ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ
14 декабря 1825 года Оленин спешил быть к 9 часам в Зимнем дворце, где назначена присяга Николаю I. Накануне Оленин, исполнявший обязанности секретаря Государственного совета, вскрыл хранившийся у него еще с 1823 года манифест об отречении Константина от престола в пользу Николая. Утром 14 декабря он сразу же явился к новому императору с новым журналом, изготовленным по случаю присяги. Событий, которые развернулись в тот день на Сенатской площади, он не видел, потому что безвыходно находился в архиве Государственного совета, ибо «в этом положении дел всякий должен был и умирать на своем месте, а мой пост был Государственный совет и архив, следственно я дворца не мог оставлять»,— с пафосом сообщал он дочери Варваре Алексеевне.
События на Сенатской площади взбудоражили всю Россию. Слухи быстро покатились за пределы Петербурга, они были неточны, как и всякие другие слухи, искажавшиеся по мере их распространения. Подобного Россия еще не знала.
Были крестьянские волнения, восстания Степана Разина и Емельяна Пугачева. Были, наконец, дворцовые перевороты — еще свежи воспоминания об убийствах Петра III и Павла I, но чтобы выйти во главе полков и рот с оружием в руках, отказаться присягать новому императору?! И кто вышел? Представители знатнейших дворянских фамилий, многие из которых вели свое начало от Рюрика, офицеры всех рангов из гвардии, всегда служившей оплотом царизму. Не случайно на первых порах и отношение к случившемуся в высшем обществе было явно отрицательным, даже враждебным. «О безумие! О злодейство, потому что если б этим, просто сказать, разбойникам удалось сделать переворот, то они бы погрузили Россию в потоки крови на пятьдесят лет», — с негодованием писал Оленин дочери.
Оленин осуждал действия декабристов, называл восставших бунтовщиками против законной власти, которая, по его убеждению, незыблема. Подобное отношение к событиям 14 декабря было характерно для подавляющего большинства из высшего общества. Но Оленин в то же время считал, что «доброе следует делать открыто, не таясь».
И все же, осуждая, более того, возмущаясь происшедшим, Оленин отказался участвовать в работе следственного комитета и Верховного уголовного суда, а вот М. М. Сперанский, на которого декабристы возлагали надежды в случае удачи и который знал об этом, выносил приговор восставшим, и с того дня они именовались государственными преступниками. В. А. Оленина по этому поводу записала, что, обращаясь к царю с просьбой «дозволить ему не судить их», Оленин мотивировал ее тем, что среди арестованных находился его двоюродный брат С. Г. Волконский. Трудно поверить, что это была истинная причина нежелания участвовать в расправе над десятками и даже сотнями участников восстания декабристов.
Ежедневно Оленин являлся в Зимний дворец и видел все новых арестованных, среди которых были и друзья дома, те, кто часто бывал у него запросто, подружески, кто служил и дружил с его сыновьями. Одного из старых друзей Оболенского — по повелению Царя ему пришлось отвезти в своей карете после допроса из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость. «Мы никогда не могли понять, отчего император Николай I избрал моего батюшку (уже старика) развозить некоторых из этих господ, в том числе несчастного Оболенского, который был как разъяренный зверь и в бешенстве бог знает что говорил (и с батюшкой непочтительно говорил), так что до конца жизни батюшка не мог забыть», — вспоминала В. А. Оленина.
Старшего сына, Петра, который находился в Петербурге, пока не трогали, и это успокаивало, но тревога за младшего — Алексея, особенно близкого со многими из арестованных, не давала покоя.
Алексей Оленин во время декабрьских событий путешествовал за границей, в Англии он не преминул воспользоваться возможностью посетить Вальтера Скотта, произведения которого пользовались огромной популярностью среди декабристов. Писатель подарил русскому путешественнику свой литографированный портрет. А. Оленин увез и небольшой букетик, состоящий из веточки кипариса и других растений, сорванных на память в саду писателя.
Н. И. Тургенев, увидев его в Англии, писал Чаадаеву: «Здесь теперь Оленин. В восхищении от англичан. И прав, хотя уже и потому, что он там совершенно выздоровел».
Впервые имя Алексея Оленина было произнесено на следствии 15 января 1826 года И. Г. Бурцовым в ответе следственному комитету на вопрос: кто были, кроме него, членами общества? Бурцов в тот день назвал среди других А. А. Оленина и его двоюродного брата А. П. Полторацкого. На следующий день комитет запросил Бурцова дать письменные ответы, а вслед за тем последовали вопросы к другим арестованным: «...кто, когда принадлежал к тайному обществу, совершенно ли отстал от оного и когда? или поныне в нем состоит и какое принимал участие в делах и намерениях оного?» — с указанием 22 впервые названных Бурцовым имен.
Среди «Справок о членах тайного общества, собранных по показанию полковника Бурцова» 19 января 1826 года, находятся объяснения десяти декабристов, которым пришлось отвечать на вопрос об Оленине. Рылеев написал: «Оленина видел раза три и слышал от Оболенского, что он был членом общества» 6. Е. П. Оболенский, хорошо знавший А. Оленина, стремился выгородить его и потому ответил уклончиво: «Оленин Алексей в прежнем обществе, кажется, находился, но утвердительно сказать не могу; впоследствии же совершенно отстал и ни в каких сношениях с членами онаго не находился». На самом деле Оленин и после роспуска «Союза благоденствия», отойдя от тайного общества и не состоя членом Северного, продолжал общаться с теми из декабристов, которые находились в столице.
С. Трубецкой о принадлежности А. Оленина к обществу ответил утвердительно: «Оленин старший (Петр. — Л. Т.) не принадлежит и не принадлежал к обществу, брат его Алексей, служащий в Гвардейском генеральном штабе, принадлежал, но с 1820 или 1821 года отошел от онаго». Никита Муравьев писал, что после «Союза благоденствия» Алексей Оленин отошел от обществ, т. е. в «Союзе благоденствия» все же состоял. Краснокутский, Каховский и Юшневский ответили, что не знают, принадлежал А. Оленин к обществу или нет; И. Пущин высказался четко и лаконично: «Не принадлежит»; Пестель: «Не слыхал, чтобы к обществу когда-либо принадлежал». Корнилович написал, что с Олениным он знаком, но не знает о его принадлежности к тайному обществу.
22 января 1826 года Матвей Муравьев-Апостол пишет письмо (адресат не установлен: то ли это Николай I, то ли кто из членов следственного комитета), в котором перечисляет членов ранних декабристских организаций, и среди них опять упоминается имя Алексея Оленина.
А. Н. Оленин, узнав о причастности к тайным обществам своего сына, стал требовать его скорейшего возвращения в Петербург. Возможно, не без умысла к Алексею пишет И. А. Крылов. Чрезвычайно ленивый на письма, он в этих обстоятельствах не поленился взять в руки перо, чтобы написать несколько строк, пытаясь както смягчить свое приглашение побыстрее возвратиться домой: «Без очков и без глаз, однако, пользуюсь случаем, чтобы напомнить о себе любезному путешественнику, которого с нетерпением ожидаем на родимую сторону... Что до нас, то мы здесь все те же и так же любим вас, как прежде. Прощайте, любезный наш Алексей Алексеевич, будьте здоровы, возвратитесь к нам скорее и обрадуйте как ваших родных, так и друзей ваших» .
26 марта 1826 года на очередном заседании следственного комитета, 87го по счету, начальник Главного штаба генерал И. И. Дибич объявил присутствовавшим волю царя впредь «при открытии новых лиц, участвовавших в тайном обществе», сообщать о необходимости ареста только тех, «кои по показаниям и справкам окажутся сильно участвовавшими в преступных намерениях и покушениях общества». Что касается до остальных, то о них следует поставить в известность начальство «для учреждения за ними бдительного надзора или арестования при своих местах, впредь до другого распоряжения».
В отношении Алексея Оленина после доклада Николаю I последовало высочайшее повеление оставить без внимания.
Д. Н. Свербеев, познакомившись с А. Олениным в Париже, сразу же заметил нервозность нового приятеля и в «Записках» отметил, что он «спешил в Россию по настоятельному требованию его отца... и, несмотря на весь свой ум и находчивость, путался в своих ответах на мои вопросы, зачем он так спешил домой» 13. Только в Пильзене, получив письмо от отца, Оленин с облегчением вздохнул: отец сообщал, что сыну продлен отпуск, а это означало, что можно продолжить путешествие. И тогда, забыв про осторожность, он проговорился, что опасался ареста.
Оленин оставался пока за границей, а дома попрежнему было тревожно. Свербеев, передавая письма и подарки минутного своего приятеля его родителям и сестре, заметил их сдержанность и осторожность при разговоре. «Матушка...старалась допытать у меня, в каких отношениях был я с ее сыном, — писал он далее в своих «Записках», — знал я или нет что-нибудь о дружеских связях его с некоторыми декабристами и о том, что он подозреваем был в соучастии с ними. Касаясь слегка этого жгучего вопроса, чета Олениных, а еще более дочка, заметно были в неловком положении: им, находившимся в кружке правительственном и придворном, с одной стороны, следовало с ожесточением нападать на декабристов, тогда как, с другой стороны, давняя дружба всего их семейства с главными из мятежников и их семействами, да и всем известное либеральное направление их двух сыновей мешали им высказать свое мнение, а тем самым стесняли и простое дружелюбное отношение со мной.
Алексею Оленину пришлось подать в отставку со службы в Гвардейском генеральном штабе, мотивируя свой уход состоянием здоровья. Но и после этого ни он, ни его брат, ни многие другие близкие к декабристам лица не были оставлены вниманием полиции.
В материалах Главного штаба сохранилось много дел с доносами и справками о неблагонадежных и находящихся под неусыпным надзором офицерах и отставниках. В одном из дел под заголовком «О тайных обществах и неблагонамеренных лицах», появившемся в 1826 году, подшит донос (уже третий) на Е. Ф. Канкрина, занявший 26 страниц, с перечислением злоупотреблений и о «недостойных поступках» министра финансов, с описанием бедственного положения войск 1й армии (удивительные познания проявила автор доноса некая Е. Цызырова, проживавшая в Канонерской улице), а следом подшито донесение прапорщика фельдъегерского корпуса Ланге об услышанных им разговорах на почтовых станциях во время его возвращения из-за границы. Тут же и «Краткий имянной список отставным чиновникам, обратившим на себя поведением своим внимание высшей полиции». 94 человека в этом списке, и попали они сюда в связи с разными обстоятельствами: генерал Грамберг — распутничал, шатался по публичным домам; генерал-майор Ланской (племянник министра, как помечено на полях карандашом против его фамилии) — либеральничал. В списке оказались и картежники, и плуты, и развратники, но опаснее всего были не они, и потому после рассмотрения этого разноцветного перечня «неблагонадежных» в «Список лиц, назначенных к удалению из столицы» попало только 8 человек, опасных своим вольнодумством, и среди них — Алексей Оленин, против имени которого составитель написал: «Копия Никиты Муравьева»15. Возможно, осведомитель имел в виду образ мыслей «оставленного без внимания». Среди «неблагонамеренных» оказался и Петр Оленин. Против его фамилии записано: «Брат его, служащий в Корпусе путей сообщения, дурак, врет то, что слышит от брата».
После проверки каждого из восьми, предполагаемых на высылку, об Алексее Оленине в донесении сообщалось, что Он «весьма самолюбив; любит умствовать; впрочем, никаких дурных поступков не замечено».
После расправы над декабристами усилилась реакция в стране. Создается разветвленная сеть осведомителей, которые проникали в светские гостиные и потом информировали III Отделение собственной его императорского величества Канцелярии о разговорах, услышанных в них и в литературных обществах. «Во многих кружках продолжают анализировать причины, возбудившие 14го декабря»,— доносил директор Канцелярии фон Фок Бенкендорфу.
Особое неудовольствие вызвал жесткий цензурный устав 1826 года. Реакция на него петербургских литераторов тут же была зафиксирована неутомимым фон Фоком: «Особенно стараются растерзать на части новый цензурный устав, экземпляры которого встречаешь даже в гостинодворских лавках. Литераторы в отчаянии. Писатели и журналисты носятся с своим негодованием по всем кружкам, которые они посещают, а у них связи и знакомства огромные». Сеть шпионов Фока так быстро разрасталась, что вскоре он признавался Бенкендорфу: «Деятельность надзора растет с каждым днем, и у меня едва хватает времени для принятия и записывания всех заявлений».
Литературная жизнь в салонах Петербурга заметно пришла в упадок, слежка и доносы делали людей более осторожными при разговорах. Это не осталось незамеченным фон Фоком: «После несчастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые лица, занимавшиеся словесностью, петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожавшиеся без всякого повеления правительства».
Может быть, поэтому мало известна жизнь оленинского дома в первые годы после подавления восстания декабристов? В бумагах Олениных немного можно почерпнуть об этом периоде. Правда, сохранилась лишь часть семейного архива, принадлежавшая, собственно, Алексею Николаевичу. Полностью утрачены архивы его сыновей Петра и Алексея, пропали почти все альбомы и часть архива дочери Анны.
