XII. 

Возвращение на Эмбу. — Сага–Темирский лагерь. — Официальные и действительные потери. — Две новые неудачи. — Железная натура генерала Перовского. — Новая услуга султана Айчувакова. — Отъезд генералов Перовского и Молоствова в Оренбург. — Прибытие в Оренбург. — Поляки и татары и их ожидания. — Ходатайство о новой экспедиции в Хиву. — Отказ из Петербурга. — Выступление отряда с Эмбы. — Взрыв укрепления.

Между 14 и 17 февраля все четыре отделения колонны стали подходить к Эмбенскому укреплению, пройдя, следовательно, 170 верст от Чушка–Куля в 12—14 дней. Для них, по распоряжению Перовского, были уже заготовлены особые лазаретные места в нескольких верстах за Эмбой, по р. Сага–Темиру: для здоровых людей поставлены новые киргизские кибитки, а для больных просторные камышовые балаганы; лишние котлы переделаны на печи, и пр.; несколько десятков уцелевших верблюдов были отогнаны в камыши, росшие по берегам Сага–Темира, для самопрокормления. Из двух тысяч этих несчастных животных, взятых колонною из Чушка–Куля, пало, за время 12—14 дней, 1780 голов, то есть почти 90%…

Тотчас же по прибыли в Эмбу колонны, генерал–адъютант Перовский отправил второе официальное донесение в Петербург о неуспешном походе предпринятой экспедиции в Хиву.

На Эмбу генерал–адъютант Перовский прибыл несколькими днями ранее колонны, уехав вперед после бурана 10 февраля. Он приехал едва живой: открывшаяся еще в Чушка–Куле рана в груди мучила его страшно; ему нужен был безусловный покой, а он, как известно, ехал за отрядом, хотя и в возке, но в те же двадцати– и тридцатиградусные морозы. Плохою и изрытою дорогою его страшно било и качало; он даже не имел, во время последних дней на пути к Эмбе, ни теплой пищи, ни горячего чая.

По прибытии на Эмбу, генерал узнал две печальные вести. Первая состояла в том, что десять парусных судов, отправленных в октябре 1839 года из Астрахани на Новоалександровск и далее с различными запасами и продовольствием для отряда, не могли, за противными ветрами, дойти до этого форта и вернулись обратно в Астрахань. Следовательно, на помощь с этой стороны рассчитывать было нечего. Вторая печальная весть, ожидавшая главноначальствующего в Эмбе, заключалась в том, что несколько сот свежих верблюдов, высланных по его требованию из Оренбурга сюда, на Эмбу, были отхвачены в степи кайсаками; сопровождавший же этих верблюдов корнет Аитов был взят и передан (т. е. продан) теми же кайсаками в Хиву, в неволю.

Но все это — и рана, и болезнь, и эти две горькие вести — к счастию, не одолели атлетической натуры генерала Перовского и его железного здоровья, и по приходе в Эмбу, десять дней спустя, он был настолько уже здоров, что сел на коня и отправился в Сага–Темирский лагерь посмотреть на остатки своих героев–солдат, из которых, по его словам (сказанным впоследствии военному министру), «каждый заслужил по золотому Георгию».

________

В начале марта, когда вернувшиеся из Чушка–Куля люди немного отдохнули, начались сборы и приготовления к обратному отступлению в Оренбург. Но чтобы подняться и двинуться в путь с честью, т. е. не бросая артиллерии, нужны были верблюды. Их–то и не было почти в отряде. Те, которые, вследствие крайнего изнурения, оставались в Эмбенском укреплении, и те, что недавно пришли с колонной, не оправились еще, по неимению подножного корма; к тому же, всех то их осталось лишь около тысячи голов от 10.450 штук, взятых отрядом в Оренбурге. Но тут на помощь отряду явился все тот же султан Айчуваков и, по просьбе генерала Перовского, доставил, в конце марта месяца, 850 свежих и крепких верблюдов, вполне пригодных для пути. Из этого числа четыреста штук были определены для Перовского, его конвоя и штаба, а также и для всех тех больных и изнуренных офицеров, которые, по нездоровью своему, не могли оставаться долее в Эмбенском укреплении и нуждались в серьезном и продолжительном лечении. Весь остаток отряда, равно как и вся артиллерия, остались в Эмбенском укреплении до весны, или вообще до дальнейших распоряжений из Оренбурга. Старшим в оставшемся отряде был назначен ген.–м. Толмачев, уже оправившийся от своей болезни; на Эмбе же были оставлены: ген.–л. Циолковский и полковники Бизянов, Кузьминский, Геке и Мансуров. Отряд, оставленный в укреплении, считался, по–прежнему, состоящим из четырех колонн, и начальниками их были назначены вышеназванные четыре полковника; генерал же Толмачев был, так сказать, общим начальником всего отряда, заменявшим отъезжающего Перовского. Циолковскому не было дано никакого назначения.

________

1–го апреля 1840 года, генерал–адъютант Перовский, в сопровождении совсем больного, лежавшего в возке без движения, генерала Молоствова, а также и всех больных офицеров и юнкеров, выступил из Эмбенского укрепления. Половина 400 верблюдов была запряжена попарно и тройками в кое–как сколоченные сани и в возки, где размещались больные офицеры, юнкера и несколько десятков старых, заслуженных «кандидатов»; на остальных двухстах верблюдах были вьюки главноначальствующего, его штаба, докторов, фельдшеров и больных. Двадцать человек, уцелевших от дивизиона конно–регулярного полка, были посажены на козачьих лошадей и состояли вроде конвоя при генерале Перовском; в этом оригинальном караване была лишь одна рота 2–го линейного батальона — в виде эскорта. Уезжая из укрепления и прощаясь с людьми, генерал выразил надежду, что, быть может, вскоре он вернется сюда с новыми боевыми силами из Оренбурга — для нового и более удачного похода на Хиву; в этих видах, как объяснил он людям, и остается пока в укреплении вся артиллерия. Перовский говорил это искренно: он надеялся, что ему разрешат в Петербурге двинуться еще раз на Хиву.

Караван этот, сопровождаемый тем же услужливым султаном Айчуваковым, дошел в 12 дней, вполне благополучно, до нашей «линии» по Уралу и остановился в ближайшей на дороге крепостце Ильинской (ныне простая станица), расположенной всего в 110 верстах от Оренбурга. Здесь все больные были помещены в теплые козачьи избы, которых никто из отряда не видел более 5–ти месяцев, и оставлены под наблюдением сопровождавших их врачей и фельдшеров. Сам же генерал Перовский и весь его штаб, равно как и генерал Молоствов, выехали в Оренбург на почтовых лошадях, уже на колесах, так как санный путь пропадал и снег лежал лишь в степи да по оврагам. Для Перовского и Молоствова едва нашли в станице два дорожных плетеных тарантаса: в одном поместился Молоствов с доктором, в другом Перовский с штабс–капитаном Никифоровым. В ночь с 13 на 14 апреля эти два тарантаса въехали в Оренбург.

Оренбург встретил генерал–адъютанта Перовского еще менее приветливо, чем Париж, в 1812 году, Наполеона I. Люди — «жрецы минутного, поклонники успеха» — решили уже, что карьера Перовского погублена навсегда, что дни его сочтены… что следует ожидать, со дня на день, отозвания его из Оренбурга… С особенным, совсем уже не скрываемым злорадством относились к нему проживавшие в Оренбурге, в довольно изрядном количестве, поляки, а за ними и татары; первые враждовали против генерала из–за его походных отношений к Циолковскому, о чем, конечно, давно уже знали в Оренбурге из писем поляков, бывших в отряде; татары же, надо полагать, радовались собственно тому обстоятельству, что единоверная им Хива осталась во всей своей неприкосновенности, и гордыня ее не была и на этот раз сломлена.

На другой же день по возвращении Перовского в Оренбург, отправлено было к военному министру и на имя Государя третье донесение о результатах «военного предприятия в Хиву». Вместе с донесением, генерал–адъютант Перовский испрашивал Высочайшего соизволения на новую экспедицию противу Хивы, которую предполагал начать с конца мая месяца. Ответ не замедлил себя ждать [обыкновенная почта ходила из Оренбурга в Петербург, в то время, три недели; пакеты же, отправляемые с фельдъегерями и курьерами, шли восемь дней]: военный министр гр. Чернышев сообщал оренбургскому военному губернатору, что осуществление нового похода в Хиву не представляется возможным и даже настоятельно необходимым… Такой ответ глубоко огорчил Перовского, тем более что он сопровождался письмом конфиденциального характера, писанным как бы по поручению того же гр. Чернышева к Перовскому одним из лиц, близко в то время стоявших к военному министру (Позеном). В письме этом заключалась, между прочим, следующая фраза, сказанная будто бы князем Меньшиковым в ответ одному высокопоставленному лицу, на его вопрос: следует ли предпринять новый поход в Хиву? Князь отвечал: «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода»… [Князь Меньшиков имел причины недолюбливать В. А. Перовского, вспоминая его службу в морском ведомстве, когда этот честнейший человек восставал противу непроизводительных и громадных затрат, делаемых в этом министерстве].

Получив ответ военного министра, Перовский немедленно отправил приказание в Эмбенское укрепление оставленному там отряду прибыть в Оренбург, взорвав на воздух стены и все постройки в укреплении. Вследствие этого распоряжения, генерал–лейтенант Толмачев выступил из Эмбы, всем отрядом, 18 мая, взяв с собою всю артиллерию и взорвав на воздух самое укрепление. Треск взлетевших на воздух стен был последним салютом немногим русским воинам, уцелевшим в этом роковом, многострадальном походе, и теперь столь бесславно отступавшим пред невидимым неприятелем, который не осмелился даже и подойти близко к этому геройскому маленькому отряду…

XIV.

Известие о поездке Государя за границу. — Отъезд генерала Перовского в Петербург. — Сухой прием у военного министра. — Томительные ожидания аудиенции у Государя. — Приглашение прибыть в Михайловский манеж. — Сцена с гр. Чернышевым. — Свидание с Государем. — Переезд в Петергофский дворец. — Представления к наградам. — Новые помыслы о хивинском походе. — Отъезд генерала Перовского за границу.

Когда генерал–адъютант Перовский вернулся в Оренбург, то вскоре из получаемых им петербургских писем он убедился окончательно, что о новом походе в Хиву нечего было и думать; что, напротив, следует ехать в Петербург, в качестве обвиняемого, и оправдываться. Об этом, между прочим, писал ему неизменно к нему расположенный министр двора, граф В. Ф. Адлерберг. Но ехать тотчас же в Петербург было немыслимо: Перовский нуждался хотя в небольшом отдыхе, а его открывшаяся рана в лечении; к тому же, наступила в апреле самая распутица.

В конце апреля, Перовский получил конфиденциальное письмо от московского почт–директора Булгакова [А. Я. Булгаков был, как называли его, «всеобщий одолжитель»: он знал все и всех; для аристократического кружка Москвы он заменял нынешние газеты и телефонные агентства. Этим и объясняются обстоятельные сообщения о походе в Хиву, делаемые нарочито Перовским в его письмах к московскому почт–директору.], извещавшее его, что Государь собирается ехать в Варшаву, а оттуда в Эмс. Это известие было крайне неприятно для Перовского, который, будучи без вины виноватым, желал, конечно, оправдаться как можно скорее; а для этого ему необходимо было личное свидание с Государем, который (он знал и был уверен) терпеливо выслушает его и не обвинит.

В половине мая генерал Перовский выехал, наконец, в Петербург. Он ехал безостановочно и пробыл лишь один день в Москве; тем не менее, он прибыл в Петербург лишь 3–го июня. За два дня перед тем возвратился из–за границы Государь, но граф Адлерберг, на содействие которого и дружбу так рассчитывал Перовский, не вернулся вместе с Государем, а остался на некоторое время в Эмсе, при больной императрице Александре Феодоровне, лечившейся там. Таким образом, Перовский лишен был возможности предстательства пред Государем и испрошения у него аудиенции.

На другой же день своего приезда в Петербург, генерал–адъютант Перовский, в силу обычной воинской дисциплины и установленного порядка, отправился представиться военному министру гр. Чернышеву, своему заведомому недоброжелателю и тайному врагу. Гр. Чернышев принял его очень сухо, в общей приемной, ни о чем не спрашивал, и на заявление Перовского, что он, по званию генерал–адъютанта и по должности командира отдельного корпуса, желал бы представиться Государю, небрежно отвечал: «Я извещу, когда Государю благоугодно будет вас видеть».

В той же приемной военного министра В. А. Перовский мог лишний раз убедиться в людском ничтожестве, навыкшем поклоняться лишь успеху: несколько человек из числа представлявшихся и один директор канцелярии министра, бывшие давними знакомыми генерала Перовского, постарались его не узнать и отвернулись от него.

Генерал Перовский вернулся от военного министра мрачный и почти больной, и для него настали самые горькие и тяжелые в его славной и честной жизни дни: прошла неделя, другая, третья — от военного министра нет известия о дне представления Государю…

Граф В. Ф. Адлерберг был все еще за границей… В это время никто, кроме близких родных, даже не посещал опального губернатора: все сторонились от него, как от зачумленного. Постоянным собеседником его был один штабс–капитан Никифоров, приехавший в Петербург вместе с генералом; да еще заходили изредка люди из кружка Жуковского и Плетнева, да приятели и друзья В. И. Даля, который лежал в это время больной в Оренбурге… Лето в Петербурге стояло удушливое и пыльное, и переносить его было для генерала Перовского особенно тяжело; переехать же куда–нибудь на дачу, за город, генерал не решался — в ежечасном ожидании приглашения к Государю, который, возвратясь из–за границы, жил то в Царском Селе, то в Петергофе, и наезжал в душный Петербург изредка, не более как на несколько часов. Наконец, в конце 4–й недели томительного ожидания, генерал–адъютант Перовский получил от военного министра «приглашение» пожаловать на другой день в Михайловский манеж, где имел быть развод в присутствии Государя, которому он и может–де представиться.

На другой день, в девять часов утра, генерал В. А. Перовский, одевшись в полную парадную форму, был в Михайловском манеже. Оказалось, что все уже было готово, и лишь ожидали, с минуты на минуту, прибытия Государя и великого князя Михаила Павловича; военный министр граф Чернышев был тут же. Войдя в манеж и увидя, что в стороне войск, недалеко от правого фланга, стоит небольшая группа генералов, с членами и атташе какого–то посольства, В. А. Перовский, обойдя их, стал совсем отдельно, неподалеку от этой группы. Военный министр, раздосадованный уже тем обстоятельством, что ген.–адъютант Перовский не подошел к нему и окружавшей его свите, послал тотчас же своего адъютанта с поручением — предложить присоединиться к общей группе генералов, имеющих представиться в этот день Государю.

Генерал молча выслушал адъютанта и стоял на одном месте «как окаменелый» (по словам имеющегося у нас письма); затем медленно начал ходить взад и вперед.

Прошло несколько минут. Группа генералов и члены посольства с недоумением поглядывали на представительную фигуру молодого генерала, одетого в красивый мундир атамана казачьих войск с генерал–адъютантскими вензелями и аксельбантами, в высоком, мерлушчатом кивере с длинным султаном и этишкетами, с грудью, покрытою звездами и орденами — русскими и иностранными, с массою разных медалей, между которыми первое место занимала почетная медаль за войну 1812 г., — а этот генерал, опустив, по привычке, на грудь свою красивую курчавую голову, медленно прохаживался взад и вперед на маленьком, намеченном им пространстве манежа, усыпанного песком.

В свите графа Чернышева, когда вернулся адъютант, произошло некоторое недоумение и даже волнение; затем военный министр послал второго адъютанта с следующим приказанием:

— Передайте ген.–адъютанту Перовскому, что военный министр покорнейше просит его не нарушать обычного порядка и присоединиться к общей группе лиц, желающих представиться сегодня Государю Императору.

Адъютант передал это распоряжение; но генерал Перовский выслушал его так же молча и даже не приостановился в своем медленном хождении взад и вперед по песку манежа. Посланец, сильно озадаченный и сконфуженный, подъехал к военному министру и доложил ему о своей неудаче…

Спустя несколько минут, все зашевелилось и подтянулось: в дверях манежа показался Император, сопутствуемый великим князем Михаилом Павловичем. Государь подошел к фронту, принял рапорт военного министра и поздоровался с людьми… В это время взгляд его повернулся вбок: он увидел, что в стороне от всех стоить монументальная фигура генерала, с поднятою «под козырек» правою рукою…

Государь нахмурился: очевидно, нарушался «обычный порядок»…

— Кто это такой? — спросил он недовольным голосом у военного министра.

— Это генерал–лейтенант Перовский, ваше величество.

— Перовский?! — радостно воскликнул Государь и быстро направился к одиноко стоявшему генералу…

— Здравствуй, Перовский, здравствуй! — торопливо заговорил Николай Павлович, и крепко поцеловал Перовского. — Как я рад, что вижу тебя!.. Давно ли ты приехал?

— Почти уже месяц, как я в Петербурге.

— Почему же ты не явился до сих пор ко мне?! — удивленно спросил Император.

— Так угодно было господину военному министру, — отвечал Перовский.

Лицо Государя омрачилось… Он взял под руку Перовского и, обращаясь к великому князю, проговорил: «Замени, брат, меня на сегодня», — и, совершенно не замечая графа Чернышева и его растерянного, побледневшего лица, вышел из манежа, по–прежнему под руку с Перовским, посадил его с собою в коляску и повез во дворец… В тот же день вечером, Перовский, по приглашению Государя, переехал на жительство в Петергоф, где был в это время двор, и ему были отведены во дворце особые покои.

Таким образом вознагражден был этот мужественный, гордый и даровитый человек за все свои страдания и муки и за все принижения, терпеливо им вынесенные. В лице русского царя нашелся единственный справедливый и милостивый судия дел и несчастий главного начальника экспедиционного отряда, погибшего в неудачном походе в Хиву. [В Англии военные авторитеты того времени отдавали тоже должную дань героизму Перовского в его несчастном походе. С особенным уважением относился к нему знаменитый Веллингтон, восхищавшийся именно мужеством и самоотвержением Перовского как военноначальника].

Более двух дней Император Николай Павлович не отпускал от себя генерала Перовского ни на шаг, как говорится: он внимательно расспрашивал и выслушивал все, что касалось несчастного похода и его бедствий. Государь, по рассказам самого Перовского, был особенно сильно поражен и тронут до слез, когда бывший главный начальник отряда стал передавать ему подробно о страшной ночи на 10–е февраля, когда во время бурана все в отряде готовились к смерти, и не стихни этот буран на другой день, на Эмбу не вернулся бы из «отдельной колонны» ни один человек…

Государь сам потребовал от Перовского, чтобы он немедленно сделал общее представление к наградам; при этом приказал ему представить буквально всех офицеров и генералов, «и чтоб солдаты не были забыты»… Через несколько дней, представление это было сделано и тотчас же утверждено Государем, поручившим Перовскому «лично передать его графу Чернышеву для исполнения».

Боже мой, как согнулись тогда перед Перовским все те, которые так недавно от него отворачивались и старались даже совсем не узнавать его!.. А он, довольный и счастливый, словно помолодевший на несколько лет, скромно ходил по аллеям Петергофского парка, опустив на грудь свою курчавую голову и обдумывая новый поход в Хиву, настоятельную необходимость и неизбежность которого он сознавал теперь более, чем прежде. Но все его попытки в этом направлении были графами Нессельроде и Чернышевым отклонены. В начале августа, у Перовского вновь открылась дурно залеченная старая рана в груди, и Государь убедил его уехать лечиться за границу, пожаловав на эту поездку 20 тысяч рублей (асс.).

Эпилог

Со времени зимнего похода в Хиву прошло 33 года. В Хиве и в России сменились правители: Хивою заправлял гордый Мухамед-Рахим-Богадур-хан, в России царствовал император Александр Николаевич. Но нравы руководителей хивинской политики и их недоброжелательные отношения к России не изменились за это время к лучшему: подущаемые иноземными советниками, они, напротив, становились год от году хуже и хуже. Хивинцы не хотели признавать даже тех договоров, которые были ранее ими же самими подписаны.

Беседа генерала Кауфмана и хивинского хана.
(The Illustrated London News, 3 янв. 1874)

Когда мера русского долготерпения, наконец, истощилась, предпринят был знаменитый поход в Хиву, под общим начальством генерал-адъютанта К. П. Кауфмана, — и вот, в саду хивинского хана, 2-го июня 1873 г., произошла следующая историческая сцена, которую мы, ради ее глубокого интереса, и позволим себе привести здесь.

Хан Мухамед-Рахим-Богадур вернулся, наконец, в Хиву и явился к победителю.

Генерал Кауфман принял его под вязами, пред своею палаткой. Здесь была платформа из кирпичей, устланная теперь коврами, уставленная стульями и столами. На этой-то платформе произошло первое свидание генерала Кауфмана с ханом.

Едва разнесся по Хиве слух о приезде хана, все собрались вокруг генерала Кауфмана, интересуясь видеть властелина, о котором слышали так много. Теперь он довольно смиренно въехал в свой собственный сад, сопровождаемый свитой человек в двадцать; когда же подъехал к концу коротенькой аллеи из молодых тополей, ведущей к палатке генерала Кауфмана, то сошел со своего богато убранного коня и пошел пешком, сняв свою высокую баранью шапку. Он поднялся на маленькую платформу, сидя на которой ему, вероятно, часто приходилось самому видеть выражения почтительнейшей покорности своих подданных, и стал на колена пред генералом Кауфманом, сидевшим на своем походном стуле… Затем он отодвинулся немного дальше, не сходя, однако, с платформы, покрытой, вероятно, его собственным ковром, и остался на коленях.

Хан — человек лет тридцати, с довольно приятным выражением лица, когда оно не отуманивается страхом, как в настоящем случае… У него красивые большие глаза, слегка загнутый орлиный нос, редкая бородка и усы и крупный, чувственный рот. По виду, он мужчина очень крепкий и могучий, ростом в целых шесть футов и три дюйма, плечи его широки пропорционально этой вышине и, на взгляд, весу в нем должно быть никак не меньше шести, даже семи пудов. Одет он был в длинный ярко-синий шелковый халат, на голова была высокая хивинская шапка. Смиренно сидел он, полустоя на коленях, пред генералом Кауфманом, едва осмеливаясь поднять на него глаза. Едва ли чувства хана были приятного свойства, когда он очутился, таким образом, в конце концов, у ног туркестанского генерал-губернатора, славного «ярым-падишаха». Два человека эти представляли любопытный контраст: генерал Кауфман ростом был чуть ли не на половину меньше хана, и в улыбке, скользившей по его лицу, когда он смотрел на сидящего у его ног русского исторического врага, сказывалась немалая доля самодовольства. Казалось, что трудно бы и подобрать более резкое олицетворение победы ума над грубою силой, усовершенствованного военного дела над первобытным способом ведения войны, чем оно являлось в этих двух мужчинах. Во времена рыцарства, хан этот, со своею могучею фигурой великана, был бы чуть не полубогом; в рукопашном бою он обратил бы в бегство целый полк, весьма вероятно, был бы настоящим «Coeur de Lion»; а теперь самый последний солдат в русской армии был, пожалуй, сильнее его.

— Так вот, хан, — сказал генерал Кауфман, — вы видите, что мы, наконец, и пришли вас навестить, как я вам обещал это еще три года тому назад…

Хан. — Да, на то была воля Аллаха.

Генерал Кауфман. — Нет, хан, вы сами были причиной этому. Если бы вы послушались моего совета три года тому назад и исполнили бы тогда мои справедливые требования, то никогда не видали бы меня здесь. Другими словами, если бы вы делали то, что я вам говорил, то никогда бы не было на то воли Аллаха.

Хан. — Удовольствие видеть ярым-падишаха так велико, что я не мог бы желать какой-нибудь перемены.

Генерал Кауфман (смеясь). — Могу уверить вас, хан, что в этом случае удовольствие взаимно… Но перейдем к делу. Что вы будете делать? Что думаете предпринять?

Хан. — Я предоставляю это решить вам, в вашей великой мудрости. Мне же остается пожелать одного — быть слугой великого Белого Царя.

Генерал Кауфман. — Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой его, а другом. Это зависит от вас одних. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола: он только хочет доказать, что он достаточно могуществен, чтобы можно было оказывать ему пренебрежение, и в этом, надеюсь, вы теперь достаточно убедились. Великий Белый Царь слишком велик, чтобы вам мстить. Показав вам свое могущество, он готов теперь простить вас и оставить по-прежнему на престоле, при известных условиях, о которых мы с вами, хан, поговорим в другой раз.

Хан. — Я знаю, что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям русских, но тогда я не понимал дела, и мне давали дурные советы; вперед, я буду лучше знать, что делать. Я благодарю великого Белого Царя и славного ярым-падишаха за их великую милость и снисхождение ко мне, и всегда буду их другом.

(«Военные действия на Оксусе и падение Хивы», сочинение Мак-Гахана. Лондон, 1874 года).

Сцена эта вознаграждала Россию за все: за гибель отряда князя Бековича-Черкасского, за оскорбления, чинимые нашим послам, за захват и тяжкую неволю русских подданных, за грабежи торговых караванов, словом, за все — даже за неудачу зимнего похода 1839 года…

Башкирские «кочевки» губернатора В.А. Перовского

15 лет правил Оренбургским краем Василий Алексеевич Перовский: с 15 апреля 1833 г. по 7 мая 1842 г. в должности военного губернатора, с 23 мар¬та 1851 г. до середины 1857 г. Оренбургским и Самарским генерал-губернатором. С воинского звания генерал-майора он дослужился до полного генерала — генерала кавалерии, а в апреле 1855 г. был возведен в титул графа. В пограничном крае, включавшем территорию исторического Башкортостана (Оренбургская губерния, башкирские кантоны в Вятской, Пермской, Саратовской губерниях), земли Уральского казачьего войска и Внутреннего казахского жуза (Букеевской орды), ему приходилось решать широкий круг вопросов в административной, политической, дипломатической, военной сферах деятельности. И он проявил себя умным, умелым управителем, прилагавшим огромные усилия к разрешению многих важных проблем жизни народов Южного Урала.
Биография В.А. Перовского (1795—1857) богата яркими событиями. Это участие в Отечественной войне 1812 г., где за отличие в боях 22 июня получил звание подпоручика, за Бородинское сражение награжден орденом Святого Владимира 4 степени с бантом. Прошел французский плен. Участник русско-турецкой войны 1828—1829 гг., получил тяжелое ранение под Варной. Был награжден орденами Святой Анны I степени, Святого Георгия 4 степени, золотой шпагой, украшенной бриллиантами. До назначения на должность военного губернатора работал директором канцелярии Морского штаба, в корпусе штурманов. А затем — служение Оренбургскому краю, который, признавался он, «я любил больше всего на свете». В перерывах между отъездом из Оренбурга в декабре 1841 г. и новым назначением в Оренбург¬ский край Перовский служил членом Государственного Совета с 1845 г. и Адмиралтейств-совета с 1847 г. За успехи в управлении нашим краем в 1835 г. он был удостоен ордена Белого орла, в 1837 г. — ордена Святого Александра Невского, а через четыре года получил бриллиантовую подвеску к этому ордену. В 1856 г. Перовский награжден высшим орденом страны — Святого Андрея Первозванного с бриллиантовыми знаками. Перовский был в дружеских отношениях со многими видными политическими и культурными деятелями. Среди них А.С. Пушкин, его близкий друг, известный поэт В.А. Жуковский, дипломат и писатель Е.П. Ковалевский, ученые-натуралисты Э.А.Эверсман, Г.С. Карелин, востоковеды В.В. Григорьев, Н.В. Ханыков, художники братья К. и А. Брюлловы и многие другие. Имя В.А. Перовского было столь широко известно, что оно привлекло внимание Л.Н. Толстого и он собирал материалы о Перовском для романа о нем и о его времени.
В.А. Перовский пользовался большим доверием императора. В 1816 г. находился в заграничном путешествии с великим князем Николаем Павловичем, в 1819 г. полковник Измайловского полка Перовский был назначен к нему адъютантом. В 1828 г. получил светское звание генерал-адъютанта. Так, В.А. Перовский личным достоинством и собственной службой добился титула графа, высокого военного чина и светского звания.
Современники высоко оценивали деятельность В.А. Перовского и в то же время характеризовали его как человека жесткого, авторитарного и жестокого. «Граф Перовский был замечательного ума человек, — писал в своих «Заметках по истории Оренбургского края» генерал-майор Оренбургского казачьего войска И.В. Чернов, служивший начальником отделения иррегулярных войск в канцелярии генерал-губернатора, — многосторонне образованный и знал [многие] иностранные языки … , как администратор он был много лучше всех главных начальников Оренбургского края … При всех своих способностях и большом уме граф Перовский был горд, самолюбив и при малейшей оплошности дерзок на слова …, в оба управления Оренбургским краем и войсками, в нем расположенными, был жесток в определении наказаний виновным за преступления».
Жаркое лето в Оренбурге, постоянные выезды в сухую, знойную казахскую степь, напряженная работа заставила губернатора устроить себе летнюю резиденцию в Башкирии. По документам и воспоминаниям очевидцев известны два места летних лагерей Перовского, которые он сам называл «кочевками».
«Кочевка» В.А. Перовского в 1834—1842 гг. была в 9-м башкирском кантоне в верховьях реки Белгушки (Белегуш) в сотне километров к северо-западу от Оренбурга. По современному административно-территориальному делению «кочевка» находилась на границе Саракташского района Оренбургской области и Зианчуринского района Республики Башкортостан, недалеко от деревни Бужан.
По современным описаниям геологов, это место является составной частью Известнякового Дивногорья, связанного с зоной передовых складок Уральских гор. Ландшафт местности образует ущельеобразная долина р. Белушки с родником Белый ключ, которую окружают холмы, покрытые преимущественно куртинами казацкого можжевельника, дубовыми лесками и горными луговыми степями.
После отъезда Перовского в конце 1841 г. на месте «кочевки» возникло поселение Перовск (Красноперовск в XX в.). В настоящее время поселка не существует. По обследованиям директора Музея истории Оренбурга Р.П. Чубаревой и краеведа И.К. Кильдяшева — о месте поселка напоминает небольшое кладбище («Вечерний Оренбург». 12 сентября 2002 г.).
Сохранилось несколько документальных источников (письма, заметки, мемуары), рассказывающие о двух «кочевках» как резиденциях военного и генерал-губернатора, откуда с конца мая по сентябрь шли указания по управлению краем, где могли заниматься своей научной работой исследователи природных богатств Башкирии и Урала, отдыхали столичные гости губернатора и для всех устраивались башкирские праздники.
Среди этих документов — письмо В.А. Перовского к Г.С. Карелину, возглавлявшему экспедицию для сооружения Ново-Александровского укрепления на северо-восточном побережье Каспийского моря. Письмо начиналось указанием места написания и даты: «Кочевка в 9-м кантоне. 5 июня 1834 г.». Попутно следует отметить, что Перовский «сверх форменных донесений» просил Карелина, как впоследствии и других участников научных экспедиций: «пишите чаще и пространнее; прошу Вас о том как военный губернатор, как любитель натуральной истории и просто как человек любопытный».
Более точно место этой первой «кочевки» называет в своем письме сестре В.И. Даль, чиновник особых поручений военного губернатора: «4 июня 1836 г. Речка Белегуш, Башкирия. …Мы теперь на летней кочевке, в горах, живем (весело) в балаганах и кибитках …». Даль уточняет место «кочевки» — в 30 верстах от имения адъютанта Перовского Н.В.Балкашина. И еще одно письмо В.И. Даля сестре, написанное летом 1838 г.: «Живу опять на кочевке, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы век — горы, леса — новый вид на каждых ста шагах».
Река Белегуш упоминается и в очерке А.К. Толстого «Два дня в Киргизской степи». Июнь 1841 года 24-летний племянник В.А. Перовского, начинающий писатель, в дальнейшем известный поэт, писатель и драматург Алексей Толстой провел на «кочевке», откуда выезжал на охоту по Башкирии и в казахскую степь. Об охоте на сайгаков он написал в очерке, который был опубликован в «Журнале коннозаводства и охоты» (1842. №5). Из «кочевки» Толстой в сопровождении башкир и казаков ехал вдоль реки Белегуш к реке Урал, где переправился у крепости Сухореченской. «Вечером после удачной охоты в степи, — писал Толстой, — башкиры состязались в стрельбе из лука, пробовали силу». Они бросали Толстого на землю, но никто не смог взять над ним верх «в пробовании силы». Второй раз А.К. Толстой побывал на «кочевке» своего дяди летом в 1851 г., когда тот вернулся в край в должности Оренбургского и Самарского генерал-губернатора.
Яркие впечатления от «кочевки» Перовского сохранил в своей памяти известный российский ученый-геолог академик Н.И. Кокшаров. В 1841 г. горный инженер Кокшаров сопровождал путешествовавшего по России президента Лондонского географического общества Родерика Мурчисона. Несколько дней Мурчисон и члены его экспедиции провели у Перовского. В своих записках, опубликованных в 1890 г., Н.И. Кокшаров вспоминал: «На «кочевке» у В.А. Перовского был выстроен просторный деревянный дом с небольшими деревянными пристройками, в которых жила свита и прислуга. Нас поместили самым комфортабельным образом в одной из пристроек». Ежедневно ученые совершали экспедиционные выезды: «Утром с молотками в руках мы ходили геогнозировать по окрестным горам, а потом большую часть проводили в обществе Перовского и под открытым небом ввиду прекрасной природы. Тем не менее, благодаря такту и распорядительности любезного хозяина, мы находили достаточно времени, чтобы привести в порядок наши путевые заметки и собранные экземпляры горных пород и окаменелостей … Вечером играла зарю башкирская стража на особых духовых инструментах». Кокшарову запомнился курьезный случай, связанный с оказанием Перовским помощи гостившим ученым: «Когда он узнал, что один из членов экспедиции, а именно молодой граф А.А. Кейзерлинг (зоолог), интересуется мышами, то он призвал к себе башкир и отдал им приказание наловить для графа к утру следующего дня столько мышей, сколько могут. Немало было наше удивление и смех, когда на другое утро, войдя в комнату гр. Кейзерлинга, мы увидели его заваленным сотнями всякого рода мышей. Каких только мышей тут не было — мелких и больших, серых, пестрых, летучих и пр. Графу было что анатомировать».
На «кочевке» подолгу жили и работали ближайшие помощники военного губернатора по гражданской части чиновники особых поручений, приглашенные Перовским в Оренбург морской офицер, врач и писатель В.И. Даль (с 1833 по 1841 г.), выпускник Царскосельского лицея Я.В. Ханыков (с 1835 по 1842 г.). В Оренбурге они начали свою административную деятельность и одновременно вели научную работу. Ученый-натуралист Даль 29 декабря 1838 г. был избран в члены-корреспонденты Петербургской Академии наук по отделению естественных наук. Им были написаны исследовательские работы о природе, этнографии, фольклоре народов Южного Урала и Казахстана. По выводам биографов В.И.Даля, его сочинения свидетельствуют о большом интересе к востоковедению. Он был знаком с тюркскими языками, в очерках и письмах отмечал сходство и различие между ними, разъяснял значение отдельных тюркских слов и оборотов. Современный анализ работ В.И. Даля дал основание причислить его к первым лингвистам-тюркологам» (Матвиевская Г.П.,  Зубов И.К. Владимир Иванович Даль. 1801—1872. М., 2002). К заслугам Даля перед отечественным востоковедением принадлежит приобретение им в 1838 г. через бухарцев рукописи сочинения хивинского историка XVII в. Абу-л-Гази Бахадур-хана «Родословная тюрок», которую он отослал в Академию наук. Научная деятельность Я.В.Ханыкова в области географии и картографии также была тесно связана со служебными обязанностями. Он возглавлял губернский статистический комитет, по заданию военного губернатора готовил проекты по изменению управления иррегулярными войсками, в т.ч. Башкиро-мещерякским, опубликовал в 1839 г. в столичном издании «Материалы для статистики Российской империи» работу «Географическое обозрение Оренбургского края». Рукопись этого труда девятнадцатилетний Ханыков преподнес наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу (будущему императору Александру II) во время посещения последним Оренбурга в июне 1837 г. В награду за это он получил перстень с бриллиантом (Зобов Ю.С. К творческой биографии русского ученого-востоковеда Я.В. Ханыкова (1818—1862) // Историческая демография русских Башкортостана. Уфа, 2002). Практическую и научную деятельность В.И. Даля и Я.В. Ханыкова Перовский высоко ценил. Оба они оставались среди его ближайших друзей до самой смерти графа Перовского.
По вызову Перовского и с отчетами в его летней резиденции побывали многие местные чиновники. Среди них председатель Оренбургской пограничной комиссии Г.Ф. Генс, будущий крупный востоковед, прошедший тяжелое испытание в Хивинском походе, Н.Я. Ханыков, офицер-картограф, адъютант Перовского, с 1840 г. исполняющий дела командующего Башкиро-мещерякским войском Н.В.Балкашин, преподаватель арабского и персидского языков в Неплюевском военном училище П.И. Демезон, посланец Перовского в Бухару (декабрь 1833 г. — май 1834 г.), многие другие ученые, руководители дипломатических миссий и экспедиций в среднеазиатские ханства. Здесь был и композитор А.А. Алябьев, находившийся в 1833—1835 гг. в ссылке в Оренбурге. На основе башкирской народной музыки и на тексты народных песен (в переводе на русский язык) он написал вокальный цикл «Азиатские песни», который посвятил В.А.Перовскому. По воспоминаниям очевидцев, кто бы из близких знакомых Перовского «ни приезжал к нему, они были ему всегда желанны». В своих «Записках» генерал-майор Чернов писал, что в годы губернаторства Перовского в Башкирию на лето приезжали родственники военных и гражданских чиновников: «Башкирия с ее Уральскими горами и кочевые ее жители-скотоводы, тогда довольно состоятельные, привлекали сюда людей достаточных, желавших пожить лето на лоне природы, пить кумыс, видеть для них новую жизнь, другой народ, изобилие воды в ключах и мелких речках, большие леса, богатства разного рода дичи и охоты, о которой во внутренних губерниях не могли иметь понятия».
В декабре 1841 г. В.А. Перовский уехал в Петербург и, получив отставку, отправился на лечение за границу. По возвращении служил в различных правительственных учреждениях, а в 1851 г. добился у императора возвращения в Оренбургский край. И первое задание своему старому другу, с марта 1846 г. гражданскому губернатору Н.В. Балкашину, которое отдал накануне приезда, — подыскать место для «кочевки» и построить там дома. Весной 1851 г., по пути в Оренбург, генерал-губернатор заехал в Уфу к Балкашину, где они, возможно, обсуждали вопрос о новой кочевке. По воспоминаниям военного инженера генерал-лейтенанта И.Ф. Бларамберга, в 1840—1855 гг. служившего в Оренбурге, такое место было выбрано в Башкирии, в 129 верстах к северу от Оренбурга. К сожалению, Бларамберг не указал более точные координаты. Во второй приезд в Оренбург Перовский, страдавший от астмы, особенно нуждался в свежем воздухе. Новую летнюю резиденцию генерал-губернатора обустроили очень быстро. Выстроили 10—12 коттеджей, среди которых был дом губернатора. Каждый год, с 1851 по 1857 г., когда Перовский оставил службу по болезни, с весны до осени генерал-губернатор жил в своем летнем лагере в Башкирии. Только в 1853 г. он не смог выехать на «кочевку», когда возглавил военную экспедицию против Кокандского ханства и захватил его главную цитадель — крепость Ак-Мечеть. «Граф работал очень много; каждые два дня из города приезжали высшие чиновники с бумагами для доклада и подписи». В своем кабинете, вспоминал Бларамберг, «он целый день сидел за письменным столом, прочитывал и подписывал документы, и наслаждался свежим воздухом только вечером. Раньше он ежедневно совершал прогулки верхом, но теперь из-за астмы лишился этого отдыха».
Бларамберг отмечал, что на «кочевке» строго следили за регулярной доставкой почты. Большую помощь оказывала «летучая почта» верховых нарочных из башкир. По предложению генерал-губернатора конные башкиры были расставлены по всей дороге от Оренбурга до летнего лагеря: по 4 человека через каждые 10 верст. «Они везли почтовые пакеты и депеши галопом от поста к посту, так что депеша доставлялась в лагерь графа за восемь часов».
Как и на первой «кочевке», охрану несли башкиры. «Перед входом в летний лагерь был выставлен своего рода караул из башкир, — отмечал И.Ф. Бларамберг. — Караульный унтер-офицер спрашивал имя и звание прибывшего, записывал все на листок и отводил гостю жилище… В темное время у входа в летний лагерь зажигали большой костер из сложенных в кучу сухих веток — в холодные ночи около него обогревался караул».
Перовский очень любил свою «кочевку». Летом 1854 г. он писал своему московскому другу А.Я. Булгакову «о прелестном уголке, который я себе устроил в Башкирии. Вам приходится восхищаться природой в Сокольниках, но как жалки показались бы они Вам после здешних величавых дубрав и необозримых лугов! В садах Ваших заботливый уход за цветами, а здесь цветы эти растут сами собою и сменяют друг друга во все время с мая месяца до конца сентября. И какие места, какие виды открываются перед Вами, если Вы не поленитесь сесть на коня и поехать по одной из бесчисленных лесных тропинок, ведущих на соседние вершины! Его величество не пожалел бы миллионов, если бы представилась возможность посредством денег перенести в Царское Село или Петербург одно их этих мест, которыми Господь Бог так щедро наградил оренбургского губернатора. Не подумайте, что я преувеличиваю. На веку моем я видел много прекрасных картин природы, и ни одной, которая могла бы идти в сравнение с здешними …».
В трудных военных походах в Средней Азии Перовский лелеял мечту о своей «кочевке» в Башкирии. Во время продвижения к Кокандскому ханству он писал генералу Н.В. Балкашину: «17 июня 1853 г. Будущий форт Казалы. … Если бы ты мог понять, как я тебе завидую, когда ты говорил мне, что едешь на мою кочевку. Право бы, отдал часть малого числа дней, которые мне остается отживать, чтобы перенестись туда. Какая прелесть должна быть теперь расчищенная роща! Надеюсь найти новые строения». А в письме от 8 августа сообщал: «Если я приеду не совершенно без сил, то нисколько не медля, на другой же день, отправлюсь на кочевку» и просил заранее протопить баню, которая помогала ему от удушья.
Перовский высоко ценил и воинское мастерство, и искусство башкир. Они участвовали в военных походах на Хиву и Коканд, экспедиционных выездах в казахскую степь. Они участвовали во всех военных парадах, которые устраивал губернатор по случаю пребывания в крае именитых гостей, и в народных праздниках. На свою «кочевку» губернатор приглашал кантонных начальни ков и рядовых башкир, которые демонстрировали столичным гостям скачки на лошадях, соревнования борцов. «Выступали и башкирские артисты, — вспоминал И.Ф. Бларамберг , — т.е. музыканты, игравшие на кубызе, национальном инструменте».
Оценку «кочевок» В.А. Перовского находим в упомянутых «Заметках по истории Оренбургского края» И.В. Чернова: «Живя на кочевке среди башкир, он [Перовский] изображал из себя полновластного царского наместника; в жизни его и его штата являлись излишества: устраивались для башкир праздники, скачки, угощения для привлечения башкир к русскому правительству, ибо они видели заботливость о них, а не то принижение, какое было прежде и после Перовского».
Летнюю резиденцию губернатора посещали такие высокопоставленные чиновники, как министр внутренних дел и министр уделов, управляющий Кабинетом и Академией художеств генерал от инфантерии и генерал-адъютант граф Л.А. Перовский, старший брат Василия Алексеевича; товарищ (заместитель) военного министра генерал-лейтенант и генерал-адъютант А.А. Катенин, назначенный Оренбургским и Самарским генерал-губернатором после Перовского; чиновник Министерства иностранных дел, ориенталист В.В. Григорьев, прикомандированный к Перовскому. В 1854 г. за труды по востоковедению он был избран член-корреспондентом Петербургской Академии наук и тогда же назначен председателем Оренбургской пограничной комиссии. В дружбе с Перовским, гостьей его «кочевок» была графиня А.Н. Толстая, двоюродная тетка Льва Николаевича Толстого, подолгу жившая в Оренбурге у своего брата И.А. Толстого, адъютанта В.А. Перовского в 1840—1842 гг., с 1851 г. — начальника штаба Оренбургского казачьего войска. Именно с ней Лев Николаевич делился своими творческими планами: «У меня давно бродит в голове план сочинения, местом действия которого должен быть Оренбургский край, а время — Перовского, — писал он в 1878 г. — … все, что касается его, мне ужасно интересно, и должен Вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и характер, мне очень симпатично». Лев Николаевич изучал присланные теткой письма Василия Алексеевича, собирал документальные материалы 30—50-х годов XIX в. (Толстой Л.Н. ПСС. Т. 17. М., 1992. С. 248—252).
Башкирские праздники, устраиваемые В.А. Перовским, производили впечатление на его гостей. К сожалению, хозяин не давал разрешения на публикацию каких-либо материалов с его «кочевки». 8 сентября 1856 г. к генерал-губернатору обратился известный писатель и публицист М.Л. Михайлов, приехавший в Башкирию в составе литературно-этнографической экспедиции: «… представляю вниманию Вашего сиятельства небольшую статью, написанную мною … для «С-Петербургских Ведомостей» о башкирском празднике, при котором я имел удовольствие присутствовать на Вашей кочевке. Я счел долгом испросить Вашего позволения на ее напечатание. Поправки, которые может быть угодно будет сделать в ней Вашему сиятельству, я приму за знак особенного Вашего внимания». Через заведующего канцелярией Перовский передал запрет на публикацию. 26 сентября Михайлов сообщал в канцелярию генерал-губернатора: «Желание его сиятельства, чтобы с кочевки его я ничего не печатал, будет в точности исполнено» (Государственный архив Оренбургской области).
С большим вниманием и уважением В.А. Перовский относился к башкирскому народу. В своих письмах друзьям он писал: «мои башкиры», и в отче тах императору так характеризовал их: «Воинские качества: сметливы, проворны, отличные наездники, не знают ни усталости, ни опасности и слепо повинуются воле начальства … Это, государь, одни из усерднейших и надежнейших слуг Вашего величества в Оренбургском краю».
Потомственный оренбургский казак И.В. Чернов ревниво относился к особо внимательному отношению В.А.Перовского к башкирам: «Следуя раз намеченному взгляду на башкир, граф Перовский в каждом представлявшемся случае желал доказать на самом деле справедливость своего мнения об особенной способности и боевых качествах башкир». (С горечью Чернов отмечал: «Граф Перовский, стремясь поднять башкирский народ, носивший название казачьего войска, очень и очень неблагосклонно относился к Оренбургскому казачьему войску»).
Интересный факт как свидетельство особой приязни Перовского к башкирам, их культуре привел в своих записках генерал от инфантерии Н.Г. Залесов, в 1856 г. служивший в Оренбургском Отдельном корпусе в звании штабс-капитана: «Перовский сидел в покойных креслах, одетый в фантастический, им же придуманный башкирский сюртук …». По наблюдениям академика Н.И. Кокшарова, «В.А. Перовский умел поставить себя наилучшим образом в управляе¬мом им крае: все не только любили и уважали его, но и боялись. Между местным башкирским и остальным населением он пользовался особенною популярностью, так что его называли не иначе, как Василий Алексеевич».
В «Воспоминаниях старожила», принадлежащих, по мнению исследователей, одному из сыновей командующего Башкиро-мещерякским войском генерал-майора С.Т. Циолковского, Николаю Станиславовичу, говорится о добром отношении башкирского народа к В.А. Перовскому: «Граф Перовский пользовался в Башкирии громадным почетом и уважением, он в глазах башкирцев был вторым лицом после Магомета; имя его произносилось с глубоким благоговением и умилением; рассказы о нем переполняли Башкирию; ему посвящались песни, которые и в настоящее время можно слышать в Башкирии» («Тургайская иллюстрированная газета». 1896 г.). Свой энергичный, мужественный воинский танец башкиры назвали «Перовский». В.А. Перовскому посвящен башкирский народный наигрыш танцевально-маршевого характера «Перовский» («Перовский маршы»). Из семи Оренбургских военных губернаторов и трех Оренбургских и Самарских генерал-губернаторов, являвшихся Главными начальниками для башкир и всего населения Южного Урала с 1796 по 1864 гг., в башкирском народном творчестве воспет только один — Василий Алексеевич Перовский.

Инга Гвоздикова