут же, на квартире Рылеева, были разговоры о цареубийстве и предложение Каховскому совершить этот акт, т. е. те действия, за которые особенно жестоко пострадали многие из заговорщиков.

Для приведения всего плана в исполнение главноначальствующим, или диктатором, был назначен князь Трубецкой.

На следующий день, (14 декабря) произошли известные события на Сенатской площади: возмущение части гвардии, неприбытие на площадь князя Трубецкого, передача начальствования князю Оболенскому, смерть графа Милорадовича, настойчивое требование предводителями восстания от императора Николая конституции, подавление возмущения пушечными выстрелами, арест некоторых из заговорщиков в тот же вечер…

Затем последовали деятельность следственной комиссии, Верховный уголовный суд, тяжкая кара декабристам…

Верховный суд прызнал за Оболенским следующие вины:

«Поручик князь Оболенский. Участвовал в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного; по разрушении Союза Благоденствия установил вместе с другими тайное Северное Общество; управлял оным и принял на себя приуготовлять главные средства к мятежу; лично действовал в оных с оружием, с пролитием крови, ранив штыком графа Милорадовича, возбуждал других и принял на себя в мятеже начальство».

За эти преступления суд приговорил Оболенского к отсечению головы. При конфирмации смертная казнь была заменена ссылкою в каторжные работы без срока.

Приговор осужденным, сопровождаемый лишением их дворянского достоинства и всех других прав состояния (при этом был зажжен целый костер, в который бросались мундиры, ордена и другие знаки отличия осужденных), был объявлен им 14 июля 1826 года. В этот же день были повешены признанные судом главными виновниками заговора: П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-Апостол, М. И. Бестужев-Рюмин и П. А. Каховский.

Через три дня после того (17 июля) начальник главного штаба сообщил военному министру высочайшее повеление о немедленном отправлении восьми осужденных по назначению. В числе этих восьми был и Оболенский.

Издатель «Записок княгини М. H. Волконской», князь М. С. Волконский, приложил к ним, извлеченное из архивов III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, следующее подлинное по делу об отправке Волконского, Оболенского и др. лиц высочайшее повеление, изложенное в сообщении начальника главного штаба военному министру:

«Из числа приговоренных в каторжные работы – восемь человек, а именно: Сергея Трубецкого, Евгения Оболенского, Артамона Муравьева, Василия Давыдова, Якубовича, Сергея Волконского, Борисова 1-го и Борисова 2-го, немедленно отправить закованными в двух партиях, имея при каждом преступнике одного жандарма и при каждых 4-х одного фельдъегеря, в Иркутск к гражданскому губернатору Цейдлеру, коему сообщить Высочайшую волю, дабы сии преступники были употребляемы, как следует, в работу и поступлено было с ними во всех отношениях поустановленному на каторжных положению; чтобы он назначил для неослабного и строгого за ними смотрения надежного чиновника, за выбор коего он ответствует и чтобы он о состоянии их ежемесячно доносил в собственные руки Его Величества через Главный Штаб».

Кроме того, было приказано везти осужденных не через Москву, а по Ярославскому тракту.

На основании этого повеления, Оболенский уже 21 июля 1826 г. находился на пути в Сибирь. Многие подробности из жизни его там читатель найдет в прилагаемых здесь же «Воспоминаниях» самого Евгения Петровича, но некоторые сведения мы заимствуем еще из помещенных в «Историческом Вестнике», писем Оболенского к мужу его сестры, А. B. Протасьеву. В письме, написанном 12 марта 1830 года (первом письме из Сибири, отправленном притом нелегально), находятся, между прочим, такие строки:

«Милый друг и брат! Вот уже пятый год, что пера не брал в руки и не изливал никому своих чувствований: давно желал я сказать тебе то, что у меня на душе, давно хотел тебе передать то, что со мною было в продолжение сего долгого времени, но должен был покориться обстоятельствам… 21 июля 1826 года выехал я из крепости. Не стану я тебе говорить, что я чувствовал, расставаясь навсегда со всем тем, что оживляло мою жизнь… После трехнедельного пути достигли мы, наконец, Иркутска, откуда послали нас по заводам для назначенной нам каторжной работы. Я и Якубович попали на соловаренный завод (Усолье) в 60 верстах от Иркутска. Приехав к месту нашего назначения, дали нам неделю отдыха, после которого дали топоры в руки и послали в лес рубить дрова. Бодро пошли мы с Якубовичем с топором за поясом и начали валить лес, и крупный, и мелкий. Работа казалась сначала тяжелою, но впоследствии привычка несколько уменьшала её тягость. В течение шестинедельного нашего пребывания на сем заводе мы были свободны, жили на своей квартире, ходили на работу в которое время вздумается, и, признаюсь, самая каторга была довольно сносная, исключая отношений к местному начальству, которые везде и всегда довольно неприятны».

Такие сравнительно льготные условия жизни продолжались, однако, не долго, и 6 октября того же года Оболенский был уже в Иркутске, откуда немедленно его, вместе с другими, отправили в Нерчинск.

«Прибыв туда (в Нерчинск), – продолжает свое письмо Оболенский – послали нас в острог или, лучше сказать, в тюрьму, в которой поделаны были для каждого клетки в два аршина длины и в полтора ширины. Нас выпускали из клеток, как зверей, на работу, на обед и ужин и опять запирали. Работа была под землей на 70 и более сажень. Урочные наши работы были наравне со всеми каторжными в заводе, от которых мы отличались единственно тем, что нас держали после работы в клетках, а они все пользуются свободою, исключая тех, кой впадают после ссылки на заводы в преступления, за которые их наказывают и сажают на известное время в тюрьму. Не стану тебе описывать, любезный друг, подземное царство, которое ты можешь узнать от всякого, бывшего в горных заводах… Но ты можешь себе представить, каково нам было в тюрьме, если работа в горе была для нас временем приятнейшим, нежели заключение домашнее. Дни праздничные были для нас точно днями наказания: в душной клетке, где едва можно повернуться, миллион клопов и разной гадины осыпали тебя с головы до ног и не давали покоя. Присоедини к тому грубое обращение начальства, которое, привыкши обращаться с каторжными, поставляло себе обязательностью нас осыпать ругательствами, называя нас всеми ругательными именами. К тому же должен тебе сказать, что к нам приставлен был от Иркутского губернатора квартальный, который должен был смотреть за нами, а от горного начальства офицер горный, которому также поручено было смотреть за нами. Горное начальство боялось донесений квартального, и потому строгость умножало; квартальный же боялся горных, и таким образом нас окружали две неприязненные силы, которые старались только увеличить наши тягости. С февраля месяца на нас надели железа, а с весной нас велено употреблять только на работы над землею, что, по их мнению, значило облегчение в работе, а по нашему увеличение тягости работы, которая под землею легче. Впрочем, ко всему можно привыкнуть, исключая того, что оскорбляет человеческое достоинство. В сем последнем мы, действительно, получили облегчение, потому что начальник заводов (Бурнашов) реже начал нас посещать и потому мы уже не слышали слова слишком оскорбительные. К тому же присутствие наших истинных ангелов-хранителей, княгинь Трубецкой и Волконской, доставляло нам и отраду, и утешение… Оставленный отцом, не получая от него ни строки впродолжение двух лет, я думал, что обречен на всегдашнее забвение от него и от всех вас. Время хотя не примирило меня с сей мыслью, но, по крайней мере, заставило философствовать поневоле и убеждаться, что нет ничего постоянного в мире; так прожили мы, любезный друг, в Нерчинских рудниках или заводах, в Благодатском руднике, до октября месяца; тут повезли нас в Читу, где уже были собраны все нынешние жители Читинской тюрьмы. Нас было восемь в Нерчинске: Трубецкой, Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов, Якубович, два брата Борисовых и я. Радостно обнялись мы с товарищами». В Чите условия жизни были гораздо лучше, чем в Нерчинске. Оболенский описывает их так: «целый день у нас, как в солдатских казармах, (т. е. в тех, в которых когда-то жили многие декабристы при своих полках), которые ты довольно часто посещал: шум, споры о предметах философских, ученых и тому подобное, которое большею частью служит к тому, чтобы убить часа три или четыре долгих наших дней. Встаю я рано, читаю, занимаюсь кой-чем умственным, пока все спят и тишина не нарушена; потом опять читаю, но для препровождения времени больше, нежели для занятия. Несколько часов в день посвящаю механическим трудам: столярничаю, шью или подобное что-нибудь делаю. На казенную работу ходим мы через день. Наша обязанность смолоть муки десять фунтов на ручных мельницах. Для меня работа не тяжела, потому что, слава Богу, силы физические доселе меня не оставляют; но для тех, у которых грудь слаба, работа эта тяжеленька. Летом начинаются у нас работы каждый день и утром и вечером: мы делаем дороги, починяем старые, ровняем улицы так, чтобы везде проехать, как шаром прокатить. Сверх того, у нас собственный наш огород: на сто человек заготовить запас на зиму – немаловажный труд: 105 гряд каждый день полить занимает, по крайней мере, часов пять или шесть в день. Осенью мы собираем овощи с гряд, квасим капусту, свеклу, укладываем картофель, репу, морковь и другие овощи для зимнего продовольствия и таким образом невидимо настает октябрь, и зимния долгия ночи опять заставляют обращаться к трудам умственным». Жизнь узников в Чите и затем Петровске, куда они были переведены летом 1830 года, известна из воспоминаний многих декабристов и потому на этом предмете мы больше останавливаться не будем: то же однообразие, та же монотонность в труде и отдыхе, та же тоска. Благодаря сокращениям сроков, являвшихся результатом различных торжественных событий русской жизни, Евгению Оболенскому пришлось пробыть в каторге не всю жизнь, а лишь до 1839 года, когда он был, наконец, перечислен в ссыльно-поселенцы и водворен на поселение сначала в Туринске, а затем Ялуторовске, Тобольской губернии. Там он провел в изгнании еще 17 лет жизни, прилагая усилия к тому, чтобы не дать себя окончательно заесть тоске и стараясь по возможности быть полезным окружавшим его людям. Известна та добрая память, которую оставили по себе декабристы во всей Сибири. Наконец, в 1856 году появился известный манифест, которым находившимся еще в живых декабристам, разрешалось «возвратиться с семействами из Сибири и жить, где пожелают в пределах Империи, за исключением только С.-Петербурга и Москвы».На основании этого манифеста, Оболенский возвратился в Россию, где и прожил, интересуясь всеми вопросами наступившей эпохи преобразований, еще почти десять лет. В это время у него началась, между прочим, переписка с тем самым Яковом Ростовцевым, который некогда был его сослуживцем, а теперь из подпоручика стал, разумеется, генерал-адьютантом, главным начальником военно-учебных заведений, графом… Известна та роль, которую играл Ростовцев в Николаевскую эпоху, известен и его «либерализм» в эпоху либеральную… Но мягкий, добрый и думавший уже о могиле Оболенский не помнил зла…

Последние годы своей жизни он провел в Калуге, где и скончался 26 февраля 1865 года на 64-м году жизни. Незадолго перед тем он похоронил одного из своих лучших друзей и соузников, М. М. Нарышкина, и написал сам теплый некролог усопшего, помещенный в № 3, за 1865 год аксаковской газеты – «День». Едва прошло две недели, как в той же газете появился и некролог Евгения Петровича Оболенского, написанный также его соузником, бароном А.Е. Розеном.

«Евгений Петрович Оболенский, – говорилось в этом некрологе – начал свое поприще в военной службе, был старшим адьютантом при начальнике всей пехоты гвардейского корпуса. В конце 1825 года кончилось его поприще и началось другое, новое, переполненное страданиями и лишениями всякого рода и продолжавшееся до 1856 года 21 августа, до манифеста Александра II». Далее следует прямо описание его кончины.

Вот каким осторожным и глухим языком только и возможно было говорить о крупном деятеле общественного движения времени царствования Александра I даже в знаменитую «эпоху великих реформ»…

Общественные движения в России в первую половину XIX в., т. 1, СПБ, 1905.

КНЯЗЬЯ ОБОЛЕНСКИЕ

Село Акулинино, расположенное в юго-западной части Домодедовского района, с конца семнадцатого века принадлежало князьям Оболенским. В переписных книгах Боровского уезда за 1705 год сказано: «За стольниками за князьями Михаилом и Василием Матвеевыми, детьми Оболенскими, село Окулинино, в селе церковь Михаила Архангела, у церкви во дворе поп Иван Константинов с детьми Петром и Иваном, да в селе ж 15 дворов крестьянских, в них 69 человек».
Оболенские - древнейший русский княжеский род, ведущий свою родословную от Рюрика.
Родоначальник Оболенских - князь Константин Юрьевич, он являлся 13 коленом от Рюрика, получившим в свой удел город Оболенск. С тех пор эта отрасль князей и стала именоваться Оболенскими. Его дедом был князь Михаил Черниговский (1224-1246) в 1236-1239 и в 1241-1246 годах был Великим князем Киевским.
Историк Г.А. Власьев в книге «Потомство Рюрика» (изданной в Санкт-Петербурге в 1906-1917 годах) писал: «Род князей Оболенских представляет одну из самых замечательных отраслей потомства Рюрика. В XV и XVI столетиях ни один род не выставил, сравнительно с ним, столько заметных деятелей как на административном, так и, в особенности, на военном поприще. Представители его... способствовали великому князю Василию Васильевичу Темному победить крамолу Шемяки и тем спасти для России такую крупную царственную личность, как Иоанн III Васильевич, который, как и сын его... Василий Иоаннович, немало обязан был трудам и подвигам князей Оболенских в окончательном объединении и устроении Московского государства. Точно так же и в княжение Иоанна IV Грозного мы видим массу замечательных военных деятелей из рода князей Оболенских, до тех пор, пока бич этого Государя не коснулся самых лучших его членов и незаслуженными гонениями и казнями не уничтожил большинство их. После этого, во все продолжение XVII и XVIII столетий, род, как бы уставший от чрезмерной деятельности, не выделяет из своей среды почти ни одной выдающейся личности, и только в XIX веке и в настоящее время, как бы отдохнувший, снова является на поприще государственной деятельности».
Со времен царя Иоанна Грозного род князей Оболенских распался на значительное число колен, поэтому по прозвищу своих князей-родоначальников они получали в основном двойные фамилии. Многие колена угасли в XVI-XVII веках. Продолжаются колена Репниных, Тюфякиных и собственно Оболенских, представлявших собой две ветви, начинающиеся еще в 19 колене: первая, обширная, от князя Михаила Константиновича (Сухорукого) и вторая, не столь обширная, от князя Василия Константиновича, получившего прозвище «Белый» (их потом называли Оболенскими-Белыми).
У Михаила Константиновича Оболенского (Сухорукого) были сыновья: Федор, Андрей и Василий. У его сына Василия Михайловича были сыновья: Тимофей и Борис. У сына В.М. Оболенского, Бориса Васильевича, было трое сыновей, и только у одного из них, Андрея, было потомство - два сына: Венедикт и Федор.
Венедикт Андреевич Оболенский жил в семнадцатом веке, в 1626 году он из патриарших стольников пожалован в царские, в 1629-1630 годах - воевода в Арзамасе, а в 1638-1639 годах - воевода в Великих Луках. В 1645 году его назначают воеводой в Терки на Кавказ, где он занялся вопросами шелководства. Умер Венедикт Андреевич в 1651 году.
Венедикт Андреевич Оболенский был дедом вотчинников села Акулинино Михаила Матвеевича и Василия Матвеевича, их отец, Матвей Венедиктович, был стольником с 1658 года, с 1683 - окольничий. Умер Матвей Венедиктович в 1688 году.
Михаил Матвеевич Оболенский с 1686 года - стольник царицы Прасковьи Федоровны. В 1687-1692 годах он комнатный стольник царя Иоанна V Алексеевича. В 1721 году он ближний стольник и воевода Арзамасской провинции, в 1727 году он был послан в Сибирскую губернию. Василий Матвеевич был стольником царицы Прасковьи Федоровны, а с 1692 года - царский стольник. Он рано умер - в 1707 году.
У Михаила Матвеевича были сыновья: Иван Михайлович (1704-1776) и Александр Михайлович (1712-1767).
У Василия Матвеевича были сыновья: Петр Васильевич (умер в 1761 году) и Алексей Васильевич.
Петр Васильевич Оболенский - бригадир (офицерский чин с 1705 года - промежуточный между генерал-лейтенантом и майором), с 1714 - солдат лейб-гвардии Преображенского полка. В 1740 году он в чине полковника был назначен асессором Вотчинной коллегии, произведен в статские советники и назначен начальником Вотчинной коллегии, в 1751 году переименован в бригадиры.
У старшего сына Михаила Матвеевича, Ивана Михайловича, было четверо сыновей: Михаил, Яков, Александр и Петр. У старшего сына его, Михаила Михайловича, было трое сыновей: Андрей, Сергей и Иван. Андрей Михайлович Оболенский (1765-1830) был генерал-майором, его внук Николай Николаевич (1833-1898) - генерал-лейтенант, участник русско-турецкой войны в 1877-1878 годах, в 1891 году - командир Гвардейского корпуса, похоронен на Ваганьковском кладбище Москвы. Сын Н.Н. Оболенского Александр Николаевич (1872-1924) - генерал-майор, был полицеймейстером Петербурга, а затем губернатором Рязани.
А правнук Ивана Михайловича (1774-1838) Николай Леонидович Оболенский (1878-1960) - статский советник, губернатор Курска, Ярославля, позже Харькова.
У младшего сына Михаила Матвеевича, Александра Михайловича, был сын Петр Александрович (1742-1822), у которого было шесть сыновей: Андрей Петрович (1769-1851), Иван Петрович (1770-1855 Николай Петрович (1775-1820 Василий Петрович (1780-1834 Александр Петрович (1780-1855) и Сергей Петрович, родившийся в 1784 году.
Василий Петрович Оболенский - генерал-майор, в 1813 году сформировал 3-й Украинский казачий полк, в 1814 году - командир Украинской казачьей бригады. Он был участником сражения при Аустерлице в 1805 году.
Князь Петр Александрович Оболенский был женат на княжне Екатерине Андреевне Вяземской (1741-1811). Их сын Андрей Петрович был попечителем Московского учебного округа в 1817-1825 годах.
О П.А. Оболенском Петр Андреевич Вяземский написал «Записки» - очерк «Московское семейство старого быта». Екатерина Андреевна Оболенская (Вяземская) была тетей отца Петра Андреевича.
Четвертый сын их, Василий Петрович, - генерал-майор, участник похода 1805 года, сражения при Аустерлице, Отечественной войны 1812 года, заграничных походов русской армии 1813-1814 годов.
Пятый сын их, Александр Петрович, действительный тайный советник, в 1812 году в чине полковника он сформировал егерский батальон на средства великой княжны Екатерины Павловны и был его командиром в походах 1813-1814 годов. В 1825 году он был назначен губернатором Калуги, в 1826 году произведен в действительные статские советники, а в 1831 году - в тайные советники и назначен сенатором.
У П.В. Оболенского сын Николай Петрович родился в 1728 году, а Иван Петрович -второй сын (год рождения его неизвестен). Николай Петрович имел четверых сыновей, старший из них, Петр Николаевич, с 1797 года действительный статский советник. В 1792 году в чине ротмистра он уволен из гвардии. В 1797 году он был назначен тульским губернатором, а с 1798 года - правитель Вознесенской губернии. С 1826 года Петр Николаевич Оболенский в отставке.
Село Акулинино при жизни Петра Николаевича Оболенского являлось его вотчиной.
Второй сын П.Н. Оболенского, Евгений Петрович (1796-1865), был известным декабристом.
В 1817 году Е.П. Оболенский, прапорщик 1-й артиллерийской бригады, переведен в лейб-гвардии Павловский полк. В 1824 году он в чине поручика служил в Финляндском полку. В 1825 году Е.П. Оболенский - гвардии капитан, адъютант командующего пехотным гвардейским корпусом. Е. П. Оболенский - член Союза спасения и Союза благоденствия, один из основателей Северного общества декабристов, с 1823 года - член его Думы. Он поддерживал П.И. Пестеля в стремлении объединить Южное и Северное общества на республиканской основе. Е.П. Оболенский - активный участник восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, был приговорен к лишению всех прав, состояния, княжеского достоинства и к смертной казни, замененной пожизненной каторгой, которую отбывал в Нерчинске. С 1839 года он на поселении в Сибири. В конце жизни он отошел от целей революционной деятельности и стал человеком религиозным. После амнистии 1856 года он поселился в Калуге. Ему было возвращено дворянское достоинство, а его детям было возвращено княжеское достоинство. Евгений Петрович Оболенский принимал активное участие в подготовке крестьянской реформы 1861 года.
Евгений Петрович Оболенский был женат на простой крестьянке, вольноотпущенной B.C. Барановой.
Сын Е.П. Оболенского, Иван Евгеньевич Оболенский (1850-1880), состоял простым земским врачом в Тарусе. А второй сын, Петр Евгеньевич, родившийся в 1851 году, также сам зарабатывал на свою жизнь своим трудом.
Внуки Е.П. Оболенского: Евгений Иванович, родившийся в 1 874 году, и Павел Иванович, родившийся в 1876 году, получили титул князей.
Евгений Петрович Оболенский в последние годы жизни много работал. Он написал «Воспоминания», которые вышли из печати в Лейпциге в 1861 году.
У Е.П. Оболенского было трое братьев: старший, Николай Петрович (1790-1847), -участник походов 1808-1809 и 1813-1814 годов, участник Отечественной войны 1812 года, за отличие в Отечественной войне произведен в штабс-капитаны, в 1813 году за взятие крепости Ченстоховы произведен в капитаны и сразу в майоры. В 1817 году он вышел в отставку в чине подполковника.
Второй брат - младше Евгения Петровича - Константин Петрович (1798-1861) - с 1814 года юнкер лейб-гвардии Павловского полка, в 1826 году - штабс-капитан. Он был арестован за принадлежность к движению декабристов, но по повелению царя Николая I был выпущен и переведен в егерский полк. В 1826 году он был уволен со службы, ему разрешили жить у отца в Москве.
Третий брат Е.П. Оболенского - младший, Дмитрий Петрович (1809-1854) - не мог принимать участие в движении декабристов, ему тогда было шестнадцать лет. Жизнь его в истории не запечатлена.
События декабря 1825 года отразились на князьях Оболенских. Петр Николаевич Оболенский, зная об участии сына в событиях 14 декабря, верил и не верил, но не допускал и мысли о суровой каре. Естественно, было прошение о помиловании сына до окончания следствия. Как могло быть иначе: его сын - адъютант командующего пехотой гвардейского корпуса генерал-адъютанта Бистрома. Ну и что же - его сын привел на Сенатскую площадь Московский полк и до конца оставался там, ну - ранил штыком генерала Милорадовича. Прошение П.Н. Оболенского к царю от 13 января 1926 года было отклонено. Для царя Николая I Е.П. Оболенский - преступник первой категории. Е.П. Оболенский из Петропавловской крепости в Иркутск был направлен закованным в кандалы. Смертный приговор и казнь на плахе «милостиво» заменены вечными каторжными работами. Заседания Московской управы Северного общества происходили в московском доме Оболенских на Новинском бульваре (с 1940 года улица Чайковского).
Дед Е.П. Оболенского, Николай Петрович Оболенский, упорно покупал земли - все новые и новые, покупал земли и под Москвой, и под Арзамасом, в Веневском, Курмышском и других уездах. Проектирование и строительство нового дома на Новинском бульваре он заказал известному архитектору М.Ф. Казакову: двухэтажный особняк с антресолями, с великолепным залом. При доме английский сад. Е.А. Сабанеевой, внучке декабриста, оставившей мемуары, хорошо запомнился этот дом.
Отец декабриста П.Н. Оболенский, владевший домом на Новинском бульваре, принимал участие в организации земского ополчения. Из Ховрина им было снаряжено одиннадцать человек.
Рассчитывать на поместья своего отца Евгению Петровичу Оболенскому не приходилось. Да и многие вотчины П.Н. Оболенского ушли еще при его жизни, наиболее известное имение - в Ховрине.
Евгений Петрович Оболенский оказался в Сибири сначала на солеваренном заводе в иркутском Усолье, в 1826 году он в Нерчинске, годом позже в Чите, потом на Петровском заводе. В 1839 году Е.П. Оболенский на поселении в Туринске, а в начале сороковых годов он переводится в Ялуторовск, там он женился.
Как много написано О декабристах!
В восстании декабристов участвовали дворяне-офицеры, принесшие победу в Отечественной войне 1812 года. И среди них князь Евгений Петрович Оболенский - потомок Рюрика!
Е.П. Оболенский в «Воспоминаниях о К.Ф. Рылееве» писал:
«...к началу 1825 г. вследствие ли темного, неразгаданного предчувствия или вследствие дум, постоянно обращенных на один и тот же предмет, возникло во мне самом сомнение, довольно важное для внутреннего моего спокойствия. Я его сообщил Рылееву. Оно состояло в следующем: я спрашивал самого себя, имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населе-. ния нашего Отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ Воззрения на государственное устройство налагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуются настоящим, не ищут лучшего, если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путем исторического развития?
Сообщив свою думу Рылееву, я нашел в нем жаркого противника моему воззрению. Он говорил, что идеи не подлежат законам большинства или меньшинства...».
Находясь в Алексеевском равелине, Е.П. Оболенский получил послание от Рылеева в стихах:
...Весь мир как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила.
Вонми мой вопль, услышь мой стон.
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши!
«Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при этих строках Рылеева! - написал Е.П. Оболенский. - Я молился, и кто может изъяснить тайну молитвы?»
Оболенский ответил: «Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель... Я сам вчера молился со слезами».
Кем же был князь Е.П. Оболенский в событиях 14 декабря 1825 года? События декабря 1825 года называли по-всякому: восстание, революция, мятеж. К нему готовились, его готовили разные люди - военные.
Северное общество возглавлял князь полковник С.П. Трубецкой, а Южное возглавлял полковник П.И. Пестель.
Главным координатором деяния среди офицерства называют князя Евгения Петровича Оболенского. И хотя фигура Оболенского не столь заметна в бешеном круговороте накануне событий декабря 1825 года, но именно Оболенский упорно и неутомимо делал главное - практическое дело, без которого тайное общество могло лишь строить планы: он создавал боевой механизм. Боровков сказал о нем: «Деловитый, основательный ум, твердый, решительный характер, неутомимая деятельность в достижении предположенной цели... Оболенский был самым усердным сподвижником предприятия и главным, после Рылеева, виновником мятежа в Петербурге».
На допросах следователей лидеры общества часто отсылали с вопросами относительно связей с офицерами гвардейских полков к Оболенскому, который держал эти связи в своих руках.
О князе Оболенском было общее мнение как о стратеге. Евгений Петрович Оболенский был начальником штаба восстания.
Историки, изучавшие декабрьское восстание 1825 года, пришли к выводу, что из трех лидеров, на которых держалась подготовка к восстанию, - Трубецкого, Рылеева, Оболенского - только Оболенский до конца и с полным достоинством прошел день 14 декабря.
Декабристы, а точнее главные лидеры из них, считали своим идеологом известного «декабриста без декабря» Николая Ивановича Тургенева (1789-1871), жившего с 1824 года по 1857 год за границей и не участвовавшего в восстании на Сенатской площади, но столь много сделавшего для его подготовки. Н.И. Тургенев, фанатик одной цели - уничтожения рабства, прекращения крепостной зависимости российских крестьян, говорил: «Живу мыслью о будущем счастье России». «Россия невероятно терпелива. Удивительно, как мало чувствующих людей даже между теми, которые размышляют», - с болью писал Н.И. Тургенев своему другу М.Ф. Орлову.
Тургенев говорил: «Я ничего не вижу в жизни, кроме этого прелестного идеала, называемого Отечеством, - оно моя религия, моя любовь, мое бессмертие души, мое всё... Ни о чем никогда не думаю, как о России».
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян...
Так написал А.С. Пушкин о Н.И. Тургеневе (он был хром) и о будущих петербургских декабристах в 10-й главе романа «Евгений Онегин» (1823-1831 гг.). Пушкин не читал ни писем Тургенева, ни его дневников и ни его книгу «Россия и русские», которая появилась спустя десять лет после гибели поэта.
По поводу восстания А.С. Грибоедов с горечью изрек: «Сто поручиков хотят перевернуть Россию».
Н. И. Тургенев утверждал: «Все в России должно быть сделано правительством, ничто самим народом». И теоретически он планировал этапы реформы по пятилетиям. И было это в начале девятнадцатого века.
В 1873-1875 годах служителем по выбору предводителей московского дворянства был статский советник Василий Андреевич Оболенский (1818-1883) - потомок Ивана Михайловича Оболенского. В 1858 году В.А. Оболенский был избран членом Московского губернского комитета по улучшению быта крестьян и членом Московского попечительства о бедняках, был почетным гражданином города Подольска. Он основал в 1864 году в селе Акулинино народное училище. Это одно из самых первых училищ на Домодедовской земле. В тридцатые годы в Акулининской школе был директором Александр Кузьмич Бердышев, в 1938 году он был назначен директором домодедовской средней школы № 3, которую возглавлял до 1950 года.
По «сведениям о сельских селениях Подольского уезда», на 1852 год проживали в селе Троицком князь Андрей Петрович Оболенский, а на Домодедовской земле его вотчиной была деревня Тупицыно, в селе Меньшове жил князь Иван Петрович Оболенский.
В Акулинине при Оболенских - владельцах селом - в 1705 году было 15 дворов крестьян: в селе жило 69 крестьян. Спустя полтора столетия, в 1852 году, при тех же владельцах в селе было 18 дворов и 177 жителей - в каждом доме жила семья из 9 или 10 человек. Спустя снова полтора столетия, к 2002 году, в селе Акулинино осталось 18 домов.
Так будем помнить, что в недалеком историческом прошлом село Акулинино было вотчиной знаменитых князей Оболенских - потомков Рюрика!

Николай Чулков. Из цикла "История края в лицах".

№39. Заявление Е. Оболенского в итанцинское волостное правление о получении разрешения на выезд из волости 27 марта 1840 г.

№ 40. Из рапорта волостного правления верхнеудинскому окружному начальнику о поведении и занятиях Е. Оболенского 30 марта 1840 г.

№ 41. Из сообщения верхнеудинского земского суда итанцинскому волостному правлению о выдаче по просьбе Оболенского его денег А. Кучевскому. 25 мая 1840 г.

№ 42. Предписание окружного начальника о запрещении Е. Оболенскому иметь огнестрельное оружие. 21 сентября 1840 г.

№ 43. Предписание верхнеудинского окружного начальника итанцинскому волостному правлению о выдаче писем, газет, журналов Е. Оболенскому. 4 октября 1840 г.