Примечания:

1) Рукою Рылеева надписано: «арестовать, должно быть сказать».

В общество принят я в начале 1823 года; в члены же Думы поступил в начале прошлого 1825 года перед отъездом князя Трубецкого в Киев.

Из приезжавших сюда членов Южного общества я знал только Поджио, Матвея Муравьева-Апостола и Пестеля. Князя Волконского, князя Барятинского, Швейковского и Давыдова не только не знал и не видел, но ни о приезде их сюда, ни даже о принадлежности их к Южному обществу никогда ни от кого не слышал. Равно положительно мне не было известно намерение Южного общества ввести в России республиканского правления и истреблением покойного Государя и всей Царствующей фамилии. Может быть, об этом говорено было до вступления моего в Общество, или на тех совещаниях, в коих я не участвовал. По приезде сюда Пестеля мне объявили только, что он прислан сюда с поручением соединить Южное общество с Северным, об чем и было раз у меня совещание, на котором находились Николай Тургенев, Митьков, Трубецкой, Муравьев, Оболенский и, кажется, еще Пущин. В сем совещании полагали, что соединение и полезно и необходимо, и поручили членам Думы произвести окончательные переговоры по сему с Пестелем. Главным препятствием соединению Общества Трубецкой предполагал конституцию Никиты Муравьева, которая не нравилась Пестелю потому, что она в духе своем была совершенно протовуположна образу мыслей и конституции, составленной самим Пестелем. При чем я сказал, что в этом находить препятствие есть знак самолюбия, что, по моему мнению, мы в праве только разрушить то правление, которое почитаем неудобным для своего отечества, и потом тот государственный устав, который будет одобрен большинством членом обоих обществ, представить на рассмотрение Великого Собора, как проект. Насильное же введение оного я почитал нарушением прав народа. С сим мнением были тогда все согласны.

О намерении составить особую партию, под названием: une cohorte perdue, для истребления Императорской фамилии, при мне также никогда не было говорено, и о том и частно никогда я не слышал ни от кого.

Во время совещания, бывшего у меня о соединении обществ, Трубецкой говорил также, что Пестель требует настоятельно, дабы введение нового порядка вещей произвесть через временное правление, и чтобы в оное назначить директоров общества. Это, и прежний разговор мой с Пестелем заставили меня объявить свое на него подозрение. При чем сказал я, что Пестель человек опасный для России и для видов общества, и что и поэтому даже соединение обществ необходимо, дабы не выпускать его из виду и знать все его движения. С этим также были согласны все. Несмотря на то, соединение общества не последовало потому, что члены Думы стали подозревать Пестеля в честолюбивых замыслах, а также почитали необходимым до соединения осведомиться обстоятельнее о силах и настоящей цели Южного общества. Так по крайней мере мне было сказано прежде Оболенским, когда я упрекал его в неисполнении порученности общества, и потом Трубецким.

Подполковника Поджио видел я только один раз у Митькова. Тогда говорили только о новом устройстве общества. О Южном же обществе ничего, кажется, не кпоминалось, и мне совершенно было неизвестно, что он приезжал сюда от Южных членов. Я его по сие время считал членом Северного общества.

Митьков и Валериан Голицын не говорили при мне: всех до корня истребить, и я ни от кого о том не слышал. Валериана Голицына я никогда не встречал на совещаниях общества, а раз видел его у Оболенского; но и тогда мы не открылись друг другу.

Когда, где и каким образом предполагалось произвести покушение на жизнь Августейшей фамилии, мне неизвестно. При мне о том не было говорено никогда, и я о том не слышал. Равно неизвестно мне, каким образом полагалось по совершении убийства приступить к революции и основанию республиканского правления, и что директоры надеялись удержать за собою постоянную власть в республике.

Решительное принятие мнения о введении республиканского правления и истребления Императорской фамилии было ли сообщено членам общества и вновь принимаемым, я не знаю. Мне о том никто не сообщал, а равномерно и я.

О составлении партии под начальством Лунина, а равно и самом Лунине я ничего не знал. Раз только слышал я от Никиты Муравьева, что он человек решительный и исполненный любви к отечеству. При чем Муравьев прибавил: жаль его здесь нет, он был бы пламенный член общества.

Повторяю, что при мне на совещаниях общества никогда не было говорено о намерении Южных членов ввести республиканское правление и даже в частных разговорах моих никто мне о том положительно не сказывал, хотя я и изъявлял по сему свои подозрения Матвею Муравьеву-Апостолу, Трубецкому, Никите Муравьеву и Оболенскому; все они говорили, что они также в том подозревают Южное общество, а Матвей Муравьев-Апостол, хотя и защищал республиканское правление, но частно, не выдавая того за мнение своего общества. В частных же разговорах моих с упомянутыми лицами, а также с другими принадлежащими обществу, я был всегда того мнения, что Росия еще не созрела для республиканского правления и потому в то время всегда защищал я ограниченную монархию, хотя душевно и предпочитал ей образ правления Северо-Американских Соединенных Штатов, предполагая, что образ правления сей республики есть самый удобный для России по обширности ее, разноплеменности населяющих ее народов. О чем говорил я разным членам и, между прочим, Никите Муравьеву, склоняя его сделать в написанной им конституции некоторые изменения, придерживаясь устава Соединенных Штатов, оставив однакож формы монархии. Вообще о преобразовании правления в России, как на совещаниях, так и в частных беседах с разными членами, с самого вступления моего в общество по 14-е Декабря, я говорил одно, что никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы оный ни казался превосходным, что это должно предоставить выбранным от народа представителям, решению, коих повиниваться бесприкословно есть обязанность всякого. Высочайше учрежденный Комитет из действий моих может усмотреть, что сим правилом я постоянно руководствовался. При разговоре о созвании Великого Собора рассуждали и о временном правлении, что было кажется у Митькова. М. Муравьев-Апостол предлагая назначить директоров общества: Пестеля, еще одного из Южной директории и Н. Тургенева или Трубецкого, на что сей последний возразил, что во временное правление надобны люди, уже известные всей России, и предлагал к тому Мордвинова и Сперанского, на что все согласились. Я также был с ним согласен, и с самого того времени по 14 Декабря мысль сия в Северном обществе оставалось неизменною.

На 2.

На совещании у Пущина я никогда не был, и что на оном происходило, не слышал. В последствии только узнал, я не помню от кого, что на одном из совещаний, бывших до вступления моего в общество, Н. Тургенев был избран в члены Думы, но отказался. О проекте занятий членов Поджио я ничего не знаю, равно о положении директоров видеться каждую неделю и о предложении их, дабы члены избрали себе какое-нибудь занятие. Оболенский при мне не говорил, что он берется написать об обязанностях гражданина, равномерно и я не обещал написать Катихизис вольного человека, а однажды читая, кажется, у Митькова, начало подобного сочинения Никиты Муравьева, я сказал: «напрасно вы не кончите, такими сочинениями удобнее всего действовать на умы народа». Но Муравьев отозвался недосугом и предлагал начатое им кончить мне. Я обещал, но также по разным обстоятельствам исполнить того не успел и по прошествии некоторого времени, упомянутое начало возвратил Муравьеву и, сколько мне известно, оно никогда не было кончено. О пародиях и песнях я говорил, кажется, тогда же; из сочинений, в сем роде написанных мною, я дал матвею Муравьеву песню: «Ах тошно мне и в родимой стороне», которую при сем представлю под лит<ерой>. А, и стихи под лит<ерой>. В. Более я сочинений сих никому не давал из опасения. Другие свои сочинения, оду «Гражданское мужество» и оду же на день тезоименитства Государя Великого Князя Александра Николаевича, я решился пустить в публику. Первой, кроме нескольких стихов не могу вспомнить; но она должна находиться в списке между моими бумагами. Равно список должен храниться и в цензуре, которая оду сию не пропустила. Ода же на день тезоименитства Государя Великого Князя Александра Николаевича с двумя изменениями была напечатана в прибавлениях к Северному Архиву, кажется в конце 1823 года. Настоящий список в оной при сем прилагаю под лит<ерой>. С, песню же

1.

Вдоль Фонтанки реки Квартируют полки - слава! и проч.

2.

Подгуляла я, Нужды нет, друзья! Это с радости и проч.

я ни Матвею Муравьеву, ни князю Волконскому никогда на давал, а Волконского вовсе не знаю, равно и самих песен.

На совещаниях, в коих я участвовал, бывали также Трубецкой, Ник. Тургенев, М. Муравьев-Апостол, Митьков, Оболенский, Н. Муравьев, Нарышкин, Поджио, Пущин, Волховский, капитан Гвардейского генерального штаба; сего последнего на совещании, а равно и Поджио, я видел только раз. Мнения Волховского в то время не упомню, в последствии же при свиданиях моих с ним у Оболенского, он всегда был на стороне конституционной монархии. Саперного офицера при мне на совещаниях не было ни разу. Чтение плана конституции Н. Муравьева происходило до вступления моего о общество. Когда Митьков делал предложение, дабы вменить в обязанность членов говорить о свободе крестьян, в собрании членов меня не было, я также тогда, кажется, еще не был принят. В последствии же о том слышал я, только не упомню, где и от кого. При вступлении моем в общество мне сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества, и что в обязанности каждого члена склонить умы в пользу оной.

Особого Морского общества в Кронштадте никогда не существовало, и вскоре по приеме моем объявил я, что имею виды на трех Бестужевых: Александра, Николая и Михаила, и также на Торсона. При чем сказал, что посредством их можно будет составить значительную отрасль в Кронштадте.

Не зная тогда еще Кронштадта и даже ни разу еще не бывав в нем, я основал упомянутое мнение свое на образе мыслей и дарованиях Н. Бестужева и Торсона. Предложение сие было принято всеми единогласно, и я на другой же день открылся А. и Н. Бестужевым и принял их. Скоро за сим Н. Бестужевым был принят и Торсон. В одном из собраний общества и, кажется, именно в том, в котором было рассуждаемо о созвании Великого Собора, мною сделан был вопрос: «А что делать с Императором, если он откажется утвердить устав представителей народных»? Пущин сказал: «это в самом деле задача». Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: «не вывести ли заграницу»? Трубецкой, подумав, отвечал: «больше нечего делать», и все бывшие тогда у меня: Митьков, Никита Муравьев, Матвей Муравьев, Оболенский и Н. Тургенев согласились на сие. В последствии от членов Думы возложено было на меня поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. Вот все, что на совещании общества было предложено мною против Царствующей фамилии.

На 3.

Когда было собрание у Оболенского, на коем Поджио сказал Митькову, Голицыну и другим, что покушение на жизнь всей Царствующей фамилии положено первым началом действий общества, меня не было. Поджио я видел только раз у Митькова, Валериана же Голицына на совещаниях никогда не видал и о произнесенных Митьковым словам на счет Августейшей фамилии: «мое мнение до корня всех истребить», я ни от кого не слыхал.

Поджио, видев меня только один раз, не может делать обо мне никакого заключения; М. Муравьев делать оное в праве, ибо я часто беседовал с ним и видел, что он со мною одного образа мыслей и чувств, и притом все касательно моего образа мыслей здесь показанное от него не было скрыто мною. Я не согласился с ним только в одном, а именно: он полагал, что в России можно прямо ввести республиканское правление и должно о том стараться, я же говорил, что Россия к тому еще не готова, и что я на республику только тогда соглашусь, когда устав оной одобрится большинством народных представителей.

На 4.

При свидании с Пестелем, я имел с ним долгий разговор, продолжавшийся около двух часов.
Всех предметов, о коих шла речь, я не могу припомнить. Помню только, что Пестель, вероятно желая выведать меня, в два упомянутые часа был и гражданином Северо-Американской республики, и наполеонистом и террористом, то защитником Английской конституции, то поборником Испанской. Например: он соглашался со мною, что образ правления Соединенных Штатов есть самый приличный и удобный для России. Когда же я заметил, что Россия к сему образу правления еще не готова, то есть, к чисто республиканскому, Пестель стал выхвалять государственный устав Англии, приписывая оному настоящее богатство, славу и могущество сего государства; спустя несколько времени, он согласился со мною, что устав Англии уже устарел, что теперешнее просвещение народов требует большей свободы и совершенства в управлении, что Английская конституция имеет множество пороков и обольщает только слепую чернь. «Лордов, купцов, да близоруких англоманов, подхватил Пестель, - вы совершенно правы». Потом много говорил он в похвалу испанского Государственного устава, а наконец зашла речь и о Наполеоне, Пестель воскликнул: «вот истинно великий человек! По моему мнению, если уж иметь над собой деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарование!» и проч. Поняв, куда все клонится, я сказал: «сохрани нас Бог от Наполеона! Да впрочем этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если он только благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». «Разумеется, отвечал Пестель, я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном; и в таком случае мы все останемся не в проигрыше». После сего он спросил меня: «скажите же, какое вы предпочитаете правление для России в теперешнее время?» Я отвечал, что мне удобнейшим для России кажется областное правление Северо-Американской республики при Императоре, которого власть не должна много превосходить власти президента Штатов. Пестель задумался и сказал: «Это счастливая мысль! об этом надо хорошенько подумать». При чем я прибавил, что я хотя и убежден в совершенстве предлагаемого мною образа правления, но покорюсь большинству голосов членов Общества, с тем однако ж, чтобы и тот устав, который будет принят обоими обществами, был представлен великому Народному Собору, как проект, и чтоб его отнюдь не вводить насильно. Пестель возражал на это, что ему напротив кажется и справедливым и необходимым поддержать одобренный обществом устав всеми возможными мерами, а иначе значило бы остановиться на половине дороги; что по крайней мере надобно стараться, дабы как можно более попало в число народных представителей членов общества. «Это совсем другое дело! сказал я, беззрасудно б было о том не хлопотать, июо этим некоторым образом сохранится законность и свобода принятия Государственного устава.» После этого говорили о разделении земель. Песетль полагал, что все вообще земли, как помещичьи, так и экономические и удельные должно разделить в каждом селе и деревне на две половины. Из коих одну половину разделить поровну крестьянам (с правом даже и продажи), в вечное и потомственное владение. Другую же половину земель помещичьих оставить помещикам, удельных же и экономических крестьян навсегда приписать к деревням и селам их с тем, чтобы участками из оных каждогодно наделять крестьян, смотря по требованию каждого, начиная с тех, кто требует менее. Сим последним средством предполагал он уничтожить в России нищих. После сего я распростился с ним и более уже не видались.

На 5.

По отъезде Пестеля мне объявлено было Оболенским, что уговорились с ним о взаимном сообщении нужных сведений, и что Пестель обещал доставить в здешнюю думу план своей Конституции; но сведений, сколько мне известно, никаких не доставлялось ни оттуда к нам, ни отсюда в Киев, кроме поручения сделанного полковнику Бригену. Плана Конституции Пестеля также к нам не было доставлено.

На 6.

При отъезде М. Муравьева отсюда, я точно говорил ему, что буду стараться принять в члены общества некоторых из здешнего купечества. Этого желал я с одобрения Северной думы с тою целию, чтобы иметь членов и в этом сословии. Надеялся же достигнуть сего через барона Штейнгеля, об чем и говорил ему, но он решительно отвечал мне, что это дело невозможное, что наши купцы невежды. Сим кончилось мое покушение.

На 7.

По приезде сюда из Киева Трубецкого, он объявил мне и Оболенскому, что дело Южного общества в самом хорошем положении, что корпус князя Щербатова и генерала Рота совершенно готовы, не исключая нижних чинов, на которых найдено прекрасное средство действовать через солдат старого Семеновского полка, и что ему поручено узнать, в каком положении Севнрное общество.
Оболенский и я откровенно объявили, что наши дела в плохом положении, что мы ни на какое решительное действие не готовы по своей слабости.
Трубецкой сказал, что это худо.
Южные готовы начать хоть сейчас, что едва не поднялись летом, когда у Швейковского отняли полк, что какой-то полковник (кажется Тизенгаузен) говорил по сему случаю своему полку пред фронтом возмутительную речь, и что по всей вероятности приступят к действию в 1826 году.
В последствии он спрашивал меня еще, что может сделать Северное общество для содействия Южному.
Я ему отвечал: «совершенно ничего, если прочие члены думы будут действовать по прежнему, что я, пожалуй, готов с своею отраслею подняться, но что мы будем верные и бесполезные жертвы».
«А что Якубович»? - спросил Трубецкой.
«Якубовича можно с цепи спустить, отвечал я, да что будет проку? Общество сим с самого начала противу себя все, ибо никто не поверит, чтобы он действовал сам собою».
После сего Трубецкой замолчал.
Чрез несколько еще времени мы виделись с ним. Он мне сказал, что он намерен в Киев поехать через Москву, дабы посмотреть, что делает Пущин. Но вскоре за сим получено известие о болезни покойного Государя Императора, и он остался. Сообщил ли он что о Северном обществе на юг, мне неизвестно.

На 8.

О существовании тайных обществ в Польше слышал я от Трубецкого. При чем он говорил, что Южное общество через одного из своих членов имеет с оными постоянные сношения, что южными директорами положено признать независимость Польши и возвратить ей от России завоеванные провинции, Литву, Подолию и Волынь. Я сильно восстал против сего, утверждая, что никакое общество не в праве сделать подобного условия, что подобные дела должны быть решены на Великом Соборе. Говорил, что и настоящее правительство делает великую погрешимость, называя упомянутые провинции в актах своих польскими или вновь присоединенными от Польши и в продолжении тридцати лет ничего не сделав, дабы нравственно присоединить оные к России; что границы Польши собственно начинаются там, где кончаются наречия малороссийское, русское, или по-польски, холопское; где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и исповедают греко-российскую или униатскую религию, там Русь, древнее достояние наше. Впоследствии о сношениях Южного общества с Польским и о сделанном условии касательно разделения границ, слыхал я, но не обстоятельно, от Корниловича на пути к Трубецкому, по приходе к которому Корнилович отдал ему список с упомянутого условия и, как это было дня за два до 14-го декабря, то я и не успел узнать о содержании оного.

На 9.

О покушении какого-то Якушкина на жизнь покойного Государя Императора я не помню от кого слышал, кажется, от Оболенского, или от Трубецкого, или от кого другого, не могу вспомнить.
О покушении Южного общества слышал я от Муравьева-Апостола перед отъездом его в Киев. Также и от Трубецкого, который сказывал, что это хотели употребить какого-то артиллерийского полковника, разжалованного покойным Государем, поставив его к Его Величеству на часы. От Трубецкого же слышал я, что в минувшем 1825 году открыто на юге Сергеем Муравьевым целое общество, имеющее целью истребить Государя, и что оно присоединено к Южному обществу; а после слышал я, кажется, от Корниловича, что Южное Общество намеревалось истребить покойного Императора в Таганроге, но что это отложено до удобнейшего времени.
За долго до приезда в Петербург Якубовича я уже слышал об нем. Тогда в публике много говорили о его подвигах против горцев и о его решительнои характере. По приезде его сюда, мы скоро сошлись, и я с первого свидания возымел намерение принять его в члены общества, почему при первом удобном случае я открылся ему.
Он сказал мне: «Господи! признаюсь, я не люблю никаких тайных обществ. По моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонаров и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду опасаться. Я жестоко оскорблен Царем! Вы, может, слышали». Тут вынув из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии и подавая оный мне, он продолжал, все с большим и большим жаром: «Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого, восемь лет жажду мщения».
Сорвавши перевязку с головы, так что показалась кровь, он сказал: «эту рану можно было залечить и на Кавказе без ваших Арентов и Буяльских, но я этого не захотел и обрадовался случаю, хоть с живым черепом, добраться до оскорбителя. И наконец я здесь! и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, делайте, что хотите. Созывайте ваш великий собор и дурачьтесь до сыта».
Слова его, голос, движения, рана произвели на меня сильное впечатление, которое я однако ж постарался скрыть от него, и представлял ему, что подобный поступок может его обесславить, что с его дарованиями и сделав уже имя в армии, он может для отечества своего быть полезнее и удовлетворить другие страсти свои. На это Якубович отвечал мне, что он знает только две страсти, которые движут мир, - это благодарность и смирение; что все другие не страсти, а страстишки, что он слов на ветер не пускает, что он дело свое совершит непременно и, что у него для сего назначено два срока: маневры или праздник петергофский. В это время кто-то вошел и прервал разговор наш.
Я ушел с А. Бестужевым и на дороге говорил ему, что надо стараться всячески остановить Якубовича. Бестужев был согласен на это, и мы уговорились на другой же день увидеться с ним опять. В тот же день я уведомил о намерении Якубовича Оболенского, Н. Муравьева и Бригена. Все были того мнения, что надо всячески стараться отклонить Якубовича от его намерения, что и возложено было на меня.
Увидевшись с Якубовичем, я опять представлял ему, сколь обесславит его цареубийство, но он повторял всегда одно и то же, что он решился на это и что никто и ничто не отклонит его от сего намерения, что он восемь лет носит и лелеет оное в своей груди. Пробившись с ним около двух часов, я вышел в чрезвычайном волнении и негодовании.
При этом были А. Бестужев и Одоевский. Сей последний почел Якубовича сумасшедшим и пустым говоруном. Я утверждал противное и почитал Якубовича самым опасным человеком и для общества нашего и для видов оного. Мы долго об этом говорили и рассуждали, какие бы взять меры, чтобы не допустить Якубовича к совершению своего намерения, и помню, что я сказал, прощаясь с Одоевским и Бестужевым: «я решился на все, его (т.е. Якубовича) завтра же вышлют. Прощайте, господа».
На другой день рано и Бестужев, и Одоевский приходят ко мне, и первый говорит: «Рылеев! На что ты решаешься! подумай, любезный, ты обесславишь себя. Чем доносить, не лучше ли взять какие-нибудь другие меры? лучше драться с Якубовичем».
Я отвечал, что Якубовича я губить не хочу, что я еще испытаю средство остановить его.
«Но в случае неудачи, прибавил я, повторяю, я готов на все».
Потом предложил я стараться по крайней мере уговорить Якубовича отложить свое намерение на некоторое время, поставив ему причиною, будто общество решилось воспользоваться убийством Государя, но что оно еще не готово. Все согласились на это, и в то же время отправились к Якубовичу и после продолжительных убеждений, наконец, склонили его отложить свое предприятие на год, а впоследствии я успел его уговорить отложить оное на неопределенное время.
Южным членам сообщено было об этом, вероятно, от Трубецкого, ибо я говорил Бригену, дабы он сказал Трубецкому о Якубовиче, а равно и то, что я едва успел его отклонить от совершения убийства, которое он намеревался сделать на маневрах или на празднике в Петергофе; как же известие об этом дошло в Москву, мне неизвестно.
При получении известия о смерти покойного Государя скрежетал ли Якубович зубами, изъявляя злобную досаду, что он не исполнил своего намерения, мне неизвестно. Помню только, что в день получения известия о том, Якубович рано вбежал в комнату, в которой я лежал больной, и в сильном волнении, с упреком сказал мне: «Царь умер! это вы его вырвали у меня!» Вскочив с постели, я спросил Якубовича: «кто сказал тебе?» Он назвал мне кого-то, прибавил: «мне некогда, прощай!» и ушел. Потом на одном из совещаний он сказал при многих членах, что он хотел умертвить покойного Государя, но что он не умертвил его, то в том виноват я, А. Бестужев и Одоевский.

На 10.

Во время Петергофского праздника не общество, а Якубович хотел покуситься на жизнь покойного Императора и отложил сие намерение по причинам вышеизложенным.

На 11.

Торсону не говорил я, что намерение прежде было склонить покойного Государя и Великих Князей сделать смотр 2-й армии, где общество имеет целый корпус в готовности и там начать действия. Равно не говорил я ему весной 1825 года о намерении общества и предположении ввести республику с истреблением Царствующих Особ. Что-нибудь подобное мог я говорить ему о Южном обществе, но и того не помню. В июне прошлого года при отъезде Бригена в Киев, я просил его сказать Трубецкому, что я буду вновь стараться о приготовлении в Кронштадте нескольких офицеров, дабы в случае, если Императором будет отвергнута конституция Великого Собора, отправить его со всею фамилиею за границу. К сей мысли я снова обратился в то время по случаю знакомства своего с Завалишиным, через которого в начале я много надеялся сделать в Кронштадте; но когда я возымел подозрение на Завалишина, то при свидании с Торсоном, действительно спрашивал его, можно ли иметь фрегат с надежным капитаном и офицерами. На вопрос же его, для чего это, я отвечал: «чтобы отправить в случае надобности Царствующую фамилию за границу». Торсон находил это опасным и полагал, что даже лучше оставить Императорскую фамилию во дворце: «тут она под надзором». Я же точно сказал на это: «нет, в Петербурге нельзя; разве в Шлюссельбурге. Там можно приготовить старый Семеновский полк, а в случае возмущения - пример Мировича». После говорили мы о разных образах правления. Торсон отдавал преимущество конституции английской, я же предпочитал американскую. Говорил я также ему, что положено удалить Императорскую фамилию, если Императором будет отвергнута конституция, принятая народными представителями. Торсон почитал необходимым избрать в таком случае Императора. Я на то отвечал, что теперь Наполеоном нельзя быть. Также сказал я, что надо спешить, ибо дела на юге в таком положении, что едва можно удерживать. Но все это говорил я, желая возбудить в Торсоне ревность к принятию членов в Кронштадте, дабы воспользоваться их содействием, когда здешнее общество достаточно усилится.

Кто хотел склонить покойного Государя и Великих Князец к смотру 2-й армии, и что при сем случае общество замышляло употребить противу них, мне неизвестно.
Предположения моего о поступлении с Императорской фамилиею никто не изменял.
Захватить Царствующую фамилию и отправить оную за границу предположено было на одном из совещаний общества тогда только, когда бы Император отринул конституцию, принятую Великим Собором. До созвания народных представителей предполагалось задержать Императорскую фамилию, что совершить надеялись посредством военной силы. Мер же к тому никаких еще не было принято.

На 12.

На счет внушения нижним чинам и особенно унтер-офицерам негодования противу взыскательности начальства мер никаких не было принято. По крайней мере мне ничего о том неизвестно.

На 13.

Не полагаю, чтобы Никита Муравьев дал своей конституции формы монархические, единственно для вновь вступающих членов, ибо он всегда был того мнения, что в России Император необходим. Писал ли кто конституцию, я не слышал и кроме конституции Никиты Муравьева не видел другой никогда.

На 14.

В разговорах своих о разных образцах правлений, я всегда отдавал преимущество уставу Северо-Американских Штатов, полагая, что для России удобнее всех других по ее обширности и разности народов, ее населяющих. Об американской конституции говорил я, что она устарела и имеет множество пороков; но никогда не старался убеждать других, что устав Штатов надобно ввести в России без перемен. Я всегда говорил, что вместо президента для России нужен Император. Кронштадт я точно назвал раза два островом Леоном, но говорил ли Батенков, что Леону нашему надлежало быть на Волхове или на Ильмене, не помню; а равно и того, дабы говорил я, что военные поселяне должны составить народную гвардию. Кто разделял подобные мнения мои, истинно вспомнить не могу, ибо я так часто и так много говорил в духе, здесь мною показанном, что я не старался и не мог приметить, что, когда и кому говорил.

На 15.

О болезни покойного Государя узнал я накануне присяги Государю Цесаревичу в доме графини Ливен от Трубецкого. Он прибавил при сем: «говорят, опасен, нам надобно съехаться где-нибудь». Я предложил - у Оболенского и мы уговорились на другой день быть там, но сего сделать не успели, и, как выше показано мною, Якубович с известием о смерти покойного Государя застал меня в постеле больного, а вскоре последовала и присяга, и никаких мер не только невозможно было принять, но даже и сделать о том совещания. Вскоре приехал Трубецкой и говорил мне, с какой готовностью присягнули все полки Цесаревичу; что впрочем это не беда, что надобно приготовиться, сколько возможно, дабы содействовать южным членам, если они подымутся, что очень может случиться, ибо они готовы воспользоваться каждым случаем; что теперь обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные. Вследствие сего разговора и предложено было мною некоторым членам, в то же утро ко мне приехавшим, избрать Трубецкого в диктатора. Все изъявили на то свое согласие и с того времени начались у нас решительные и каждодневные совещания.

На 16.

С известием о слухе, что Государь Цесаревич отрекается от престола, первый приехал ко мне Трубецкой, - и положено было воспользоваться им неприменно; если ж слух сей несправедлив, то выждать, что предпримут на юге. Впоследствии решительно положили, в случае принятия короны Государем Цесаревичем, объявить общество уничтоженным и действовать сколь можно осторожнее, стараясь года в два или в три занять значительнейшие места в гвардейских полках. Это было мнение Трубецкого, при чем я сказал, что в таком случае полезно будет обязать членов не выходить в отставку и не переходить в армию. Это также было одобрено, как Трубецким, так и Оболенским.

Квартира моя с того самого времени действительно сделалась местом совещаний, сборища заговорщикам, откуда исходили все приготовления и распоряжения к возмущению; но это произошло случайно, по причине моей болезни, которая не дозволяла мне выезжать.
В противном случае, я конечно бы не допустил у себя сих собраний, как для безопасности собственной, так и общества.
Трубецкой может говорить, что упомянутые приготовления и распоряжение будто бы делались только от его имени, и непосредственно были мои, но это несправедливо. Некоторые из оных действительно были приняты по моему предложению, но много предложено было самим Трубецким, другие Оболенским, иные Якубовичем и проч. Настоящие совещания всегда назначались им, и без него не делались.
Он каждый день по два и по три раза приезжал ко мне с разными известиями или советами, и когда я уведомлял его о каком-нибудь успехе по делам общества, он жал мне руку, хвалил ревность мою и говорил, что он только и надеется на мою отрасль; словом, он готовностью своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностью, не всем себя открывал.
Но да не подумает Высочайше учрежденный Комитет, что сим желаю я уменьшить собственное преступление. Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо, несмотря на все вышеизложенное, я мог остановить оное и не только того не подумал сделать, а напротив еще преступною ревностию своей служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю Его великодушием и милосердием.

При совещании о средствах к возмущению солдат, я полагал полезным распустить слух, будто в Сенате хранится духовное завещание покойного Государя, в коем срок службы нижним чинам уменьшен десятью годами. Мнение сие, как Трубецким, так и всеми другими членами единогласно принято, и положено было поручить офицерам разных полков, принадлежащих к обществу, привести оное в исполнение. Не я и Оболенский только находили достаточным шести полков для достижения цели общества, но почти все, исключая Щепина-Ростовского. Когда еще надеялись только на полки Гренадерский, Московский и Гвардейский Экипаж, Трубецкой действительно однажды в разговоре со мною усумнился в успехе: ибо, говорил он, невероятно, чтобы все роты увлеклись примером нескольких. Я напротив думал, что в каждом полку достаточно одного решительного капитана для возмущения всех нижних чинов, по причине негодования их противу взыскательного начальства, и когда я спросил Трубецкого, какую силу полагает он достаточною для совершения наших намерений, он отвечал: «довольно одного полка». На это я сказал ему: «так нечего и хлопотать; можно ручаться за три и за два наверное». Впоследствии же, когда сверх означенных стали надеяться и на полки Измайловский, Финляндский и Егерский, то все без исключения решительно говорили, что сами обстоятельства призывают общество к начатию действий, и что не воспользоваться оными со столь значительною силою было бы непростительное малодушие и даже преступление.

Убийств и грабежа я никогда не защищал, а напротив доказывал и гнусность и бесполезность оных. Трубецкой никогда не жаловался мне на бунтующий дух членов, а сказал только раз о Якубовиче, что против него надобно принять меры осторожности по достижении намерений общества. Занятие дворца было положено в плане действий самим Трубецким. На полки Гренадерский, Московский и Гвардейский Экипаж надеялись мы, имея в оных весьма решительных членов своих, каковы Арбузов, Щепин-Ростовский, М. Бестужев и Сутгоф. На Егерский полк полагались по уверениям Арбузова, на Измайловский по словам некоторых офицеров оного, и по той же причине и на Финляндский.

На 17.

Говорил ли Каховский: «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут надобно резать, да и только; иначе, если не согласятся, то я пойду первый и сам на себя объявлю», - я не знаю. При мне этого не было, на совещаниях же настоящих он не мог сего сказать, ибо не был на оные приглашаем; но что-то подобное о нем говорил мне Штейнгель.
Сверх того о Каховском должен я пояснить следующее: однажды утром, кажется, дня за два до 14-го декабря, входит он ко мне при Николае Бестужеве, - был ли еще кто при том, не помню, - и говорит: «Ну, что ж, господа! Еще нашелся человек, готовый пожертвовать собою. Мы готовы убить, кого угодно, для цели общества: пусть оно назначит».
Я сказал ему на это: «напрасно хлопочешь: тебе объявлен план общества захватить Царскую фамилию и предоставить решение судьбы ее Великому Собору. Твоя обязанность - слепо повиноваться сему».
Каховский, сказав: «смотрите, господа! будете раскаиваться»! - начал доказывать необходимость истребления Царской фамилии; но я и Н. Бестужев опровергали сие мнение и наконец успокоили его.

Каховский приехал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мною.
Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я после некоторого колебания решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего: ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного.
Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами. Но это самое было причиною, что я решился навсегда оставить его в его неведении.
В начале прошлого года Каховский входит ко мне и говорит: «послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить Царя. Объяви об этом думе. Пусть она назначит мне срок». Я, в смятении вскочив в софы, на которой лежал, сказал ему: «что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество! И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние»?
Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никаким моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я на счет общества не беспокоился, - что он никого не выдаст, что он решился, и намерение оное исполнит непременно. Опасаясь, дабы он в самом деле оного не совершил, я наконец решился прибегнуть к чувствам его. Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах.
Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский! Подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя, схватят и меня, потому что ты у меня часто бывал. Я общества не открою, но вспомни, что я отец семейства. За что ты хочешь погубить мою бедную жену и дочь»?
- Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего. Ты убедил меня»!
- «Дай же мне честное слово, продолжал я, что ты не исполнишь своего намерения».
Он мне дал оное.
Но после сего разговора он часто стал задумываться, я охладел к нему, мы часто спорили друг с другом, и наконец в сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что я жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в общество.
После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга. Засим узнал я, что его несколько дней не было в городе. Я спешил с ним увидеться, чтобы узнать, не ездил ли он в Царское Село, боясь, что не там ли он хочет исполнить свое предприятие; но подозрения мои оказались ложными: он ездил в деревню, в которой была расположена рота Сутгофа. С самого этого дня, как я узнал о намерении Каховского, я стал стараться о удалении его из петербурга и на сей конец советовал ему опять вступить в военную службу, представляя, что он в мундире полезнее будет обществу, нежели во фраке. Он согласился и подал прошение об определении его в какой-то пехотный полк, но ему отказали, потому что он служил в кавалерии. Я склонял его вступить в прежний полк, но как уже он совершенно обмундировался в пехоту, то и стал снова домогаться об определении в оную. Между тем при свиданиях мы продолжали спорить и даже ссориться. И, наконец, видя его неприклонность, я сказал однажды ему, чтобы он успокоился, что я извещу думу о его намерении, и что если общество решится начать действия свои покушением на жизнь Государя, то никого кроме его не употребит к тому. Он этим удовлетворился. Это происходило за месяц до кончины покойного Государя Императора.

Говорил ли Одоевский: «умрем, ах, как славно мы умрем!» не помню. Впрочем подобное сему говорено было многими.

Противу ныне царствующего Государя Императора никто особенно не восставал; Трубецкой потребовал, дабы его принести на жертву, и не предлагал оставить Великого Князя Александра Николаевича.
А я и Оболенский никогда не утверждали, что надобно уничтожить всю Царствующую фамилию.
Если б положено было уничтожить Августейшую фамалию или кого либо из оной, то общество верно бы приняло предложение Якубовича: кинуть жребий, кому на сие покуситься, а я объявил бы о предложении Каховского, которое он сделал при Н. Бестужеве. Напротив я о том никому не сказал, а предложение Якубовича было отвергнуто единодушно, несмотря на то, что Арбузов заверял, что нет ничего легче, как убить Императора во дворце на выходе.

В решительном совещании никогда не полагали истребить Императорскую фамилию и провозгласить республику; равно и того, что если на нашей стороне будет только перевес, то чтоб послать депутацию к Государю Цесаревичу с просьбою царствовать с некоторыми ограничениями.
Положено же было захватить Императорскую фамилию и задержать оную до сьезда Великого Собора, который долженствовал решить, кому царствовать и на каких условиях. Вследствие чего Трубецкой и поручал мне написать к народу от имени Сената манифест, в котором должно было изложить, что Государь Цесаревич и ныне Царствующий Государь Император отказались от престола, что после такого поступка их, Сенат почел необходимым задержать Императорскую фамилию и созвать на Великий Собор народных представителей всех сословий народа, которые должны будут решить судьбу государства. К сему следовало присовокупить увещание, чтобы народ остался в покое, что имущества, как государственные, так и частные остаются неприкосновенными, что для сохранения общественного устройства Сенат передал исполнительную власть Временному Правлению, в которое назначал адмирала Мордвинова и тайного советника Сперанского и проч. Сего содержания манифест был написан бароном Штейнгелем, которому я передал сие поручение, почитая кго способнейшим себе для написания акта подобного рода.

13 декабря к вечеру, я действительно предлагал Каховскому убить ныне Царствующего Государя и говорил, что это можно исполнить на площади, но кто при том был, не помню. По утру того дня, долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к счастливому окончанию оного. Более всего спрашивал я, если ныне Царствующий Государь Император не будет схвачен нами, думая, что в таком случае непременно последует междоусобная война. Тут пришло мне на ум, что для избежания междоусобия, должно его принести на жертву, и эта мысль была причиною моего злодейского предложения.

Кроме вышеприведенных мнений разных членов, Якубович говорил, что надобно разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу. Все это говорено им было в самых сильных выражениях и с чрезвычайным жаром, но сие предложение единодушно было отвергнуто.
Других особенных мнений не помню.
Повторяю, что об истреблении всей Императорской фамилии и об оглашении республики я никогда не говорил.
Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой.
Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии. Других военных распоряжений я не знаю. На одном из совещаний Трубецкой назначил к себе в начальники штаба Оболенского; может быть, сей последний получил отнего какие-либо поручения.
Еще известно мне, что в случае неудачи положено было ретироваться на поселения.
Кто это предложил, не знаю точно.
О манифесте, написанном бароном Штейнгелем, я упомянул выше. О другом же, приготовленном Н. Бестужевым, я никогда не слыхал, и сколько мне известно, ему того и не поручали.

Смертельную рану графу Милорадовичу нанес Каховский. Он сам об этом рассказывал после происшествия 14 декабря у меня в квартире при бароне Штейнгеле; при чем вынув окровавленный кинжал, говорил, что он ранил им какого-то свитского офицера, принуждая его кричать: «Ура, Константин!» Еще что-то говорил он об митрополите, но я не помню, ибо находился в сильном волнении духа и был занят судьбою своего семейства и беспристанно уходил в комнату жены.

В заключение, дабы совершенно успокоить себя, я должен сознаться, что после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей Царствующей фамилии. Я полагал, что убиение одного Императора не только не произведет никакой пользы, но напротив может быть пагубно для самой цели общества; что оно разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев Августейшей фамилии, и что все это совокупно неминуемо породит междуусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей Императорской фамилии я думал, что по неволе все партии должны будут соединиться, или по крайней мере их можно будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал, да и сам наконец обратился к прежней мысли своей, что участь Царствующего Дома, а равно и то, какой образ правления ввести в России, в праве только решить Великий Собор, что постоянно и старался внушать всем известным мне членам.

Засим покорнейше прошу Высочайше учрежденный Комитет не приписать того упорству моему или нераскаянию, что я всего здесь показанного не открыл прежде. Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобный происшествию 14 декабря, и если что до сего скрывал, то скрывал не только щадя себя, сколько других.

Отставной подпоручик Кондратий Рылеев.

Генерал-адъютант Бенкендорф.

Печатается по книге: «Из писем и показаний декабристов. Критика современного состояния России и планы будущего устройства», под ред. А.К. Бороздина. - С.-Петербург, Издание М.В. Пирожкова, 1906.