ЦЕНИТЕЛЬ ДОБРА, ПРОТИВНИК ЗЛА - КНЯЗЬ ЕВГЕНИЙ ОБОЛЕНСКИЙ
Вероятно, нет в России человека, который бы не знал, хотя бы из школьного курса, что означает в истории нашей страны 14 декабря 1825 года. В этот день лучшие представители молодого офицерства вывели свои полки на Сенатскую площадь Санкт-Петербурга. Этот отчаянный шаг был протестом образованной и прогрессивной части русского дворянства против социального устройства России и требованием перемен от будущего царя Николая I.
Но многим ли известно о роли, которую сыграл в этот день 29-летний поручик Евгений Петрович Оболенский? По нынешним понятиям - совсем молодой человек, но для которого слова "честь", "совесть", "человеколюбие" не были отвлеченными понятиями.
О нем рассказывает в этом номере журнала ("Наука и жизнь", 1997, №9) один из потомков Евгения Петровича (прапраправнучатый племянник) Владимир Николаевич Токарев, который много занимался генеалогией одного из древнейших родов России - князей Оболенских.
После возвращения из Сибири Евгений Петрович поселился в доме своей сестры Натальи Петровны Оболенской в Калуге. Рассказ об этом необыкновенном человеке мне хочется начать с отрывка из его письма мужу сестры, А. В. Протасьеву, написанного в ссылке, в Ялуторовске: "Назначение человека - борьба. Борьба за торжество в мире истины, добра и справедливости. Светская же жизнь - это игра в настоящую жизнь, блестящая подделка под нее. Правила этой игры рабски подчиняют и искажают человека. Приобретая светскую выправку, заучивая любезные слова и правила приличия и занятия или нравственные понятия, он утрачивает самостоятельное отношение к жизни, забывает главное, отдавшись внешнему второстепенному и ненужному. К этому (главному. - Прим. авт. ) должен готовиться юноша, вступающий в свет, на этом поприще должен испытать свои силы, в этой всегдашней борьбе должен крепнуть и сделаться твердым поборником и мучеником истины - вот его назначение..."
Таким мучеником истины и был всю свою жизнь декабрист князь Евгений Петрович Оболенский, один из замечательнейших людей XIX века. Человек высоких моральных качеств, он был любим друзьями и уважаем даже недругами.
"Автобиографические записки" правителя дел Следственного комитета А. Д. Боровкова содержат в обобщенном виде характеристики главных участников декабристского движения. И вот что читаем в них: "Деловой, основательный ум, решительный характер, неутомимая деятельность к достижению предположенной цели - вот свойства Оболенского... Сочинения его в духе общества об обязанностях гражданина служили оселком для испытания к принятию в члены, смотря по впечатлению, какое оно производило на слушателя. Оболенский был самым усердным сподвижником предприятий и главным, после Рылеева, виновником мятежа в С.-Петербурге. За неприбытием Трубецкого на место восстания собравшиеся злоумышленники единогласно поставили его своим начальником. Так свершить государственный переворот досталось в удел поручику".
Кондратий Федорович Рылеев, находясь в Алексеевском равелине, писал последние в своей жизни стихи. Все три адресованы и посвящены Е. П. Оболенскому. Рылеев описывает те чувства, которые переживает, находясь в очень тяжелом душевном состоянии. Он считал себя глубоко виноватым перед товарищами: за то, что не сообщил им, что Николай предупрежден о готовившемся выступлении, за то, что сам ушел с Сенатской площади, за неправильное свое поведение на следствии и допросах... Каховский на очной ставке высказал ему в лицо все, что он думает о нем, после чего Рылееву уже не хотелось жить. И вот в таком душевном состоянии - "Пошли друзьям моим спасенье, а мне даруй грехов прощенье и дух от тела разреши" - К. Ф. Рылеев пишет стихи Евгению Петровичу. Для Рылеева Оболенский был последним и единственным человеком, которому он всецело верил и с которым хотел проститься и попросить у него прощения, понимая, что только один Оболенский может понять и простить его.
И. Д. Якушкин, находясь в тюрьме, узнает, что у него родился сын, и просит назвать его в честь Оболенского Евгением.
И. И. Пущин стал ближайшим другом Оболенского на каторге. А после того, как они были отправлены в ссылку в разные места, Пущин пишет Оболенскому трогательные и нежные письма, объясняясь ему в братской любви и моля Оболенского сделать все возможное, чтобы они снова оказались вместе. "Только в разлуке мы узнаем цену друг другу. Я не могу без тебя жить, приезжай ко мне, Евгений. Я болен, ты можешь сделать как-то так, чтобы я выздоровел". И Оболенский через родственников в Петербурге хлопочет о своем переводе в Туринск к Пущину.
Из письма Ф. Ф. Вадковского И. И. Пущину от 10 марта 1840 года: "... На обратном пути мы видели Оболенского и Глебова. Стану только тебе говорить о первом. Сердце ныло, глядя на это благородное, возвышенное существо, погребенное, Бог знает, в каких пустынях, не имеющее с кем разделить времени, разменять слова, осужденное жить с какими-то двуногими, всегда готовыми воспользоваться его редким добродушием, чтобы его обмануть или обокрасть. Я просто заливался слезами, когда прощался с ним на берегу Селенги. Мне казалось, что я оставляю его живого в какой-то душной могиле.
Тем не менее весело на него смотреть: он так тверд, спокоен духом и равнодушен к своему положению, как будто бы он стоял у преддверия рая. Хлопочет, занимается хозяйством, по обыкновению заботится о других, обдумывая каждый свой шаг, и даже нашел средство уморить нас со смеху описанием некоторых нравов и обхождения сельских жителей".
В любом письме декабристов, будь оно адресовано самому Евгению Петровичу или написано кому-то другому, Оболенский всегда упоминается с каким-то добрым, нежным и бережным чувством. Его любили не только товарищи-единомышленники, разделившие с ним тюрьму и ссылку. Его любили все. Андрей Розен, войдя в зал суда, увидел начальника опального князя, генерала Бистрома, в слезах: генерал только что услышал приговор своему любимому адъютанту - Евгению Оболенскому. А Николай I даже считал, что генерал Бистром, находясь под влиянием своего адъютанта, вел себя 14 декабря "довольно странным, даже непозволительным образом". Будучи командующим гвардейским корпусом пехотных частей, выстроившихся на Сенатской площади, генерал ничего не сделал, чтобы помочь будущему императору подавить мятеж, как считал Николай, - из-за своих симпатий к восставшим, и виноват в этом был его адъютант Оболенский. Император был единственным человеком, который не любил Евгения Петровича. Это было личное отношение к Оболенскому императора, у него были причины особо ненавидеть его. Это может показаться странным, но сам Оболенский любил Николая I. В ссылке, узнав о его смерти, он искренне был опечален. Он простил Николая и жалел его - заповедь "Возлюби врага своего" была для Евгения Петровича не отвлеченной истиной, а нормой поведения. Эта Христова заповедь - самая трудная, и то, что Евгений Петрович сумел выполнить ее, очень высоко его характеризует. Не зря ссыльные декабристы вполне серьезно называли Оболенского "наш полусвятой".
Авторитет этого человека был огромным. Именно по его инициативе ссыльные декабристы договорились не упрекать друг друга за сделанные ими ошибки, за те показания на следствии, которые повлекли ухудшение положения товарищей по несчастью. Кстати сказать, Оболенский был одним из немногих, кто на допросах не сделал ни одного заявления, могущего навредить единомышленникам, часто брал вину на себя. Оболенский - единственный из руководителей Северного общества до конца и достойно прошел день 14 декабря 1825 года. В ночь перед восстанием полковник А. М. Булатов заявил князю С. П. Трубецкому о своем отказе захватить Петропавловскую крепость, аналогичное заявление в отношении Зимнего дворца сделал и А. Я. Якубович. Трубецкой, видя обреченность предприятия, 14 декабря не явился на пункт сбора на Сенатской площади. Этих обстоятельств не знали остальные заговорщики и, согласно плану, вывели свои части на Сенатскую площадь.
При таком положении дел сбор войск становился бессмысленным, восстание превращалось в обезглавленную демонстрацию. Время шло, и когда декабристы поняли, что Трубецкой уже не придет и что восстание обречено, они решили выбрать нового руководителя. Сначала обратились к Николаю Бестужеву (как старшему по званию из находившихся на площади), но тот ответил, что он моряк и "по сухому пути не имеет понятия". И тогда был выдвинут Оболенский. Не обладая военным опытом, он пытался отказаться, но, поняв, что его отказ может быть истолкован как проявление трусости, согласился. Так во главе восстания оказался 29-летний поручик.
Оболенский прекрасно понимал, что время упущено, восставшие уже заперты в плотном кольце верных императору войск, трудно было что-либо сделать, но на него смотрели товарищи, они верили ему. Оболенский принял решение дождаться темноты, чтобы с меньшими потерями уйти с площади по льду Невы. Расчет был верен, но события стали развиваться по инициативе уже другой стороны...
Встать во главе восстания за час до разгрома означало для Оболенского подписать самому себе смертный приговор. Это был его подвиг, который не забыли его товарищи "во глубине сибирских руд". Ежегодно они отмечали "святые годовщины" дня 14 декабря 1825 года, и на них Оболенского чествовали как главного героя дня. О силе авторитета Оболенского говорит и случай совсем другого рода. Я. И. Ростовцев, высокопоставленный и возвеличенный Николаем I сановник из первых государственных лиц в империи, в ноябре 1858 года специально приезжает из Петербурга в Калугу, чтобы обнять бывшего государственного преступника, состоящего под надзором полиции. Он объясняется в своей любви к Евгению Петровичу, но делает это не бескорыстно, а надеясь найти защиту и поддержку у Оболенского.
В 1825 году Ростовцев был вторым адъютантом генерала Бистрома. Узнав о готовящемся выступлении, он под служебным предлогом проник к Николаю накануне восстания и письмом предупредил будущего императора о готовящемся акте, а затем показал черновик письма Оболенскому и Рылееву, словно бы желая предупредить и их. Н. А. Бестужев, прочтя письмо Ростовцева, сказал, что теперь не выступать уже нельзя, их обязательно арестуют - или сразу, или после присяги новому императору. Но посоветовал Рылееву никому не говорить о предательском письме Ростовцева Николаю.
Затем свидание Оболенского с Ростовцевым произошло уже на Сенатской площади, куда последний был послан Николаем и где Оболенский наградил Ростовцева отменной оплеухой. Сам Ростовцев так описывает этот случай: "Я упал без чувств и очнулся уже на извозчике... Я узнал от извозчика, что какой-то господин дал ему восемь гривен и велел вести меня в Гарновский дом, где жили мои братья. После сего мне говорили, что Оболенский освободил меня от солдат и положил на извозчика". Как видим, Ростовцев знал, что Оболенский спас не только его карьеру, но и жизнь.
После 1825 года Я. И. Ростовцев быстро пошел в гору. Эти передвижения с повышением всегда сопровождались переглядываниями и шепотком у него за спиной, но вслух никто ничего не говорил. Но вот за Ростовцева не на шутку взялся А. И. Герцен. "Иаков-Иуда", "Иаков-энтузиаст" - эти прозвища Ростовцева не сходят со страниц герценовских изданий, которые читала вся просвещенная Россия. "Незабвенный Иуда Искариотский предал Христа после трапезы, а Ростовцев прежде донес на товарища, а потом с ним отобедал", - писал А. И. Герцен. Репутация Ростовцева после смерти Николая I сильно пошатнулась. И вот тогда он ищет защиты у Оболенского, понимая, что он не тот человек, который может радоваться возмездию, обрушившемуся на бывшего сослуживца, что только он один поможет ему оправдать ся перед обществом. Ростовцев пишет Евгению Петровичу в Калугу письма, описывая в выгодном для себя свете события декабря 1825 года.
Оболенский давно забыл старые счеты, считая, что человеку никогда не поздно исправиться. Отвечая на письма Ростовцева, он объективно оценивает его государственную деятельность, сравнивая состояние дел в кадетских корпусах, которыми ведал Ростовцев, до и после прихода его на эту должность, считая, что Герцен нападает на личность, а не на дела. "В словах Герцена много желчи и мало любви", - пишет Евгений Петрович Ростовцеву.
Письма Оболенского очень помогли Ростовцеву, он их читал во всеуслышанье на званых обедах и других многолюдных собраниях. Но, отвечая Ростовцеву и зная, как тот воспользу ется его письмами, Оболенский пишет сановнику, что крестьян необходимо наделить землей, правительство должно взять на себя выкуп этой земли у помещиков, пишет о необходимости дать ссуды или пособия крестьянам от казначейства - и все это во имя того, чтобы "вызвать к граждан-ской жизни миллионы наших братьев".
Декабристы не одобряли того, что Оболенский "возится" с "Иаковом", считая, что князю такая дружба чести не делает, но на уговоры Евгений Петрович был в некоторых случаях неподатлив, считая, что если человек просит помощи, нельзя отказать ему и не протянуть руки.
Декабристы, отправленные в Сибирь, были людьми разными, со всеми присущими человеку недостатками. Но сибирская жизнь, направляемая "казематным обществом", выжгла в них все лишнее и подняла их на такую высоту человечности, которая редко встречается в жизни. Л. Н. Толстой видел этих людей в старости, когда пришло время подводить итоги прожитой жизни: "Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было помянуть свою жизнь. Казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет и ясно стало, что счастье не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга, и ссылка, и неволя были счастье, а генеральство, и богачество, и свобода - великие бедствия". Справедливость слов Л. Н. Толстого наглядно подтверждает случай из жизни Оболен-ского и Ростовцева.
И еще пример, характеризующий душевные качества Евгения Оболенского. Он был старшим из восьми братьев и сестер (по второму браку отца) и проявлял отеческую заботу не только по отношению к родным своим братьям и сестрам, на его попечении в Петербурге был и его двоюродный брат по матери, Сергей Николаевич Кашкин, несколько легкомысленный молодой человек и большой насмешник. Одна его шутка над сослуживцем по полку, Свиньиным, кончилась весьма плачевно: обиженный вызвал Кашкина на дуэль. Узнав об этом, Оболенский попытался миром уладить конфликт, но Свиньин наотрез отказался. И тогда Евгений Петрович, заявив, что не может допустить, чтобы Кашкин, единственный по мужской линии представитель фамилии, погиб из-за глупости, сам вызвал Свиньина на дуэль и убил противника.
С той поры Евгений Петрович резко изменился, угрызения совести терзали его, часто посреди веселой беседы, по свидетельству знавших его тогда, он вдруг становился грустным и задумчивым, сначала его лицо вспыхивало краской, потом бледнело до цвета белого полотна. Эта перемена в настроении отмечалась многими его современниками. Мучаясь угрызениями совести, он искал успокоения, вступил в масонскую ложу. Говорил, что жаждет креста, чтобы отмыть себя от греха человекоубийцы.
На Сенатской площади, когда генерал Милорадович попытался уговорить солдат разойтись, его прервал Оболенский. Он дважды предупредил Милорадовича, чтобы тот отъехал. Генерал, не привыкший к тому, чтобы его прерывал подчиненный, не обратил на поручика должного внимания. Милорадович был не только петербургским генерал-губернатором, он был героем войны 1812 года, любимцем гвардии, человеком, который умел говорить с нижними чинами. И вдруг какой-то поручик из заградительной цепи делает ему замечания... Тогда Оболенский взял у рядом стоящего солдата ружье и штыком попытался повернуть лошадь Милорадовича, заставить ее отъехать. И тут раздался выстрел Каховского. Лошадь дернулась, раненый Милорадович пошатнулся, штык соскользнул и попал Милорадовичу в бок. Без какого-либо умысла со стороны Оболенского он ранил губернатора.
Из донесения лейб-медика Вилье, который присутствовал при кончине Милорадовича, явствует, что штыковая рана была хотя и глубокой, но не смертельной, роковой оказалась рана от пули Каховского. И все равно, кровь, которую Евгений Петрович случайно пролил на Сенатской площади, он отмаливал 30 лет на каторге и в ссылке. Он тяжело переживал смерть Милорадовича, в память о нем Евгений Петрович постоянно держал на письменном столе брошюру, изданную по случаю смерти генерала.
И еще один любопытный штрих к портрету Оболенского. Во время его ссылки один из проезжавших казачьих офицеров проиграл подъемные деньги в карты. Его положение было безвыходным, поскольку в городе его никто не знал и он, естественно, никого тоже. И тогда он как к последнему средству обратился за помощью к ссыльному декабристу, считая, что только Оболенский может ему помочь. Евгений Петрович решил расстаться с единственной бывшей при нем ценной вещью - золотыми часами-брегетом, подарком отца. Муравьев-Апостол, войдя в комнату, застал Оболенского в момент передачи часов офицеру и решительно воспротивился такому обороту дела. Ссыльные, чтобы выручить попавшего в беду офицера, собрали из своих скудных средств необходимую сумму денег.
Странные вещи иногда преподносит история. Скромность Евгения Петровича Оболенского сослужила ему плохую службу в истории. Он о ней не заботился, и история, которая имеет своих фаворитов и пасынков, как настоящая коварная женщина, ответила ему тем же.
О роли князя Оболенского в подготовке восстания 14 декабря, о его самопожертвовании на Сенатской площади, о его значении для ссыльных декабристов если и упоминается в исторической литературе, то как-то глухо и скороговоркой. Оболенский оказался оттесненным в ряд третьестепенных участников заговора. А между тем он был одним из организато ров Северного общества, одним из трех директоров ее Думы вместе с Сергеем Петровичем Трубецким и Никитой Михайловичем Муравьевым, которого к моменту восстания сменил Рылеев. Автор книги "Виновник мятежа", посвященной Е. П. Оболенскому, Наталья Ивановна Осьмакова, проанализировав причину такой исторической несправедливости в отношении Оболенского, пришла к выводу, что сделано это было предумышленно. Декабристами стали основательно заниматься только в советское время. До 1917 года по событиям декабристского восстания появились лишь отдельные публикации. Это и понятно, поскольку только с 1906 года в России стали относительно свободно говорить о декабристах. Поэтому приоритет исследования декабристской тематики всецело принадлежит советской исторической науке. А перед ней совершенно четко был поставлен социальный заказ. Нужно было сделать из декабристов революционеров, предшественников следующих за ними этапов революционного движения. Поэтому среди декабристов выбирались те, которых можно было бы представить как революционеров - с четкими политическими лицами, программой, речами и текстами обращений. А на эту роль глубоко религиозный князь Евгений Петрович Оболенский абсолютно не подходил. Никак не получался из князя Евгения Оболенского, противившегося убийству царя, революционер-конспиратор.
Пока не найдено каких-либо документов, четко обрисовывающих политические убеждения и представления Оболенского о будущем России, о ее общественном устройстве. Вероятнее всего, Оболенский, предугадывая возможность поражения восстания и своего ареста, уничтожил все документы и письма, компрометирующие его и товарищей.
