Детство и юность

В настоящее время годом рождения Кондратия Федоровича Рылеева считается 1795-й, хотя прежде выдвигалось несколько других дат: Например, Кропотов считает, что он родился в 1789 г. Возможно, это действительно весьма подходящий год для рождения будущего революционера. Неясность в данном вопросе усугубляется собственным заявлением Рылеева, сделанным в показаниях Следственной комиссии сразу же после ареста, о том, что ему 24 года. Это уже никак не соответствует действительности, поскольку существует свидетельство о том, что в 1801 году он поступил в Первый кадетский корпус. Краткий рассказ о дискуссии по поводу года рождения Рылеева приводит В. Е. Якушкин, который считает более достоверной датой 1795 г. По той же причине она предложена и А. А. Бестужевым, ближайшим другом и соратником Рылеева: они совместно издавали журнал «Полярная звезда» с 1823 по 1825 г. А. Н.Сиротинин, первым предпринявший попытку написать полную биографию Рылеева, также остановился на 1795 годе, основываясь на свидетельстве, которое представили родители Рылеева. Кроме того, П. А. Ефремов цитирует письмо отца Рылеева от 30 апреля 1813 г.. в котором последний называет своего сына восемнадцатилетним. Таким образом, все указывает на то, что дата рождения, принятая в наше время, верна.
Рылеев родился 18 сентября (это число по крайней мере не вызывало сомнений) в сельце Батове, где у его родителей было небольшое имение в Софийском уезде Петербургской губернии, всего в 30 километрах от Петербурга Он был отпрыском старинного, но обедневшего дворянского рода. Поскольку все прежние дети Рылеевых умерли в младенчестве, было решено окрестить новорожденного согласно старинному русскому поверию: то есть дать ему имя первого встречного человека по дороге в церковь.
На сей раз таким человеком оказался старый солдат по имени Кондратий. Родительское суеверие было вознаграждено: тезка старого солдата пережил по крайней мере свои младенчество и юность.
Отец Рылеева Федор Андреевич был управляющим имением княгини В. В. Голицыной, вдовы князя С. Ф. Голицына. Ф. А. Рылеев был жестоким мужем и строгим отцом, подверженным припадкам гнева, во время которых доходил до того, что запирал жену в погреб. Нежная и заботливая мать Рылеева Анастасия Матвеевна (урожденная Эссен), стремясь удалить сына от неприятной атмосферы, царившей в доме, решила отдать его учиться в Петербург. И вот в январе 1801-го, когда ему еще не было шести лет, он поступил в Первый кадетский корпус в качестве волонтера в малолетнее отделение.
Это было совершенно естественной и удобной возможностью удалить мальчика от неприветливого и властного отца. Как писал Сиротинин, в дворянских семьях того времени глубоко укоренилось убеждение в том, что весьма нехорошо пренебрегать государственной службой и потому сыновей следует образовывать, имея в виду их будущие обязанности на государственной службе. Такое образование непременно гарантировало молодому человеку определенное положение в обществе и, кроме того, предоставляло материальное обеспечение. Дипломатический корпус, наиболее привлекательный род государственной службы, не был открыт для каждого, и потому большинство мелкопоместных дворян служили в армии.
Одно время среди исследователей существовали разногласия по поводу даты поступления Рылеева в кадетский корпус. Сиротинин считал, что год 1807-й по ошибке в сохранившихся документах корпуса был прочтен как 1801-й. Но при этом он выпускал из виду существование при корпусе малолетнего отделения. Противоречие разрешилось, когда Маслов обнаружил протоколы корпуса за 1802 г. В них Рылеев числился волонтером с 12 января 1801 г. и кадетом малолетнего отделения с 12 марта того же года. Поступление Рылеева в корпус, основанный в 1732 г. при императрице Анне, совпало с началом нового периода в его истории: генерал-директором корпуса был назначен генерал-майор Фридрих Максимилиан Клингер, немецкий поэт, соратник Гёте в знаменитый период «Бури и натиска» ("Sturm und Drang"). Клингер окончил Гессенский университет и поступил на русскую службу в 1790 г. Посвящая почти все свое время любимым литературным занятиям и игре со своими собаками, Клингер пренебрегал своими служебными обязанностями, поэтому корпус начал приходить в упадок и продолжал находиться в таком положении в течение 20 лет, пока Клингер занимал пост директора. К моменту его отставки в 1820 г. дела корпуса находились в самом плачевном состоянии. Однако было бы нечестно обвинять в этом одного лишь Клингера. Ответственность лежит скорее на представителях более высоких сфер. В царствование Павла I начальству корпуса приходилось считаться с его пристрастиями ко всему военному и антипатиями ко всему иностранному, и после изгнания иностранцев из преподавательского состава и искоренения таких «западнических» тенденций, как изучение современных иностранных языков, преподавание в корпусе ограничилось сугубо военными предметами. Кроме того, на положении корпуса отразилось и основание в 1804 г. Петербургского педагогического института, преобразованного в 1819 г. в Петербургский университет. До этого корпус по уровню преподавательского состава и самого преподавания уступал лишь Московскому университету.
Помимо всех этих обстоятельств, само назначение Клингера директором корпуса было весьма неудачным. Поэтические порывы уживались в нем с явно ненасытной страстью налагать на своих питомцев незаслуженные и безжалостные телесные наказания. Он внушал своим подопечным, называвшим его Белым Медведем, глубокий страх. Кадетский корпус под началом Клингера «без всякого преувеличения можно назвать временем террора», как писал один из современников. От жестокости Клингера страдал и Рылеев. Греч сообщает, что Рылеева часто секли, но что он переносил наказание вполне мужественно, без «жалоб» или «малейшего стона» Имея в виду иные отзывы Греча о Рылееве, эта характеристика без преувеличения является похвалой. Точно так же, согласно Кропотову, «беспрестанно повторяемые наказания так освоили его с ними, что он переносил их с необыкновенным хладнокровием и стоицизмом». Он развил стоицизм в себе до такой степени, что, как рассказывали, переносил наказание за других, неспособных вынести его. Его школьный героизм дал ему возможность приобрести много благодарных друзей и, помимо того, должен был удовлетворять в нем самом своеобразную настоятельную потребность как-то проявить себя, словно в предчувствии более важных и более значительных, хотя, возможно, не менее донкихотских актов героизма, которые ему предстояло совершить ради ближнего своего. Важно отметить, что идея героизма в теории и на практике занимала Рылеева уже на этом самом раннем этапе его жизненного пути.
В первые годы своего пребывания в корпусе Рылеев упрочил за собой репутацию мастера шутливых розыгрышей и способного сочинителя эпиграмм на преподавателей. Он сочинил стихотворение на смерть весьма популярного среди кадетов повара Кулакова, но в стихотворении упоминался также один из преподавателей, А. П. Бобров, который, напротив, был полон жизни. Бобров сказал Рылееву, что литература — это никчемное занятие, приносящее одни несчастья. Примерно за три года до окончания корпуса Рылееву грозило исключение. Это был один из тех случаев, когда он взял на себя вину и был наказан за чужой проступок. Благодарные друзья, страстно желавшие ему помочь, доказали его невиновность, и угроза исключения отпала. После этого Рылеев старался выказывать себя в более благоприятном свете, а также стал более серьезно относиться к своим занятиям, чтобы приобрести теоретические знания, необходимые ему как будущему артиллерийскому офицеру. Непослушный до того ученик остепенился и несмотря на то, что был не очень силен по части математики, в свой черед получил первое офицерское звание.
В своих показаниях Следственной комиссии Рылеев сообщает, что его научные познания распространялись на артиллерийское дело, фортификацию, алгебру, геометрию, тригонометрию, физику. География и история также фигурировали в этом списке. Неизменный интерес Рылеева к истории отразился на его последующем поэтическом творчестве, особенно в «Думах». Что касается литературы, то по этому предмету он всегда был одним из первых учеников. Однако основное внимание в учебной программе уделялось военным и техническим предметам, что не соответствовало склонностям Рылеева. Поэтому он учился успешно, но не блестяще.
Кое-какие сведения об интеллектуальном развитии Рылеева в корпусе можно почерпнуть из немногих сохранившихся писем родителям. Переписка между отцом и сыном не была регулярной и часто прерывалась на год, а то и на более длительный срок. Письмо Рылеева-младшего от 7 декабря 1812 года начинается весьма характерно: «Вот уже почти три года, как не имею я об вас никаких известий. Много писал писем, но не получал на оные ни одного ответа». В этом письме содержатся наивные и несдержанные выражения преданности государю, которого он «обожает», а также православной церкви, которая представляется ему «несказанно приятной». Несомненно, его верование в Бога и царя вскоре подверглось радикальной переоценке. Однако в упомянутом письме выражены именно те воззрения, к которым он вернулся вскоре после ареста. Одно из писем к отцу, датированное апрелем 1810 г., свидетельствует о том, как рано в Рылееве проявилась страсть к книгам и к чтению. Он сообщает отцу, что истратил все свои деньги на книги, и просит прислать еще, чтобы купить учебник по математике, а также жизнеописание Суворова. В 1811 г. Рылеев вновь просит отца выслать ему денег на покупку книг, до коих он стал «весьма великим охотником». Но просил он напрасно: письмо осталось без ответа.
И все же, несмотря на отсутствие финансовой или какой-либо другой поддержки из дома, Рылееву удавалось утолять свою неодолимую страсть к чтению. В кадетском корпусе была хорошая библиотека, и он имел возможность познакомиться с западными авторами, в частности с Вольтером и Руссо, а также с французскими энциклопедистами, которые, по его собственному признанию, произвели на него глубокое впечатление. Греч полагал, что Рылеев проникся либеральными идеями, читая имевшуюся в этой библиотеке антологию иод названием «Сокращенная библиотека» — сборник «разных республиканских рассказов, описаний, речей из тогдашних журналов», подобранных для кадетов «даровитым, но пьяным» Железняковым. Котляревский по этому поводу писал, что, несмотря на то что Железняков был пьяницей, содержание его сборника было «очень трезво» и ничего «революционного или республиканского в себе не заключало». Это была хрестоматия по географии, истории, философии, иностранной литературе и пр. Среди авторов сборника были Цицерон, Сократ. Цезарь. Вашингтон, Франклин. Джефферсон, Сюлли и Гердер. Имея в виду включенные в сборник работы иных авторов, трудно себе представить, каким образом его читателям удавалось избежать влияния содержащихся в нем материалов «революционного или республиканского характера при наличии тех взглядов и понятий, которые тогда господствовали в условиях абсолютной монархии. Во всяком случае, Котляревский признает, что, несомненно, из-за того, что читателям этого сборника приходилось шевелить мозгами, он был изъят из школьных библиотек в 1834 г. Так что было бы преувеличением предполагать, подобно Гречу, что благодаря сборнику Железнякова Рылеев твердо встал на путь либерализма, или, наоборот, неверно, согласно Котляревскому, утверждать, что этот сборник совсем не повлиял на Рылеева. Юный Рылеев не только со страстью отдавался чтению, его отличала также необыкновенная впечатлительность. Нигде она не проявляется столь очевидно, как в том влиянии, которое оказывало на содержание и стиль его писем чтение тогдашней литературы, например произведений Жуковского и Карамзина. Рылеев сам признает это влияние, когда в письме родителям от 7 декабря 1812 г. сообщает, что знает жизнь «только по одним книгам». В целом для его письма этого периода характерна застенчивость, склонность к бурным восклицаниям и квазифилософическому стилю; письма полны торжественных изъявлений сыновней преданности, патриотизма и веры, с типичными порывами самоанализа в духе Вертера, украшенными цветистой и подражательной риторикой. Должно быть, адресатом нелегко было их читать.
Характерным примером рылеевской восприимчивости к упомянутым влияниям и самым важным из сведений об интеллектуальном развитии Рылеева во время пребывания в кадетском корпусе является его письмо домой от 7 декабря, упоминавшееся выше. В нем Рылеев пишет о противоборстве между его сердцем и умом, то есть о характерном недуге «романтика». Его разум предвидел и предвещал ему роковой конец:
Заблужденный молодой человек!.. Ты стремишься в свет — но посмотри, там гибель ожидает тебя... каждая минута твоя будет отравляема горьким страхом... Так говорит мне ум, но сердце, вечно с ним соперничествующее, учит меня противному: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков». Тут я восклицаю: «Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! я повинуюсь сердцу».
Разумеется, в приведенном отрывке содержится нечто большее, чем просто имитация «книжной» риторики в духе школы сентиментализма. В нем проявляется характерная черта Рылеева, та. которая станет доминирующей чертой его характера в последующие годы: фаталистическое и, как выяснится впоследствии, фатальное стремление ко всему героическому и вообще к героизму. Это стремление нашло свое отражение как в его поэзии, прежде всего в «Думах», так и в том подвиге, которым стала его жизнь. В письме зафиксирована попытка уладить конфликт между разумом и чувством, конфликт между отречением фаталиста и героизмом романтика, иллюстрирующая двойственность рылеевских устремлений: либо пассивно ожидать мученичества, предопределенного роком (не находящий себе места интеллектуал задыхался в атмосфере пошлости александровского режима), либо деятельно добиваться героического венца. Конечно, по сути своей цель и того и другого стремления одна и та же: слава и уверенность в том, что в истории ему обеспечено достойное место, о котором, по свидетельству А. И. Косов­ского. Рылеев говорил: «...по моему мнению, вы жалкие и умрете в неизвестности, тогда как мое имя займет в истории несколько страниц». Так недвусмысленно пророчествовал Рылеев своим сослуживцам-офицерам. Письмо обнаруживает также склонность Рылеева руководствоваться скорее чувством, нежели рассудком,— тенденция, которая все больше проявляла себя по мере приближения 14 декабря 1825 г.
Что касается нелепого обращения к бедности «в златых цепях вольности и дружбы», то в нем отразилась еще одна неизменная тема — тема денег, точнее, отсутствия их, весьма занимавшая Рылеева в течение всей его жизни. Почти в каждом письме, обращенном к родителям, содержится просьба выслать деньги. Если мать сочувствовала такого рода просьбам, особенно пока сын находился в корпусе, то отца они попросту раздражали. Следует отметить, что Рылеев был не очень-то большой мастак по части таких просьб. Как в жизни, так и в письмах его возвышенные чувства обычно смешивались с грубоватым прагматизмом, что приводило к весьма несообразным, а часто и смехотворным результатам. Например, в письме от 7 декабря 1812 г. он сообщает, что его вскоре непременно призовут послужить царю и отечеству в борьбе против Наполеона: «Почему, любезный родитель, прошу вашего родительского благословения, как и денег, нужных для обмундировки». Далее следует длинный список предметов экипировки, который он должен приобрести, а также особая просьба о немедленной высылке 50 рублей, необходимых для того, чтобы заплатить за уроки фехтования.
В ответном письме отца, пришедшем через несколько месяцев и после того, как Рылеев еше трижды повторил ту же просьбу, не давалось никаких надежд и не выражалось никакого сочувствия. Он обвинял сына в том, что тот маскирует свои бесстыдные и навязчивые просьбы о высылке денег речами о «сердечных чувствованиях» и прочих возвышенных чувствах, искренность которых вызывает сомнение. «Человек делает сам себя почти отвратительным,— писал он сыну — когда для того и повторяет о сердечных чувствованиях, что сердце его занято одними деньгами...»
Вне всякого сомнения, Федор Андреевич считал своего восемнадцатилетнего сына прожигателем жизни и неудачником. Это жесткое, но все же не совсем безосновательное отношение встречало резкий отпор. В письме за июль или август 1813 г., лишенном философических сантиментов, характерных для письма от 7 декабря 1812 г., Рылеев обвиняет отца в том, что тот не понял его и не взял на себя труд войти в положение сына и ответить на его просьбы.
Однако обстоятельства сложились так, что Рылееву пришлось ожидать призыва на службу около года. Он полагал, как видно из письма от декабря 1812 г., что будет призван в мае 1813 г. Но лишь в феврале 1814 г. Рылееву было присвоено первое офицерское звание и он смог наконец покинуть Первый кадетский корпус, который в течение тринадцати лет был его домом. Если иметь в виду клингеровское «время террора», немилосердные побои, отсутствие сочувствия и поддержки домашних, то можно сказать, что Рылеев вышел из корпуса на редкость уравновешенным молодым человеком, с явно не поврежденной нервной системой. И если он сохранил душевное здоровье, то это следует объяснить тем, что кадеты жили одной семьей и получали друг от друга своего рода жизненно важную моральную эмоциональную поддержку.
Греч писал, что связи между ними были гораздо прочнее чем те, что считались обычными для тогдашних времен.
Утверждают, что мятежники 14 декабря были большей частью лицеисты... Неправда. Большей частью были в числе их воспитанники I Кадетского корпуса, читатели библиотеки Железнякова. Заманчивые идеи либерализма, свободы, равенства, республиканских доблестей ослепили молодого недообразованного человека!
Греч и здесь преувеличивает, но все же несколько однокашников Рылеева действительно стали членами тайных обществ, и среди них барон А. Е. Розен и А. М. Булатов. В корпусе учился и М. И. Пущин, брат Ивана Ивановича Пущина, который впоследствии принял Рылеева в Северное общество декабристов.
Не только один Греч считал, что кадетский корпус сыграл значительную роль в подготовке декабристского восстания. В записи Н. С. Лескова, цитировавшего воспоминания одного из современников событий, рассказывается о неожиданном визите Николая I в кадетский корпус 15 декабря 1825 г.
Он был очень гневен... Государь выслушал его (директора Перского) в суровом молчании... «Отсюда Рылеев и Бестужев!» — по-прежнему с неудовольствием сказал император. «Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев — все главнокомандующие, и отсюда Толь».— с тем же неизменным спокойствием возразил, глядя открыто в лицо государя, Перский. «Они бунтовщиков кормили!» — сказал, показав на нас рукою, государь. «Они так воспитаны, ваше величество,— драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих».
Рылеева долго помнили в корпусе. Впоследствии, когда литературная репутация Рылеева вполне утвердилась, многие кадеты интересовались его стихами и знали их наизусть. В связи с этим Лесков рассказывает далее: Кадеты очень любили запрещенные стихи и, несмотря на беспощадную строгость, имели их в большом изобилии. Преимущественно мы дорожили стихами своего однокашника, К. Ф. Рылеева, с музой которого ничья муза в корпусе состязаться не смела. Мы списывали все рылеевские стихотворения и хранили их как сокровище. Начальство это преследовало и если у кого находило стихи Рылеева, то такого преступника драли с усиленной жестокостью... Редкий кадет нашего времени не знал почти всех дум Рылеева, которые почитались в высшей степени неодобрительными, особенно для юношества.
Но все это было позднее. В феврале 1814 г. Рылеев покинул корпус, полный смутных грез о будущей жизни, не имея ни малейшего понятия о том, что она представляет из себя в действительности. М. И. Пущин позднее вспоминал о прощальной речи, произнесенной Рылеевым: «Он становился на ставец, чтобы всех видеть и всем себя показать, произносил восторженные речи, возбуждавшие еще больше наше воинственное настроение». Хотя у восемнадцатилетнего Рылеева еще не сложилось достаточно определенных политических воззрений, если не считать его пылкого патриотизма, у него была развита живая способность чувствовать, анализировать, сострадать. Круг его чтения был весьма широк; насколько позволяли возможности, он уже в ту пору упорно занимался самообразованием. По его собственным словам, его выход из корпуса был «переходом... в волнуемый страстями мир...» Не прошло и месяца, как Рылеев в чине прапорщика был зачислен в первую роту Первой резервной артиллерийской бригады. Вскоре резервистов направили в действующую армию, и Рылеев, до той поры не выезжавший за пределы Петербурга и его пригородов, не покидавший даже кадетский корпус, внезапно покинул Россию и оказался в совсем ином, возбуждающе новом мире Западной Европы.

Заседатель Петербургской уголовной палаты

Из воспоминаний современников Рылеева, без всякой критики принимавшихся исследователями, создается впечатление, что он вышел в отставку специально для того, чтобы поступить на юридическую службу в Санкт-Петербурге. Мы имели случай убедиться, что дело обстояло не так. Рылеев вышел в отставку в декабре 1818 г., не отдавая себе ясного отчета в том, на какие средства он будет существовать, а на свою должность в Уголовной палате был избран лишь 24 января 1821 г. Декабрист князь Е. П. Оболенский, например, писал:
...также оставил военную службу и променял мундир конно-гвардейской артиллерии на скромную службу в Уголовной палате, надеясь на этом поприще оказать существенную пользу и своим примером побудить и других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочитая блестящие эполеты той пользе, которую они могли бы принести, внося в низшие судебные инстанции тот благородный образ мыслей, те чистые побуждения, которые украшают человека и в частной жизни, и на общественном поприще, составляют надежную опору всех слабых и беззащитных, которые всегда и везде составляют большинство и коих страдания и нужды едва слышны меньшинству богатых и сильных. Возможно, что в смысле неких духовных обобщений такое утверждение верно, однако, строго говоря, нет никаких доказательств того, что приход Рылеева в суд был результатом целеустремленных благородных намерений, как предполагал среди прочих князь Оболенский.
Подобную же точку зрения высказывает в своих воспоминаниях о Рылееве декабрист Н. А. Бестужев. Он утверждает, что присутствовал при прощании Рылеева с матерью, возвращавшейся в Батово. Согласно Бестужеву, Рылеев так объяснял своей матери причину своего ухода из армии:
Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота; я желал лучше служить человечеству, избрал звание судьи, и вы благословили меня. Что меня ожидало в военной службе? Может быть, военная слава, может быть, безвестная смерть; но в наше время свет уже утомился от военных подвигов и славы героев, приобретаемой не за благородное дело помощи страждущему человечеству, но для его угнетения. Возможно, эти слова достаточно точно передают тогдашнее настроение Рылеева, если не вообще дух того времени, однако сказанным не определяются те побуждения к перемене поприща, которые более касались прагматических расчетов, нежели достойных уважения идеалистических соображений. Во-первых, Рылеев сам не «избирал» юридическую профессию. Он был избран на должность заседателя Петербургской уголовной палаты своими соседями — поместными дворянами Софийского уезда. Более того, сначала он с неохотой согласился вступить в эту должность. По назначении на нее он писал жене, что на самом деле он и впрямь отказался от того, что называл «этой подлой должностью». И все же рассказ Бестужева об апологии новой службы, которая содержится в письме Рылеева к матери, создает совсем иное впечатление:
Должен ли я был... оставаться в военной службе? Нет, матушка, ныне наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше,— я буду лить кровь свою, но за свободу отечества, за счастие соотчичей, для исторженья из рук самовластья железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству — вот будут мои дела.
Перед нами привлекательный и весьма яркий портрет пылкого поэта, который говорит от всего сердца. «Я никогда не видал Рылеева столь красноречивым: глаза его сверкали, лицо горело каким-то необыкновенным для него румянцем»,— вспоминает Бестужев. Мемуарист забыл, или, возможно, вовсе не знал о настоящих причинах отставки, изложенных самим Рылеевым в одном из писем этого периода: условие тестя, чувство, что он уже достаточно послужил государю, а также тот факт, что его нрав и склад ума не соответствовали условиям жизни в армии, и, разумеется, финансовые хлопоты. Бестужев задним числом приписывает Рылееву такую политическую позицию, которая ко времени отставки последнего только начинала складываться и лишь через несколько лет достигла зрелости. То, что Бестужев употребляет выражение «гражданское мужество», живейшим образом иллюстрирует такого рода анахронизм: «Гражданское мужество» — это название одного из стихотворений, написанных Рылеевым не ранее чем в 1823 г. Но к этому времени он действительно мыслил в тех выражениях, которые красочно отображены Бестужевым в приведенном отрывке, а это было примерно через четыре года после отставки Рылеева.
Воспоминания Бестужева о Рылееве являются наиболее ценными в обширной биографической литературе, посвященной Рылееву, однако, пользуясь ими, нужно быть весьма осторожным в оценках именно из-за авторской тенденции к идеализации героя своего повествования.
Так или иначе, избрание Рылеева на должность заседателя Петербургской уголовной палаты предоставило ему возможность, которой он не мог располагать на военной службе: возможность оказывать благотворное воздействие на современное общество. Здесь он мог продемонстрировать, как выразился Бестужев в своих показаниях Следственной комиссии, «что люди облагораживают места», являя собой «примеры бескорыстия».
Уголовная палата, в которую был избран Рылеев, представляла собой уголовный суд второй инстанции. В эту кассационную инстанцию председатель и два заседателя избирались дворянством, а еще два заседателя — купечеством. Неясно, почему Рылеев был выдвинут на эту должность и в какой мере он сам домогался выдвижения своей кандидатуры. Из письма к жене от декабря 1820-го, на которое мы уже ссылались, можно заключить, что он отнесся к своему избранию без всякого энтузиазма. Был ли это случайный выбор или, возможно, как уверяет нас Николай Бестужев, «его качества заставили соседей избрать его заседателем в уголовный суд по Петербургской губернии». О том же Бестужев свидетельствовал и перед Следственной комиссией: «Рылеев при небольшом чине своем, служа охотою в Уголовной палате, заслужил себе неотъемлемое имя честного и справедливого человека».
Во всяком случае, доподлинно известно, что свои обязанности Рылеев исполнял весьма добросовестно. В течение тех трех лет, что он пребывал на своем посту, он отличался чувством справедливости и несклонностью к мздоимству, качествами, которые скорее были исключением, а не правилом у подвизавшихся на этом поприще. Вне всяких сомнений, государственная юридическая система в ту пору была достаточно хаотична. Она не только страдала от взяточничества, но и была к тому же безнадежно неэффективна; принято считать, что к 1825 г. около двух миллионов судебных дел ожидали своего решения.
Заслуживает внимания тот факт, что, хотя ко времени своего избрания на судейскую должность Рылеев не был членом Союза благоденствия, на деле он практически осуществлял заповеди устава этого Союза: необходимость изыскания всевозможных средств положительного служения обществу. Рылеев был одним из первых, кто стал осуществлять планы этого тайного союза. Дурное управление судопроизводством являлось одной из тех сфер, на которую было обращено внимание как на подлежащую немедленному переустройству в программе Союза благоденствия — в так называемой «Зеленой книге». Особое внимание обращалось на ту сферу правосудия, где можно было, используя свое пребывание на юридических должностях, проявить справедливость и разоблачить злоупотребления. Тех членов общества, кто участвовал в такого рода деятельности, называли «от Союза поставленными блюстителями справедливости». Будучи избран в Петербургскую уголовную палату, Рылеев, сам того не ведая, стал одним из таких «блюстителей».
Николай Бестужев живописует безупречную репутацию, которой пользовался Рылеев среди статичного населения:
Сострадание к человечеству, нелицеприятие, пылкая справедливость, неутомимое защищение истины сделало его известным в столице. Между простым народом имя и честность его вошли в пословицу. Однажды по важному подозрению схвачен был какой-то мешанин и представлен бывшему тогда военному губернатору Милорадовичу... Мещанин был невинен и не хотел брать на себя напрасно преступления; тогда Милорадович, соскуча запирательствами, объявил, что отдает его под уголовный суд, зная, как неохотно русские простолюдины вверяются судам. Он думал, что этот человек от страха суда скажет ему истину, но мещанин вместо того упал ему в ноги и с горячими слезами благодарил за милость. «Какую же милость оказал я тебе?»— спросил губернатор. «Вы меня отдали под суд,— отвечал мещанин,— и теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок, знаю, что буду оправдан: там есть Рылеев, он не даст погибать невинным!»
«Это происшествие — обоснованно заключает Н. А. Бестужев,— более всех похвал дает понятие о действиях сего человека» Даже Н. И. Греч, который, как мы уже отмечали, стремился в своих воспоминаниях очернить декабристов и особенно неблагоприятно отзывался о Рылееве, был вынужден признать, что в суде тот «служил усердно и честно, всячески старался о смягчении судьбы подсудимых, особенно простых, беззащитных людей».
Дело крепостных графа Разумовского, поступившее в Уголовную палату в ноябре 1821 г., — яркий пример упорства и непреклонной уверенности Рылеева в твердом следовании своим убеждениям — характерная черта, отмеченная Косовским в его воспоминаниях о Рылееве. Кроме того, этот случай дает нам ясное представление о том, как Рылеев относился к беззащитному и бесправному положению крепостного крестьянства. Николай Бестужев считает это дело слишком широкоизвестным, чтобы входить в подробности:
Я не скажу ничего о известном деле разумовских крестьян... Император, вельможи, власти, судьи — все было против, один Рылеев взял сторону угнетенных, и это его мнение будет служить вечным памятником истины, свидетелем, с какой смелостью Рылеев говорил правду.
На деле, что же послужило для Бестужева поводом для такой хвалы Рылееву, остается неясным, хотя Бестужев и воспринимал это дело как cause celebre. Однако работа И. И. Игнатович в 50-х годах нашего столетия, касавшаяся упомянутого выступления крестьян, дает нам более полное представление о роли Рылеева в происшедших событиях.
И. И. Игнатович извлекла свои сведения из рукописи, находящейся в ИРЛИ (в Пушкинском доме) и озаглавленной «Изложение дела о крестьянах гр. Разумовского и мнение Рылеева» с комментариями П. А. Ефремова, редактора первого легального издания сочинений Рылеева в России (1872 г.). Кто был автором этой работы, неизвестно. Коротко говоря, факты этого «дела» таковы: летом 1821 г. в имении Разумовского в Ораниенбаумском уезде крестьяне выступили против с давних пор установившегося жестокого с ними обращения. Управляющий имением Разумовского приказал их выпороть. Их обращение к графу осталось без ответа, и в отместку крестьяне почти совсем перестали работать, а вместо этого стали собираться на не дозволенные законом сходки. Граф вызвал войска, и были произведены аресты. Однако беспорядки распространились на соседние имения; крестьяне бросили клич идти с жалобой к самому царю. Кроме того, 200 крестьян попытались освободить арестованных. В Петербургской уголовной палате впервые это дело слушалось 16—17 ноября 1821 г. Дело тянулось до нового года, когда пятеро крестьян были приговорены к наказанию кнутом и различным срокам каторжных работ. Такие же наказания были определены и остальным подследственным. В качестве заседателя Рылеев должен был поставить свою подпись под приговором, но, подписавшись, он отметил в докладной записке, датированной мартом 1822 г. и опубликованной в журнале Комитета министров 11 апреля 1822 г., что так как дело подсудимых основалось только на донесениях управляющего вотчиной гр. Разумовского и на предположении обер-полицмейстера и что из показаний подсудимых не видно ни причины возмущения, возникшего после решения, ни виновников и главных зачинщиков оного, то и не может он приступить к обвинению кого-либо из подсудимых. Таким образом, в этом документе Рылеев в ясных выражениях отказывается от соучастия в обвинении. Игнатович со всеми к тому основаниями характеризует этот отказ как «протест против грубой расправы с крестьянами, совершаемой даже без соблюдения существующих законов».
И это был не единственный случай, когда Рылеев следовал своим принципам. Подобная памятная записка, относящаяся к тому же делу о крестьянском бунте, была внесена в журнал Комитета министров от 22 апреля 1822 г. В ней Рылеев предлагает направить государственных служащих в имение Разумовского для выяснения обстоятельств дела на месте. Сам он предполагал, что крестьяне стали жертвами не просто злоупотреблений управляющего, а существующего порядка, и с нескрываемой иронией требовал, чтобы посланные чиновники выяснили, не слишком ли «отяготительны» «установления», «издавна в вотчинной конторе существующие», и исследовали, «нет ли чего отяготительного в сих установлениях».
Рылеев, функции которого были ограничены его полномочиями судебного заседателя, решился на весьма смелый для того времени шаг: он поставил вопрос о вмешательстве государственной власти в регулирование отношений между помещиками и их крепостными крестьянами. Это была первая открытая постановка данного вопроса, если не считать нереализованные проекты М. М. Сперанского и Н. Н. Новосильцева.
Докладная записка Рылеева была отклонена голосованием суда, а приговоры приведены в исполнение. Таким образом, когда М. В. Нечкина мимоходом утверждает, что «Рылеев... выступал, например, по процессу крестьян графа Разумовского и выиграл процесс крепостных против помещика», она принимает желаемое за действительное, неверно истолковав смысл сохранившегося свидетельства. Едва ли Рылеев мог ожидать, что его мнение, сколь бы оно ни было справедливо, восторжествует. И с этой точки зрения признать его неудачу в этом деле — вовсе не значит сколько-нибудь недооценить смелость его позиции, обостренное чувство справедливости. Это чувство было одной из типичнейших черт его характера. Позднее Рылеев писал Александру Пушкину: «Справедливость должна быть основанием и действий и самих желаний наших». Несмотря на энергичную деятельность в суде и свою безупречную в нем репутацию, Рылеев не питал никаких иллюзий относительно дальнейшей эффективноти своих усилий. В одном из стихотворений, обращенном к А. А. Бестужеву в 1821 г., он говорит о себе как о поэте — «труженике» правосудия:
Чтоб свой исполнить долг святой
Забыл и негу и покой...
Но тщетны все его порывы:
Укоренившееся зло
Свое презренное чело
Превыше правды вознесло.
Действительно, остаться элементарно честным человеком в этом мире взяточничества и продажности было нелегкой задачей, и, проводя свой первый отпуск на юге, Рылеев писал Ф. Булгарину: «Холод обдает меня, когда я вспомню, что кроме множества разных забот меня ожидают в оной мучительные крючкотворства неугомонного и ненасытного рода приказных...».
Он утешал себя лишь мыслью, что провинциальное чиновничество еще хуже столичного. В том же письме он писал:
Ты... испытал бессовестную алчность их в Петербурге; но в столицах приказные некоторым образом еще сносны... Если бы ты видел их в русских провинциях — это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, как сие лютое отродие...
Чувство разочарования, несомненно, было одной из причин, побудивших Рылеева весной 1824 г. отказаться от должности и начать служить по торговой части. В письме от 15 марта к К. К. Родофинкину, одному из членов выборного комитета, Рылеев выражает свое нежелание остаться служить на второй трехгодичный срок и просит исключить его из списка кандидатов. Несмотря на очевидное разочарование Рылеева деятельностью в Уголовной палате, его опыт государственной службы, а также его отношение к этой работе, очевидно, сыграли большую роль в развитии и формировании его политических взглядов.

Рылеев и масонство

Образование Рылеева не завершилось с окончанием в 1814 г. Первого кадетского корпуса. В армии он продолжал по собственной инициативе заниматься самообразованием и очень много читал. Его общение с образованными людьми во время службы в Уголовной палате и в Петербурге еще более побуждали его к устранению пробелов в образовании. Среди знакомых Рылеева были выдающийся историограф П. М. Строев, снабдивший историческими примечаниями его «Думы», и известный профессор Петербургского университета М. Г. Плисов, который часто заходил к Рылееву и к тому же вел небольшой семинар по политической экономии. О своих знакомствах в академических кругах Рылеев упоминает в письме к жене. Считая, что его шурину следует завершить свое образование в Петербурге, Рылеев пишет: «Он может еще лучше кончать здесь в Петербурге, под моим надзором и при знакомстве моем с лучшими профессорами». Непрерывный процесс самообразования, возмещавший недочеты ограниченной официальной образовательной системы, открывший более широкие горизонты в постижении западного политического и интеллектуального опыта, организация неофициальных семинаров, серьезное отношение к предпринимаемым научным исследованиям — все это характерные приметы тогдашнего времени. Такой интерес был присущ Рылееву и тем из его современников, которым была свойственна подобная же любознательность и чей образ мыслей был воодушевлен совместным жизненным опытом.
Недостаточность развитости тогдашней системы образования была одной из причин распространения и популярности франкмасонства, особенно в Петербурге. Рылеев стал членом одной из масонских лож, ибо, как замечает Сиротинин, «масонское учение, соединяясь с такими светлыми идеями, как распространение в народе нравственных понятий, работа на пользу народного просвещения и др., не могло не действовать на него притягательно»
По прибытии в Петербург Рылеев тотчас вступил в масонскую ложу. Гвардейский офицер Рылеев значился в списке членов ложи союза Астреи, или «Пламенеющей звезды», с 1820 по 1821 г. среди братьев первой степени под номером девятым. Магистром ложи был барон Андрей Корф. Кропотов сообщает, что все 52 члена ложи были немецкого происхождения, за исключением трех лиц, в том числе Рылеева. Протоколы заседаний ложи свидетельствуют о том, что на собраниях говорили по-немецки. Это подтверждают высказывания Рылеева о том, что он, вопреки свидетельствам неугомонного Греча, мог изъясняться по-немецки.
Не совсем ясно, кто предложил Рылееву стать членом ложи и почему он избрал именно «немецкую» ложу. Посетив Францию и будучи в восторге от нее, Рылеев, казалось бы, должен был отдать предпочтение франкоязычной ложе, которых в Петербурге было несколько. Проще всего объяснить выбор Рылеева преобладанием германо-язычных лож. Так, из двадцати пяти лож союза Астреи (двадцать из которых находились в Петербурге) в восьми говорили на немецком, в пяти — на русском, в четырех — на французском и в одной — на польском, в остальных — на двух и более языках.
К сожалению, Кропотов не определяет точно характера масонской деятельности Рылеева, многозначительно упоминая, что Рылеев, несомненно, играл активную роль в такого рода «делах» ложи, которые «могли многих скомпрометировать перед правительством». Свой вывод Кропотов основывает на том факте, что перед арестом Рылеев просил жену уничтожить масонские бумаги, находившиеся в его кабинете. На этом же основании другой автор высказывает предположение о том, что Рылеев, вероятно, поддерживал связи с ложей вплоть до ареста. Однако он не учитывает того, что в августе 1822 г. масонские ложи и все такого рода тайные общества были запрещены Александром I. Никаких свидетельств, дающих основание предполагать, что рылеевская ложа продолжала существовать нелегально после этого запрещения, не существует. Кроме того, есть сведения о том, что Рылеев оставил «теоретические занятия» в масонской ложе, чтобы обратиться к «жизненной практике» в качестве члена Северного общества. В действительности Рылеев не состоял в нем до 1823 г.
Возникает вопрос, отчего Рылеев, подобно многим своим сверстникам, стал членом масонской ложи. Чтобы ответить на этот вопрос, следует немного рассказать о масонстве в России в те времена. Многие офицеры, вернувшись из Западной Европы после наполеоновских войн, искали в приобщении к таинствам франкмасонства убежище от пошлости отечественной жизни. Кое-кто надеялся благодаря секретному характеру этих собраний найти в них возможность поделиться с единомышленниками такими идеями, о которых нельзя было безнаказанно говорить за пределами масонских лож. Один из современников Рылеева писал в своих воспоминаниях, что «в тогдашней душной атмосфере аракчеевского времени... ложи были как бы нейтральные территории, как бы оазисы среди всеобщего официального застоя. В них всякий мог быть самим собою, мог дышать и высказываться свободно». Многих просвещенных людей, вроде толстовского Пьера Безухова, привлекал также мистицизм в масонстве. Однако в действительности большинство лож были значительно более консервативного толка, чем можно было предполагать, и многие из питавших иллюзии, о которых шла речь выше, вскоре разочаровывались и выходили из лож. Сам Рылеев был членом ложи всего лишь год.
Одна из причин несбывшихся надежд на российское масонство заключалась в том, что многие русские, включая будущих декабристов, стали масонами, находясь за границей, и потому предполагали, что ложи в России будут придерживаться тех же либеральных традиций, которые были характерны для многих европейских лож. Это несоответствие также отмечалось и в консервативных кругах, заботившихся о том, чтобы такого рода политические различия сохранялись. Так, в докладе от февраля 1816 г. фельдмаршалу Барклаю де Толли генерал И И. Дибич выражал опасения относительно очевидной терпимости и покровительства Александра I по отношению к секретным обществам, а также предупреждал, что «значительное число русских офицеров и чиновников» в результате контакта с европейскими ложами усвоило опасные либеральные идеи вроде той, что высказал лично при нем один из штабных офицеров, говоря, что «не нужно было бы более ни императоров, ни королей, ни князей». Однако в самой России тех времен ситуация была совсем иной. Если судить по основному кодексу союза Астреи, основанного в 1815 г., трудно усомниться в ортодоксальном отношении лож к правительству:
Масон должен быть покорным и верным подданным своему государю и отечеству: должен повиноваться гражданским законам и в точности исполнять их; он не должен принимать участия ни в каких тайных или явных предприятиях, которые бы могли быть вредны отечеству или государю... Каждый масон, узнавший о подобном предприятии, обязан тотчас извещать о том правительство, как законы повелевают".
Более того, русские ложи тесно сотрудничали с правительством. Они основывались с его полного ведома, фактически даже с его разрешения. Так, великий магистр союза Астреи граф В. А. Мусин-Пушкин просил министра полиции С. К. Вязмитинова запретить ложи, не входящие в его собственную масонскую организацию.
Но при всей очевидной лояльности франкмасонства правительство относилось к нему не слишком благосклонно. Это ясно из письма, датированного январем 1819 г.и направленного Мусиным-Пушкиным Вязмитинову, где говорится о том, что правительство явно перестало одобрять существование лож, что побудило многих верноподданных встревожиться и выйти из них: «Многие из лучших членов оставляют ложи, полагая, что масонство подозреваемо и презираемо правительством». Он уверяет своего адресата, что «франкмасонство делает людей вернейшими гражданами». Великий магистр, вероятно, был несколько удивлен, узнав из полученного ответа, что с точки зрения полиции, петербургские ложи «более могут быть уподоблены клубам, нежели нравственным каким собраниям» В таком взгляде на вещи была значительная доля истины. Состоять в масонской ложе считалось модным, как заметил князь С. П. Трубецкой в показаниях Следственной комиссии.
Как и многие другие будущие декабристы, Рылеев был обманут в своих надеждах. Подобно Рылееву, многие из них лишь недолго состояли членами лож. Пятилетнее пребывание Пестеля членом ложи (1812—1817) было исключением. Ажиотаж вокруг масонских лож, связанный с прогрессивными надеждами, стал причиной нескольких невероятных знакомств. Так, например, членами одной ложи «Объединенные друзья» были П. И. Пестель, А. С. Грибоедов. П. Я. Чаадаев и А. X. Бенкендорф. Действительно, как заметил А. Н. Пыпин, состав некоторых лож был крайне смешанным:
В ложах собирались люди самого различного свойства: и деятели библейского мистицизма, мрачные обскуранты из старых масонов и их учеников, и безобидные филантропы, и представители либерализма, и люди весьма сомнительных профессий, тогдашние или будущие доносчики и шпионы».
Социальный состав лож был весьма разнообразным. Один из современников событий, историк А. И. Михайловский-Данилевский, писал, что после 1815 г. «знатные люди у нас редко были масонами; ложи были обыкновенно наполнены людьми среднего состояния: офицерами, граждамскими чиновниками, весьма редко купцами, а более всего литераторами».
Скорее всего, Рылеев стал членом масонской ложи благодаря своим литературным связям. Масонский период Рылеева совпал с началом его пребывания в Петербурге, с тем временем, когда он предпринимал первые попытки утвердиться в литературных кругах. Среди литераторов, одновременно являвшихся масонами и друзьями Рылеева, были В. К. Кюхельбекер и Ф. Н. Глинка.
Известно, что многие будущие декабристы были некоторое время масонами. По данным В. И. Семевского, из общего числа привлеченных к следствию по делу декабристов 51 человек ранее состояли членами масонских лож, а из числа преданных Верховному уголовному суду каждый пятый в прошлом был масоном. Десять членов ложи «Трех добродетелей» стали членами первого тайного общества («Союза спасения») в 1816—1817 гг. Некоторые декабристы признались Следственной комиссии, что надеялись использовать членства в ложах в качестве прикрытия своей политической деятельности. Несомненно, что некоторые молодые люди могли кое-чему научиться в ложах. Как отметил один из исследователей, «многие из будущих декабристов прошли масонскую школу». Так, например, от масонов требовалось соблюдение абсолютной тайны. «Братья должны быть осторожны в своих разговорах и поступках, дабы и самый проницательный посторонний человек не мог открыть того, чего ему не подлежит знать...». Декабристы восприняли такие атрибуты масонского ритуала, как принятие присяги и церемония посвящения в тайные общества. Однако некоторые аспекты масонства, такие, как присущий ему консерватизм, сложный ритуал принятия обетов, Рылееву были не по душе. Вне всяких сомнений, к началу 1821 г. ему надоела эта «игра больших детей». К этому времени, как мы видели, Рылеев, став заседателем Уголовной палаты, был поглощен более реальными заботами.
Краткое пребывание Рылеева в масонской ложе, вероятно, не произвело на него большого впечатления, хотя оно и явилось как бы преддверием к его будущей конспиративной деятельности. Он вступил в ложу по нескольким причинам: отчасти следуя моде, отчасти из убеждения, впоследствии не оправдавшегося, в том, что в ложе он встретит со стороны его единомышленников сочувствие своим складывавшимся прогрессивным воззрениям, а также потому, что вступление в ложу давало ему возможность познакомиться с представителями литературных кругов Петербурга.
Н. М. Дружинин в биографическом труде о Никите Муравьеве, отмечая роль масонства в политическом развитии декабристов, писал:
Политические идеи эпохи не нашли себе непосредственного выражения в деятельности масонской организации, но участие в разнообразных ложах союза Астреи послужило предварительной школой, которая подготовила будущих деятелей политического движения.
Именно так и следует охарактеризовать масонский опыт Рылеева накануне его вступления в члены тайного общества декабристов в Петербурге.

Суд и приговор

История должна признать, что Верховный уголовный суд не судил,
а осудил декабристов.
Н. К. Шильдер

Я виновнее их всех... Казни меня одного.
К. Ф. Рылеев

В начале июня специально учрежденный Верховный уголовный суд под председательством князя П. В. Лопухина начал свои заседания для рассмотрения показаний, столь усердно собиравшихся Следственной комиссией. Один из членов суда, сенатор П. Г. Дивов, упоминал о первом заседании в дневниковой записи от 3 июня. Суд, по его словам, состоял из семидесяти двух человек, представлявших правительство (Государственный совет и Сенат), Синод (два митрополита и архиепископ) и армию. Суд выслушал имена и звания всех заговорщиков, а также записки о «силе вины» Трубецкого, Оболенского и Рылеева, которые «признали себя виновными в самых ужасных преступлениях против государства и царской фамилии». Точно так же, согласно воспоминаниям Дивова, на третьем заседании суда, состоявшемся 5 июня, когда была зачитана записка о Пестеле, «все содрогнулись от ужаса». Была также избрана специальная разрядная комиссия из девяти членов суда для определения степени виновности каждого заговорщика и распределения их по разрядам при последующем вынесении приговора. Одним из членов этой комиссии был М. М. Сперанский, весьма тяготившийся поставленными перед ним задачами, включая те, которые он должен быть решать в созданной позднее другой комиссии для составления окончательного доклада (приговора) Верховного уголовного суда царю. Сперанский, по словам его биографа М. А. Корфа, был глубоко удручен навязанными ему обязанностями по вынесению приговора людям, которые, подобно Г. С. Батенькову, были его личными друзьями.
Должно быть, Рылеев был огорчен письмом жены от 4 июня, ибо в нем, вопреки обыкновению, она позволила себе коснуться собственных несчастий. Вероятнее всего, говоря о кредиторах мужа, она жаловалась на свою беспомощность перед лицом тех, кто с некоторых пор «радуются ее погибели» и отказывают ей в «дружеском совете». Однако случилось так, что Наталье Михайловне вскоре представилась возможность лично обсудить с мужем все проблемы, связанные с ее «запутанными делами». Наконец пришло столь долго ожидавшееся разрешение на свидание, о котором, как о монаршей воле, Рылеев впервые писал жене еще 28 декабря 1825 г. В короткой записке, датированной 9 июня, один из адъютантов Николая I генерал А. Н. Потапов, являвшийся также членом Следственной комиссии, извещал Наталью Михайловну о «милосердии великодушного государя» и рекомендовал ей обратиться к коменданту Петропавловской крепости. Через несколько дней Наталья Михайловна вместе с дочерью, близкой подругой Прасковьей Васильевной и внуком последней Дмитрием Кропотовым прибыла в крепость. Д. А. Кропотов в своих воспоминаниях о Рылееве так запечатлел это волнующее событие:
Проехав Иоанновские ворота, мы сейчас же остановились, не доезжая палисадника. Наталья Михайловна с Настинькой отправились в каземат, а мы с бабушкой остались в экипаже. Спустя три четверти часа Наталья Михайловна и Настинька возвратились в слезах, беспрестанно оглядываясь на одно окно. На окне, за железной решеткой, стоял Рылеев, в белой одежде, слегка потрясая воздетыми к небу руками. Сидя в коляске, мы смотрели на окно каземата и заливались слезами. Кучер Петр, сняв свою шляпу, громко рыдал и причитывал, как это водится в деревнях по умершим. Наконец мы тронулись.
Странные слухи об этом посещении были впоследствии собраны полицейскими осведомителями и свелись к тому, что содержание заключенных декабристов настолько хорошо, что Рылеев, желая смягчить боль расставания с супругой, имел возможность дать ей апельсин, сказав при этом: «Отнеси его дочери и скажи ей, что, по милости царя, из крепости отец ей с благословением может еще послать и сей подарок лакомства». Каким бы бессмысленным во всех отношениях ни представлялся этот рассказ, он являет собой поразительный пример своеобразной легенды, возникшей вокруг личности Рылеева. Такого рода искажения действительности в простейшем своем виде были лишь следствием правительственного запрещения публично или в печати обсуждать дело декабристов, то есть выходить за рамки официальных сообщений.
Не исключено, что одной из причин долгожданного разрешения на свидание явилось то обстоятельство, что 15 июня было днем рождения царя — в этот день обычно объявлялись амнистии, раздавались пожалования и подарки. Сенатор Дивов также был отмечен царским подарком. Он получил монограмму с бриллиантами, которую сам оценивал приблизительно в 4 тыс. рублей. С точки зрения любых юридических норм, кажется чрезвычайно необычным то, что главный истец делает столь щедрые подарки членам суда, в то время как дело еще не рассмотрено. Однако все же это был не обычный суд, несмотря на три необоснованных заявления, сделанных Бенкендорфом о том, что суд совершался исключительно на законных основаниях и производился открыто, что никогда в истории России судопроизводство не было столь независимым и что обвиняемые выразили свою благодарность за неограниченную возможность защищать себя перед судом. Столь восторженная характеристика Верховного уголовного суда вызвала убедительные и хорошо мотивированные возражения известного историка царствования Николая I Н. К. Шильдера: «Трудно в немногих строках высказать взгляд, менее согласный с истинным положением дела. История должна признать, что Верховный уголовный суд не судил, а осудил декабристов, обреченных уже предварительно на жертву». Во всяком случае, Наталья Михайловна возлагала немалые надежды в связи с днем рождения царя. Она писала мужу: «Вся душа моя наполнена одним: сегодня день торжества, день рождения того, от кого зависит все счастье России... Мы первые должны во всю свою жизнь чтить его ангелом-хранителем нашим».
О том, как состоявшееся свидание повлияло на Рылеева и его жену, можно отчасти судить по письмам, которыми они обменялись после встречи. Прошло не менее десяти дней, прежде чем Рылеев написал письмо жене, начинавшееся так: «После свидания нашего я не мог к тебе писать скоро; я был сильно расстроен и свиданием, и милосердием великодушного государя; но теперь, успокоившись, спешу отвечать на последнее письмо твое». Наталья Михайловна ответила через несколько дней, описывая подобные же чувства, вызванные их свиданием: «Я по сию пору не верю, что я тебя видела. Точно сон или мечта — так краткое время! Я не нашлась ничего поговорить с тобою; теперь не имею мысли писать к тебе». И тем не менее в том же письме она более красноречиво, чем прежде, выражала глубину своего отчаяния, которое было следствием их разлуки. Несомненно, именно поэтому, когда Рылееву предложили проститься с женой непосредственно перед казнью, он отказался, представив себе, какие страдания причинило бы жене подобное свидание, и вместо этого написал ей письмо.
На третий день после дня рождения императора, через день после последней очной ставки, на которую вызывали Рылеева, Следственная комиссия закончила свою работу. Теперь Рылеев ожидал приговора Верховного уголовного суда. Разумеется, судопроизводство, по существу, свелось к формальности, ибо еще до начала суда казнь Рылеева и его товарищей была предрешена. Ибо 6 июня Николай I написал Константину, что Верховный уголовный суд заседает по пять часов в день без перерыва, однако «при всем том я не знаю еще, к какому приблизительно дню это может быть окончено. Затем наступит казнь, ужасный день, о котором я не могу думать без содрогания». Что бы теперь Рылеев ни сделал или ни сказал, ничто не могло бы повлиять на его или на чью-либо судьбу, и тем не менее он написал свое последнее письмо к царю. В нем он вновь торжественно отрекался от своих прежних политических взглядов и «заблуждений», страстно моля проявить милосердие по отношению к его товарищам. «Я виновнее их всех,— писал он.— я с самого вступления моего в Думу Северного общества упрекал их в недеятельности; я преступною ревностью своею был для них самым гибельным примером, словом, я погубил их; чрез меня пролилась невинная кровь... казни меня одного» Это был весьма отважный, но напрасный жест.
За два дня до отправления этого письма, возвращаясь с прогулки в садике равелина, Рылеев неожиданно и при необычных обстоятельствах встретился с Бестужевым. Возвращаясь в свою камеру, он прошел мимо каземата Н. Бестужева как раз в тот момент, когда надзиратель выносил из нее посуду после ужина. Друзья тотчас «бросились на шею другу другу и поцеловались», ибо, как впоследствии вспоминал Бестужев, «такой случай был эпохою в Алексеевском равелине, где тайна и молчание, где подслушивание и надзор не отступают ни на минуту от несчастных жертв, заживо туда похороненных». Последние сведения о пребывании Рылеева в Алексеевском равелине относятся к июню 1826 г. и обрываются на высокой поэтической ноте. Свою тайную переписку с Оболенским он заключил длинным стихотворением, написанным на оборотной стороне послания жены от 4 июня. Уже в первых строках отчетливо звучит его тема:
О, милый друг, как внятен голос твой.
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос спаситель наш один...
Эти и другие стихи на духовные и религиозные темы, написанные Рылеевым в тюрьме и отразившие его религиозные настроения, никак не гармонировавшие с его революционным обликом, как выразился один из историков, очень «редко привлекали внимание литературных комментаторов и биографов».
В своих воспоминаниях о Рылееве Оболенский описывает последнее общение с поэтом. «Радость моя,— писал он,— была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах. (Здесь Оболенский цитирует это стихотворение.— Авт.]. Это была последняя, лебединая, песнь Рылеева. С того времени он замолк, и кленовые листы не являлись уже в заветном углу моей комнаты».
Однако это стихотворение, по другим свидетельствам, не было последним из написанных Рылеевым. Н. Р. Цебриков, хотя и не состоявший в Северном обществе, но арестованный за участие в восстании, приводит в своих воспоминаниях такой любопытный эпизод:
Раз мне принесли обед, и как нас кормили мерзко и аппетит совсем не проявлялся на эти кушанья, то в ожидании его я принялся рассматривать оловянные тарелки, и на одной из них я нашел на обороте четко написанные гвоздем последние стихи Рылеева:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну.
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей.
Когда ношу их за Отчизну.
Аутентичность этих строк никогда не была достаточно удовлетворительно доказана. Казалось бы, выраженное в них настроение схоже с дерзким настроением обреченных героев таких произведений, как «Богдан Хмельницкий», «Волынский», «Войнаровский», или же с настроением самого Рылеева во время лихорадочных дней междуцарствия. Однако оно едва ли согласуется с христианским смирением, которым пронизаны его стихи к Оболенскому и письма к жене, или же с пылким отречением от прежних политических взглядов, о котором свидетельствует, например, написанное им послание к царю. Тем не менее образ, воссозданный Цебриковым, весьма привлекателен, и трудно удержаться от желания предположить, что эти стихи действительно можно считать гордой эпитафией поэта.
10 июля Николай I писал своей матери о том, что получил доклад Верховного уголовного суда: «Он был хорошо составлен и дал мне возможность воспользоваться моим правом убавить немного степень наказания, за исключением пяти лиц. Я отстраняю от себя всякий смертный приговор, и участь этих пяти наиболее презренных предоставляю решению суда». И действительно, в его указе суду, который являлся конфирмацией судебного приговора, было сказано: «Участь преступников.., кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда» . Этими «пятью лицами» были П. И. Пестель. С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. Г. Каховский и К. Ф. Рылеев. Первоначально суд приговорил их к смертной казни посредством четвертования. Однако Николай I со свойственным ему малодушием не решился утвердить подобный приговор, несмотря на свое же указание суду, несмотря на сказанное в письме к матери и несмотря на то, что в тот же самый день он повелел Дибичу известить П. В. Лопухина, председателя Верховного уголовного суда, о своих предпочтениях относительно способа казни.
На случай сомнений о виде казни... его величество никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную.
Перечисленные запреты видов казни оставляли суду мало возможностей для выбора; намек был понят, и на следующий день, 11 июля, суд покорно заменил четвертование повешением. «Чтобы присоединить к смерти,— заметил Александр Герцен,— он [Николай I.— Авт.] заменил топор веревкой. Этот тупой тиран не понял, что именно таким образом виселицу превращают в крест, пред которым склоняются целые поколения». Брат Николая I великий князь Михаил Павлович, входивший в состав Следственной комиссии, узнав, что смертный приговор действительно будет приведен в исполнение, сославшись на беременность своей жены, уехал в Москву, чтобы «не прикладывать руки своей к постыдному приговору». Члены Синода также выразили свое нежелание подписать приговор, однако совсем по другим причинам. «Слушав в Верховном уголовном суде следствие о государственных преступниках Пестеле, Рылееве и других... согласуемся, что сии государственные преступники достойны жесточайшей казни, а следовательно, какая будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поскольку мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем». Из прочих членов суда лишь Мордвинов отказался поставить свою подпись под этим приговором.
Тем временем Рылеева все еще не оставляла надежда на отмену смертного приговора. Трубецкой вспоминал, как Рылеев сумел тайно передать ему записку, в которой сообщал, что многие члены суда, особенно сенаторы, «требуют нашего осуждения, но что Сперанский и Кочубей настаивают у императора на милости, к которой он очень склонен». О том же в своих воспоминаниях пишет и Н. А. Бестужев:
Что же касается до Рылеева, он не изменил своей всегдашней доверчивости и до конца убежден был, что дело кончится для нас благополучно. Это было видно из его записки, посланной ко всем нам в равелине... Она начиналась следующими словами: «Красные кафтаны» (то есть сенаторы) горячатся и присудили нам смертную казнь, но за нас Бог, государь и благомыслящие люди.
Иные же принимали желаемое за действительное. Например, И. Д. Якушкин, своими глазами видевший из окна своего каземата, как возводится виселица, позволил тюремному священнику П. Н. Мысловскому убедить себя в том, что никакой казни не будет. «Большая часть из нас была в той же уверенности»,— писал он. Мысловский уверил в этом и Трубецкого. Трубецкой заметил, что Рылеев, Пестель и иже с ними отсутствовали на общем сборе заключенных в ночь с 12 на 13 июля, когда им зачитали приговоры. Священник сказал им, что хотя их и приговорят к смерти, но они будут помилованы. В действительности еще 12 июля пятеро осужденных были собраны для того, чтобы выслушать перечень совершенных ими преступлений и вынесенный им приговор. Один из очевидцев не заметил какого-либо изменения в выражении их лиц в то время, как они спокойно слушали решение суда Рылеева обвиняли в том, что он участвовал в заговоре с целью цареубийства и назначении человека для совершения этого акта; в том, что он тайно готовился лишить свободы членов императорской фамилии, изгнать и истребить ее; в том, что руководил подготовкой и измышлением способов проведения восстания, сам составил план и побуждал других к составлению манифеста о низложении правительства; в том, что сам сочинял и распространял призывающие к мятежу песни и стихи, а также в том, что принимал в общество новых членов; в том, что разрабатывал план действий во время восстания и взял на себя руководящую роль в осуществлении таковых; в том что при содействии командиров подстрекал низшие чины к восстанию и, наконец, в том, что сам вышел на площадь После оглашения приговора Рылеев был переведен в другое помещение крепости — в Кронверкскую куртину, в камеру № 14, где ему предстояло ожидать казни.
И все же Николай I, явно желая по крайней мере в глазах своего семейства казаться непричастным к тому, что именно он сам затеял, писал своему брату Михаилу в день оглашения приговора: они «осуждены на смерть не мной, а по воле Верховного суда, которому я предоставил их участь, пять человек». Императрица Александра Федоровна отмечала: «О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен». Накануне казни Николай I писал матери: «Только одно чувство ужасающего долга на занимаемом посту может заставить меня терпеть все эти муки». По словам его внука, Николай I ставил превыше всего свой долг перед царствующей фамилией, ибо слишком часто слышал от своего брата, что Александр никогда не преследовал убийц своего отца. Такую же надежду на отмену приговора упорно лелеяли и те, кто находился за стенами крепости. А. А. Жандр, друг Грибоедова и Одоевского, писал, что несколько близких друзей его видели отца Рылеева в день казни и нашли, что «..он был весел. Вот, стало быть, как сильна была надежда». А. И. Кошелев вспоминал, что когда в Москве распространились слухи о неминуемом приговоре Верховного суда, никто не ожидал смертного приговора. Эта уверенность основывалась на том, что такой приговор ни разу не был вынесен за все время правления Александра, и потому его считали окончательно отмененным. Об этой всеобщей иллюзии говорится и в «Былом и думах» А. И. Герцена:
Все ожидали облегчения в судьбе осужденных... Народ русский отвык от смертных казней... Даже мой отец... говорил, что смертный приговор не будет приведен в действие, что все это делается для того, чтобы поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного монарха.
В последнюю ночь своей жизни Рылееву было позволено написать письмо жене. По всей видимости, он посвятил этому почти все оставшееся у него время, ибо письмо заканчивается следующими словами: «Прощай! Велят одеваться». По словам барона Розена, Рылеев, отрываясь от письма, молился. Его письмо начиналось просто: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Его Святая воля!» Он просил Наталью Михайловну крепиться и не упрекать ни Бога, ни царя, потому что «это будет и безрассудно, и грешно», но искать, подобно ему, «дивного утешения» в «Духе Святом». Он просил Мысловского посетить жену: та должна была отдать священнику одну из позолоченных табакерок мужа в знак признательности за то благодеяние, которое тот оказал Рылееву своими беседами. Рылеев объяснял, что поначалу намеревался просить о последнем свидании с женой, но затем передумал, зная, что оно было бы для нее слишком тягостным. В частности, он заклинал жену самой следить за образованием дочери, с тем, чтобы она могла осчастливить своего будущего супруга так же, как Наталья Михайловна («мой милый, мой добрый и неоцененный друг») составляла его счастье в течение шести лет их супружеской жизни. До последнего часа беспокоясь о финансовом положении жены, он заключил свое письмо постскриптумом, в котором сообщал, что власти, скорей всего, вернут ей те 530 рублей, которые находятся при нем в крепости.
Это прощальное письмо необыкновенно трогает также своим спокойствием и мужеством. Но еще более примечательными явились слухи об этом письме, распространившиеся в столице и за ее пределами. Сразу же после казни сложилась весьма красочная легенда о Рылееве. Бесчисленные списки его последнего письма распространились по всей России. Один из самых первых списков был отправлен издателем «Русского инвалида» А. Воейковым вместе с его письмом, написанным всего через несколько дней после казни, 18 июля, княгине Е. А. Волконской. Стоит ли удивляться, что в первых его строках есть оттенок сенсационности: «Спешу послать вам список письма Рылеева жене, написанного накануне его казни, с припиской, сделанной за час до его смерти»
В. И. Туманский, один из тогдашних второстепенных поэтов, отправляя из Москвы список этого письма своим родственникам, пояснял: «Оно здесь ходит по рукам и читается с жадностью. Я видел множество дам, обливавшихся слезами при чтении сего трогательного послания».
Примерно в то же время П.А.Вяземский, включив в свое письмо список письма Рылеева, отмечал его «возвышенное спокойствие». На основании этого знаменитого письма Николай Греч сделал вывод, что Рылеев не только не страшился смерти, но что он встретил ее с своего рода горделивой отрадой. Однако он не мог удержаться от соблазна (процитировав постскриптум рылеевского письма, касавшийся оставшихся рублей) не выставить его в качестве примера духовной ограниченности поэта. Это мнение аргументированно опровергается объективным биографом Рылеева Сиротининым, который совершенно справедливо замечает, что, напротив, постскриптум указывает на постоянную заботу поэта о благосостоянии своего семейства.
Позднее, в середине XIX века, высказывалось предположение, что «рылеевское письмо» не является подлинным. Например, Герцен, приводя рассказ Корфа о восшествии Николая I на престол, замечает, что жена Рылеева отрицала факт получения такого письма и утверждала, что Рылеев вовсе не писал его. Эти предположения могли основываться на ощущении невозможности распространения списков письма с такой быстротой в случае, если оно было подлинным. Действительно, это обстоятельство не получило пока достаточно удовлетворительного объяснения. Вместе с тем множество свидетельств, подтверждающих существование и подлинность документа, является наиболее веским доводом в этом споре. Кропотов решительно отвергает подобные предположения:
Впоследствии мне случилось прочесть в одном из лондонских изданий удостоверение Герцена или Бакунина, будто написанное Рылеевым за несколько часов перед смертию письмо, в котором он выражает свое раскаяние и христианские убеждения, подложное и никогда не существовало. Я, с своей стороны, почитаю долгом засвидетельствовать, что оно действительно было им написано и в моем присутствии вручено жене Рылеева Ф. И. Прянишниковым, бывшим потом главноуправляющим почтовым ведомством.
Мы же можем искренне поддержать более позднюю точку зрения, согласно которой «письмо Рылеева к жене, написанное перед смертью, навсегда останется потрясающим свидетельством человеческой трагедии, а не просто одним из документальных подтверждений политического поражения дворянства».

13 июля Рылеев был повешен вместе со своими четырьмя товарищами. Сама по себе казнь была еще более ужасной и трагичной, чем можно было ожидать. Сохранилось несколько рассказов об этом, и иные из них в деталях противоречат друг другу. Вообще говоря, к этим рассказам необходимо относиться весьма осмотрительно, поскольку эсктремальная атмосфера, вызванная казнью, должна была повлечь за собой определенный эмоциональный отклик, который в свою очередь не мог не окрасить достаточно разнообразно описания происшедшего. Однако точно известно, что из-за неопытности палачей трое из пяти осужденных вынуждены были подниматься на эшафот дважды, прежде чем петля палача наконец оборвала их жизнь. Более того, хотя казнь была назначена на 2 часа ночи, она не состоялась вовремя, так как виселицу не успели построить к сроку. В своих мемуарах декабрист A. Е. Розен так описывает приготовления Рылеева к казни: С рассветом вошел к нему плац-майор со сторожем, с кандалами и объявил, что через полчаса надо идти. Он сел дописать письмо, просил, чтобы между тем надевали железы на ноги. Соколов (плац-майор) был поражен его спокойным видом и голосом. Он съел кусочек булки, запил водою, благословил тюремщика, благословил во все стороны соотчичей, и друга, и недруга, и сказал: «Я готов идти!».
По словам священника Мысловского, который посетил каждого из осужденных в течение последней ночи, чтобы причастить их (всех, кроме лютеранина Пестеля), все они казались совершенно спокойными, готовясь к казни, за исключением М. П. Бестужева-Рюмина — он «был очень молод, и ему не хотелось умирать». Мысловскому также принадлежит рассказ о том, что Н. Бестужев слышал, как Рылеев сказал священнику: «Положите мне руку на сердце и посмотрите, скорее ли оно бьется». Жандарм, несший службу во время казни, описывает, как осужденные сидели на траве, тихо беседуя между собой, ожидая, когда будет готова виселица. Мысловский оставался при них, стараясь помочь утешением, а позднее покинул их, как говорят очевидцы, в слезах. Рылеев весьма растрогал его, отдав ему крестик и медальон для передачи жене и дочери. По словам В. И. Беркопфа, начальника Кронверкской куртины в Петропавловской крепости, Рылеев сказал Мысловскому, что «хотя мы и преступники и умираем позорною смертью, но еще мучительнее и страшнее умирал за всех нас Спаситель мира». Мысловский считал, что Рылеев был самым искренним христианином, готовым отдать жизнь за своих друзей.
Почти все рассказы согласуются в том, что на головы осужденным были надеты длинные мешки, и это на какой-то момент лишило приговоренных их удивительного хладнокровия. По всей видимости, Рылеев резко возражал против подобного унижения. Им удалось попрощаться друг с другом, хотя, согласно иным утверждениям, с Каховским никто не прощался, ибо ему не простили убийства Милорадовича. Когда пришло время всходить на помост, Рылеев опустился на колени, возвел глаза к небу и просил Мысловского молиться за их души и не забывать его жену и дочь. Говорят, что, подходя к эшафоту, он воскликнул: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия. На груди каждого была привязана черная доска с надписью «Государственный преступник». Вероятно, это было сделано для тех, кто по долгу службы присутствовал при казни; среди последних было очень мало горожан, поскольку полиция объявила другое время и место казни. Это говорит о том, что правительство и, в частности, сам Николай 1 опасались возможной реакции толпы на непривычное зрелище публичного повешения. Имея в виду ошеломляющее действие, свидетелями которого стали те несколько человек, чье присутствие было необходимо, возможно, правительство, проявив нерешительность, не зря настояло на официальной засекреченности казни. Из-за неопытности палача и плохого качества веревок только двое декабристов были повешены с первой попытки. Большинство рассказчиков утверждают, что это были Пестель и Бестужев-Рюмин; из серии наиболее известных рассказов лишь в одном утверждается, что Рылеев был одним из повешенных с первого раза. Рылеев, Муравьев-Апостол и Каховский выскользнули из петель и рухнули в яму под эшафотом, получив увечья при падении. «После этого,— пишет князь П. А. Вяземский,— возвели на вторую смерть. Народ говорил, что, видно, Бог не хочет их казни, что должно оставить их, но барабан заглушил вопль человечества, и новая казнь совершилась». Можно походя заметить, что один из будущих исполнителей тиранической воли Николая I А. X. Бенкендорф, присутствовавший при казни, по словам очевидцев, уткнулся лицом в гриву своей лошади, чтобы не видеть вторичного повешения.
Михаил Бестужев, оспаривая версию декабриста И. И. Горбачевского о казни, приводит рассказ, слышанный им в сибирской ссылке от знаменитых жен декабристов, Екатерины Трубецкой и Александры Муравьевой. В описываемый день в аристократических кругах Петербурга рассказывали (говорят, что рассказ исходил от самого военного генерал-губернатора Петербурга П. В. Голенищева-Кутузова), как окровавленный Рылеев поднялся на ноги после своего падения с эшафота, повернулся к Кутузову и сказал: «Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите — мы умираем в мучениях», после чего разъяренный Кутузов стал кричать, чтобы их скорее вешали. Это, как следует из рассказа, побудило Рылеева бросить ему в лицо: «Подлый опричник тирана! Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз». Это впечатляющая история едва ли вероятна. Сомнительно, чтобы в тех обстоятельствах, в которых Рылеев находился, он был способен физически и психологически ввязаться в эту язвительную перебранку. На деле Рылееву приписывается более десятка афористических высказываний, сделанных в описываемой ситуации — от покорного: «И так скажут, что мне ничто не удавалось, даже и умереть» до презрительного: «Что можно ожидать от правительства, которое не умеет даже вешать?» Только один современник Рылеева держался того мнения, что Рылеев вовсе ничего не говорил, причем ссылался на такого надежного свидетеля, как присутствовавший при казни священник Мысловский: «Сергей Муравьев мог только выговорить: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют». Каховский выругался по-русски. Рылеев не сказал ни слова» М. К. Азадовский, под редакцией которого вышли воспоминания Бестужевых, проницательно заметил: «О подробностях казни и последних словах казненных существует большое количество рассказов, однако все они противоречивы, отражая в большой степени настроение самих рассказчиков». Существование такого количества приписываемых Рылееву последних слов может привести лишь к одному заключению: легенда о нем стала распространяться непосредственно с момента его ужасной смерти, а в легенде подобные слова — какова бы ни была их достоверность — производят наиболее сильное впечатление.
Характерным для созданной мемуаристами легенды о Рылееве является следующий отрывок из воспоминаний барона Розена. В нем барон описывает, как, выслушав приговор о ссылке в Сибирь, он был препровожден в ту самую Кронверкскую куртину, «в которой Рылеев провел свою последнюю ночь на земле».
Я вступил туда, как в место освященное; молился за него, за жену его, за дочь Настиньку; тут писал он последнее всем известное письмо, изуродованное переписчиками. Из оловянной кружки пил я не допитую им воду.
Согласно рассказу одного из присутствовавших при казни полицейских, с полчаса после повешения оркестр играл марш. Затем веревки были перерезаны, и трупы, снятые с виселицы, перенесены в телегу, а ночью тайно захоронены на одном из отдаленных от Петербурга островов. Часовой стоял около их могил в течение четырех месяцев. Существует предположение, что Н. М. Рылеевой было впоследствии разрешено перенести тело мужа на остров Голодай и похоронить его там с условием, что могила останется безымянной. Об этом свидетельствует письмо, полученное Натальей Михайловной от старого армейского друга Рылеева Ф. П. Миллера, в котором последний упоминает то место, где, как им обоим известно, похоронен Рылеев Точно так же М. Ф. Каменская вспоминает о том, как восьмилетней девочкой она ходила вместе с Натальей Михайловной на безымянную могилу Рылеева на Голодае, где в качестве «особой милости» жене поэта было дозволено похоронить мужа.
Официальное донесение о казни, представленное Кутузовым 13 июля 1826 г. Николаю I. было предельно кратким:
Экзекуция кончилась с должною тишиной и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. Но неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое: а именно — Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть.
И все же докладная записка, отправленная Николаю I начальником штаба Дибичем, не будучи столь тенденциозной, превзошла своей краткостью приведенное донесение Кутузова: «Войско держало себя с достоинством, а преступники так же подло, как и вначале». Прочтя это донесение, Николай 1 небрежно черкнул на полях: «Благодарю Бога, что все окончилось благополучно; я вполне был уверен, что герои 14-го не выкажут в настоящем случае более храбрости, чем нужно». Тотчас после казни Николай I издал манифест:
Дело, которое мы всегда считали делом всей России, окончено; преступники восприяли достойную их казнь; отечество очишено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся.
В действительности «дело» это было далеко «не окончено». Возникло ощущение, лучше всего выраженное Герценом, что казнь пяти декабристов ознаменовала собой начало долгой и приобретавшей все более широкие основания борьбы против самодержавия. «Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудили ребяческий сон моей души,— писал Герцен,—... я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном». Понятно, что шок, произведенный казнью в еще достаточно незрелом сознании тринадцатилетнего Герцена, испытали на себе многие люди по всей России, и особенно в обеих ее столицах. «Люди в Петербурге были исполнены страха и печали.— пишет один из современников событий.— Более шестидесяти лет после Мировича не видели они смертной казни». Герцен, так же как и Вигель, упоминает в качестве давнего прецедента дело Мировича и описывает реакцию на его казнь: «Жители Москвы едва верили своим глазам, читая в «Московских ведомостях» страшную новость 14 июля» А. И. Кошелев говорит о «потрясающем действии», которое оказало на всех известие о казнях: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми,— нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата».
Однако сам царствующий палач проявлял черзвычайную заботу о вдове Рылеева. В день казни Николай I писал А. Н. Голицыну: «Все кончено: остаются лишь вдовы их... Препровождайте мне вести о состоянии несчастной госпожи Рылеевой, а также сообщите ей о том, что я просил ее обращаться ко мне, и надеюсь, что соблаговолит, не смущаясь, поставить меня в известность о всех нуждах своих». На следующий день он четыре раза посылал чиновника к вдове Рылеева, предлагая ей помощь. Пенсия, которую она получала от Николая I, была действительно достаточно щедрой: 3 тысячи рублей ежегодно до ее вторичного вступления в брак в 1833 г. Затем ту же сумму получала ее дочь до своего совершеннолетия. Возможно, наущения его матери и угрызения совести заставили Николая 1 сделать необычный шаг: он финансировал не только образование дочери Рылеева, но и внучки поэта. Вдовствующая императрица Мария Федоровна выразила свое участие, также оповестив А. Н. Голицына непосредственно в день казни: «Вы писали, что жена Рылеева интересна; что теперь с этой несчастной?». Высказывались предположения, что забота государя о Наталье Михайловне была столь щедрой благодаря интересу, хотя и запоздалому, к личности самого Рылеева. После казни А. X. Бенкендорф показал Николаю I несколько стихотворений Рылеева. Прочтя их, Николай I заметил: «Я жалею, что не знал о том, что Рылеев талантливый поэт; мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы терять их». Трудно представить, чтобы Николай I не имел возможности ознакомиться с литературной деятельностью Рылеева по материалам Следственной комиссии, если даже он к тому времени и впрямь не знал о ней. В конце концов, не он ли называл Рылеева «здешним писателем» в письме к Константину, написанном сразу после того, как поэт был арестован. Кроме того, примечательно, что, сознавая литературное положение других гораздо более талантливых поэтов, таких, как Лермонтов и Пушкин, он никогда не помогал им. Во всяком случае, в течение всего царствования Николая I на имя Рылеева было наложено табу, и ни одно из его произведений не появилось в печати. Отношение царя гораздо точнее отражает мрачное замечание А. Ф. Воейкова в его письме к княгине Е. А. Волконской от 18 июля 1826 г.: «Жаль, очень жаль, что безмерное честолюбие привело Рылеева к скользкой петле. Он мог бы быть полезен на службе царю и отечеству, а в итоге стал на путь, который мог бы подвергнуть отечество огню и мечу». Разумеется, это была вынужденно односторонняя и слишком близорукая оценка истинного значения Рылеева.
Шесть месяцев следствия над декабристами, завершившиеся судом и казнью К. Ф. Рылеева и его товарищей 13 июля 1826 г., знаменовали начало царствования одного из самых непреклонных гонителей всего передового и прогрессивного в то время, будь то в России (примером чего может служить дело М. В. Петрашевского) или вне ее (как это было в отношении Польши). Но парадокс заключается в том, что именно суровая расправа с декабристами явилась для последующих поколений русских революционеров и передовых мыслителей вдохновляющим примером того самопожертвования, которое присуще вообще всем революционным движениям в истории. Личный вклад К. Ф. Рылеева в создание этой идеи самопожертвования, а также в порожденную ею легенду, был значителен.