Отчетливая непримиримость Рылеева заставила Пестеля несколько умерить свои притязания, хотя он не изменил тон. С той же стремительностью, какая обескураживала собеседников, он подошел к Рылееву, спросил:
— Но вы хотя бы согласны с тем, что в депутаты Великого собора надо ввести как можно более членов и при том самых деятельных членов тайного общества?
— Это совсем другое дело. Было бы безрассудно не хлопотать об этом. Натурально, в Великий собор должны войти в большом числе люди, работавшие над государственным уставом и обсуждавшие его не один год.
Пестель не успел ответить. За окном послышался шум, подобный грохоту горного обвала, но слишком равномерный и продолжительный. Сидя в низком кресле, Рылеев увидел полк марширующих солдат, возвращавшихся в казармы. Белые лосины мелькали перед глазами, напоминая белобоких стерлядей, плещущихся в тесном садке. Такой искусственный водоемчик был когда-то у отца в Батове. В детстве Рылеев подолгу простаивал около него, с мучительным любопытством наблюдая, как извиваются, ныряют, всплывают наверх, будто задыхаясь в этой тесноте, рыбы. Солдаты, если смотреть на них снизу вверх, похожи на них, хотя и идут чеканным шагом. И так же безгласны, как рыбы.
Пестель подошел к окну и тоже смотрел на проходящий полк.
— А как отражены в вашей конституции сроки прохождения солдатами военной службы? — спросил он Пестеля.
Продолжая смотреть в окно, Пестель не ответил и только тихо проронил:
— Землепашцы…
Кажется, это первый вопрос, который удалось задать за время длинной беседы, подумал Рылеев. Как видно, Пестель считает, что задавать вопросы это только его право. И, подтверждая его мысль, Пестель продолжил:
— Много ли земли будет у нашего свободного крестьянина? Как вы представляете?
Рылеев знал, что соответственно проекту Пестеля освобожденный крестьянин мог получить надел от государства под беспроцентную ссуду. Причем в первую очередь наделы общественной земли должны получить те, кто просит меньший надел. Таким образом, по мнению Пестеля, в России будут уничтожены нищие. Рылеев никак не мог с этим согласиться.
— Как же можно отказать крестьянину в праве на собственность? Ведь это та же кабала! Не у помещика, так у государства. Вся земля российская должна быть поделена надвое. И одна половина поделена между крестьянами. Мужик волен ее продавать, дарить, передавать по наследству. Только так он будет истинно свободен, то есть независим.
— Так, так, — кивая, соглашался Пестель, с видом врача, успокаивающего тяжелобольного, коего не следует раздражать, а лишь поддакивать.
Эта видимость участливого внимания взорвала Рылеева. Выходит, он даже не удостаивает его спора? Но он сдержался и, вопреки самому себе, обошелся невинно язвительной шуточкой.
— У вас удивительно покладистый характер! Как это вы до сих пор не поладили с Никитой Муравьевым, с Трубецким?
— Слишком велика пропасть меж нами. Но и ее надо преодолеть, — тихо сказал Пестель.
Второй раз за этот вечер он показался Рылееву искренним. Первый, когда речь зашла о Наполеоне.
Дверь распахнулась. В комнату влетел мяч, а за ним появилась Настенька. Маленькое чудо в длинном платьице, в длинных панталончиках с кружевцами, выпущенными из-под платья, согласно детской моде.
— Он сам прибежал. Я не хотела, — пролепетала она, подняв на отца смеющиеся глаза.
— Какое прелестное существо, — сказал Пестель, не глядя на ребенка.
И опять он стал неприятен. Можно ли не любить детей? Мгновенная симпатия, возникшая, когда он сказал о пропасти, кою следует преодолеть, улетучилась.
В дверях показалась Наташа.
— Эта проказница помешала вам? Но все равно, пора идти пить чай, а Настеньке пора спать. — И она подхватила девочку на руки, сияющая, не в силах скрыть материнской гордости.
Рылеев попросил принести чай в кабинет, понимая, что для Пестеля болтовня с дамой за чайным столом будет скучной и тягостной. И сразу погасшая Наташа удалилась вместе с малюткой.
За чаем, который незамедлительно принес Федор, разговор снова шел о земельном разделе, об испанской революции. И снова оба собеседника были согласны в мыслях, особенно когда речь зашла об объединении Северного и Южного обществ. Как будто беседа перестала походить на допрос, в котором Рылеев чувствовал себя если не обвиняемым, то уж во всяком случае свидетелем. Разговор, как и положено за чаем, шел плавный и неторопливый. И все же подозрения Рылеева не рассеялись, а еще более укрепились. Еще раньше ему приходилось часто слышать о диктаторских замашках Пестеля, о его несговорчивости и чрезмерном самомнении. Все с равным почтением говорили о его уме, образованности, устремленности к намеченной цели, но… На этом «но» обычно спотыкались и далее плели что-то бессвязное о себялюбивом характере, неуступчивости и еще о чем-то неуловимом, из чего можно было заключить, что Пестель лишен личного обаяния. Черт возьми! Обладал ли Наполеон личным обаянием? Нужно ли оно было ему? На вершине славы, пожалуй, не нужно. Но на пути к ней совершенно необходимо. Впрочем, сам он не слишком доверял этим недоброжелательным характеристикам. Чем более человек отличается от других, тем чаще он вызывает отчуждение окружающих. Но сегодняшняя беседа против воли заставляла его присоединиться к мнению большинства. Как мог ярый республиканец, радикал Пестель пожелать России нового диктатора, к тому же еще Наполеона! Это было сказано не в шутку, да и можно ли заподозрить Пестеля в способности шутить? Он говорил о Наполеоне с пафосом самым искренним. Сомневаться нельзя, эту роль он предуготовляет для самого себя… Пока лишь в мечтах, но только для себя. Ищет сподвижников. Вот для этого и пришел. Он бросил быстрый взгляд на Пестеля. Тот накладывал в блюдечко вишневое варенье и говорил:
— Малороссия — вишневые садочки, выбеленные хаты… Выйдешь в деревне за околицу — степь. Далеко видно. Я рос в Сибири. Там леса дремучие…
Оказывается, он может слово проронить не только о «Русской правде» и о Наполеоне. Нельзя так плохо думать о людях. Едва ли он способен, сколачивая Южное общество, подвергаясь постоянной опасности быть разоблаченным, думать только о самовозвеличении.
Как ни успокаивал он себя, но и после ухода Пестеля неотвязные тревожные мысли не покидали. Зачем он появился сегодня? Не для того же, чтобы проговориться о самом потаенном, в надежде найти сообщника? А может, зная о частых несогласиях деятельной группы общества с Муравьевым и Трубецким, тайными противниками объединения обоих обществ, он явился, чтобы вбить клин между теми и другими? Экое коварство! Но непохоже. Ни разу он не упомянул имени Муравьева, ни словом не осудил неповоротливость северян.
Пожалуй, правильнее и благороднее будет думать, что уверенный в скором соединении двух обществ, он просто искал единомышленников среди северян.
Неделю спустя после неожиданного посещения Пестеля к полудню собрались у Рылеева северяне. Сборище это нельзя было назвать совещанием официальным, но все же собравшиеся были оповещены заранее. Приехали Оболенский, Николай Тургенев, Митьков, Муравьев-Апостол, представляющий южан вместо уехавшего Пестеля, и Пущин. Никита Муравьев не явился, не решаясь покинуть хотя бы на несколько часов прихворнувшую жену.
Расстроенная Наталья Михайловна, с красными пятнами на щеках и на лбу, заперлась у себя в комнате. Причиной ее огорчения было неистребимое упрямство мужа. Издавна повелось, что питерские друзья Рылеева, почти не пропуская и одного дня, собирались у него на знаменитые «рылеевские завтраки». Все угощение — блюда с солеными огурцами и квашеной капустой да водка в граненых хрустальных графинах. Рылееву часто приходилось жить в столице холостяком. Наталья Михайловна по нескольку раз в году уезжала то в Подгорное к отцу, то в Батово к свекрови. Не желая себя стеснять хозяйственными заботами и тем более менять образ жизни в доме, превратившемся в некий офицерский клуб, Рылеев завел этот нехитрый порядок. Гости были довольны оригинальностью и простотой угощения. Но Наташа сгорала от стыда и старалась не выходить из своих комнат, когда приходили друзья мужа. По острогожским понятиям это был чистый позор. Воспитанное с детства провинциальное хлебосольство не могло в ней примириться с такой скудостью. Переубедить Кондратия Федоровича не было никакой возможности. Сегодня такой прием был двойным позором. Добро бы появились братья Бестужевы — Николай и Александр, люди почти родные, неспособные осудить. Но светский лев Трубецкой, князь Оболенский, сановный Тургенев… Что они подумают! Страшно представить. Нет, она ни за что не выйдет к этим гостям!
Между тем гости собирались не враз. Ждали прихода Трубецкого и Волконского и, отнюдь не пренебрегая однообразной закуской, пили за грядущие роковые дни.
Беседой завладел Тургенев и, обращаясь к Митькову, вразумлял:
— Что вы все толкуете о сочувствии к реформам! Вся страна давным-давно им сочувствует. Жаждет их. Простонародье — потому как настрадалось. Аристократия… Знаете, что мне сказал один высокопоставленный старец? Такой высокопоставленный, что даже имя его не буду называть. «Что вы, — говорит, Николай Иванович, все талдычите о крепостном праве? Не оттуда надо начинать. Видно, забыли русскую поговорку, что лестницу метут сверху». Каково?
Митьков, как видно, не сразу понял, а когда сообразил, то его всегда торжественно-неподвижное лицо озарилось широчайшей улыбкой.
Рылеев не только сразу понял, но и догадался, что речь шла об адмирале Мордвинове, под началом которого Тургенев работал в Государственном совете. Конечно, не стоило называть его имя. Анекдот неизбежно разойдется по всей столице и докатится до дворца.
А Тургенев уже говорил Пущину, жаловавшемуся на лицеприятность председателя уголовной палаты:
— Такой же случай был и в Париже. Невинно осудили одного крупного негоцианта. Ошибка выяснилась через несколько лет. И когда герцог Орлеанский спросил председателя суда, как могло случиться, что такой опытный юрист допустил явную ошибку, тот ответил: «Лошадь о четырех ногах и та спотыкается». «Может быть, лошадь, но целая конюшня?..» Куда же смотрят ваши заседатели, Иван Иванович?
Рылеев всегда завидовал светской легкости, памятливости на анекдоты, способности говорить самые острые вещи, никого грубо не задевая. Такими были Вяземский, Пушкин, Дельвиг. Таким же был и Тургенев, хотя и не принадлежал к литературной братии и считался весьма серьезным человеком. Сам же он, увлекаясь в разговоре предметами серьезными, часто впадал в неуместный дидактизм и иной раз обижал собеседников невольной поучительностью.
Трубецкой и Волконский явились почти одновременно. Приход их прервал бесприцельную болтовню.
Трубецкой сразу приступил к делу и, радуясь отсутствию Пестеля, заявил, что сейчас не может быть речи о слиянии Северного и Южного обществ. Главным аргументом против такого соединения, по его мнению, было различие между муравьевской и пестелевской конституциями. Они несходны и по духу, и по сути. Волконский возразил, что это не должно служить препятствием. Время не терпит, и уставные пункты можно развить и согласовать и после переворота. Заспорили и как всегда ушли в сторону от предмета, о каком толковали.
Рылеев слушал эти не слишком связные речи и, вспоминая свою недавнюю встречу с Пестелем, понимал, что разногласия лежат гораздо глубже, чем это могло показаться. Трубецкому и отсутствующему Муравьеву хотелось оттягивать объединение, потому что они не столь ревностно, как следовало бы, занимались делами общества и энергический, целенаправленный Пестель без труда оттеснил бы их от руководства. В свою очередь Пестель тоже не стремился устранить разногласия и только торопился захватить власть, стать диктатором, пренебрегая интересами Великого собора, осуществляя лишь свой план устройства России. А там… Можно работать над проектом конституции хоть годами. Как печально, что задуманное ими всеми благороднейшее, бескорыстнейшее предприятие превращается в игру самолюбий.
Он вскочил с дивана и внятно сказал:
— Нужна третья конституция.
Все примолкли, а он продолжал:
— Я не сторонник ни той, ни другой конституции, но одно мое мнение немногого стоит. Нужен третий проект, объединяющий все ценное в обеих конституциях и принятый большинством обоих обществ. Я повторяю, большинством. Иначе это будет опять пустая игра личных самолюбий. Но и эта конституция должна быть представлена Великому собору как проект, а не насильственно навязана ему. Иначе это было бы нарушением прав народа.
Он говорил так обстоятельно и спокойно, доводы его были так ясны и убедительны, что все и даже те, кто несколько минут назад настаивали на противоположном решении, единодушно с ним согласились.
С неумолимой настойчивостью Рылеев повторил:
— Мы вправе разрушать то правление, которое почитаем неудобным для своего отечества. Утверждать новый устав может только Великий собор.
На совещании решили, что соединение обществ полезно и необходимо, и поручили членам думы произвести окончательные переговоры с Пестелем.
Когда все разошлись, усталый Рылеев бросился на оттоманку, закинул руки за голову. В комнату вошла Наташа, присела рядом, в знак примирения погладила его руку.
— Не знаю, что выиграл Пестель, посетив меня, но я благодаря этой встрече выиграл сегодняшнее совещание. Я узнал его, догадался о потаенных мыслях, — продолжал он. — И если он человек опасный для отечества и для общества, то надо его не выпускать из виду и знать все его движения.
— Опасный? — переспросила Наташа. — Значит, он вредный?
— Глупышка! Хирург, делающий операцию, тоже опасен. Она может кончиться смертью, а может спасти жизнь.
