Новая должность облегчала осуществление многих задуманных Олениным планов: собирание древних рукописей, которые передавались затем на хранение в депо манускриптов, их изучение и издание. Наконец, научные путешествия, археологические изыскания...

Во второй половине XVIII века, когда Россия укрепилась в северном Причерноморье и в Приазовье на землях, ранее захваченных Турцией (на этих территориях когдато находились Боспорское царство, Херсонес Таврический и другие античные государства), интерес к археологии в России повысился, но изучение ограничивалось поверхностным описанием развалин городов и случайно найденных древностей. Увлечение древностями, собирание антиков приводило к беспорядочному поиску отдельных предметов, которые пополняли коллекции любителей, но мало что давали науке.

В 1809 году Оленин выхлопотал разрешение и 5 тысяч рублей на первую длительную археографическую экспедицию по России. В ней приняли участие К. М. Бороздин, А. И. Ермолаев, архитектор П. С. Максютин и художник И. А. Иванов, с которыми Оленин был связан научными изысканиями уже несколько лет.

Экспедицию возглавил Бороздин. Подучив блестящее домашнее образование, он увлекся историей, особенно изучением древних памятников культуры. Богатейшей библиотекой его отца, сенатора М. К. Бороздина, пользовался и Ермолаев, подружившийся с Константином Матвеевичем, и дружба эта, как и служба под началом Оленина, несомненно способствовала развитию интереса к далекому прошлому России.

Вскоре после окончания Академии художеств Ермолаев стал незаменимым помощником Оленина в его исторических изысканиях. Оленин использовал способного юношу для зарисовок древностей и копирования отдельных мест из древнерусских летописей, необходимых для исследований, как это было в случае с Карамзиным во время его работы над «Историей государства Российского». Карамзин обратился за помощью к Оленину, и тот выслал ему скопированные Ермолаевым отрывки из Остромирова Евангелия. Позже Александр Иванович, проявляя интерес к истории и древним письменным источникам, превратился в серьезного палеографа.

30 мая участники экспедиции после торжественных проводов и теплых напутствий Оленина выехали из Петербурга. «Наконец исполнилось давнишнее мое желание путешествовать по России, видеть в ней места, ознаменованные великими происшествиями, и, так сказать, поклониться священным останкам отечественных древностей»,— сделал первую запись в путевом дневнике Бороздин. И Оленин, и члены экспедиции понимали всю значимость этой научной поездки, и Бороздин записывает: «Много было по России путешествий... Однако ж могу заметить здесь, что главный и единственный предмет их был всегда естественная история и ее отрасли. Древностей они или совсем не описывали или описывали их только поверхностным образом, и то мимоходом. Следовательно, путешествие мое есть в России почти первое в своем роде».

Задачи экспедиции сводились к разыскиванию уцелевших в войнах и пожарах старинных грамот, сбору сведений о территориальных границах удельных княжеств времен Древнерусского государства с целью «иметь древнюю нашу географию», о чем писал Оленин в свое время Мусину-Пушкину в «Письме... о камне Тмутараканском...»; описанию одежд, так как старинные одежды вместе с обычаями постоянно «изглаживаются» из памяти, и, наконец, зарисовке памятников старины, древних развалин. Экспедиция продолжалась до конца января 1811 года и закончилась в Москве. За это время Бороздин с товарищами посетили и обследовали Старую Ладогу, Тихвин, Устюжну, Череповец, Белозерск, Вологду, Киев, Любеч, Чернигов, Нежин, Курск, Тулу и другие места.

Каждая новая находка привлекала к себе Оленина. В исследовательской работе он проявлял завидное умение использовать и сопоставлять разнородные источники и стремился к строгой научной аргументации фактов, как, например, в случае, когда в 1809 году около Юрьева-Польского за Москвой был найден шлем с русской надписью, упоминавшей имя Федора. Оленин по месту находки и этому имени доказал, что шлем принадлежал Ярославу Всеволодовичу, носившему в крещении имя Федора, и был им утерян во время Липецкой битвы 1216 года.

Во время поездки Ермолаев писал Оленину о наиболее важных находках. Из Вологды он сообщал, что достал для Оленина несколько интересных рукописей, одна из которых относилась к XIV веку; из Галича доносил, что приобрел летописец, «заключающий происшествия города Галича, коих я ни в каком другом летописце не нашел»6. Письма Ермолаева свидетельствуют о глубоких палеографических познаниях их автора, которые помогали ему в отборе обнаруженных материалов для отправки в Петербург или снятия копий, исполняемых по мере необходимости сразу же самим исследователем. В Киеве, например, Ермолаев при чтении грамот местных монастырей обнаружил три подложные.

Экспедиция выявила значительное количество рукописных материалов, интересных памятников архитектуры и искусства, состояние многих было критическим. Надо было спасать их, концентрировать письменные,источники в одном месте для последующего кропотливого их изучения и издания. Кружок любителей и знатоков древностей, который формировался в Публичной библиотеке под покровительством Оленина, в последующие годы много сил приложил для выполнения именно этой сложной задачи.

Оленин, по-видимому вместе с Ермолаевым, разработал план издания русских летописей. В «Кратком рассуждении о издании полного собрания русских дееписателей», появившемся, несомненно, после подведения итогов первой археографической экспедиции, выявившей значительное количество рукописных материалов по истории России, Оленин отмечал, что успешное изучение отечественной истории в первую очередь зависит от «собрания воедино всех источников, к сему предмету относящихся» и последующего их издания. Издание, убежден Оленин, необходимо как для дальнейшего изучения рукописей учеными, так и на случай гибели подлинника.

Оленин убежден в необходимости скорейшего издания «лучших наших летописей и древних исторических отрывков, касательно отечественной нашей истории, в самом ближайшем виде к подлинникам, дабы тем открыть обширное поле критическому разбору и к появлению на сем поприщ остроумных и основательных толкователей, по следам которых новые наши историки станут уже собирать плоды с хотя скучных и утомительных трудов... но столь полезные для будущих русских Тацитов...».

Понимая всю важность сбора и издания летописных и документальных текстов для изучения истории России, члены оленинского кружка понимали и трудность осуществления этой работы. Еще в 1813 году Оленин обратился к обер прокурору Синода А. Н. Голицыну с докладной запиской где, в частности, писал: «Вашему сиятельству не безызвесно, сколько таковых (памятников словесности.— Л. Т.) находится по разным церквам и монастырям русского обширного царства, в особенности в отдаленных от больших дорог?! храмах и обителях... Означенные книги могли бы единствен* но служить к ученым изысканиям, к изданию в свет тиснением любопытных из оных мест или к удовлетворению желающих видеть сии священные останки древней нашей словесности» . Уверенный в том, что ни один исследователь не сможет объехать все обители и церкви, разбросанные по стране, уверенный, наконец, что в монастырях не найдется способных точно скопировать древние документы и летописи, Оленин видит один выход: все рукописи «истребовать» с помощью Синода за счет библиотеки в Петербург; в библиотеке отобрать нужные, упаковать их и отправить в Синод, а потом по расписке — снова в библиотеку, где разск; брать вторично и отобранное скопировать.

Оленин с огорчением отмечал постоянную угрозу гибели рукописей от пожаров, сырости, т. е. от плохого их хранения. В январе 1814 года он обратился к министру народного| просвещения А. К. Разумовскому с предложением начать издание русских летописей. В случае одобрения его предложения Оленин готов был взять на себя обязанность наблюдал за точностью исполнения издания. Всю научную работу, ее обещал он Разумовскому, брался исполнить Ермолаев. Он же мог бы дать краткие примечания с объяснениями темных или недостающих мест в текстах.

Следует отметить смелость и настойчивость, какие проявил в данном деле Оленин. Уже само предложение изъять рукописные книги из монастырей было довольно дерзким во времена, когда церковь была так сильна в России.

Работа по извлечению и изданию исторических источников проводилась еще во второй половине XVIII века, когда Н. И. Новиков издал многотомную «Древнюю Российскую Вивлиофику». Однако приемы издания были тогда несовершенны, отсутствовали знания археографии и палеографии. Рукописи издавались с листа, т. е. даже с теми описками, которые в свое время допустил переписчик, без специальных оговорок этих ошибок и комментариев. Оленин стремился к критическому изданию документов. Он отмечал, что следует обращать внимание на каждую деталь в рукописи, не пренебрегать надстрочными знаками, имеющими порой значение для расшифровки неясных мест, и при издании письменных памятников необходимо «надстрочные знаки или ударения наблюдать во всей строгости, ибо иные могут иногда служить к показанию настоящего чтения». И для примера он приводил свое остроумное прочтение одного неясного места в грамоте великого князя Мстислава Владимировича, данной новгородскому Юрьеву монастырю: «В конце осьмой и в начале десятой строки имя игумена вытерто и выскоблено, но по надстрочным знакам видно, что сие имя состояло из пяти букв, между коими 4 гласных и одна согласная. Сие открытие, соединенное с некоторыми другими обстоятельствами, показывает, что помянутая грамота писана была на имя бывшего в Юрьеве монастыре в 1128 г. игумена Исайи».

После «Письма... о камне Тмутараканском...», которое в 1806 году вышло отдельным изданием с прекрасными гравюрами, выполненными по рисункам Оленина, Алексей Николаевич и Ермолаев предприняли первую попытку издания свода русских летописей.

Были подобраны художник и граверы, которым предстояло точно скопировать древние рукописи, но первые опыты оказались неудачными. Исполнители «оказались не имеющими надлежащих способностей и навыков к тому роду гравировки, которая была необходима для точнейшего изображения всяких древностей, а особливо старинных письмен,— сообщал Оленин одному из глубоких знатоков древностей митрополиту Евгению.— Один остался мне способ — досужливость и таланты... А. И. Ермолаева, но многие теперь его казенные заботы, лишняя, может быть, прилежность к занятиям, ослабляющим зрение, поставили его в невозможность исполнить то, что он сам весьма желал предпринять по привязанности к вам».

Алексей Николаевич все же не остановился перед неожиданно возникшими трудностями и начал готовить к этому сложному делу своего служителя Михаила Богучарова, имеющего привязанность к искусству. Богучаров оказался толковым учеником, и вскоре первые оттиски с его досок были отправлены к тому же митрополиту Евгению.

При первой же возможности Оленин избавлялся от случайных лиц, пришедших в библиотеку при графе Шуазеле-Гуффье, и зачислял в штат талантливых ученых и литераторов. В депо манускриптов, где хранились рукописи, был принят Ермолаев, позже возглавивший этот быстро растущий отдел библиотеки. Поступили на службу Гнедич, Крылов, потом и А. X. Востоков, поэт и филолог-славист.

Служба в библиотеке под началом Оленина давала не только средства к существованию, хотя и незначительные, но и возможность научной и литературной деятельности.

Большую работу вновь принятые помощники Оленина проделали и в самой библиотеке в связи с предстоявшим ее открытием, которое предполагалось в 1812 году. Были утверждены «Начертания подробных правил для управления императорскою библиотекою», сшиты новые мундиры для служащих, но события двенадцатого года заставили отложить торжества до более удобного случая.

Началась война с Наполеоном.

Уже в первые месяцы нашествия Наполеона выявился общенациональный характер войны. Наряду с действующей армией формировалось народное ополчение, стихийно возникали партизанские отряды, активно действовавшие на оккупированной территории. Не остались равнодушными к событиям 1812 года литература и искусство. «Перо писателя может быть в руках его оружием более могущественным, более действенным, нежели меч в руках воина»,— утверждал Гнедич.

При штабе Кутузова действовала походная типография, в I которой печатались листовки с призывами к армии и народу, сводки и даже литературные произведения. «Все журналы гласили только о военных или политических происшествиях» ,— отмечал современник. На сцене снова с огромным успехом представлялась трагедия Озерова «Дмитрий Донской», шли патриотические пьесы Шаховского, Крюковско-1 го, Хераскова... Билеты мгновенно раскупались, «как скоро  афиша объявляла спектакль патриотический, и восторг зрителей при каждом слове, имеющем какую-нибудь аналогию,  доходил до исступления». Зрители бурно рукоплескали и на представлениях оперы «Илья-Богатырь» Крылова, когда,  например, звучали слова:
Победа, победа русскому герою...

Осенью 1812 года в Петербурге вышла первая часть нового политического и литературного журнала «Сын отечества», издаваемого Н. И. Гречем. Материалы журнала были полностью посвящены событиям войны. Печатались рассказы) о подвигах отдельных воинов, партизан, крестьян, ополченцев. По мнению одного из современных исследователей, Оленин был одним из тех, с чьей помощью началось издание журнала. Он же, возможно, сыграл «немалую роль в собирании и сочинении заметок» для «Сына отечества».

На страницах журнала печатались карикатуры, исполненные по сюжетам рассказов раздела «Смесь» о героях из народа. Появились в продаже отдельные гравюры с карикатурами, а одним из первых вышел лист, принадлежавший резцу Оленина, с надписью: «Русский мужик Вавила Мороз на заячьей охоте». Оленин изобразил крестьянина, который с метлой в руках гонится за зайцами с человеческими головами, и один из зайцев — Наполеон.

В работу над карикатурой включилась большая группа художников, и среди них И. И. Теребенев, А. Г. Венецианов, А. Е. Егоров... Увлеклись карикатурой И. А. Иванов и М. Богучаров, работавшие под наблюдением Оленина. Известно около двухсот листов «народных картинок 12-го года», как их порой называют. Это или карикатуры, или патриотические рисунки, сопровождавшиеся прозаическим или стихотворным текстом, порой ярко раскрашенные и напоминавшие народные лубки. Печатались они большими тиражами и пользовались всеобщим спросом. Их можно было увидеть и в светских гостиных, и в крестьянских избах, хотя стоили они недешево. Характерной особенностью отдельных листов являлось прославление подвигов крестьян, подчеркивание народного характера войны. Содержание рисунков помогало осмыслить роль русского народа в войне, воспитывало его национальное самосознание.

Оленин проявлял интерес к этому жанру искусства. В его архиве хранились копии со всех рисунков, опубликованных «Сыном отечества». Все они одного небольшого формата и сделаны тушью, но с какой целью была выполнена эта работа — трудно сказать.

Создает ряд портретов участников войны новый знакомый Оленина — О. А. Кипренский. В марте 1809 года он уехал в Москву для оказания помощи скульптору И. П. Мартосу в его работе над памятником Минину и Пожарскому, в марте 1812 года возвратился в столицу, осенью утвержден в звании академика. Кипренский собирался ехать в Италию для совершенствования мастерства, но начавшаяся война помешала этому.

События двенадцатого года отразились в нескольких рисунках аллегорического порядка. Вообще аллегорическая форма была присуща многим произведениям Кипренского на исторические темы. Один рисунок, получивший в литературе название «Кутузов, шествующий в храм Славы», хранился у Оленина. Потомки Алексея Николаевича, унаследовавшие рисунок, называли его «Апофеозом Кутузова». Кипренский изобразил Кутузова, идущего в сопровождении богини Мщения и богини Славы. Над ними — богиня Правосудия Минерва и парящий орел. Молнии поражают чудовище — наполовину змею, наполовину человека. Основной смысл рисунка — торжество Кутузова над повергнутым врагом. Именно великий полководец, а не кто другой, избрав мудрую тактику ведения войны с коварным врагом, стал главным «виновником» разгрома армии «двунадесяти языков».

Рисунок, исполненный мягким итальянским карандашом с применением белил, особенно интересен надписью, сделанной на постаменте колонны, нарисованной у левого края листа: «Изобрел кн<язь> Г<оленищев> - К<утузов> Смоленской, начертал А. Оленин, произвел Ор<ест> Кипренской». Если участие Оленина в создании рисунка объяснимо: как и во многих других случаях он мог разработать сюжет, скомпоновать все атрибуты и сделать набросок, то участие Кутузова — не уточнено.

До отъезда за границу в мае 1816 года Кипренский постоянно общался с Олениными и кругом их друзей и знакомых. Приезжая к Алексею Николаевичу, он часто рисовал. Известны многие рисунки художника, исполненные у Олениных. Крылова художник рисовал несколько раз. На одном из листов изображен дремлющий баснописец; чуть в стороне на том же листе Кипренский зарисовал одного из домочадцев Олениных, В. Я. Аткинсона, служившего в Публичной библиотеке и жившего постоянно у Алексея Николаевича. В 1816 году появился карандашный портрет Крылова, который был в том же году отгравирован и помещен в его собрании басен.  В один из вечеров Кипренский набросал жанровую сценку в приютинской гостиной с Крыловым и Анной Фурман. Иван Андреевич изображен в своей привычной для приютинцев позе — дремлющим, сидя у стола, Фурман склонилась над вышивкой. На столе видна шкатулка с нитками, а рядом мерцающая свеча.

К «приютинским» работам, возможно, относится и живописный портрет Гнедича кисти Кипренского.

В 1812 году художник рисует и Батюшкова, а в 1815 году пишет его портрет маслом, который оказался одной из лучших работ, сделанных в 1810-х годах. К этому времени относится много рисунков, изображавших Екатерину Семенову. Кипренский рисовал ее и в народном костюме, и в костюмах героинь, которых она играла на сцене.

Наступил 1813 год. По проекту Оленина готовили памятник на могилу сына. В июне он был отправлен с Тимофеем Мешковым и Иваном Старковым, слугами Олениных, в Можайск. Там они подготовили новую могилу при церкви Живоначальной Троицы и перезахоронили туда останки двух друзей. В 1822 году вокруг могилы была поставлена дубовая решетка, выполненная по чертежам Оленина. Одновременно могила была отремонтирована, памятник поднят выше. В письме к Оленину священник Троицкой церкви Иона Донской, отчитываясь о проделанной работе и затратах на нее, отмечал примечательный факт: «А остальные один рубль употребил для прояснения на монументе слов краскою на масле, так как многие проезжающие из любопытства заходют читать, дабы было видно».

Второй памятник погибшему сыну был сооружен в Приютине. История его появления не совсем обычна и трогательна.

У Олениных существовала добрая традиция отмечать рождение каждого ребенка посадкой дерева — дубка. Когда дети подрастали, они не только начинали ухаживать за «своим» дубком, но высаживали еще по одному дереву.

Когда летом 1813 года Оленины перебрались на дачу, они обнаружили, что дубок Николая засох. На месте погибшего Деревца и поставили Оленины памятник сыну в июле 1813 года. На квадратном постаменте из плит был установлен 89камень в форме усеченной пирамиды с надписью, сочиненной Гнедичем:

Здесь некогда наш сын дуб юный возражал:
Он жил, и дерево взрастало. В полях Бородина он за Отчизну пал,
И дерево увяло! Но не увянет здесь дней наших до конца
Куст повилики сей, на камень насажденный;
И с каждою весной взойдет он, орошенный
Слезами матери и грустного отца.

Реальность этой истории, более похожей на красивую легенду, подтверждают комментарии Алексея Николаевича, сделанные на списке стихотворения: «Сия надпись была сочинена покойным другом покойного моего сына Николая, убиеннаго за веру, царя и отечество на поле Бородинском! Сия надпись помещена была на камне, поставленном в саду приютинской мызы на том месте, на котором сын мой Николай посадил, засохшее по смерти его, дубовое деревцо».

Через семь лет Гнедич напишет стихотворение «Приютино», посвященное Елизавете Марковне, и в нем вспомнит памятном и дорогом месте в приютинском парке:

Вот здесь семья берез, нависших над водами,
Меня безмолвием и миром осенит;
В тени их мавзолей под ельными ветвями,
Знакомый для души, красноречивый вид!
За честь отечества он отдал жизнь тирану,
И русским витязям он может показать
Грудь с сердцем вырванным, прекраснейшую рану,
Его бессмертия кровавую печать!

История появления памятника в Приютине, возможно, была известна Л. Н. Толстому, и во время работы над романом «Война и мир» он использовал ее. Вспомним эпизод, в котором Толстой рассказывал о получении князем Болконским известия о возможной гибели сына Андрея в Аустерлицком сражении: «Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и, несмотря на то, что он послал чиновника в Австрию разыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит».

Толстой не только был знаком с Олениными, но и состоял с ними в родстве. Прадед Льва Николаевича по материнской линии — Сергей Федорович Волконский, его родной брат Семен Федорович — прадед Николая и Петра Олениных. Таким образом, Николай и Петр доводились Льву Толстому четвероюродными братьями. Алексей, сын Петра Оленина, одновременно с Толстым служил в 1854 году на Кавказе и его, возможно, писатель вывел под своей же фамилией в повести «Казаки». Наконец, и представитель следующего поколения Олениных — П. А. Оленин-Волгарь, тоже был знаком с Толстым.

Оленины бережно сохраняли семейные реликвии, напоминавшие о войне 1812 года. Отправляя сына Алексея на Кавказ в 1854 году, Петр Оленин вручил ему наставление своего отца, сделав к нему приписку: «Вот копия письма твоего деда Алексея Николаевича. Посылаю тебе ее, потому что лучше нам ничего не придумать. Он писал это письмо в тех же обстоятельствах, отправляя сыновей на войну. Прибереги ты его в случай, что у тебя самого будут дети. Эти правила и чувства должны оставаться неизменными, и, может быть, тебе пригодится письмо, как и нам пригодилось для вас».

* * *

"Приют для добрых душ...

Возвратился в Петербург и Батюшков. «Здесь я имею друзей, истинно добрых людей, и между ними, конечно, первое место занимает Лизавета Марковна; ей, конечно, ей я многим обязан: она меня любит и утешает, как сына»,— сообщал он сестре. Постоянно бывая в Приютине, Батюшков встречался там с воспитанницей Олениных Анной Федоровной Фурман, которой тогда было 23 года. Ее мать, сестра давнишнего посетителя оленинского дома Ф. И. Энгеля, умерла, когда Анна была совсем маленькой. Анну воспитывала сначала бабушка, а потом — Елизавета Марковна. Некогда в юную воспитанницу Олениных был страстно влюблен Гнедич, которому Батюшков в 1809 году писал по этому поводу: «Выщипли перья у любви, которая состарелась, не вылетая из твоего сердца; ей крылья не нужны. Анна Федоровна право хороша, и давай ей кадить! Этим ничего не возьмешь. Не летай вокруг свечки — обожжешься. А впро­чем, как хочешь...»

Не надеясь на взаимность, Гнедич скрывал от Анны Федоровны свои чувства. У Николая Ивановича лицо было изуродовано оспой, не было одного глаза. Он болезненно переживал свое уродство, которое, по его мнению, препятствовало сближению с красивой девушкой.

«Выщипли перья у любви,..»,— советовал Батюшков, не подозревая, что стрелы Амура поразят и его сердце.
Я с именем твоим, летел под знамя брани
Искать иль славы иль конца;
В минуты страшные чистейши сердца дани .
Тебе я приносил на Марсовых полях;
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал за мною,
С печальным странником он неразлучен стал.

Когда бы Батюшков ни наезжал к Олениным, он постоянно встречался с их воспитанницей: будь то в доме на Фонтанке или в Приютине. Анна Федоровна знала о любви Константина Николаевича, но не разделяла ее. И Батюшков это понял.
Ах, как обманут я в мечтании моем!
Как снова счастье мне коварно изменило
В любви и дружестве... во всем,
Что сердцу сладко льстило,
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствиям конец — печалям никогда!

Елизавета Марковна как могла успокаивала безутешного поэта; старалась как-то помочь и Екатерина Федоровна Муравьева, любившая Батюшкова словно своего сына. Не решаясь признаться в своих чувствах Анне Федоровне, Батюшков изливает их в стихотворных строках. Одним из лучших стихотворений, адресованных Фурман, можно назвать элегию «Мой гений».
О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной,
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов...

Неудачная любовь, личная неустроенность, мрачные впечатления от войны усиливали переживания Батюшкова. «Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев! оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя»,— жаловался поэт.

Участие Олениных согревало, и Батюшков спешил в Приютино, где встречал старых и добрых друзей. Приглашая как-то Александра Ивановича Тургенева в Приютино, он в стихотворном послании нарисовал картину жизни этого «приюта для добрых душ».

Есть дача за Невой,
Верст двадцать от столицы,
У Выборгской границы,
Близ Парголы крутой:
Есть дача или мыза,
Приют для добрых душ,
Где добрая Элиза
И с ней почтенный муж,
С открытою душою
И с лаской на устах,
За трапезой простою
На бархатных лугах,
Без бального наряда,
В свой маленький приют
Друзей из Петрограда
На праздник сельский ждут.
Там муж с супругой нежной
В час отдыха от дел
Под кров свой безмятежной
Муз к грациям привел.
Поэт, лентяй, счастливец
И тонкий философ,
Мечтает там Крылов
Под тению березы
О басенных зверях
И рвет парнасски розы
В приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем как замечает
Кипренский лица их
И кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты,
Которые от Леты
Спасли бы образцов,.
Когда бы сам Крылов
И Гнедич сочиняли,
Как пишет Тянислов
Иль Балдусы писали,
Забыв и вкус, и ум.
Но мы забудем шумИ суеты столицы,
Изладим колесницы,
Ударим по коням
И пустимся стрелою
В Приютино с тобою.
Согласны? — По рукам!

Если не принимать во внимание одной неточности — Приютино лежит не около Парголовских высот, а возле Румболовских, остальное соответствует действительности. Батюшков очень тонко подметил своеобразие приютинской жизни с ее «сельскими» праздниками, обычно устраиваемыми в именины Елизаветы Марковны, на которых все просто, без парадных мундиров и орденов.

Александр Иванович Тургенев давно был знаком с Олениными и хорошо знал то общество, которое собиралось в Приютине. Как и Оленин, он учился в Германии, его влекли Гете и Шиллер, Коцебу и Виланд. Занятия в Геттингене, известном развитием общественно-политических наук, где учителем у него был крупный историк того времени Шлецер, определили дальнейшие интересы Тургенева, и в течение всей своей жизни он увлеченно занимался изучением русской истории.

По возвращении в Россию Тургенев с 1806 года жил в Петербурге и стал частым гостем оленинского дома. В одном из писем он сообщал, что 1 мая 1810 года «ездил с Уваровым и Олениным, в одной карете трое, на гулянье». Батюшков, приглашая его в Приютино, соблазняет Крыловым, Гнедичем и Кипренским, которых наверняка там можно будет застать, описывает все красоты оленинской дачи, а Тургеневу Приютино уже было знакомо не первый год. В письме к брату Николаю он сообщал 23 июня 1810 года: «Я остаюсь один в доме; дожидаюсь Сережу и между тем разъезжаю по дачам. В воскресенье ездил с Уваровым к Оленину на дачу...».

Весной 1812 года Александр Тургенев получил место помощника статс-секретаря по департаменту законов в Государственном совете. Обязанности государственного секретаря в Совете в это время исполнял Оленин. «Новым местом моим обязан я Оленину. Он и указ подносил»,— признавался Тургенев А. Я. Булгакову.

Батюшков, познакомившись с Тургеневым, быстро сошелся с этим умным и общительным человеком, одно время жил у него на квартире в доме на Фонтанке напротив Михайловского замка.

В интимном послании, которое не предполагалось к публикации, чувствуется глубокое уважение и любовь к хозяевам и обитателям «приюта добрых душ» — Крылову, Гнедичу, Кипренскому, самым близким его сердцу друзьям.

Крылов, как и Батюшков, старый друг Олениных и в Приютине бывал подолгу. «Из всех привязанностей второй половины жизни Ивана Андреевича привязанность к просвещенному и добродушному семейству А. Н. Оленина была теплее и искреннее всех... — писал сослуживец Крылова по библиотеке и один из завсегдатаев оленинского дома М. Е. Лобанов.— Крылов почти ежедневно бывал тут или на обеде, или на ужине, или только на вечерней беседе. Приятно ему было служить у такого начальника, который был ему и другом, и благодетелем, и меценатом...». В Приютине Крылов жил в комнатах над господской банькой; здесь удобнее — в тишине, в глубине парка, вдали от шумного господского дома и флигеля, где всегда было много гостей. Здесь, на берегу Лубьи, можно спокойно предаваться мечтам «о басенных зверях» и просто ничего не делать. О нем заботились, особенно Елизавета Марковна и Варенька, старшая дочь Олениных, но не всегда позволяли праздно пропадать вдали от общества. «Матушка Елизавета Марковна, — вспоминала Варвара Алексеевна Оленина,— любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала милой Крылочка, что не очень гармонизировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он ее любил и почитал как матерь свою, так что она этим воспользовалась чувством и в Приютине запирала его на ключ в комнате его над баней дни на два. Носила сама с прислугой ему кушанье и держала его там, покуда он басни две или три не написал».

Иван Андреевич добродушно позволял Елизавете Марковне держать себя в затворничестве, писал басни, терпеливо сносил женские причуды. Считал он причудой и заботу своих покровительниц о его внешнем виде и жилище. Как отмечали современники, Крылов «одевался крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь...». Собираясь на маскарад, Крылов обратился за советом, что ему надеть, к Варваре Олениной. «Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает»,— шутя ответила она. Как-то раз, пока Крылов гостил в Приютине, Елизавета Марковна с Варенькой распорядились вычистить и вымыть всю его квартиру в здании библиотеки; купили новую мебель, но когда навестили Ивана Андреевича через две недели, то с ужасом увидели множество голубей, разгуливающих по столам, коврам и пр.

Крылов отвечал своим покровительницам взаимной любовью. Более того, заверял Елизавету Марковну, что когда почувствует приближение смерти, то обязательно придет или даже приползет, если не будет сил, чтобы умереть у ее ног. «И в самом деле,— свидетельствует Лобанов,— когда от прилива крови к голове удары начали его поражать так, что при втором ударе покривилось его лицо, он, больной, дотащился до их дома... Доктора были призваны и всякая помощь была оказана больному с материнской нежностью».

Многие басни Крылов написал и впервые читал в Приютине, и первым ценителем их был Оленин. В 1809 году! Крылов выпустил отдельным изданием первую небольшую книжку басен, быстро раскупленную читателями. Все эти басни, а было их 23, читались в доме Олениных, многие печатались в «Драматическом вестнике». В 1811 году вышла вторая книжка. В том же году Крылов переиздал ее с значительными изменениями в тексте. Прав был Батюшков, когда говорил, что басни Крылова читают наизусть. Книжки быстро раскупались, и басни на самом деле читались с превеликим удовольствием.

Оленин принимал активное участие в издании басен: носил их на утверждение в цензурный комитет, хлопотал перед царем о выдаче средств на печатание книги, руководил работой художников и граверов.

В 1815 году вышло первое иллюстрированное издание. Оленин много потратил усилий, чтобы оформить книгу. Снова, как и при иллюстрации многих других сочинений, он привлек художника И. А. Иванова, работой которого руководил.

В трудные для России дни 1812 года Крылов не бросал пера. Однажды в столицу пришло известие, что Наполеон вскоре после оставления Москвы направил в ставку Кутузова генерала Лористона с предложением начать мирные переговоры. Кутузов отклонил предложения Наполеона, а через некоторое время нанес поражение французам при Тарутине.

Крылов не замедлил откликнуться на этот случай басней. В один из вечеров он прочитал собравшимся в Приютине «Волка на псарне». Приютинцы ценили талант одного из лучших учеников Суворова и басню Крылова одобрили, потом напечатали ее в «Сыне отечества». Вскоре дошла она и до Кутузова. М. И. Муравьев-Апостол вспоминал, что находившийся в свите Кутузова В. А. Жуковский стал читать только что вышедшую басню, и при словах: «Ты сер, а я, приятель, сед» — Кутузов снял фуражку, обнажив седую голову.

Вскоре последовала новая басня Крылова. Она появилась после рескрипта царя к Кутузову, в котором выражалось неудовольствие медлительностью полководца. Мудрость Кутузова была по душе Крылову. В басне «Обоз» баснописец высмеивал нетерпеливость и оправдывал осторожность и рассудительность, которые приходят с годами и опытом. В морали басни явный намек на Александра I, самоуверенность которого в войне с теми же французами в 1805—1807, годах привела ко многим неудачам:
Как в людях многие имеют слабость ту же:
Все кажется в другом ошибкой нам;
А примешься за дело сам,
Так напроказишь вдвое хуже.

За «Обозом» последовала басня «Ворона и Курица»,| Удар наносился по тем выходцам из господского сословия," которые, надеясь ужиться с захватчиками, остались на оккупированной территории. С гневом и презрением писал о них в дневнике офицер Семеновского полка А. Чичерин: «Жадные и корыстные помещики остались в своих владениях, чтобы избежать полного разорения, и, волей-неволей содействуя замыслам неприятеля, открыли ему свои амбары; проливая неискренние слезы и рассуждая о патриотизме, они верности отечеству предпочли удовлетворение своего корыстолюбия».

Выбору сюжета басни послужила карикатура И. Теребенева «Французский суп», помешенная в «Сыне отечества». На ней изображались голодные французские солдаты, готовящие суп из ворон.

Успех басен Крылова в армии был колоссальным. Они распространялись в списках, печатались в походной типографии Кутузова. Батюшков просил Гнедича: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто их слышал на биваках с новым удовольствием».

Батюшков испытывал глубокое уважение к великому баснописцу. Он был рад каждой новой встрече с ним, интересовался его творчеством. «Поклонись от меня бессмертному Крылову,— просил однажды он Гнедича,— бессмертному - конечно, так! Его басни переживут века. Я ими теперь восхищаюсь».

Батюшков прочил бессмертие великому другу и раньше — в «Видении на берегах Леты». В этой сатирической поэме, резко выступая против Шишкова, Шихматова, Хвостова и других эпигонов классицизма, а также против подражателей сентиментализма вроде Шаликова, Буниной, Титовой, Батюшков писал о Крылове, как о поэте, произведения которого на века останутся за чертой забвения.

Поэма была прислана Гнедичу с просьбой прочитать ее у Олениных. Гнедич, получив сатиру, поспешил к Алексею Николаевичу, чтобы прочитать ее в присутствии домочадцев и друзей дома, среди которых присутствовали Крылов и Александр Тургенев. Сатира о живых мертвецах была принята с восторгом, и Гнедич писал об успехе своему другу: «Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самой час приезда приходит к Оленину и слышит приговоры курносого судьи на все лица; он сидел истинно в образе мертвого и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах; признаться, что пьеса будто для него одного писана. Тургенев, на коленях стоя, просил у Оленина дать списать ему и сказать имя» ".

...Приглашая Тургенева в Приютино, Батюшков выделяет из многочисленных гостей Олениных Ореста Кипренского. Он высоко ценил талант художника и в «Послании» не преминул отметить, что все те, кого он изобразил на своих полотнах, навсегда останутся в истории. И если бы Крылов и Гнедич, портреты которых Кипренский писал в Приютине, сочиняли так же, как сочиняют бездарные Балдусы и Тянисловы, «забыв и вкус и ум», то и тогда они, благодаря таланту художника, сохранились бы в памяти потомков. Под Балдусами Батюшков подразумевал Шишкова и его последователей, которым эту кличку дали сторонники Карамзина; под Тянисловом — поэта П. М. Карабанова, получившего это прозвище по имени бездарного поэта — персонажа ко- 103медии Крылова «Проказники». После посещения выставки в Академии художеств Батюшков в очерке «Прогулка в Академию художеств» восторженно писал о мастерстве Кипренского: «С каким удовольствием смотрели мы на портреты г. Кипренского, любимого живописца нашей публики! Правильная и необыкновенная приятность в его рисунке, свежесть, согласие и живость красок — все доказывает его дарование, ум и вкус нежный, образованный».

Но не было, пожалуй, человека, который был бы Батюшкову ближе, чем Николай Иванович Гнедич. Где бы ни был Батюшков: в своей ли деревне на Вологодчине, в Москве, в действующей армии, он не порывал связей с другом. Свободное от службы время друзья проводили в Приютине, и там Гнедич продолжал «мечтать о греческих богах». «Когда он сходил с олимпийских небес, после долгих совещаний с богами, особливо с красивыми своими богинями, он казался не замечающим нас, грешных,— вспоминала Варвара Оленина.— Но зато, когда он опять преобразовывался в свою собственную персону, малороссийская живость, острота, любезность вся высказывалась».

Уютная дача и живописный ландшафт вдохновляли на труд, о чем Гнедич признавался в теплых лирических строках стихотворения «Приютино»:
Здесь часто, удален от городского шума,
Я сердцу тишины искал от жизни бурь;
И здесь унылая моя светлела дума,
Как неба летнего спокойная лазурь.

Творчество Гнедича неразрывно с Приютином, где он проводил все свое свободное время, куда стремился к друзьям. Здесь была написана идиллия «Рыбаки», признанная одним из лучших произведений поэта. Приютино Гнедич воспел в стихах:
Еще я прихожу под кров твой безмятежный,
Гостеприимная приютинская сень!
Я, твой старинный гость, бездомный странник прежний,
Твою приютную всегда любивший тень...

Но главное место в жизни Гнедича, да и в какой-то мере оленинского кружка занимал перевод «Илиады». Шесть лет прошло, как Гнедич приступил к переводу творения бессмертного Гомера. Шесть лет самоотверженного труда, привлекшего пристальное внимание многих современников.

Особое участие принял Капнист. Уехав из Петербурга, он продолжал интересоваться успехами Гнедича, постоянно тревожил его напоминаниями о необходимости продолжать работу, хотя хорошо представлял, в каком положении находился переводчик из-за постоянной нехватки средств к существованию. «Неужель и впрямь вы оставили переводить Гомера?»  — спрашивал Капнист, до которого, возможно, дошли какие-нибудь слухи, вызвавшие беспокойство.

В Петербурге тоже беспокоились, и осенью 1809 года князь И. А. Гагарин, покровитель Семеновой, выхлопотал Гнедичу за занятия с его любимицей пенсию. Это известие очень обрадовало Капниста: «Искренне и от всего сердца поздравляю вас. Пословица русская справедлива: бедненькой ох, а за бедненьким бог. Терпение и труд всегда превозмогут. Вы уверены, что я искренне разделяю радость вашу. Теперь вы обязаны докончить перевод Илиады. Но, бога ради, не спешите... Прошу прежде издания в свет прислать мне 7 и 8-ю песни, буди можно, с буквальным переводом. Я поспешу возвратить их с моими замечаниями. Вы знаете, как я ревностно желаю, чтоб все, что выходит из-под пера друзей моих, было совершенно».

Активно помогал советами и Оленин. Он обсуждал с Гнедичем и друзьями каждый переводимый стих, каждую песнь «Илиады». «Сейчас был у меня один из приближенных Н. Н. Новосильцева (статс-секретарь Александра I.— А. Т.), которому я читал единоборство Аякса и Гектора,— извещал Оленин Гнедича.— Он в восхищении от меня пошел. Спешу вас о том уведомить с тем, чтоб вы мне поскорее доставили копию со всей VII песни. Да этого мало будет,— надобно и VIII переписать».

И вдруг в 1813 году Уваров обратился к Гнедичу с открытым письмом. Он выступил против александрийского стиха,  которым Гнедич, вслед за Костровым, переводил Гомера, и привел убедительные доводы в пользу гекзаметра: «Когда вместо плавного, величественного экзаметра я слышу скудной и сухой александрийский стих, рифмою прикрашенный, то мне кажется, что я вижу божественного Ахиллеса во французском платье».

Возможно, написанию письма предшествовали обсуждения этого предложения у Оленина, с которым Уваров находился, по его признанию, «с ранней молодости в числе коротких приятелей». Мы помним его участие в «Превращенной Дидоне» на сцене в Приютине 5 сентября 1806 года, совместные с Александром Тургеневым поездки в Приютино, прогулки по Петербургу с Олениным. Правда, в 1807 году он надолго покинул Петербург, зачисленный в русское посольство в Австрии, а потом во Франции, но после возвращения в столицу возобновил свои визиты к Олениным.

Алексей Николаевич поддержал Уварова, а вот Капнист, узнав содержание письма, выступил против: «Я почел долгом против введения чужеземного размера стихов в словесность нашу ополчиться всеми моими силами и всякими способами», — писал он Уварову.

Полемика, вызванная письмом Уварова, разгоралась и повлекла за собой выступления Капниста и Уварова. Капнист, будучи противником «чужеземного размера», предложил еще один вариант: переводить русским былинным языком. «Весьма давно уверился уже я, что мы имеем богатую оного отечественную руду, в презрении несправедливо оставляемую, для разработки которой не сыскался только до сих пор истинно ревностный и от предрассудков освобожденный ископатель», — утверждал решительно Капнист.

Ну а что Гнедич, из-за труда которого разгорелись споры? В ответ Уварову он писал: «Давно чувствую невыгоды стиха александрийского для перевода древних поэтов... Нет возможности в переводе стихами александрийскими удовлетворить желанию просвещенных читателей... знакомых с языком древних и дорого ценящих священные красоты древней поэзии».

После шестилетнего титанического труда Гнедич отказался от перевода александрийским стихом и начал заново переводить «Илиаду».

Многолетняя работа над переводом еще более сблизила поэта с Олениным. Освободившись от дежурств в библиотеке, Гнедич спешил в Приютино, чтобы предаться в тиши лесов творческой работе.
Здесь часто по холмам бродил с моей мечтою
И спящее в глуши безжизненных лесов
Я эхо севера вечернею порою
Будил гармонией Гомеровых стихов...

Каждая песнь «Илиады» после перевода обязательно читалась у Олениных и подвергалась основательному разбору. После прочтения одного такого куска Оленин с несвойственным его натуре восторгом поспешил обрадовать Николая Ивановича: «Вот я целое утро читаю и перечитываю вчерашний ваш любопытный опыт и признаюсь вам чистосердечно, что всякий раз читал его с новым удовольствием. Не знаю, заблуждаюсь ли я сильным желанием избавить русскую словесность от тяжкого ига александрийских стихов и рифмы, или в самом деле музыка греческого экзаметра меня пленила. Но как бы то ни "было, читаю, перечитываю, вслушиваюсь — и всякий раз все мне лучше и лучше кажется! — что же будет, как вы некоторую монотонность в окончании каждого стиха найдете средство переменить! Помоги вам господи, как можно скорее».

Оленин заверяет Гнедича, что «ныне же по милости великолепного и много изгибистого... нашего языка, по модели или, лучше сказать, силою растопленного и в эллино-греческую форму вылитого языка и по дару вам свыше данному и по вкусу вашему — вам — вам предлежит оставить потомству и русскому народу единственный отпечаток на иноплеменном (греческому) языке — бессмертных творений величайшего из поэтов».

Гнедич кропотливо разбирал каждый стих и в случае сомнений при толковании тех или иных слов обращался за помощью к Оленину. Алексей Николаевич проводил серьезнейшие изыскания не только в области античной истории, но и истории других народов, в том числе и истории славян. Результаты своих поисков он оформлял в виде пространных писем к Николаю Ивановичу, в которых содержатся пояснения почти к двумстам словам. Это объяснения различных видов брони, лат, одежды, обуви, судов, оснастки у древних. Свои рассуждения Оленин сопровождал рисунками с изображением воинов, деталей вооружения или костюмов, судов и пр.

ВО ГЛАВЕ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ

15 мая 1817 года в здании Академии художеств на набережной Невы царила суматоха. Воспитанники спешно строились по классам. В полном составе присутствовали все члены Академии. Ждали приезда нового президента — А. Н. Оленина.

В 11 часов он появился. При встрече соблюдалась полная субординация: внизу стояли младшие члены Академии, на лестнице, вверху, нового президента встречали ректор И. П. Мартос и старшие члены. В их сопровождении Оленин, пройдя мимо всех классов, подошел к дверям залы, где его встретил конференц-секретарь А. Ф. Лабзин. Он зачитал указ о назначении Алексея Николаевича президентом Академии художеств. После этого, заняв свое место, выступил Оленин.

Батюшков, находившийся в то время в деревне, узнав о новой должности Алексея Николаевича, приветствовал его стихотворными строками: «Наконец, у нас президент в Академии художеств, президент,
Который без педантства,
Без пузы барской и без чванства,
Забот неся житейских груз
И должностей разнообразных бремя,
Еще находит время
В снегах отечества лелеять знобких муз,
Лишь для добра живет и дышит,
И к сим прибавьте чудеса:
Как Менгс — рисует сам,
Как Винкельман красноречивый — пишет».

Состояние дел Академии художеств Оленин основательно изучил еще в 1816 году, когда возглавил «Комитет для рассмотрения нужд Академии художеств», учрежденный по велению царя. Все дела Академии за последние годы были пущены на самотек. Отсутствие контроля за преподаванием, дисциплиной учащихся и преподавателей приводило к многочисленным нарушениям и злоупотреблениям. В своих записках Ф. И. Иордан с горечью писал о положении дел в Академии: «Драки и пьянства были в ней деяния обыкновенные. Старший класс объявлял войну младшим, и мы,низшие классы, с ужасом шли... по нескончаемым с едва мерцающим от тусклого огня коридорам, в которых старшие ловили мальчиков и били без всякой причины»'.

Мальчики ходили в обтрепанных мундирах, вызывая насмешки петербуржцев, у них было всего по одной паре изрядно поношенного платья и обуви.

Преподаватели зачастую опаздывали на занятия или вообще не являлись в классы. Академия располагала значительным собранием произведений искусства, но многие картины и скульптуры были попорчены и даже растеряны.

Здание Академии многие годы не ремонтировалось и пришло в такое состояние, что находиться в нем было небезопасно: в любой момент могла рухнуть на головы учащихся лепнина карнизов или целые пласты штукатурки. В кассе оказалось всего 17 рублей 26 копеек, в то время как долг составлял без малого 300 тысяч рублей.

Почти 10 лет Академия содержала около 30 пенсионеров, закончивших учебу с медалями и получивших право поехать за границу для совершенствования своего мастерства, однако отсутствие средств препятствовало этой поездке.

Чтобы быстрее вывести Академию из тяжелого положения, Оленин настоял на сокращении количества учеников и на строгой экономии средств. Он добился через министра народного просвещения князя А. Н. Голицына выделения средств на погашение долга, на проведение ремонтных работ в здании и благоустройство территории. Воспитанникам были сшиты новые мундиры.

Экономия и упорядочение расхода средств способствовали тому, что уже через 10 лет Академия располагала свободным капиталом, достигающим 200 тысяч рублей.

Были осуществлены нововведения и в учебном процессе. До прихода Оленина в натурном классе обычно рисовали красным карандашом, что было чрезвычайно неудобно, так как при исправлении малейшей неточности на листе оставались пятна. Оленин предложил заменить красный карандаш на олонецкий графитный, который не давал глянца и легко убирался с бумаги. Учащиеся для рисования стали получать ольхинскую бумагу, напоминающую английский ватман. Ученики третьего и четвертого возрастов стали писать с картин копии, которые Оленин старался продать. Вырученные деньги расходовались на приобретение красок, холста, а также на нужды учащихся младших классов, чьи произведения не могли продаваться, и наконец, часть денег вносилась в кассу Академии, откуда после окончания курса учебы они выдавались ученику.

Изменился и досуг воспитанников. Зимою на круглом дворе заливался каток и устраивались горы. В летнее время организовывались прогулки на острова. Преподавались танцы, пение, музыка. Был организован и театр, на спектакли которого приезжали Крылов, Гнедич, Батюшков, актеры Семенова, Яковлев, Сосницкий и другие.

Оленин приложил много усилий для пополнения собрания копий с античных скульптур. Заказанные за границей копии ВхЧесте со старыми скульптурами, собранными из классов, он распорядился установить в особом зале, где воспитанники могли заниматься копированием шедевров античного искусства. Для успешной работы исторических живописцев Оленин передал Академии свою коллекцию оружия и костюмов, которые использовались художниками в работе над полотнами на историческую тематику.

Своею деятельностью — активной, твердой и последовательной — Оленин смог вывести Академию из того плачевного состояния, в которое ее привели беспечность и равнодушие его предшественников. Требовательность, порой граничащая с педантичностью, стремление к наведению дисциплины не только среди учащихся, но и преподавателей, привыкших к большей свободе и безнаказанности, вызвали их неудовольствие, а также всевозможные толки, насмешки, едкие высказывания в адрес Оленина. Не обошлось без разговоров в связи с запрещением посещать классы крепостным. И поныне бытует неправильное мнение, будто именно Оленин начал проводить крепостническую политику в стенах Академии художеств. На самом деле — это была вынужденная мера, объясняемая общим поправением правительственного курса.

Устав запрещал принимать в Академию людей несвободного состояния. И устав этот не нарушался. Правда, некоторые крепостные обучались на дому у отдельных профессоров, получавших за это от помещиков большие деньги. Однако в последние годы XVIII века, когда Академия стала испытывать финансовые затруднения, а точнее — с 1798 года, в ней были открыты вечерние рисовальные классы, в которых стали появляться и крепостные под видом пенсионеров. Но как бы талантливы они ни были, заслуженные ими на экзаменах медали и дипломы об окончании Академии получали лишь при условии, если помещик давал им "вольную".

Первое, на что обратил внимание нового президента министр просвещения князь А. Н. Голицын, — это на недопустимость присутствия в Академии крепостных людей. Оленин попытался найти выход из затруднительного положения и предложил помещикам, люди которых обучались в Академии, освободить их, чтобы они смогли учиться и получить диплом, но никто из помещиков не согласился. Более того, Аракчеев, человек которого был также отчислен, писал с неудовольствием Оленину: «Почему господам не иметь права отдавать выучить и сделать настоящим человеком из своих людей, но приневолить меня никто не может сделать его вольным».

В письме к Аракчееву Оленин объяснял, что руководство министерства просвещения поставило ему на вид случаи нарушения академического устава и что все академики, советники и профессора «единогласно восставали против онаго (т. е. совместного обучения. — Л. Т.), исключая только г-на конференц-секретаря, который находил сию меру полезною». Личное мнение Оленина на этот счет совпало с мнением членов академического совета. Совместное обучение, считал Оленин, вредно и для Академии, и для помещиков, так как, если бы помещики получали от Академии просто подготовленных мастеровых — маляров, резчиков и тому подобное, это было бы выгодно, но «в академии воспитываются художники, в которых, по существу их званий, должно непременно, для истинной пользы и возвышения искусства, возвышать и мысли, и чувствования, образовать их ум и сердце, говорить им беспрестанно о свободе мыслей, о свободе в выборе предметов учения, о свободных художествах, ибо они так испокон века называются всеми просвещенными народами. Таким образом крепостной человек, несколько лет сряду проучившийся, по наставлениям учителей своих и товарищей, к слову «свобода» и к понятиям о личной свободе, о необходимости оной для свободных художеств, о правах художника, об открытой ему дороге к получению посредством успеха в оных чинов и личного даже дворянства, возвращается, наконец, в дом к своему помещику в крепостное состояние, и тут не токмо в совершенном отчаянии и в жестокой самой к нему ненависти, но с ненавидением "даже и того дарования, посредством коего он мыслил выйти из несносного для него крепостного состояния, тут, по общей привычке русского народа, он начинает с горя пить...».

Как мы видим, сословные предрассудки не были чужды Оленину, и доказательство тому — это пространное письмо к Аракчееву. И в то же время Оленин понимал, что крепостное состояние является несносным для человека, а тем более для представителя «свободных искусств». Вот почему, когда к нему обращались с просьбами принять в Академию кого-нибудь из крепостных, он всегда предлагал сначала освободить того человека и только потом соглашался взять его в состав воспитанников.

Много шума наделала история увольнения вице-президента Академии художеств А. Ф. Лабзина. В поведении президента Академии в связи с этим происшествием некоторые современные исследователи усмотрели проявление реакционных взглядов, хотя, как и в предыдущем случае, вопрос этот довольно спорный и не терпит категоричности.

«Дело» Лабзина возникло в сентябре 1822 года. Предыстория его такова. 13 сентября на заседании совета Академии Оленин предложил избрать в почетные члены Д. А. Гурьева, А. А. Аракчеева и В. П. Кочубея. Несомненно, что подобное предложение Оленин вынужден был внести не по своей воле, а по желанию кого-то из высокопоставленных лиц. С Аракчеевым, например, у Оленина существовали весьма натянутые отношения, он даже подавал из-за этого в отставку, но ему в том отказали; кандидатуру ненавистного ему временщика он вряд ли по своей инициативе предложил бы членам совета. Во время обсуждения кандидатур А. Ф. Лабзин со свойственной ему прямотой и решительностью высказался, что если совет считает их достойными быть почетными членами Академии только потому, что они близки к императору, то он в свою очередь предлагает избрать и царского кучера Илью, как наиболее близкого к государю человека, настолько близкого, что ему позволено сидеть при царе, да еще и спиной к царской особе. Оленин попытался это неожиданное заявление Лабзина превратить в шутку и сказал, что непременно передаст избранным членам о чести, которой они удостаиваются вице-президентом, предложившим избрать вместе с ними и кучера Илью; его слова вызвали смех присутствующих и раздражительный ответ Лабзина, что он этого не боится. Кто-то донес об этой истории военному генерал-губернатору Петербурга Милорадовичу. Последний не преминул обратиться с письмом к Оленину: «Я считаю обязанностью своею просить Вашего превосходительства уведомить меня, что произошло со стороны г-на Лабзина? Вам самим известно, сколь благопристойность необходима везде и что правительство не может не обратить внимания на подобные действия;' а посему, ожидая подробного уведомления о всем, честь имею быть (и прочее)...»4

Пришлось Оленину подтвердить, что действительно все так и было, как о том кто-то рассказал, а точнее — донес Милорадовичу. Однако Оленин всячески стремился смягчить это дело, объясняя, что Лабзин тяжело болен. Более того, он сообщил Милорадовичу, что «так как слышанное вами было совершенно справедливо и говорено г. Лабзиным громко, в присутствии более 20-ти господ художников, то я по совести принужденным нашелся подтвердить вам, по требованию вашему».

Казалось, на этом и кончится, тем более что царя в то время не было в Петербурге и все могло забыться к его возвращению, но не тут-то было. 20 октября последовало предписание Александра I к министру просвещения и духовных дел А. Н. Голицыну: «Усмотрел я из донесения... наглый поступок, учиненный в полном собрании вице-президентом оной (Академии художеств. — А. Т.) действительным статским советником Лабзиным. Подобная дерзость терпима быть не может. Я повелел указом сего числа, правительствующему Сенату данным, отставить его вовсе от службы, а С.-Петербургскому военному генерал-губернатору выслать его из столицы в деревни, с запрещением выезда из оных без особенного моего на то повеления. Равным образом с крайним удивлением заметил из самого отзыва президента Оленина, шуточное возражение, им сделанное Лабзину, в опровержение его дерзости, тогда как следовало властью, ему присвоенною, укротить неприличное поведение Лабзина; вследствие чего повелеваю вам, призвав г. президента Академии художеств, сделать ему строжайший выговор как за такой ответ, так и за то, что не умел в сем случае исполнить должного, оставя столь дерзкий поступок без донесения начальству».

Все указанные документы свидетельствуют о непричастности Оленина к возбуждению дела Лабзина. Оленин не только умолчал, но и потом, когда и над ним нависла угроза наказания, по-прежнему пытался все мотивировать несерьезностью, легкомыслием, наконец, болезнью Лабзина, которая удерживала от принятия мер. А Александр I был крайне недоволен Олениным. Елизавета Марковна обратилась к министру двора П. М. Волконскому, родственнику ее мужа, с просьбой заступиться за Алексея Николаевича. Волконский постарался как-то смягчить гнев царя, которому объяснял, со слов Оленина, причины его проступка: умолчал с тем, «дабы не причинить более вреда его (Лабзина. —> Л. Г.) здоровью». В этой ситуации Оленин стремился оказать хотя бы денежную помощь, зная о трудном материальном положении Лабзина. «Я решился ему помочь по долгу христианскому, по силе, по мочи, несмотря на великое огор­чение, которое он мне нанес необдуманным своим поступком, и на многие другие огорчения», — писал он художнику А. Г. Ухтомскому, которого просил взять в кассе по расписке жалованье, так как в наличии денег у него не оказалось, и передать их Лабзину, не говоря, что они от Оленина. Ухтомский просьбу Оленина выполнил в тот же день, «доставив ту сумму известному... несчастливцу, который скоро и отправится в предназначенное ему место. Повозка уже готова...»

...Круг знакомств Оленина расширился, как только он стал президентом Академии художеств. Его дом посещали не только профессора И. П. Мартос, В. К. Шебуев, А. Е. Егоров, но и талантливые ученики, молодые художники.

Со времени обучения в Академии сложились дружеские i отношения Брюлловых с Олениными. Братья Александр и Карл Брюлловы выделялись среди остальных учеников своими успехами. Именно юному Карлу поручил Оленин изготовить эскиз нового мундира для учащихся.

Осенью 1821 года на торжественном выпуске Академии Оленин вручил Карлу Брюллову первую золотую медаль, аттестат первой степени, шпагу, которой были удостоены наиболее отличившиеся ученики, и все полученные за время обучения медали. Как первый ученик, Брюллов получил право на заграничную поездку за счет Академии, но поскольку Академия едва только рассчиталась с долгами и средств не имела для содержания своих пенсионеров за границей, Оленин предложил наиболее талантливым ученикам остаться на пенсионерство при Академии на три года. Каждому пенсионеру отводилась отдельная комната, давались питание, деньги на приобретение мундира и шинели.

Братья отказались принять предложение Оленина, более того, во время пирушки по случаю окончания Академии Карл предложил предать анафеме президента, но вскоре вспышка обиды угасла. Молодые художники начали бывать в оленинском доме, подружились с сыном Олениных Петром.

Петр Оленин увлекался живописью, был знаком со многими художниками. Во время своего путешествия по Франции и Италии в 1818—1819 годах он сблизился со многими художниками из русской колонии. «С веселым П. А. Олениным ходили утром по руинам далеко за город, — сообщал в Россию Сильвестр Щедрин, — и сии маленькие путешествия начинались и кончались шутками и смехом, ввечеру же сбирались у него или у кого-нибудь из нас и составляли маленькое русское общество...».

Брюлловым, которые с нетерпением ожидали поездки в Италию, интересно было узнать из рассказов Петра Оленина о далекой южной стране, привлекавшей всех художников. Европы, о жизни русских художников-пенсионеров, о итальянской живописи и архитектуре.

Брюлловы сближаются не только с Олениными, но и многими их давними друзьями, среди которых был и Гнедич. Незадолго до отъезда братьев в Италию, который состоялся в августе 1822 года, Александр Брюллов получил в подарок От Гнедича его идиллию «Рыбаки», написанную в Приютине и изданную в 1821 году.

В Италии много лет находился и художник Кипренский, с которым Оленин не прерывал своих давних и дружеских отношений. Уже вскоре после отъезда из Петербурга Кипренский послал Оленину подробный, хотя и неофициальный отчет с описанием своего путешествия — ответ на просьбу Алексея Николаевича поделиться впечатлениями от увиденного. Рассказывая о достопримечательностях итальянских городов, Кипренский мысленно находился на берегах Невы. Он представил себе, как едет по улицам Петербурга — мимо Академии художеств, Медного всадника и Адмиралтейства — к Фонтанке, где живут его друзья. «Отсюда везите меня поскорее к Алексею Николаевичу Оленину поклониться Елизавете Марковне, Агафоклее Марковне, Дмитрию и Павлу Марковичу с фамилиею. Верно, теперь у вас Иван Андреевич Крылов и Николай Изанович Гнедич, здравствуйте, милостивые государи. Когда придет с дежурства Петр Алексеевич, прочтите ему поклон от одного человека...»

Помня, что Алексей Николаевич являлся отличным знатоком старинных луков, он просил прислать их точные размеры и рисунок, необходимый для задуманной картины «Аполлон поражает Пифона». В свою очередь Оленин, став президентом Академии художеств, обратился к Кипренскому с просьбой узнать, возможно ли заказать формы или гипсовые отливки с лучших древних статуй, как, например, с Аполлона Бельведерского, Лаокоона, Умирающего гладиатора, Купидона, Венеры Медицейской и других. И художник повел переговоры с директором Ватиканского музея Кановой, получил его согласие, а вскоре отправил отливки в Россию.

Взаимно интересным и полезным было знакомство Оленина и Ф. П. Толстого. Их первая встреча могла произойти еще в 1792 году, когда командиром Псковского драгунского полка, где служил Оленин, был назначен П. А. Толстой. Новый командир взял к себе девятилетнего племянника Федора Толстого, обещая сделать из него превосходного кавалериста.

С раннего детства у Ф. Толстого проявилась любовь к рисованию, а позже — к лепке из воска. Она и привела молодого офицера в стены Академии художеств, где он вскоре познакомился и подружился с Кипренским. Быстро осваивал Толстой искусство рисунка, потом — лепки с гипсов античной галереи; с жадностью изучал античную историю, покоренный мастерством древних греков, и наконец решил уйти в отставку, чтобы полностью посвятить себя искусству. С завидной настойчивостью он занимался самообразованием,-изучая физику, математику, политэкономию, естественные науки, историю. «Я старался пользоваться всеми средствами, которые могли быть полезны для моего образования, не пропускал ни одного собрания находившихся в Петербурге литературных обществ, почти во всех этих обществах я был членом», — позже напишет Федор Петрович Толстой.

Именно тогда, в первом десятилетии прошлого века, появился талантливый художник в доме Олениных.

Толстой пробует свои силы в самых разных видах изобразительного искусства. Он прекрасный рисовальщик, акварелист, живописец, скульптор и, наконец, медальер. В этом виде искусства Толстой достиг вершин, которые оказались не под силу ни одному из его современников. «Гений творит, вкус образует,— писал А. А. Бестужев после посещения выставки в Академии художеств, на которой экспонировались медальоны Толстого. — Взгляните на медальерные работы графа Толстого, и вы уверитесь, — до какой степени может возвыситься гений, предводимый тонким, образованным вкусом; уверитесь, что можно быть поэтом, не стихотворствуя».

Поклонник античности, влюбленный в строгие классические формы древнегреческого изобразительного искусства, он использует их в своем творчестве.

Работая над серией медальонов, посвященных победам русской армии в Отечественной войне 1812 года, Толстой сблизился с Олениным, пользовался его советами. В доме Оленина он познакомился, а потом и подружился со многими его посетителями: Гнедичем, Крыловым, Жуковским, Пушкиным, Плетневым, А. Бестужевым, Н. Бестужевым...