«Майя 14-го дня»

Простите что до сих пор я имел низость обманывать доброе ваше обо мне мнение. Очные ставки раздражили меня, и они никогда не могли бы вынудить меня сознаться; я на них видел лишь подлость души клеветников – Показателей. Ваше во мне участие, глубоко впечатлилось в сердце моем; мне совестно было лгать пред вами – но раз сделанное показание хотел удержать. Мне больно, что я не сознался во всем Милосердому Государю Императору, право я о себе не думал, но я щадил других; притом Его Величество одним словом сам удержал меня, сказав: «а нас всех зарезать хотели». Вы знаете Ваше Превосходительство, сердце человеческое: каково сознаться в столь ужасном преступлении? Я не родился злодеем, я гадок теперь самому себе. Вот моя исповедь. Верьте совести, что говорю истину и никогда не унижусь до подлой клеветы.
Я познакомился с Рылеевым у Глинки; скоро с ним сошелся, довольно коротко, часто бывал у него (…) согласие во мнениях нас подружило. Он открыл мне о тайном Обществе, принял меня в оное и при самом принятии открыл мне и цель онаго: истребление Царствующей Фамилии и водворение правления Народного. Я с ним вовсем был согласен. (…)
Рылеев, видя во мне страстную любовь к родине и свободе, пылкость и решительность характера; стал действовать так, чтобы приготовить меня быть кинжалом в руках его. Но он не умел себя хорошо вести и очень во мне ошибся. Я не буду говорить всего, как он представлял мне в пример Брута, Занда – даже Соловьева, который убил Батурина! Просто скажу Вашему Превосходительству, что Рылеев, потерял рассудок склоняя меня. Он думал, что он очень тонок, но был так груб, что я не знаю, какой бы невежа его не понял. По приезде Якубовича из Москвы Рылеев рассказывал мне, что будто Якубович решился убить покойного Императора в параде на Царицынском лугу. Вы изволили слышать, как он себя оправдывал, я расскажу вам весь о сем разговор мой с ним, чтобы вы могли судить, как он изворачивается.
Он говорил: «Не правда ли, Каховский, славный бы поступок был Якубовича?» - «Ничего, брат Рылеев, нет здесь славного, просто мщение оскорбленного безумца; я разумею славным то, что полезно». – «Да я с тобой согласен, потому и удержали Якубовича, до время, но я говорю, что какой бы урок Царям, Тирал пал среди тысяч своих опричников». Что ж такое, что пал – завтра будет другой. Хорошо, если можно поразить тиранство; а уроков, разверни историю и найдешь их много. «Я тебя знаю, ты только, чтобы спорить – а сам защищаешь Занта». Да Рылеев, против бессмысленных невежд. «Ты так завистлив, что вечно все то осуждаешь, чего сам не можешь сделать. Ну а не говорил ли ты, что и Соловьев сделал дело». – Да говорил, потому что Соловьев ничего не мог более сделать; но нам руководствоваться личным мщением гадко и жертвовать собой надо знать для чего. Идти убить Царя, мудреного ничего нет – и всех зарезать не штука; но, низвергнувши правление, надо иметь возможность восстановить другое; а иначе брат безумно приступать. Завидовать право мне нечему – я готов сей час собой пожертвовать, но хочу, чтобы из того была польза. «Однако скажи, что может ли положение России, при каком бы то не было перевороте, быть хуже, как теперь?» Потому я много не рассуждаю и соглашаюсь с тобой. Вы можете Ваше Превосходительство из разговора сего заключить, кто из нас – я или он соглашал на убийство? Я клянусь Богом, честью – отечеством, клянусь, что я говорю истину и ни одного слова не прибавляю (…)
Приняв в общество несколько людей и людей очень мне близких, я не мог ими жертвовать для общества, да и сам хотел знать силу оного. Я готов был пожертвовать собой для отечества, каким бы то образом не было, но быть игрушкой Рылеева и когда я уже очень заметил не чистоту его правил и намерений; доказательства тому вот какие: Рылеев сказал мне один раз, что думе будет нужно на некоторое время удержать правление за собой потому, что еще народ несовершенно приготовлен к получению свободы. Мое на сие возражение вам известно (далее какой-то бред про Мордвинова и Сперанского – РД). Все сии случаи очень натурально заставили меня Рылеева подозревать. Я решительно от него требовал, чтобы я был представлен в Думу, чтобы знал, с кем я имею дело и, что я друзей моих губить не стану, а его вижу нечистым, или иначе я отказываюсь от общества. Он сердился, уговаривал меня сам, присылал ко мне Александра Бестужева – но я отказался от Общества. (…) Несчетно раз приходил ко мне Рылеев, упрашивал меня опять вступить в общество и говорил мне: «ну подозревай меня, действуй против меня, если я начну что-нибудь во вред отечеству, или что для своей выгоды. В Думу ей-богу теперь нельзя никого представить, но будь уверен, что ты будешь представлен в скором времени». Я очень понимал причины ухаживания за мной Рылеева; он очень знал, что моего слова довольно, чтобы Лейб Гренадеры все отстали от Рылеева (…) Вот доказательства, что я не только не возбуждал резать, но и восстания очень опасался. Смерть Императора, поступок Государственного Совета на меня сильно подействовали; по просьбе Рылеева я соединился опять с обществом. На совещании я не ходил видя, что Рылеев все берет на себя и нарочно для удержания за собой власти, выдумал выбрать диктатором Князя Трубецкого, который переносил известия от разных Государственных лиц, но в распоряжение входил мало. Я его даже никогда не слыхал говорящим. Он, Оболенский, Одоевский, Николай Бестужев, Пущин всегда запирались с Рылеевым, очень они толковали право не знаю. Сие мне даже заметил раз Сутгоф, сказав: нас, брат, баранами считают И правда его! О чем они толковали, это им известно; нам не сделали никаких распоряжений, согнали на площадь как баранов, а сами спрятались.
Цель была все одна и та же: истребить Царствующую Фамилию и основать правление Народное. Все рассказы барона Штенгеля, вздор! Он переделывал мои слова по своему и сам себя называл филантропом. Я докажу какой он филантроп. Показание Николая Бестужева им сочинено, да я вижу и не одним. Ваше Превосходительство, Вам известно, что была переписка по средством книг; и я очень подозреваю, что нет ли опять какой новой; особливо если Рылеев с Николаем Бестужевым в одном коридоре содержутся. Сторожа обольстить не трудно и люди, которые решаются клеветать, на что не покусются.

В вечеру 13-го декабря Вам уже известно, что Рылеев соглашал меня идти убить Государя,причем был Николай и Александр Бестужевы и прочие но Ваше Превосходительство, я о прочих говорить не хочу, извольте спросить Рылеева, кто был; он первый начал меня уговаривать, все меня обнимали и со слезами просили на сие решится (Я удивляюсь зачем было меня уговаривать, когда я сам вызывался!) Ответ им мой Вам извстен. Рылеев мне предлагал и кинжал, но я его не взял. Вышел от него ужастно сим предложением раздосадован. Поехал в Лейб Гренадерский, был у Панова и он заметил, что я необыкновенно был скучен; спрашивал меня тому причину, я говорил ему, что он ошибается; но он стал ко мне сильно приставать, что верно со мной что-нибудь случилось и вынудил меня сказать ему: что общество сделало мне такое предложение, которое я скорее умру, но никогда не исполню. Что такое, я ему не сказал, потому, что ему не было известно намерение общества истребить Царствующую фамилию. За пять месяцев я приготовляться не мог и коварство мне несродно. О сем можно спросить у Панова.
Без оправданий я убил Милорадовича, Стюллера и ранил Свитского офицера. О сем я писал к вам письмо и хотел его отдать вам в Комитете, думая, что меня в него потребуют для выслушания показания Штенгеля, которого Николай Бестужев делал свидетелем своей лжи. Письмо сие я при сем прилагаю. Коварство, подлость вынудили открыть вам все. Вы видели Ваше Превосходительство Кюхельбекера, этот человек со слезами говорил о поступке моем, что я его знакомый покусился ударить офицера, - а он Кюхельбекер покушался убить Великого Князя (…) я брал пистолет у Кюхельбекера и ходил будто бы выстрелить по Великому Князю но сказал солдатам, чтобы они не давали стрелять. Ссыпал порох с полки и возвратил пистолет Кюхельбекеру. Он опять пошел стрелять в Воинова, но пороху не было на полке. Он говорил мне: «какое несчастье, пистолет все осекается», и я с него смеялся. Рассказываю о Кюхельбекере не в оправдание себя, если бы я хотел выстрелить по Великому Князю то подошел бы к Его Высочеству и выстрелил бы. Но ей богу я не хотел; мне предлагали выстрелил и в сем то случаи я отвечал: я не хочу более мясничить. Говорю откровенно: я не выстрелил потому по Его Высочеству, что он подъехал поздно. Я видел мы окружены были со всех сторон и смерть Его Высочества причинила бы нам лишь пущую гибель, и я теперь сто раз благословил судьбу, что я удержался. Кюхельбекера не хочу скрывать – подлость и лицемерство должны быть наказаны. Рылеев говорит, что не было намерения истребить Царствующую Фамилию, но даже после происшествия 14-го декабря ввечеру при Бестужеве, адъютанте флотского начальника, он упрекал зачем не убили Его Высочества. Первое письмо мое к Вашему Превосходительству я писал и еще щадил тех которые столь низко мне вредили; но разобрав все вижу, как они гадки и говорю откровенно, мной руководствует мщение. Они хотели оклеветать меня и чрез то спастись – это подло! Вам известны, Ваше Превосходительство, все мои показании, я более себя открывал и щадил их – и вот какая зато плата – ложь и клевета! Я не боюсь умереть мои намерения были чисты, тому Бог свидетель! Заблуждения и пылкость сделали меня злодеем – но подлецом и клеветником, меня ничто не в силах сделать, если нужно, чтобы я все сие сказал им в глаза, я согласен; но знаю, что они все запрутся.
Сделайте милость, Ваше Превосходительство! Не откажите моим покорнейшим просьбам, чем наичувствительнейшее меня обяжете. Участие ваше во мне, мне драгоценно – я злодей но будьте уверены имею чувства и умею быть благодарным.

С глубочайшим почтением и совершенный преданностию честь имею быть.

Вашего Превосходительства Милостивого Государя Покорнейший и преданнейший слуга

Петр Каховский

1826 году маия 14 дня.

Извините Ваше Превосходительство, что я перемаранное письмо Вам представляю. Меня требуют в Комитет, и я не имею времени его переписать, и хочу все скорей кончить.

Этот рассказ Шницлера вполне верен. Накануне казни носились о приготовлениях к ней глухие слухи. Весь вечер я бродил по улицам Петербурга, грустный и взволнованный. Проходя по Морской, я завидел огонь на квартире Н. А. Муханова (адъютанта тогдашнего воен[ного] ген[ерал]-губернатора П. В. Кутузова), зашел к нему и просидел у него за полночь, но ничего положительного о предстоящем событии не узнал. По выходе от Муханова вместе c Неклюдовым, влекомые каким-то безотчетным, тревожным любопытством, мы направились к набережной Невы. Исаакиевский мост был уже разведен. Мы взяли ялик и поплыли мимо Биржи, по малой Неве, огибая крепость. Скоро нам послышался стук топора и молота. Мы вышли на берег и, направляясь по стуку, неожиданно очутились на площади пред сооружаемою виселицею, и остановились тут. Осужденные на каторгу в Сибирь, как выходя из крепости для выслушания приговора, так и возвращаясь в нее уже в арестантском платье, шли бодро и взорами искали знакомых в толпе. В числе зрителей, впрочем, состоявших большею частию из жителей окрестных домов, сбежавшихся на барабанный бой, я заметил барона А. А. Дельвига и Н. И. Греча. Тут был еще один французский офицер де ла Рю, только что прибывший в Петербург в свите маршала Мармона, присланного послом на коронацию императора Николая Павловича. Де ла Рю был школьным товарищем Сергея Муравьева-Апостола в каком-то учебном заведении в Париже, не встречался с ним с того времени и увидел его только на виселице.

Несколько ночей сряду я не мог спокойно заснуть. Лишь только глаза мои смыкались, мне представлялась виселица и срывающаяся с нее жертвы.