А. Мановцев

Покаяние Рылеева

В общественном сознании декабристы заняли место святых. Слово «декабрист» подразумевает благородство, беззаветное служение… Чему? В глухие времена советского (пусть уже и позднейшего, «вегетарианского») строя мечта о свободе питалась образами позапрошлого века, и декабристы играли в ней одну из первых ролей. Теперь, зная цену и свободе, полученной в 1917 году, и свободе, полученной в 1991-м, мы, казалось бы, можем трезво взглянуть и на тех, кто стоял у истоков так называемого «освободительного движения», но, увы, и сейчас «декабрист» звучит — романтически, чуть ли не с придыханием.

За последние годы вышел целый ряд книг, обличающих декабристское движение. Но их не читают, и не задумываются над тем, а как же сами декабристы смотрели — после 14 декабря? Один из главных, Рылеев, пережил, за гранью ареста, глубочайшее покаяние, и в эту, номинально «декабристскую, дату стоит, верно, вспомнить прежде всего о нем.

Единственный сын

Кондратий Федорович Рылеев родился 18 сентября (все даты — по старому стилю) 1795 года в семье полковника Федора Рылеева, имевшего царскую награду за службу, но человека небогатого и неспособного к содержанию семейства. Более того, Федор Андреевич был человеком деспотического нрава, бил и жену, и маленького сына, так что Коня (как звали в детстве Кондратия) терпел от отца много горя. Наконец, в 1800 году родные его матери, Анастасии Матвеевны, подарили ей имение Батово недалеко от столицы. Ныне село Батово относится к Гатчинскому району Ленинградской области. Дом не сохранился, сохранилась только липовая аллея, ведшая к нему. Анастасия Матвеевна порвала с мужем и поселилась в Батово с Коней и Аней — побочной дочерью Федора Андреевича, навязанной им жене. Последняя, впрочем, любила девочку, как родную дочь. Жили они так бедно, что не могли сменить потертую мебель, оставшуюся от прежних хозяев.

Кадет становится поэтом

Однако недолго Коня наслаждался свободой от жестокого отца и красотами природы, воспетыми в ХХ веке Владимиром Набоковым (Рождествено от Батово в двух шагах). В январе 1801 года он был определен в Первый кадетский корпус в Санкт-Петербурге. Корпус находился в бывшем дворце Меньшикова на Васильевском острове, прямо напротив Сенатской площади…Стоит познакомиться с жизнеописанием Рылеева, написанным известным советским литератором Виктором Афанасьевым, автором жизнеописаний и Василия Жуковского, и Михаила Лермонтова. Его книга, вышедшая в серии ЖЗЛ в1982 году, хоть и отдает, естественно, дань идеологическому надзору, написана живо и интересно. В ней рассказано и о первом поэтическом произведении Кондратия Рылеева — это была шуточная поэма «Кулакиада», написанная на смерть кадетского повара Кулакова. Кадеты подсунули поэму рассеянному эконому вместо одного из ежедневных докладов директору, тот подал листки… и мрачного, замкнутого директора рассмешил до слез. В тот же вечер Кондратий (ему было тогда 16 лет) ходил к эконому каяться. Примечательны строки поэмы: «Я не пиит, я только воин,/ В устах моих нескладен стих». Товарищи, однако, очень ценили стихи Рылеева. Но более всего они уважали его за благородный и самоотверженный характер. В корпусе были приняты очень суровые телесные наказания. Попадало и Рылееву, переносившему боль стоически.  Не раз он брал на себя вину товарищей. Незадолго до выпуска его не только строго наказали, но даже хотели исключить (слишком проступок был велик), как вдруг случайно обнаружилось, что виноват не Рылеев. В феврале 1914 года Кондратий был выпущен артиллерийским офицером и успел принять участие в войне с Наполеоном. В 1915 году Рылеев был в Париже, где одна гадалка предсказала ему, что он умрет не своей смертью и с ужасом отказалась сообщить подробности.

Литератор и декабрист

По возвращении в Россию Рылеев недолгое время продолжал служить в армии.В 1818 году он вышел в отставку; в 1820 году, по взаимной страстной любви, женился на Наталье Михайловне Тевяшевой. После женитьбы Рылеев переехал в Петербург, сблизился с литературными кружками столицы, примкнул к Вольному обществу любителей российской словесности и к масонской ложе «Пламенеющая звезда». В это же время Рылеев много пишет и печатается в столичных изданиях. Одно из этих стихотворений поразило современников неслыханной дерзостью: оно было озаглавлено «К временщику» и метило в Аракчеева. В 1821 году Рылеев был избран от дворянства заседателем уголовной палаты и приобрел известность как неподкупный поборник справедливости. В 1824 году он перешел на службу Российско-американской компании правителем канцелярии. В доме Рылеева бывали литературные собрания, на которых возникла мысль об издании ежегодного альманаха; и в 1823 году Кондратий Рылеев и Александр Бестужев выпустили первый номер «Полярной Звезды».

Пушкин писал Рылееву из Михайловского в  январе 1825 года: «Благодарю тебя за ты и за письмо. … Жду «Полярной звезды» с нетерпеньем, знаешь для чего? для «Войнаровского»». В поэме Рылеева «Войнаровский» речь шла о племяннике Мазепы, которого поэт романтически идеализировал. Пушкин, хоть и был не согласен с Рылеевым (и оспорил его в «Полтаве»), но, в отличие от «Дум», чтением которых тяготился, поэму его ставил очень высоко.

В начале 1823 года Рылеев вступил в революционное Северное общество, образовавшееся из «Союза общественного благоденствия». Он был принят сразу в разряд «убежденных» и уже через год был избран директором общества. Дух и направление Северного общества, собрания которого происходили на квартире Рылеева, всецело были созданы им. В противоположность Южному обществу, руководимому Пестелем, Северное отличалось демократизмом. Стоит заметить, что Рылеев боролся против кровавых мер, вошедших в план действий декабристов. Перед 14 декабря Рылеев сложил свои полномочия; «диктатором» был избран князь Трубецкой, но Рылеев все-таки был на Сенатской площади. На следующую ночь он был арестован и заключен в каземат № 17 Алексеевского равелина Петропавловской крепости.

После ареста

После допроса у императора, который оценил благородный характер Рылеева, он получил дозволение переписываться с женой и однажды (в начале лета 1826 года) виделся с ней и дочерью. Написанное Рылеевым в крепости говорит само за себя. После возвращения из ссылки Иван Пущин  разыскал дочь Рылеева, сохранившую бумаги отца и матери. В 1872 году эти материалы были изданы отдельной книгой «Сочинения и переписка Кондратия Федоровича Рылеева».

21 декабря Наталья Михайловна писала мужу: «Друг мой! не знаю, какими чувствами, словами изъяснить непостижимое милосердие нашего Монарха. Третьего дня обрадовал меня Бог, и вслед за тем 2000 рублей и позволение посылать тебе белье... Наставь меня, друг мой, как благодарить Отца нашего Отечества... Настенька про тебя спрашивает, и мы всю надежду возлагаем на Бога и на Императора». На обороте этого письма рукой Рылеева набросано:
Кондратий Рылеев

«Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь, отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно; но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить Тебя, Государь! будь милостив к товарищам моего преступления. Я виновнее их всех; я, с самого вступления в Думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером; словом, я погубил их; через меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу Тебя, Государь, прости их: Ты приобретешь в них достойных верноподданных и истинных сынов Отечества. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечною благодарностью. Казни меня одного: я благословляю десницу, меня карающую, и Твое милосердие и перед самой казнью не престану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий противу власти верховной». Неизвестно (а для нас не так уж и важно), было ли переписано и передано императору Николаю I это письмо.

Казнь

Рылеев был одним из тех трех несчастных, которых вешали дважды (вместе с Сергеем Муравьевым и Каховским). Веревки порвались во время казни, вероятно, из-за тяжести кандалов. В связи с этим Рылееву приписывают разные восклицания (проклятия в адрес судьбы или в адрес палачей — естественно, это делает в своей книге и Виктор Афанасьев). Но сохранился рассказ человека, присутствовавшего при казни по службе: «У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота. Я к нему подошел, он сказал: «Какое несчастие!». Генерал-губернатор, видя с гласису (пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости — А.М.), что трое упали, прислал адъютанта, чтобы взяли другие веревки и повесили их, что и было немедленно исполнено». По рассказу свидетелей казни, генералу предлагали известить о случившемся императора (не помилует ли теперь?), но Государь находился в Царском Селе, и генерал поступил как проще. Известно, что перед казнью священник Петр Мысловский сердечно прощался с осужденными. Когда он подошел к Рылееву, тот приложил его руку к своей груди и сказал: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего».

Последнее письмо

Вскоре после свершившегося в кругу родных и друзей декабристов стали распространяться копии письма, написанного Рылеевым жене прямо перед казнью. Сейчас оно будет приведено, но необходимо пояснить, что решение об участи пятерых декабристов, находившихся под следствием «вне категорий», было принято окончательно лишь в предыдущий перед казнью день. Вот это письмо.

«Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на него, ни на Государя: ето будет и безрассудно и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не взроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святый дивно утешал меня.
Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Ето дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога не предавайся отчаянью: ищи утешения в религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей...
Ты не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправиться к почтеннейшей матушке, проси ее, чтобы она простила меня; равно всех своих родных проси о том же. Екатерине Ивановне и детям кланяйся и скажи, чтобы они не роптали на меня за М.П. (Михаил Петрович Малютин — привлекался к следствию, но осужден не был. А.М.) не я его вовлек в общую беду: он сам это засвидетельствует. Я хотел было просить свидание с тобою, но раздумал, чтобы не расстроить тебя. Молю за тебя и за Настеньку, и за бедную сестру Бога и буду всю ночь молиться. С рассветом будет у меня священник, мой друг и благодетель, и опять причастит.
Настиньку благословляю мысленно Нерукотворным образом Спасителя и поручаю тебе более всего заботиться о воспитании ее. Я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в нее свои христианские чувства — и она будет щастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то ощастливит и его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, ощастливила меня в продолжение восьми лет. Могу ль, мой друг, благодарить тебя словами: они не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все. Почтеннейшей Прасковье Васильевне моя душевная искренняя, предсмертная благодарность.
Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля.

Твой истинный друг К. Рылеев»

"СМЕРТЕЛЬНАЯ ПЕТЛЯ АМУРА".

КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ И ГРАФИНЯ КАРОЛИНА СОБАНЬСКАЯ.

ЭПИЗОДЫ ЛЕГЕНДЫ, ЖИЗНИ, СУДЬБЫ, ЧУВСТВА…

Предисловие автора.

Об этой любви почти никто не знает. Об этой любви почти никто не писал. Да и была ли она, эта любовь? Я перелистываю пожелтевшие страницы книг, вчитываясь в них, думая над сухими эпизодами биографии, в которой так мало личного, так мало сказано о чувствах и так много – странного, самолюбивого героизма, так много горечи! Но можно ли было иначе сказать о человеке, который сам написал о себе так сурово: « Я не Поэт, а Гражданин!»

Можно ли писать о сердце, якобы, вмиг растаявшем от пыла любви, если сердце это с ледяным хладнокровием тирана принимало решения о цареубийстве и замене монархического правления - республиканским; если сердце это, пылая лишь восторженным тщеславием Диктатора,, казалось, ничем иным, жестко диктовало другим сердцам, более робким, волю своих непреклонных решений..

Можно ли писать о писать о сердце, истерзанном горечью предательства любимой, и обожженной горячим огнем страстей, если сам герой повествования считал себя навеки обрученным с Другою, и нес свой долг преданности этой, Другой? Можно ли? Допустимо ли?

В сомнениях и раздумьях, я все – таки решаюсь, ибо по моему разумению, только искренние чувства имеют право на существование, на признательность и вечность памяти..

Итак, перед тобою, читатель, несколько глав о жизни Сердца, Души, Чувства… О Судьбе, о Любви. И, быть может, что называют так странно, кратко, емко и страшно: Роком..

Кто знает, не именно ли в нем таится то самое сладкое, самое неизъяснимое, самое гибельное наслаждение для Души человеческой.. То самое, что мы порою, ошибочно и тщеславно, по незнанию нашему величаем - Счастьем…

1.

Если бы только кто – нибудь мог сказать Кондратию Феодоровичу Рылееву, что через пять лет после его счастливой женитьбы на тихой и милой дочери помещика Острожского уезда Воронежской губернии, Наталии Михайловне Тевяшовой, и рождения у четы Рылеевых прелестной малютки - дочери Насти -, все будет так, как оно и было потом: то есть, что он молниеносно потеряет голову от «волшебного взора» и пламенных речей некой синеглазой колдуньи в шелках и кружеве, забудет, все прежде святое для него и нерушимое…
Забудет до такой степени, что станет ездить к колдунье той в дом, не только днем, в часы приемов, но и по ночам, и что будет он немыслимо, невыразимо страдать оттого, что не может, презрев узы семейного долга, быть рядом с Нею, Любимой тайно, и покусится, в конце концов, в страшной смертной тоске на лишение себя жизни, то Рылеев, несомненно, немедля назвал бы того человека, сумасшедшим, фантазером, лжецом, Бог знает еще – кем!

Кондратий Феодорович всегда был энергичен, горяч, остер на язык его эпиграммы и эпистолы - сатиры на всякого рода «начальство» еще в Петербургском кадетском корпусе, с самой юности, исправно служили к вящей славе его, как человека, не прощающего обид, уязвляющих достоинство человеческое! Самолюбие грозного «кадетского пиита» было столь чрезмерным, что сотоварищи по корпусу и по службе просто боялись задевать понапрасну грубыми шутками конного артиллериста – подпоручика. Не задумываясь и не считаясь с чинами тот мог вызвать обидчика на мгновенную и жестокую картель, тем паче, что армейскою должностью своею, мундиром с золотыми петлицами на воротнике и серебряной трубою, - дорожил не особенно, то и дело повторяя, что «унизительно для человека, понимающего самого себя, подчиняться подобному себе, и быть постоянно в прямой зависимости к начальнику - не то ли это самое, что быть куклою, марионеткою на веревочке?»* (* А. Коссовский – сослуживец К. Рылеева.)

Окружающие недоуменно пожимали плечами, но в споры – не ввязывались, ибо помимо вспыльчивости и великого самолюбия, слыл Кондратий Рылеев в батарее своей еще и беспримерным храбрецом: ни пули ни шпаги не боялся, шутливо отговариваясь от опасности странною фразой: «Кому суждено быть повешенным, тот от пули не умрет!»

Острослова – безумца, «горячую голову с неуемным сердцем» спешили оставить в покое все и всюду, признавая лишь за ним единым безраздельное право владения собственными тайнами души.

Он и не посвящал никого и никогда ни в мысли свои. Ни в планы, ни в воспоминания детства, что были достаточно тяжелы: не раз сиживал малолетний Кондратий за непослушание отцу и малейшие провинности вместе с горячо любимою матушкою, Анастасией Матвеевной и сестрою Аннушкою, в сыром и темном погребе или, хуже того – бывал нещадно и со смаком порот папенькою свежей розгою. Из – за бесконечных строгостей «чрезмерно любящего» родителя и поспешила бедная матушка малолетнее свое чадо отдать в кадетский корпус, на казенное содержание. Благо, дворянское звание на это право давало, хоть и были Рылеевы, что называется, «голь благородная»: из сорока восьми душ крепостных в матушкиной деревушке Батово, что под Петербургом, было всего – то ничего – семнадцать работников!

2.

Через тринадцать лет после поступления, в 1814 году, Кондратий Рылеев был выпущен из знаменитого столичного военного корпуса, в чине подпоручика, и почти сразу же попал в действующую армию. Заграничный поход молодого артиллериста длился недолго, но увидел он предостаточно: Дрезден, Швейцария, Франция – воздух горный и стать вольных европейских людей, в том числе, и – хлебопашцев, основательно вскружили ему голову, смутили разум и подвигнули на неожиданное и дерзкое решение уйти в отставку и добиваться торжества справедливости на гражданском поприще, что он и выразил недвусмысленно прошением об оставлении военной службы.

Начальство, со своей стороны, весьма радо было избавиться от столь пылкого и неудобного во всех отношениях вольнодумца, с постоянно тлеющим огнем мысли в глубоких карих глазах.

Часто, очень уж часто темные очи эти вспыхивали недоброю искрою, вовсе неуместною для доблестного служаки, должного, по разумению начальства только лизать следы сапог командирских, а не ухмыляться ядовито в спину «начальственного мундира с золотым шитьем».

В декабре 1814 года, то есть, в самом начале благородного военного поприща своего, был господин подпоручик Рылеев доброхотно и спешно уволен начальством на «гражданское житие, по домашним обстоятельствам». ( Весьма мягкая и изысканная формулировка, чаще всего на самом деле, означающая «высокую» немилость.)

Как бы то ни было, но в 1819 году энергичный отставной подпоручик Рылеев переезжает на постоянное место жительства в северную столицу, неспешно устраивает семейный очаг с молодою женою – в тихом «старорусском» стиле: с обедами гречневою кашею и щами, огурцами и квасом, расписными ложками и канарейками в клетке; а в январе 1821 года, подав прошение в Министерство юстиции, определяется на службу заседателем от дворянства в Петербургскую палату уголовного суда.

Слывет там господин Рылеев человеком честным и неподкупным,, не крючкотвором. Потому – то и поручаются ему самые сложные и запутанные дела, ибо пылкий ум его и скрытый огонь честолюбия и тут неукоснительно служат натуре его лишь во благо: он не проигрывает ни одного процесса!

Крестьяне, купцы, мещане толпятся в его скромной приемной. В конце 1823 года, по усиленным рекомендациям влиятельных лиц туда попадает и некая госпожа К***, приехавшая в столицу хлопотать по делам мужа Тогда - то и начинается головокружительная история, в которую не верит почти никто. Но которая – имела место. Впрочем, чуточку терпения, Читатель! Всему в нашем рассказе – свое время.

3.

Внешне Кондратий Рылеев к тому времени – 1823 году – благонадежный чиновник на службе Отечества, создавший свое собственное реноме строгостью и неподкупностью. Отец семейства. Верный муж, почтительный сын и брат. Все так. Но, помимо дел государственных, присутственных, частных, весьма занят был Кондратий Феодорович и некими тайными «общественными, якобинскими» делами: с осени 1823 года он - полноправный член Тайного «Северного общества»; а после отъезда князя С. П. Трубецкого в Киев, в начале 1824 года, и вовсе был неугомонный отставной артиллерийский подпоручик избран в Директорию (Верховную Думу) Общества, и, фактически, стал руководителем тайных собраний вчерашних «благородных масонов» в белых перчатках с перстнями, а ныне уже – «князей бунтовщиков, захотевших в единый миг сделаться сапожниками»* (*гр. Н.Ф. Орлов, член Госсовета, имперский сановник)

Влияние Рылеева в окружении тайных обществ, что разбросаны были по всем рубежам огромной Империи Российской, возрастало с каждым часом непомерно! Искали благосклонного внимания управителя Северной Директории и представители Патриотического польского союза. Как обрели его – будет рассказано ниже. А пока – немного истории. Через своего полномочного представителя – князя Ходкевича – члены союза уже давно вступили в переговоры с Южным отделением тайного общества о совместной подготовке к восстанию.

Их требования были таковы:

В случае успеха готовившегося дворянского восстания Польша должна была быть отделена от России, с возвращением ей еще не обрусевших территорий: Белостокской, Гродненской, части Виленской, а также – Минской и Подольской губерний. Южное общество, под руководством Павла Пестеля выставило свои условия – поляки должны были заручиться поддержкой Литовского корпуса и начать восстание в Польше одновременно с Россией; всеми средствами препятствовать возвращению цесаревича Константина в Россию; после победы установить в Польше республиканское правление.. Связь между собою русские и польские повстанцы осуществляли через особо доверенных лиц. От Южного общества таковыми были избраны Сергей Муравьев и Михаил Бестужев – Рюмин, от польского Патриотического союза - некие паны Гродецкий и Черкосский, позднее замененные одним лицом – князем Антонием Яблоновским, состоявшим в дружеских отношениях с неким графом Иеронимом Собаньским, и в натянуто ревнивых – с графом Виттом.

К чему такое обилие фамилий, читатель поймет позднее.

А пока вернемся, хоть и ненадолго, к сложному польскому вопросу, ведь именно он породил раскол в рядах дворян – повстанцев, прежде единых. Отношения, замешанные на польской проблеме, обострились между ними весьма быстро, увы! Обратимся лишь к некоторым фактам…

4.

В 1823 году Павел Пестель вместе с князем Сергеем Волконским вел усиленные и весьма напряженные, нервные переговоры с Антонием Яблоновским по поводу соединения сил повстанцев. Председательствовал на переговорах – заседаниях, вплоть до отъезда в Киев, князь Сергей Трубецкой. Павел Пестель спокойно и очень категорично излагал позицию южан: избрание одного верховного правителя и директора обеих управ. Совершенное и беспрекословное тому повиновение. Принятие общей конституции и программа незамедлительных действий, как – то: низвержение царя, создание временного республиканского правительства.

Был остро поставлен и самый щекотливый вопрос :об истреблении всех членов Царской фамилии, в том числе вдовствующей императрицы Марии Феодоровны и государыни Елизаветы Алексеевны, всех прочих великокняжеских жен и детей. Присутствующие на заседании ужаснулись хладнокровию и спокойствию, с которым обо всем этом говорил Пестель. В умах многих собравшихся тогда промелькнула мысль о его полном сумасшествии и даже сходстве с узурпатором Бонапартом, вначале своих шагов к имперскому трону, расстрелявшем герцога Энгиенского и еще некоторых царственных отпрысков!

Сергей Трубецкой тотчас попытался возразить Пестелю: «Но ведь это сущее злодейство!» Какой ужас произведет сие действие в народе! Какое вызовет отвращение к цареубийцам! Да и готова ли Россия к подобным переменам?!»

Но генерал сухо твердил свое: грозные перемены уже начались в Европе, всюду брожение умов от Португалии и Англии, до России и Турции. Спорили долго, сравнивали конституцию Никиты Муравьева и конституцию Пестеля, вчитывались в листы, покрытые усердными помарками. Никита Муравьев осторожно вынул из заветного портфеля карту Российской республики, расчерченную Михаилом Бестужевым – Рюминым. И затихший было спор вспыхнул с новой силой и горячностью. На карте были обозначены новые административные границы будущей Российской республики со столицей в Великом Новгороде. Польша находилась за рубежом. И тут Кондратий Рылеев внезапно побледнел и закричал:

- Никому не позволю играть судьбою моей Родины! Кромсать Россию?! К чертям вашу республику! Предатели! Враги отчества! Долой Пестеля – второго Бонапарта!

Пылкое нервное выступление Кондратия Феодоровича внезапно поддержали многие. Возбужденный Вильгельм Кюхельбекер вообще вскочил на стул и разорвал пресловутую карту. Князь Трубецкой, стремясь водворить порядок на заседании, как можно спокойнее возразил шумевшим товарищам:

- Отторжение исконно русских территорий, на которые претендует Польша, многим будет не по душе…

- Слово уже дано полякам: на то была воля «Южного общества» - резко и холодно отрезал Пестель. К общему согласию на том вечернем собрании прийти так и не удалось..

Вскорости участники его подавленно разошлись, несогласные меж собою и борющиеся с разными сомнениями. Начало брожению духа в рядах «сиятельных якобинцев» было положено именно тем вечером..Весьма сильное. Приведшее мятежников к поражению.

5.

О том бурном заседании в Петербурге стало вскоре известно и в Варшаве – руководителям польского Патриотического союза. Из точного рапорта князя Яблонского, разумеется.

Главы союза тотчас весьма встревожились. У них появились все основания не доверять не доверять южанам, ведь основная цель их – освобождение Польши из – под власти России, воссоздание независимых, прежних ее границ, оказалась – под угрозой.

Поляки решись действовать самостоятельно, полагаясь на свою природную обходительность, ловкость, изворотливость и .. Божью милость.

Полетели тайные инструкции в Санкт – Петербург, согласно которым князь Антоний Яблоновский потребовал от Пестеля сообщить имена главных руководителей Северного общества – в обмен на твердое обещание назвать имена польских «сиятельных заговорщиков».

Во «Всеподданнейшем докладе комиссии для изыскания о злоумышленных обществах на имя императора Николая Первого» именно так резко и начертано: «потребовал, что наводит на весьма странную мысль: Южная управа русских бунтовщиков дворян могла каким – то образом зависеть от пылкого, гордого, заносчивого, нетерпеливо – амбициозного Польского патриотического союза. Как и чем именно – неясно.. Морально, финансово?

Известно, например, что Патриотический союз получал большие денежные средства от влиятельных и знатных польских магнатов Именно с помощью их ассигнованных благотворений удалось полякам поднять восстание вскоре после поражения «декабристского мятежа» и продолжить упорную и кровавую борьбу за отделение княжества Польского от границ Российской империи. Но это всего лишь осторожная версия большой, таинственной страницы истории, не более того.

На основании ограниченного числа документов, даже при весьма кропотливом и внимательном чтении их, о многом и многом судить, Читатель, - весьма затруднительно. Да и время еще не пришло.

Потому то – просто постараемся вернуться к нашей частной, небольшой хронике, эпизоду Судьбы, пока еще – недописанному…

6.

Вполне естественно будет предположить, что Павел Пестель ответил на требование князя - эмиссара Яблоновского прохладно, уклончиво. Ему было строжайше запрещено называть кому – либо имена руководителей общества и товарищей. Данной инструкции генерал Пестель не нарушил.. И тогда хитрые и ловкие поляки решили идти своею тропой. Наведя обстоятельные справки о Рылееве, сменившем на посту руководителя уехавшего князя Трубецкого, узнав о его характере и скрытых амбициях «диктатора» , польские патриоты решили на сей раз действовать без промаха, а, проще говоря, - прибегнуть к испытанному средству: чарам прекрасной женщины перед которой – непременно, непременно дрогнет сердце сурового северного «рыцаря Свободы», Поэта - философа, создателя пылких «Дум» и поэмы «Войнаровский, о которых шумела вся просвещенная Россия!

Разве может быть иначе?!

Разве сердце Поэта, пусть и с суровой Лирой в руках, может остаться равнодушным к красоте женской и к нежно – наивной пылкости патриотических речей?!

Того – не станется, весьма здраво рассудили в тайно – мятежной Варшаве. И на жизненном пути Рылеева тотчас предстала «до невероятия полька» (А. Пушкин), блистательная Каролина Собаньская, та самая «незнакомка К***», о которой мы уже упоминали в начале нашего повествования.

Графиня Каролина Адамовна Ржевусская, была женою пана Иеронима Собаньского, члена Патриотического союза, связанного с князем Яблоновским тайными поручениями, интригами и пылью депеш в толстых конвертах с темным сургучом. Выполняла ли госпожа Собаньская, с подачи мужа, с которым, кстати, давно жила в разъезде, «вдовою по разводу», весьма тонкое поручение Яблоновского – склонить несговорчивого Рылеева к мыслям о независимости Польши? Скорее всего, можно ответить утвердительно. Просто документов об этом сохранилось весьма мало. Лишь воспоминания Николая Бестужева о Кондратии Рылееве и его странной и несчастной Любви, названные автором кратко и емко: « Исповедь Рылеева».

В них графиня Собаньская предстает перед нами в взволнованном пленительном описании влюбленного в нее честного безумца, который до мгновения первой встречи с Нею считал себя хладнокровно недоступным вихрю сердечных страстей и мук. Все в его жизни было подчинено лишь единственной цели – освобождению страждущей Отчизны. Но вдруг он «увидел женщину во всем блеске молодости и красоты, ловкую, умную,, со всеми очарованиями слез и пламенного красноречия, вдыхаемого ее несчастным положением»(*Ранним, тяжелым замужеством с человеком вдвое старше себя и очень сложными, смутными обстоятельствами семейного разъезда и дальнейшей жизни «вдовы по разводу» - С. М.)

«Мое замешательство, - признавался в исповеди Рылеев, - увеличилось еще более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине. Однако же, после первого посещения я не унес с собою никакого постороннего чувствования, кроме разве желания ей помочь, если это можно».

Так лед неприступности был растоплен. Первое впечатление оказалось поистине – ошеломляющим!

Перед Рылеевым, словно греза, возникла внезапно стройная, высокая, красивая дама, с точеными чертами лица, изысканными манерами, роскошным и гибким станом, похожая на какую – то фею или волшебницу, ибо все в ней, решительно все, было до странности необычно: ее глубокий, отточенный, совершенно неженский ум, пылкость и образность речи. Голос ее – мягкий, влекущий, волнующий, необычайно музыкальный. Поразительная искренность, неожиданность всплеска чувств, эмоций: слез и смеха почти одновременно, с постоянною ноткою горечи в любом, даже самом веселом, рассказе; и блеск ее черных кудрей при бездонности голубых глаз – эта странная, чарующая, магическая игра природы, ведь чаще женщины с небесным взором – блондинки!

Графиня Собаньская не могла не очаровать, не заинтересовать Рылеева. Встречи невозможно было не продолжить, да и запутанные обстоятельства дела графини требовали того настоятельно.

Кондратий Феодорович взволнованно рассказывал Рылееву дальнейшее: « В последующих за сим свиданиях слезы прекрасной моей клиентки мало – помалу осушались, на место их заступила очаровательная застенчивая томность, которая прерывалась одним только вниманием ко мне…»

Она сумела расположить к себе Рылеева. Он перестал дичиться в ее присутствии. Исчезла застенчивость, скованность, сухость. В графине же особенно приятна была сдержанному Рылееву ее милая рассеянность, серьезность суждений, стремление во всем прислушиваться к его советам, в чем - то угодить ему, одарить теплым вниманием. Об уголовном деле супруга – Иеронима Собаньского, ради которого очаровательная пани и прибыла в столицу, желая получить окончательный развод, они теперь почти не говорили.

План обольщения у графини был весьма глубок и тонок. Если это, конечно, был до конца – план, утвержденный в Патриотическом союзе, и в него не влились столь понятные, естественные, но – непредсказуемые капли аромата любовного головокружения.

Пани Каролина часто не только снисходительно позволяла любить себя, но и отчаянно влюблялась сама. О ее романах ходили легенды, оставшиеся в истории. Наш рассказ – пример тому.

7.

Чародейка – графиня горячо и искренне рассказывала нечаянному конфиденту о своей жизни, муже – эксцентричном и вздорном старике, развратном воображением и холодным – изношенным сердцем. Разящая откровенность сиятельной пани совсем растопила чистое сердце ошеломленного ее чарами Рылеева. Волшебница – сирена была очень начитана, здраво и с тонким вкусом судила о литературе, искусстве, истории, театре… Сказывалось парижское аристократическое воспитание, «голубая кровь» польских королей и князей Ржевусских – шляхтичей, мятежных конфедератов!

Стоило Кондратию Феодоровичу упомянуть о какой – либо литературной, журнальной новинке, как она тотчас же оказывалась ей знакомою или пани Каролина приносила ее с собою, предлагая просмотреть вместе. Она просила Рылеева стать ее литературным наставником. Все, что он предлагал ее вниманию, неизменно нравилось ей. Они часто обсуждали прочитанное, иногда она в чем то не соглашалась с ним, но выражала свое мнение весьма деликатно, тонко, с бдительною щекотливостью* (*выражение самого Рылеева), щадила его самолюбие.

Иногда она очень ловко переводила разговор на политику, восхищалась его справедливостью, благородством мыслей, осыпала его комплиментами – не впрямую, а через друзей, а те мило подшучивали над отставным поручиком артиллерии, постепенно сдававшим бастионы своего сердца, столь неукрепленными они оказались, увы!

Рылеев постепенно все больше и больше терял голову. Он признавался в горькой интимной исповеди преданному другу, Н.Бестужеву:

«Я стал находить удовольствие в ее обществе <...>, я предавался вполне и без опасений тем впечатлениям, которые эта женщина на меня производила, и, наконец, к стыду моему, я должен тебе сказать, что стал к ней неравнодушен. Вот моя повесть, вот что лежит у меня на совести

Неискушенный в любовных интригах Рылеев мучился несказанно: не спал по ночам, а если спал – мучился кошмарами, рыдал, писал и рвал написанное тут же в клочья, а уцелевшее – скрывал от любопытных глаз то среди деловых бумаг то в потайном ящичке бюро. Что это было?

Быть может, вот эти стихи:

Твой милый взор, твой взор волшебный

Хотел страдальца оживить.

Хотела ты покой целебный

В взволнованную душу влить.

Твое отрадное участье

Твое вниманье, милый друг,

Мне снова возвращают счастье

И исцеляют мой недуг.

«К N.N.»

Весьма неожиданные строки для строгого гражданского поэта, редактора альманаха «Полярная звезда», недолгое время возглавлявшего даже Петербургский цензурный комитет. Неожиданная страсть открыла в Рылееве столь могучий, искренний дар Лирика, что задержись он на этой стезе то был бы, по предсказанию Александра Пушкина, просто – «министром на Парнасе»!

Пушкин был, несомненно, прав.

Вот строки еще одной из шести элегий, посвященных некой, таинственной «Т.С..К.», вписанные к ней в альбом самим Рылеевым. Дата: осень – зима 1823 года.

Логически, эмоционально, документально, по датам, весь этот маленький, поистине, шедевровый – цикл связан между собою и образом, и чувствами, и настроениями, и посвящен, несомненно, лишь одному лицу – прекрасной и гордой полячке Каролине Собаньской.

Немного вводят читателя в заблуждение только сами эти таинственные инициалы: «Т. С. К.» Кто сия дама – неизвестно было ни литераторам ни историкам. До недавнего времени.

8.

Впрочем, немного подумав, и им, незнакомым буквам, можно найти вполне разумное толкование: вероятнее всего, загадочное посвящение – лишь неумело зашифрованные и переставленные местами литеры второго официального имени графини Собаньской : Текла, и ее русифицированного же отчества – Станиславовна. Разгадано и убедительно аргументировано все это впервые С. П. Мрачковской - Балашовой в ее книге «Она друг Пушкина была!. (Том второй. Глава шестая. «Российская Мата Хари».) Итак, привожу строки вдохновенного мадригала Рылеева:

Своей любезностью опасной,

Волшебной сладостью речей,

Вы край далекий, край прекрасный,

Душе напомнили моей..

Это было написано в самом начале романа. Рылеев еще на «Вы» с прекрасною незнакомкой. Но скоро, скоро, с его пера сорвется вот это:

****

Покинь меня, мой милый друг

Твой взор, твой голос мне опасен.

Я испытал любви недуг

И знаю я , как он ужасен.

Но что, безумный, я сказал?

К чему укоры и упреки?

Уж я твой узник, друг жестокий,

Твой взор меня очаровал!

Я увлечен своей Судьбою,

Я сам к погибели бегу…

Боюся встретиться с тобою,

И не встречаться не могу!

9.

Да, обретение и признание внезапно нахлынувшей в душу и сердце страсти было для Рылеева несказанно мучительным!

Едва Собаньская исчезала из поля зрения Влюбленного, как он тотчас начинал терзать свою совесть сомнениями, доводящими его едва ли не до мысли лишения себя жизни! Днем он еще как то держал себя в руках: заседания в суде, обязанности редактора «Полярной звезды», встречи с друзьями, но ночами!...

Он разговаривал вслух, сам с собою, ломал перья в спешной, жаркой попытке записать летучие, неожиданные рифмы, и боялся, Невольно чем либо выдав тайну сердца, причинить незаслуженное страдание верной и долго терпящей жене своей, Наталье Михайловне…

Николай Бестужев, желая утишить огонь страстей в крови друга, с пристрастием расспрашивал позднее, в горький час исповеди последнего: «Может быть, с ее стороны все это – одно только желание быть любезною, желание, свойственное всем женщинам, особенно – полькам? Может быть, ты слишком строг к себе и обманываешься в своих чувствах, и желание воспользоваться обществом приятной женщины принимаешь за другое?

- Нет, пылко возражал на все эти веские доводы Рылеев, - как я ни неопытен, но умею различать то и другое. Я вижу, каким огнем горят ее глаза, когда разговор наш касается чувствований; мне нельзя не видеть, нельзя скрыть от себя самого того предпочтения, которое она, зная мою застенчивость, самыми ловкими оборотами и так искусно умеет дать мне перед другими* (*Рылеев и Собаньская встречались, вероятно и в светском обществе, у общих знакомых. – С. М.) Если она одна только со мною , она задумчива, рассеяна, разговор наш прерывается, я теряюсь, берусь за шляпу, хочу уйти, и один взгляд ее приковывает меня к стулу. Одним словом, она дает мне знать о состоянии своего сердца и, конечно, давно знает, что происходит в моем!» Да, несомненно, пани - волшебница знала все. Ей ли было не знать?!

10.

Рылеев постепенно все более и более сходил с ума от любви и тревоги, думая, что чувства – взаимны. Бестужев же искренне полагал, что пани Каролина – просто кокетничает, водит друга за нос, ибо: « он не хорош собою, ни ловок, ни любезен с женщинами, а поэтического дарования его отнюдь не достаточно для того, чтобы столь быстро одержать победу над столь светскою женщиною!» Рылеев протестовал запальчиво: «графиня - отнюдь не кокетка все в ней слишком естественно для этого, просто, мило!»

- В таком случае, - улыбался растерянно друг, исчерпав все свои доводы, - почему бы тебе не воспользоваться случаем, какого многие, или, лучше сказать, никто не поставил бы тебе в зазор совести?

- Боже меня от этого сохрани! – пылко восклицал Рылеев в ответ. – Оставя то, что я обожаю свою жену и не понимаю, как другое чувство могло закрасться в мое сердце; оставя все нравственные приличия семейного человека, я не сделаю этого, как честный человек, потому что не хочу воспользоваться ее слабостью и вовлечь ее в преступление. Сверх того, не сделаю как судья. Ежели дело ее справедливо, на совесть мою ляжет, что я, пользуясь ее несчастным положением, взял такую преступную взятку; ежели несправедливо – мне или надобно будет решить его против совести, или, решив его прямодушно, обмануть ее надежды.

Бестужеву оставалось только развести руками и предостеречь друга: «В таком состоянии до пропасти – всего один шаг – и все твои понятия о чести и совести рухнут.. Видно, ты затем и не велишь приезжать из деревни жене своей, чтобы продлить время твоего заблуждения!»

Рылеев ответил смиренно, « что не для свободы своих дурачеств удерживает он жену в деревне, а чтобы не сделать ее невольною свидетельницею своих страданий и борьбы с совестью!»

Но борьба эта закончилась поражением. Произошло то, чему поэт не в силах был противиться. Волшебница полячка положила конец мучительным терзаниям.. Подарив Рылееву то ли несколько часов наедине, то ли – ночь.. Истории неизвестно сие. Он не смог долее сопротивляться. Да и все вокруг будто сговорились потворствовать сладкоречивой графине! Если Кондратий Феодорович несколько дней не приезжал в дом Собаньской, являлся немедля кто – нибудь из их общих друзей – благо, таких, оказывается, было немало, и привозил его к ней почти насильно. В присутствии же обожаемой женщины Рылеев – неизменно счастлив и спокоен. Это безмерно удивляет его. Вместо пылающего жара чувства греховности он весь полон неожиданного счастья, блаженства, безмятежности. Именно тогда, наверное, рождаются строки «Элегии», в которой Рылеев, автор гражданских, жестких и жестоких сатир и эпиграмм – «первый политический Орфей России» - совершенно неузнаваем!

Исполнились мои желанья,

Сбылись давешние мечты:

Мои жестокие страданья,

Мою любовь узнала ты!

Себя напрасно я тревожил,

За страсть вполне я награжден;

Я вновь для счастья сердцем ожил,

Исчезла грусть, как смутный сон.

Так окроплен росой отрадной,

В тот час, когда горит восток,

Вновь воскресает ночью хладной

Полузавядший василек…

11.

Но одиноко зябнувшему на ветру сомнений сердцу Поэта, не суждено было долго греться в лучах сбывшихся надежд и мечтаний. Друзьям его неожиданно стало известно многое, весьма нелицеприятное в биографии графини Собаньской. На их взгляд, разумеется. Слишком ревниво оберегавшие честь Тайного общества, а, может статься, и самого Кондратия Феодоровича, как будущего Диктатора, они, наведя тщательные справки, установили многолетнюю любовную связь обворожительной «пани – сирены» с пресловутым графом Виттом, которого она тоже использовала в своих интересах – на благо Польского Патриотического союза много – много лет. (*Но об этом, увы, никто совершенно никто не знал!)

Вита многие считали тайным агентом полиции. Это решило все. Стало последнею каплей. Собаньскую члены северного общества тотчас рьяно обвинили перед Рылеевым в шпионаже в пользу полиции, предательстве, коварстве, сводничестве – бог знает, в чем еще! Он поверил. Ему были предъявлены для доказательств жестоких обвинений какие – то документы и бумаги. Что это было? Подлинное ли дипломатическое и неискреннее письмо графини А. Бенкендорфу, письма ли графа Витта, написанные им под ее диктовку, и обращенные тоже - к Шефу жандармов - неизвестно.

Известно доподлинно лишь одно: Рылеев, прочтя сии документы, пришел в страшное неистовство, хотел немедля ехать к коварной Возлюбленной, высказать ей полное презрение!

Николай и Александр Бестужевы, находящиеся подле, (*не они ли и представили документы?) едва удержали его , успокоили, убедили не делать столь опрометчивого шага, иначе ведь он выдаст себя тотчас же, с головою! Это – недопустимо! Собаньская и так знает многое!

Рассудив обреченно – здраво, Кондратий Феодорович согласился с друзьями – заговорщиками. Стал играть роль ни о чем ни подозревающего человека.

Вероломство любимой женщины странным образом придало ему сил. Он мучился, словно барахтаясь в смертельной петле, постепенно сжимающей ему горло, сердце, душу, но при встречах держался с коварной красавицею свободно и спокойно, чуточку холодно и отстраненно…

Николай Бестужев писал впоследствии: « Но, по мере того, как он внешне делался свободнее и спокойнее, и показывал ей все более внимания, она все более и более устремлялась к своей цели. Томность ее чувствований сменилась выражением пламенной любви к отечеству; все разговоры ее незаметно и неизменно клонились к одному предмету: к несчастиям России, к деспотизму правительства, к злоупотреблениям доверенных лиц, к надеждам свободы народов, и тому подобное… Рылеев мог бы обмануться сими поступками: его открытое сердце и жаркая душа только и испытывали сии ощущения. Но он был предостережен, и уже никакие очарования, никакие обольщения не выманили бы из груди тайны, сокровища, которые он ставил дороже всего на свете, и обманщица в свою очередь осталась обманутою..»

В марте 1824 года Рылеев внезапно или – по уговору - приказу друзей? – оставил службу в Уголовной палате и перешел на должность начальника канцелярии в Российско - американской компании (Аляска) в Петербурге. Следовательно, более уже не мог заниматься делом госпожи К*** и встречаться с нею.

Так вот, внезапным, резким, обреченным «ничем» завершился пылкий и горестный роман, о котором почти никто не знает. Почти никто не писал. Роман, в существовании которого вполне можно было бы и твердо усомниться, если бы не сверкали алмазной пылью в глубине скрижалей литературы русской такие вот строки:

Я не хочу любви твоей,

Я не могу ее присвоить;

Я отвечать не в силах ей,

Моя душа твоей не стоит…

(К. Ф. Рылеев. «К N.N.»)

12.

Вместо эпилога.

Мне не дано судить о том, встретились ли на Небесах, завершив свое земное странствии, Души ожесточенного жизненными бурями и печалями «государственного преступника, злодея, бунтаря «самолюбивого, но светлого духа» - Рылеева и его «волшебной мучительницы» (А. Бестужев) – пани Собаньской… Во всяком случае, мятежной, отравленной до конца жизни муками преданной Любви, гордой непомерно душе Кондратия Феодоровича пришлось ждать встречи с Нею, обольстительно - ветреной Душой некогда безумно Любимой Женщины, сладкоречивой обманщицы, очень – очень долго!

Пани Каролина умерла в возрасте девяноста трех лет, в 1885 году, в Париже. При встрече, быть может, Влюбленный и смог простить ей ее патриотичное предательство во имя ее поруганной Родины. Если ему вообще – было что прощать… Ведь с высоты Небес все видится – по другому. И Души к земному более – не прикованы. Парят в вечности. Одни ли, рядом ли с другими – Небу лишь ведомо.

О графине Каролине Собаньской известно не очень много. Имя ее только сейчас появляется из зыбких волн забвения и небытия. Документы и архивы графини, находящиеся в Париже, большею частью остаются недоступными для широкого читателя. В жизни сиятельной пани Собаньской множество тайн. Неизвестно, как она жила после «мятежного декабря» 1825 года. Доподлинно верно лишь, что в 1830 – х годах, после подавления первого польского восстания, она спасла несколько сотен мятежников – поляков от Сибирской каторги и виселицы, помогая повстанцам выправлять фальшивые паспорта и добывая средства для их бегства за границу. Неудавшуюся же миссию пани Каролины по обращению несгибаемого «вольного русича» Рылеева в не менее ярого полонофила взял на себя другой, пылко влюбленный в графиню Поэт, Адам Мицкевич, плененный могучим, властолюбивым, светлым духом Рылеева, его поэтическим дарованием.

Кажется, она непременно увенчалась бы успехом сия миссия – поэты восторженно и молниеносно подружились. Но.. События 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и их итог печально известны всем.

13 июля 1826 года, на кронверке Петропавловской крепости Рылеев и четверо его соратников, мятежных бунтарей того декабря, были повешены. Жена Кондратия Феодоровича, Наталия Михайловна Тевяшова, несколько лет спустя после казни несчастного супруга своего, вышла замуж вторично, за безвестного помещика, лишившись тем самым государственной пенсии, выплачиваемой ей из императорской казны. До конца своих дней, по некоторым сведениям, она предавала тихой анафеме имя первого супруга. Жизнь ее во втором браке была не очень счастлива и не очень длительна, увы, но это уже   – совершенно другая история…

Польский же след в «несчастливом декабрьском дворянском бунте» с течением времени становится все более заметен и очевиден. Но чтобы подробно говорить о нем, нужно иное время, иное место, иные обстоятельства, иные прочтения известных и неизвестных доселе истин и документов. Автор надеется на то, что Судьбою ему еще будет даровано все вышеперечисленное для воплощения уже раскрытых тайн на листе бумаги, на экране монитора, на страницах книги, в конце концов! Ведь у нас с Тобою все еще - впереди, не так ли, любезный Читатель?...

Открывшееся сердце (о Рылееве).

Святитель Иоанн Сан-Францисский. "Беседы с русским народом".

В своих Воспоминаниях о декабрьском восстании Евгений Петрович Оболенский открывает нам последнюю страницу жизни Рылеева. Историческое свидетельство его ценно потому, что Оболенский был, по-видимому, единственным человеком, связанным с Кондратием Феодоровичем Рылеевым одинаковостью душевных переживаний и единомыслием глубокой дружбы.
Оболенский был на четыре года моложе Рылеева и служил в гвардии. За участие в событиях 1825 года он был приговорен к смертной казни, которая заменена была ему каторгой на нерчинских рудниках. После тридцатилетнего пребывания в Нерчинске он стал поселенцем в Сибири. По манифесту 1856 года освобожденный из ссылки, Оболенский вернулся в европейскую Россию, скончался он в Калуге в том же 1856 году.
"Двадцать пятого января я был в Алексеевском равелине, - рассказывает Оболенский. - После долгого томительного дня, наконец, я остался один. Это - первое отрадное чувство, которое я испытал в этот долгий, мучительный день. И Кондратий Феодорович был там же, но я этого не знал. Моя комната была отделена от всех прочих нумеров: ее называли "офицерской". Особый часовой стоял на страже у моих дверей; немая прислуга, немые приставники: все покрывалось мраком неизвестности. Но из вопросов комиссии я должен был убедиться, что и Рылеев разделяет общую участь. Первая весть, которую я от него получил, была следующая строфа:

Прими, прими, святой Евгений,
Дань благодарного певца,
И слово пламенных хвалений,
И слезы, каплющи с лица.
Отныне день твой до могилы
Пребудет свят в душе моей:
В сей день твой соименник милый
Освобожден был от цепей.

При чтении этих немногих строк, - продолжает свой рассказ Оболенский, - радость моя была неизъяснима. Теплая душа Рылеева не переставала любить горячо, искренно,.. много отрады было в этом чувстве. Я не мог отвечать ему; я не имел искусства уберечь чернила, бумагу: последняя всегда была нумерована; перо, чернильница в одном экземпляре, ни посудки для чернил, ни места, куда прятать. Все было так открыто в моей комнате, что я не находил возможности спрятать что-нибудь.
Что скажу я о днях, проведенных в заключении, под гнетом воспоминаний, еще свежих; страстей, еще не утихших; вопросов комиссии, непрестанно возобновляемых; опасений за близких сердцу; страха - одним лишь словом в ответе прибавить лишнего горя тому до кого коснется это слово. Всё это было в первый период заключения. Постепенно вопросы сделались все реже, личный вызов в комиссию прекратился; тишина водворилась постепенно в душе. Новый свет проникал в нее, озарял ее в самых темных ее изгибах, где хранился тот итог жизни мыслящей, чувствующей, действующей...
Свет евангельской истины осветил сначала те черты жизни, характера, которые резко обозначались; лучами живительными, лучами теплыми любви вечной, полной, совершенной, озарял, согревал, оживлял всё то, что в самосознании способно было принять этот свет, вдохнуть в себя его теплоту, раскрыться для принятия его живительной силы!.. Проходили дни за днями, недели за неделями. Открылась весна, наступило начало лета, и нам - узникам, позволено было пользоваться воздухом в малом саду, устроенном внутри Алексеевского равелина. Часы прогулки разделялись поровну на всех узников; их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Раз добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит. Я спешу к заветному углу, подымаю листы и читаю:

Мне томно здесь, как на чужбине.
Когда я брошу жизнь мою?
Кто даст крыле ми голубине?..
И полещу, и почию.
Весь мир, как смрадная могила;
Душа из тела рвется вон...
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон,
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души:
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши!

Кто, - спрашивает Евгений Оболенский, - кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк. То, что мыслил Рылеев, сделалось моим: его болезнь сделалась моею, его уныние усвоилось мне, его вопиющий голос вполне отразился в моей душе. К кому же мог я обратиться с новою моею скорбью, как не к Тому к Которому давно уже все мои чувства, все тайные помыслы моей души? Я молился... и кто может изъяснить тайну молитвы? Если можно уподобить видимое невидимому, то скажу: цветок, раскрывший свою чашечку лучами солнечными, едва вопьет их в себя, как издаст благоухание, которое слышно всем, приблизившимся к цветку Так, уподобляя видимое невидимому, - и сила любви вечной, коснувшись души, вызывает молитву, как благоухание возносимое к Тому, от Коего получило начало... У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги; я накалывал долго, в возможно сжатой речи, все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свои строки тому же доброму сторожу Никите Нефедьеву. Ответ Рылеева не замедлил.
Вот он:
"Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар через тебя, как через ближайшего моего друга, прислал мне Сам Спаситель, Которого уже давно душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва! Какие это были слезы; и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний за тебя, за моих друзей, за моих врагов... Давно ли, любезный друг, так мыслишь? Скажи мне, чужое оно или твое? Ежели эта река жизни явилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое ли оно или твое, но оно уже мое, так как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества".
Радость моя, - говорит Евгений Оболенский, - была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная до получения следующих строф Рылеева, писанных также на кленовых листах:

О, милый друг!
Как внятен голос твой!
Как утешителен и сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Спасителю - сей истине верховной, -
Всецело мы здесь подчинить должны
От полноты своей души,
И мир вещественный, и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей;
Но он к бессмертию стезя прямая,
И благовествуя речет о ней
Сама нам истина святая:
Блажен, кого отец Мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот Царствия небесного наследник!
Блажен, кто ведает, что Бог Един -
И мир, и истина, и благо наше!
Блажен, чей дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше:
Прямой мудрец, он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И как Петра, ведет его Христос
По треволнению морскому.
........................................
Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Узрит он край обетованный.

Это была последняя песнь русского поэта-декабриста, Кондратия Феодоровича Рылеева. Вскоре свершилась его казнь. Кленовые листы больше уже не появлялись в тюремной камере его друга.

Последний путь Рылеева

В год 125-летия казни декабристов московский журнал "Огонек" опубликовал выдержки из неизвестной драмы Рылеева, хранившейся до 1888 года у Шахматова, переданной в свое время для опубликования Якушкину, но, по неизвестным причинам, тогда не целиком опубликованной.
В этом произведении, отражающем эпоху Богдана Хмельницкого, "Огонек" признает, что, "стремясь воссоздать историческую обстановку, предшествовавшую восстанию народа под водительством Хмельницкого, и реалистические образы украинских крестьян, Рылеев, в соответствии с исторической правдой, уделяет в этом отрывке значительное место церковным вопросам".
Да, в жизнь русских людей всегда входил момент религиозный: от Киевской Руси, Литвы, Новгорода и Суздаля, чрез всю татарщину, Москву и новую эпоху православная вера была заметным двигателем и... даже основой жизни народной. Как сопрягается душа с телом и содержание с формой, так в жизни русского и украинского народа - вера Христова и Православная Церковь были всегда в истории чем-то неразрывным с народной жизнью.
И, несмотря на все безбожие некоторых сынов, в народе, выросшем на религиозном отношении к жизни, сохраняется до наших дней искание правды Божией, тоска по ней и любовь к ней. Своим душевным чувством народ умеет отличать тихую Божию правду от шумных, говорливых и пустых человеческих неправд...
Крестьяне в драме Рылеева, опубликованной в "Огоньке", говорят:

1-ый Малороссиянин:
Ушли... Ну вот еще один погиб.
Эй, Юрка, брат, прогневали мы Бога.
Всем на Руси пришельцы завладели,
В своей земле житья мы не находим.
Нет больше сил терпеть. Бегу отсель.
Бегу за Днепр к удалым запорожцам...
Грицько:
И я с тобой; благослови меня, отец;
Прощай, не плачь, Натуся.
Юрко:
За Днепр... И я б туда, когда б не дети...
Чего, чего не вытерпели мы!
За то, что не хотим на униатство
Переменить мы православной веры!
Все отнято у нас: права, уряды,
Имения, и даже церкви наши
Ограблены...
2-й Малороссиянин:
Уж видно так Создателю угодно...
Юрко:
Нет, нет, поверь Создатель зла не хочет!
Не Он, не Он виной беде Украины,
Но мы...

Эти строки показывают религиозную и писательскую чуткость Рылеева: "Нет, нет, поверь, Создатель зла не хочет. Не Он, не Он, виной беде Украины, но мы"... Религиозная сторона проявилась в Рылееве особенно после декабрьского восстания.

В своем последнем письме к жене из Петропавловской крепости, ожидая казни, Рылеев пишет: "Я ни разу не взроптал во всё время моего заключения, и за то Дух Святый давно утешил меня! Подивись мой друг: в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашей малюткой, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О мой друг, спасительно быть христианином!.. Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил, и что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию: ищи утешителя во времени. Я просил нашего священника, чтобы он посещал тебя. Слушай советы его и поручи ему молиться о душей моей... Возблагодарить его может один Бог за те благодеяния, которые он оказал мне своими беседами... Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, чтобы не расстроить себя. Молю Бога за тебя, за Настеньку, за бедную сестру, и буду всю ночь молиться: с рассветом будет ко мне священник, мой друг и благодетель, и причастит меня. Настеньку благословляю мысленно нерукотворным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога... Смогу ли я, мой друг, благодарить тебя словами? Они не выразят чувств моих: Бог тебя вознаградит за всё...
Прощай: велят одеваться: да будет Его святая воля.
Твой искренний друг".

А в более раннем письме, тоже из крепости, Рылеев писал жене:

"О, милая душой подруга! Ты любовью соединилась с миром физическим и временным. Христом ты должна соединиться с миром духовным, вечным, и, соединив в себе два мира, всей душой подчинить себя любовью вечности. Вот, милый друг, предназначение наше. Мы должны любовью подчинить Христу физический мир, и в Нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу ради Бога, по любви Христа"...

Трогательно и верно Рылеев выражает истину христианства.
Настала полночь. Священник со Святыми Дарами вышел от Кондратия Феодоровича Рылеева, вышел и от Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, и от Петра Каховского, и от Михаила Бестужева-Рюмина; пастор молитвою напутствовал в вечную жизнь Павла Ивановича Пестеля.
Очевидец последних минут казненных декабристов говорит, что после прочтении полицмейстером Чихачевым приговора Рылеев обратился к товарищам и сказал, сохраняя присутствие духа: "Господа, надо отдать последний долг", - и с этим они пали все на колени и, глядя на небо, крестились. Рылеев один говорил, желал благоденствия России... Потом, вставши, каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его; при том Рылеев твердым голосом сказал священнику: "Батюшка, помолитесь за наши грешные души; не забудьте жену и благословите мою дочь", - и, перекрестясь, взошел на эшафот.

Альманах "Полярная Звезда", издаваемый А.А. Бестужевым и К.Ф. Рылеевым. ЦГА РФ.