Алексей Николаевич Оленин родился 21 ноября 1764 года (Все даты в книге даются по старому стилю.) в Москве, однако большую часть детства провел в Салауре — родовом имении отца, расположенном в Касимовском уезде Рязанской губернии.
(Прим Б.Г. В Шиловском районе в с. Салаур сохранились остатки усадебного парка и колокольня церкви. Сама церковь, построенная в XVIII веке Олениной, была разобрана. На сельском кладбище - могильная плита отца Алексея Николаевича.)

Оленины принадлежали к старому дворянскому роду, внесенному в первую часть «Дворянской родословной кни­ги» («Бархатной»), составление которой началось по велению царя Федора Алексеевича. В эту книгу включены были «мужи честных и старых родов». Первым из Олениных записан Невзор, живший в первой половине XVI века, от него и пошло родословное древо Олениных в России.

Герб Олениных имеет щит с золотым полем, на котором изображен черный медведь с сидящей на его спине девуш­кой в красной одежде. На голове девушки царская корона, ее руки распростерты в стороны. Щит венчают рыцарский шлем и дворянская корона, поверх которых изображены два оленьих рога, а между ними — медведь, стоящий на задних лапах и нюхающий розу. По обе стороны от щита, поддерживая его, стоят еще два медведя.

Появление у Олениных подобного герба объясняется легендой, которая дошла до наших дней в следующем виде: «Давным-давно в Ирландии правил король из рода О' Лейн, у него были дети: сын и дочь. Умирая, король завещал недвижимое богатство сыну, а движимое — дочери.,. Когда-то было предсказано, что ирландский престол перейдет к женщине. Брат страшился этого предсказания и поэтому, когда умер отец-король, схватил сестру и бросил в клетку, в которой были медведи.

Но королевна не испугалась зверей. Она пошла навстречу медведям и протянула им розу, которую держала в руке. Девушка была так прекрасна, что пленила сердца медведей, и они ее не тронули. Тогда брат, смягчившись, открыл клетку, и медведи вместе с королевной ушли в лес. У О' Лейнов были враги — претендовавшие на престол О' Брейны. Они начали борьбу с братом и погубили его. Сестра, после гибели брата ставшая королевой Ирландии, не возвратилась, чтобы занять престол. Она жила в берлоге у медведей. О' Брейны хотели погубить ее.

Чтоб спасти девушку от их преследований, медведица посадила ее на спину и переплыла через пролив во Францию. В Лотарингии королеве повстречался рыцарь Д' Оршпрунг. Он пленился ее красотой, они полюбили друг друга и сочетались браком. Получилась двойная фамилия: Д'Оршпрунг-О'Лейн. Потомки королевы перешли в Польшу, а затем, при царе Алексее Михайловиче, в Россию и стали Оленины».

В этой легенде прослеживается одна характерная для дворянских фамилий традиция; искать начало своего рода не в России, на Западе, в Европе.

Оленины интересовались своей родословной и стремились внести в нее уточнения. Один из них нашел, что потомки королевы перешли из Лотарингии в Богемию при Брониславе I (ок. 895—926), а затем уже в Польшу — при Болеславе Кривоусте (начало XII в.). Оттуда они перекочевали в Россию, но не при Алексее Михайловиче, а раньше. Некоторые из этих потомков, носивших в России фамилию Олениных, а тогда — Алениных, при Василии III оказались на Волге «в казаках». От них якобы произошел и Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, фамилия которого была Аленин.

В письме к отцу (оно, к сожалению, не сохранилось) Петр Оленин сообщал какие-то новые сведения о родословной. В ответе сыну и невестке А. Н. Оленин писал: «Ваше письмо, любезные дети, я получил из Машука от 14 июля и поздравляю о находкой нашей родословной. Но не смею восходить так высоко. Я довольствуюсь показанием дееписателя Тацита, который упоминает об одном сотнике с именем Олениус (Olenius), жившем еще в 14 году царствования императора Тиберия. Здесь нельзя сомневаться в тождестве имен. И следственно наша фамилия существует более 18-ти столетий!»

Судя по такому ответу, П. А. Оленин сообщал что-то более древнее.— ГАРО, ф. Олениных, д. 7, л. 50—50 об.

О предках А. Н. Оленина сохранилось весьма мало сведений. Потомки Невзора были помещиками Смоленской и Рязанской губерний, почти все находились на военной службе. Дед А. Н. Оленина, Яков Илларионович, дослужился до чина надворного советника, был женат на Т. Ф. Огаревой. Немного больше известно об отце, Николае Яковлевиче Оленине. Он служил в лейб-гвардии конном полку, ушел в отставку в чине полковника, был статским советником, женился на Анне Семеновне Болконской.

Мать Алексея Николаевича принадлежала к старинному княжескому роду. Ее отец, генерал-аншеф Семен Федорович Волконский, участвовал во многих походах и сражениях. Умер он, когда внуку было около пяти лет. Брат матери, Григорий Семенович, тоже генерал, был сподвижником Суворова и кавалером всех российских орденов. Если дед мечтал определить внука в военную службу, то мать стремилась устроить своего сына ко двору. Строптивая и крутая по натуре, она занимала главенствующее положение в доме, и никто, даже муж, не решался ей прекословить.

Нередко можно слышать и даже читать, что юный Оленин послужил Фонвизину прототипом Митрофанушки — героя комедии «Недоросль». Комедия произвела сильное впечатление на зрителей и читателей. Реализм ее был настолько велик, что современники пытались найти прототипов в своей среде. Рождались легенды. Одна из таких легенд, связанная с именем Оленина, появилась еще в 1861 году на страницах журнала «Иллюстрация» (№ 158).

Автор заметки В. Бурнашев, подписавшийся «Петербургским старожилом», сообщал, что как-то летом 1832 года баснописец А. Е. Измайлов в Летнем саду, увидев проходившего мимо А. Н. Оленина, рассказал, что до 18 лет «этот друг наук и искусств 6ыл величайшим невеждою» и что именно с него Фонвизин и написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери образ Простаковой. «Не будь у Оленина дяди,— продолжал свой рассказ Измайлов,— Оленин и поныне остался бы Митрофанушкой, покрытым сединами; но дядя выхватил мальчика у баловницы матери и, заметив в нем счастливые способности, дал ему самое дельное и блестящее воспитание. Уверяют даже, будто комедия «Недоросль», виденная Олениным в молодых летах, но когда он жил уже у дяди, произвела сильное впечатление на молодого человека и заставила его приняться за ученье и бросить голубятничество и страсть к бездельничанью».

Эта версия распространилась, она имеет широкое хождение и по сей день.

Но так ли это?

До десятилетнего возраста Оленин находился дома. За его образованием следил отец, и когда был нанят гувернер-француз, то Николай Яковлевич сам составил расписание занятий, по которому учитель должен был заниматься с семилетним ребенком. Ежедневно, кроме воскресных дней, почетыре часа утром и столько же в послеобеденное время проходили занятия по арифметике, истории, географии и мифологии. Галломания коснулась и Николая Яковлевича, как коснулась она и многих дворянских семей, а потому ежедневно его сын занимался языком и чтением по-французски. Обучался мальчик также искусству танца, музыке и рисунку. Маленький Алеша мечтал о военной службе, а матушка всеми силами стремилась выбить из сына эту блажь. Доходило до того, что в холодные зимние дни она заставляла его стоять в глубоком снегу по нескольку часов в карауле с тяжелым ружьем.

...Наступил 1774 год. Алексей Оленин, простившись с маменькой и сестрами, впервые покинул родительский дом и отправился в столичный город Санкт-Петербург. Анна Семеновна настояла на своем и через родственников сумела определить сына в Пажеский корпус, основанный в 1759 году как учебное заведение для пажей царского двора.

Началась новая жизнь — жизнь в столице.

В Пажеском корпусе мальчики изучали историю, географию, математику, русский язык, естествознание, военные науки. Им преподавали геральдику, генеалогию, а также юриспруденцию и государственный церемониал; обучали фехтованию, верховой езде, танцам. Кроме современных иностранных языков воспитанники обязаны были получить знания в латыни. В каталоге книг двенадцатилетнего Оленина, насчитывающем 50 наименований, кроме учебников и трудов по истории, географии, разнообразных словарей имеются сочинения Вольтера, Мольера, Расина, Д' Аламбера, Буало, басни Эзопа и Лафонтена, русские трагедии и басни...

Можно предположить, что мальчик успешно занимался в корпусе, если в 1780 году, за три года до выпуска, по повелению Екатерины II его отправили в Германию для совершенствования знаний в воинских и словесных науках, «к которым он был расположен с детства», как отмечала позднее в своих воспоминаниях его младшая дочь, А. А. Оленина-Андро.

Ему было 17 лет, и он оказался единственным из своих сверстников, получившим возможность продолжать образование за границей. Вряд ли «величайшего невежду» отправляли бы за счет императрицы в Германию.

А. А. Оленина-Андро отмечает серьезность и устремленность, с которой ее отец занимался сначала в Дрезденском артиллерийском училище, а затем в Страсбургском университете. «Привычка серьезного учения, вкус к изящному, изыскание исторических древностей развились в нем... и он приобрел те глубокие познания, которые впоследствии оказались очень замечательными», — писала она об отце.

Занятия в артиллерийском училище не мешали развитию интереса к истории, археологии и искусству. Труды по истории и особенно «История искусств древности» немецкого ученого И.И. Бинкельмана, вышедшая из печати в 1764 году, приковали внимание молодого Оленина, Винкельман был первым, кто после глубокого изучения античного искусства выступил с обстоятельным трудом о нем. Немецкий историк считал, что древние греки достигли тех вершин в изобразительном искусстве, особенно в скульптуре, выше которых подняться невозможно. Он видел в античном искусстве неиссякаемый источник познания красоты. Главное назначение искусства по Бинкельману — изображение красоты. Искусство не выдумывает красоту, а воспроизводит ее, существующую объективно в общественной действительности. Именно под влиянием Винкельмана возникла устойчивая любовь Оленина к античной литературе и искусству, формировалось его научное мировоззрение. Оленин настойчиво вел изыскания в Королевской библиотеке, и особое место в них занимали история и искусство древних народов, в первую очередь — история славян.

В Германии Оленин начал составлять словарь «старинных военных речений» с подробными комментариями. За этот труд Российская академия в 1786 году избрала его своим членом. Увлекся также рисованием и освоил гравировальное искусство. К этому следует добавить и успешные занятия языками. Оленин знал в совершенстве французский, свободно говорил по-немецки, хотя и не любил этот язык, по-итальянски, немного по-испански. Из древних изучил латинский, славянский, а позже — греческий, еврейский. Занятия археологией заставили изучить и арабский язык.

Приведенного вполне достаточно, чтобы доказать всю несостоятельность легенды об Оленине — Митрофанушке.

Относительно присутствия на одном из представлений «Недоросля», якобы повлиявшего на его судьбу, можно сказать, что никак не мог Оленин присутствовать на спектакле в юные годы, ибо премьера комедии Фонвизина состоялась 24 сентября 1782 года, а Оленин возвратился в Россию только в 1785 году.

После учебы Оленин был произведен капитаном в артиллерию, но в конце 1788 года по болезни вышел в отставку. Б 1789 году он снова возвратился в Псковский драгунский полк, чтобы принять участие в военных действиях против Швеции, затем полк был расквартирован в Старой Руссе.

К тому времени относятся попытки Оленина посвататься за Елизавету Марковну Полторацкую.

Полторацкие принадлежали к мелкопоместному украинскому дворянству. Дед Елизаветы Марковны, Федор Филиппович, был соборным протоиереем в городе Сосницах Черниговской губернии. Марк Федорович пел у отца во время богослужений. Его прекрасный голос поразил и очаровал А. Г. Разумовского, и он привез Полторацкого в Петербург, где тот был назначен вскоре начальником придворной певческой капеллы.

Известность Марка Полторацкого росла с ростом его богатств, в чем немалая заслуга его второй жены Агафоклеи Александровны, урожденной Шишковой. За свою долгую жизнь она так и не научилась грамоте, но это нисколько не препятствовало ей в приумножении земельных участков и домов, которые она имела в Петербурге, Москве, Твери, Торжке и Грузинах под Торжком, под Петербургом.

Родители Лизы Полторацкой с радостью готовы были породниться с древним родом Олениных, в родстве с которыми находились и Волконские, и Архаровы, и Дмитриевы-Мамоновы, и Римские-Корсаковы. А вот Анна Семеновна отказалась благословить сына на брак. Около пяти лет она препятствовала ему, сыскала даже невесту — кого-то из Долгоруких, княжеских кровей, а Лизу, терпеливо ждавшую конца затянувшегося сватовства, не желала знать, как не желала и этого брака.

К февралю 1791 года, кажется, все уладилось. Н. А. Львов, давний приятель Полторацких, сообщал 3 февраля брату Лизы, Дмитрию Марковичу: «Сегодня мы едем отпускать придачу Лизыньке, которую берет Оленин в среду. Вот каково несправедливо в свете, что и к совершенной женщине надобно придачу, чтобы ее взял какой-нибудь шепляк».

После этого прошло 5 месяцев, но у Оленина не было уверенности в скорой женитьбе, хотя он и надеялся на это, отправляя Львову письмо из Старой Руссы 10 июня 1791 года: «Вчерась приехал нарочно посланный от Лизиньки, Селифонт, который мне привез отпуск имянной от г<рафа> Ивана Петровича Салтыкова на месяц... Вам надобно Лизу немножко побранить. Elle est devenue enfant (Она впала в детство (франц.)). Я ей писал, что я буду на будущей неделе... И для того буду, чтоб переговорить... как бы нам свадьбу скорее сыграть... Ежели можно вам будет к тому времени (к августу.— Л. Т.) приехать в Петербург, я от вас ожидать буду большое пособие. Иван. Федорович ( И. Ф. Дмитриев-Мамонов, полковой командир и двоюродный брат Оленина) по возвращении моем из Петербурга тотчас хочет ехать в Москву и лично матушку мою уговаривать. По возвращении оттуда хочет со мною ехать в Петербург и женить меня и согласен употребить на то всевозможные способы — хоть и похищение. И вам надобно тут быть, батюшка Николай Александрович...»

Львов и его жена Марья Алексеевна приложили немало усилий, чтобы затянувшееся сватовство наконец-то закончилось венчанием. Львов лучше кого бы то ни было понимал состояние влюбленных, которых пыталась разлучить Анна Семеновна Оленина. Когда-то и он находился в подобном положении: тайком встречался, а потом обвенчался с Марьей Алексеевной Дьяковой, и только через три года ее родители узнали об этом. «Буду ли я когда-нибудь столь счастлив, чтоб вашим детям столько помогать, как вы нам помогали?» — писал Оленин в последних строках своего письма, выражая признательность своим друзьям за их участие в его судьбе.

Но и в августе свадьба не состоялась. Алексей Николаевич и Лиза обвенчались только 8 ноября 1791 года.

За Елизаветой Марковной был дан трехэтажный дом, расположенный на Фонтанке в 3-м квартале 3-й Адмиралтейской части, между Семеновским и Обуховским мостами (под № 125, ныне № 101).

Некогда глухая окраина Петербурга, бывшая границей города, Фонтанка в 80-е годы XVIII столетия заметно изменилась. В 1789 году закончилось сооружение гранитных набережных, началась замена деревянных мостов однотипными трехпролетными, каменными, с гранитными башнями. Набережные застраивались каменными домами знати и украшались спусками, пристанями и тротуарами, выложенными гранитными плитами.

Дом был построен на большом участке, принадлежавшем Агафоклее Александровне. Владения Полторацкой занимали пространство между Фонтанкой и Сенной площадью, с одной стороны, и Обуховским проспектом и проходным переулком (позже Полторацкий переулок, ныне ул. Ефимова) от Фонтанки к Сенной площади — с другой. Рядом с домом Елизаветы Марковны Агафоклея Александровна поставила еще два жилых дома, за которыми был разбит большой сад, стояли многочисленные хозяйственные постройки, водочный завод, трехэтажный и одноэтажный жилые флигеля по переулку. На Сенной площади расположились общественные бани, тоже принадлежавшие Полторацкой, и четвертый каменный дом со службами; пятый дом выходил своим фасадом на Обуховский проспект.

В этих домах разместились многочисленные дети Полторацких. Один из домов (ныне № 99), что стоял рядом с оленинским, Агафоклея Александровна отдала в приданое за дочерью Варварой Марковной, вышедшей замуж за сенатора Д. Б. Мертваго. Чуть поодаль, на Обуховском проспекте (ныне Московский пр., 8), поселилась Агафоклея Марковна — еще одна дочь Полторацких, вышедшая замуж за генерала А. Д. Сухарева.

На лето Полторацкие выезжали на мызу Оккервиль за Охтой, где у Агафоклеи Александровны стоял трехэтажный каменный дом и флигель. Вскоре после женитьбы Оленин приобрел на приданое Елизаветы Марковны земли для своей дачи, находящиеся поблизости от дачи Полторацкой.

В марте 1795 года он оставил военную службу и определился в учрежденную при Государственном банке контору по покупке металлов. В том же году началось строительство и дачи, которой Оленины дали многообещающее название — Приютино.

Львовское содружество

Зарождение салонов относится к середине XVIII века. По примеру западноевропейских стран, где салоны появились намного раньше, в Петербурге, а потом в Москве и других городах вельможи, как, например, И. И. Шувалов, открывали двери своих дворцов для известных литераторов, музыкантов и актеров, послушать которых собиралось светское общество. Литературные споры, чтение поэтами своих произведений, обсуждение новинок литературы, сочинение стихов, которые тут же вписывались в альбомы светских красавиц, стали обязательными в отдельных домах столицы.

В последней трети XVIII века в Петербурге появились и литературные кружки — небольшие объединения литераторов, обсуждавших проблемы развития литературы. В них разбирались новые произведения членов кружка, прежде чем они отдавали их в печать. Подобные общества и объединения зачастую формировали общественный вкус, влияли на развитие литературы и искусства при той слаборазвитой сети источников общественной информации, которая существовала в конце XVIII — первой трети XIX века. «Заметим, что частные, так сказать, домашние общества,— писал один из современников,— состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду, ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы. Такие официальные учреждения не дают знаменитым писателям, а частью заимствуют от них жизнь и направление» .

Членами одного такого литературного кружка, возникшего в конце 1770-х годов в Петербурге, стали Н. А. Львов, Г. Р. Державин, В. В. Капнист, И. И. Хемницер, М. Н. Муравьев. Теплая дружба и взаимные симпатии молодых людей укреплялись любовью к литературе и искусству. В разное время они приехали в Петербург, и все начинали свою карьеру с военной службы. Львов в 1767 году поступил в школу при Измайловском полку, а через три года туда же поступил приехавший из Обуховки, что на Полтавщине, Капнист. В том же 1770 году на службу в Горное ведомство, которым заведовал родственник Львова, М. Ф. Соймонов, определился Хемницер. В 1772 году поступил в Измайловский полк М. Н. Муравьев.

Через год Капнист перевелся в Преображенский полк, где уже 10 лет служил Державин. Так постепенно замыкался дружеский круг, душою которого стал Львов.

Львов подолгу жил в своем тверском имении Никольское-Черенчицы, но, как только он возвращался в Петербург, его дом наполнялся гостями. Кабинет Львова служил местом встреч и членов литературного кружка, в котором он занял ведущее место.

Талант Львова проявился не только в архитектуре. Теоретик-музыкант, ученый-геолог, рисовальщик, поэт, страстный поклонник и знаток античной литературы, человек редкостных способностей и необыкновенной активности, Львов восхищал современников своими глубокими познаниями во многих науках

Остановимся несколько подробнее на жизни Львовского литературного содружества, ибо появлению в будущем и деятельности оленинского кружка в какой-то степени способствовали тесные связи Алексея Николаевича именно со Львовым, Муравьевым, Капнистом.

Литературный вкус Львова, его авторитет в вопросах эстетики признавались друзьями. Державин, доверяя вкусу и мастерству Львова, отдавал на его суд свои стихотворения. Рукописи Державина пестрят многочисленными замечаниями и поправками Львова и Капниста, которые, правда, Державин не всегда учитывал. Львов углубленно изучал античность. Его привлекала лирика Сафо, позже — Анакреона, переводы из которого он издал в 1794 году. После этого начал трудиться над своими «Анакреонтическими песнями» Державин, а затем и Капнист. Муравьев принимается за перевод «Илиады» Гомера. Для Львова и его друзей античная поэзия — образец мастерства и подражания — давала богатый материал для поэтического творчества, являясь неистощимым источником переживаний и чувств. В стихах Анакреона Львов видел «пленительную истину и простоту мыслей, такой чистый и волшебный язык, который навсегда останется предметом отчаяния для всех подражателей его».

Знакомство Оленина с Капнистом вскоре переросло в тесную дружбу. Познакомиться с ним Оленин мог и через Львова, и через Полторацких, с которыми Капнист находился в родстве и дружбе. По пути из родового имения в столицу он непременно заезжал к ним в Москве, Твери, Торжке, часто навещал в Петербурге. И, поселившись в Обуховке после выхода в отставку в 1780 году, Капнист наезжал в Петербург часто и надолго. Друзья с волнением следили за затянувшимся процессом, начатым еще много лет назад его матерью против полковницы Тарновской, захватившей их земли в Саратовской губернии. Судебный произвол, взяточничество чиновников, т. е. вся подноготная русского судопроизводства, вскрылись перед ним и послужили источником написания комедии «Ябеда».

Капнист читал неоднократно комедию у Державина, Львова, Оленина, и везде слушатели принимали ее восторженно. Однако дальше чтений дело не двигалось: все попытки напечатать пьесу или поставить ее на сцене столичного театра терпели неудачу. Только спустя два года после смерти Екатерины II, в 1798 году, комедию удалось напечатать. Она даже шла четыре раза на сцене Большого Каменного театра (на этом месте на Театральной площади находится здание Ленинградской консерватории) , но указом Павла I дальнейший ее показ был запрещен, весь тираж пьесы повелевалось изъять из типографии, а Капниста, как о том ходили слухи, арестовать и немедленно отправить в Сибирь. По тем же слухам, в тот же день Павел вдруг пожелал посмотреть комедию и приказал сыграть ее в Эрмитажном театре; комедия понравилась, и еще не опустился занавес, как император повелел немедленно догнать повозку с арестантом и вернуть его в Петербург. Вслед за гонениями последовали «монаршие милости»: поэта произвели в коллежские советники и определили в дирекцию императорских театров для рассмотрения пьес, поступавших туда от авторов. Однако «Ябеда» осталась под запретом.

Подобные взлеты и падения не радовали, и сразу же после неожиданной смерти Павла Капнист постарался уволиться из дирекции театров и уехал в Обуховку, откуда посылал друзьям письма и свои новые поэтические произведения для их напечатания.

Трудно определить время знакомства Оленина с Державиным, но произошло это не ранее 1791 года, когда Гаврила Романович вернулся в Петербург из Тамбова, где он исправлял должность губернатора. В более ранние годы вряд ли они встречались, так как после Пажеского корпуса Оленин пять лет находился за границей и возвратился в Петербург в 1785 году, а Державин тогда состоял правителем Олонецкой губернии, откуда затем перевелся в Тамбов. К тому времени Державин стал уже крупным поэтом, а с появлением оды «фелица», обращенной к Екатерине II, к нему пришла литературная слава. В его доме встречались на вечерах многие известные поэты. Кроме Львова, Капниста и Муравьева — давних друзей Державина — в конце XVIII века у него бывали известный поэт и баснописец И. И. Дмитриев, поэт И. Ф. Богданович, литератор и художник-любитель П. Л. Вельяминов, двоюродный брат Н. А. Львова — литератор ф. П. Львов. Вполне возможны были встречи Оленина и с Д. И. Фонвизиным, который незадолго до своей смерти в 1792 году посещал Гаврилу Романовича. «Все это небольшое дружеское общество Державина отличалось просвещением, талантами, вкусом, любовью к художествам, к музыке и вообще к изящному»,—отмечал современник.

Укреплению дружбы Державина, Капниста, Львова и Оленина содействовали и родственные отношения, возникшие между ними. Капнист после долгих и настойчивых ухаживаний женился в 1781 году на Александре Алексеевне Дьяковой, дочери обер-прокурора Сената А. А. Дьякова. Львов взял в жены сестру Сашеньки, Марию Алексеевну. Третья сестра, Дарья Алексеевна, вышла замуж в 1795 году за овдовевшего Державина, которого она очень любила. Оленин обвенчался в 1791 году с Е. М. Полторацкой, дальней родственницей Львова, и родственный круг друзей замкнулся.

В этом обществе Оленин был самым молодым (на 20 лет моложе Державина, на 12 — Львова, на 6 — Муравьева, на 5 Лет — Капниста), но, по словам И. И. Дмитриева, уже известен «по его изобретательному таланту в рисованье и сведущему в художествах и древности». Интересно высказывание И. И. Дмитриева о достоинствах первой жены Державина, Екатерины Яковлевны, свидетельствующее о разнообразных интересах и познаниях Оленина: «В обществе друзей своего супруга она приобрела верный вкус и здравое суждение о красотах и недостатках сочинения. От них же, а более от Н. А. Львова и А. Н. Оленина, получила основательные сведения в музыке и архитектуре».

Интересы Оленина — античная культура в ее разнообразных формах, древняя история и литература — совпадали с интересами Львовского кружка. Более того, в этом кружке можно было найти применение своим познаниям. Ярче всего это проявилось при иллюстрировании Олениным сочинений Державина.

Иллюстрация в книге XVIII века обычно использовалась в качестве украшения — в виде виньеток для заставок и концовок. Реже она применялась в прямом значении этого слова, обычно в виде фронтисписа, обобщавшего содержание сочинения.

Работа Оленина, а вместе с ним и Львова над рисунками к сочинениям Державина нарушила все представления об иллюстрации книг и роли рисунка в понимании сочинений. Их рисунки тоже носили декоративный характер и украшали издание как заставки и концовки, они сопровождали каждое стихотворение. Но не только это отличало работу художников. «Изограф... не повторяет автора, и не то изображает в лицах первый, что второй написал в стихах, но он старался домолвить то карандашом, что словами стихотворец не мог или не хотел сказать...» — так понимали Оленин и Львов роль художника в работе с иллюстрацией. Они стремились языком искусства дополнить сказанное автором поэтических сочинений.

Всего было сделано около ста рисунков. Содержание их аллегорично, стиль классически выдержан, что было свойственно Оленину и Львову, поклонникам трудов Винкельмана. Рисунки выполнены тушью, сепией и акварелью.

В процессе работы друзей над иллюстрациями активное участие принимал и Капнист, зачастую дававший советы, как лучше представить на рисунке тот или иной сюжет, но более всего волновался Державин. Гаврила Романович придирчиво следил за каждым новым рисунком и, если он ему почему-то не нравился, обязательно требовал переделки, указывая при этом, что нужно сделать и как.

Оленин заботился и об изготовлении досок для печатания гравюр. Закончив переговоры с гравером, Алексей Николаевич уведомлял Державина о том, высказывая только опасение, понравится ли этот гравер Гавриле Романовичу. «Касательно до меня, я думаю, что он для вас очень выгоден,— особливо по важному пункту, где господин гравер берется доски поправлять до самого последнего экземпляра» ,— извещал Оленин Державина.

По неизвестным нам причинам гравюры с рисунков так и не были сделаны, и в ноябре 1795 года Державин поднес Екатерине II рукописный экземпляр своих стихотворений с оригинальными рисунками Оленина и Львова, переплетенный в красный марокен.

Вырезать рисунки на медных досках предполагалось в Англии, куда Державин и отправил первую часть своих стихотворений, но работа не была выполнена. Более того, обратно Державин получил свою рукопись без одной страницы оды «На взятие Измаила» с заглавным рисунком, на котором был изображен огнедышащий Везувий и идущий против него с ружьем наперевес русский гренадер. Державину пришлось просить Оленина еще раз сделать рисунок, что отражено в стихотворении, где, в частности, поэт высоко оценил талант Оленина-рисовальщика:

Обычьев русских, вида, чувства,
Моей поэзии изограф,
Чего и славный брит искусства
Не снес, красе возревновав;
В чьем рашкуле *, мелу, чернилах ( * Рашкуль — березовый уголь.)
Видна так жизнь, как в пантомимах,
Оленин милый! Вспомяни
Твое мне слово — и черкни.
Представь мне воина, идуща
С прямым бесстрашием души
На явну смерть и смерть несуша,
И словом Росса напиши:
Как ржет пред ним Везувий ярый,
Над ним дождь искр, громов удары,
За ним — скрыл мрак его стопы —
Лежат Геракловы столпы!..

Не раньше 1805 года Державин подготовил три новых рукописных тома своих сочинений, которые также были проиллюстрированы. Снова был повторен первый том, поднесенный Екатерине II, но многие рисунки на этот раз делал И- А. Иванов под руководством Оленина. Последний по-прежнему был требователен и стремился к тому, чтобы рисунки соответствовали содержанию стихотворений. «Сейчас ко мне Иванов доставил тринадцать виньет на утверждение, как у Вашего Высокопревосходительства с ним договоренность. Я признаюсь, что, не имев стихов, мне судить об них, то есть о рисунках, очень мудрено, и потому прошу всепокорнейше с ним ко мне прислать Ваши сочинения, относительные к виньетам, Ивановым изготовленным, дабы я мог видеть, пристойно ли действие или аллегория, в виньетах представленная, с содержанием стихов, ибо много можно сказать языком богов, чего пером писать не можно»,— заключал Оленин свою просьбу.

Всего в этом трехтомнике около четырехсот рисунков, исполненных в карандаше, акварелью и сепией (карандашные рисунки послужили оригиналами для воспроизведения их в технике акварели).

Державин, возможно, собирался издать свои сочинения с этими рисунками, но по каким-то причинам не сделал этого..

Николай Иванович Гнедич находился в Петербурге с конца 1802 года. Первые годы пребывания в столице оказались весьма трудными. «Нищета и гордость, вот две фурии, о кращающие жизнь мою и остаток ее осеняющие мрако скорби...» — с горечью вспоминал он. Гнедич определило писцом в департамент народного просвещения, где познаю милея с Константином Николаевичем Батюшковым, зачисленным туда после окончания частного пансиона. Батюшков жил у своего дяди М. Н. Муравьева, в гостеприимном дом которого, как мы помним, часто бывали и Державин, и Капнист, и Львов, и Оленин... Скорее всего, здесь и познакомился Оленин с молодым Батюшковым, а через него и с Гнедичем.

В 1803 году вышло первое произведение Гнедича — рома «Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства испанцев». В том же году он перевел шиллеровскую драму «Заговор Фиеско в Генуе». Этот перевод принес ему известность в литературных кругах Петербурга. Его стихи появляются в журналах «Северный вестник» и «Цветник».

При обсуждении трагедии Озерова «Эдип в Афинах», как утверждает Р. Зотов в «Записках», Гнедич уже входил в оленинский кружок и вместе с Олениным настаивал на изменении концовки пьесы. Возможно, он бывал у Оленина и раньше 1804 года, но вряд ли еще был близок с ним. Так, например, в письмах Марина к Олениным за 1805—1807 годы не встречается имя Гнедича среди друзей Алексея Николаевича, которым он обычно посылал свой поклон.

***

В 1806 году в Петербург возвратился Иван Андреевич Крылов. Почти шесть лет он отсутствовал в городе, в который приехал когда-то 14-летним юношей и где началась его литературная деятельность. Оперы, трагедии, комедии, стихи, эпиграммы, повести, оды; издание журналов, открытие типографии «Крылов со товарыщи»... Все это было в прошлом. Тогда Крылов уже снискал известность и получил признание среди литераторов. Он познакомился с Г. Р. Державиным и стал бывать в его доме, где мог встречаться с Фонвизиным, Дмитриевым, Капнистом и другими известными литераторами того времени. У Державина он мог в 90-е годы XVIII века познакомиться и с Олениным.

Однако едкие сатиры и памфлеты, написанные и опубликованные Крыловым, вызвали неудовольствие в верхах, и Крылов решил покинуть Петербург. Он скитался по России, служил домашним учителем или секретарем у богатых помещиков, потом поступил секретарем к рижскому генералгубернатору. В Петербург он наезжал, но ненадолго.

Театр, так интересовавший некогда Ивана Андреевича и в котором ему так не везло, снова привлек его внимание. На сцене с шумным успехом шли трагедии Озерова, наряду с ними выдавались многочисленные слезливые сентиментальные драмы немецкого драматурга Коцебу, приводившие в восторг многих зрителей.

В театр Крылов пришел не с пустыми руками. У него была готова комедия «Модная лавка». Шаховской, прочитав пьесу, нашел ее достойной сцены, и вскоре начались репетиции. Автор высмеивал галломанию, которой были заражены многие из его современников.

27 июля 1806 года пьесу впервые играли на сцене Большого театра. Во времена, когда шла война с французами, пьеса оказалась кстати и пользовалась большим успехом.

Оленин, принимая активное участие в жизни петербургского театра, наряду с Шаховским и Гагариным влиял на его репертуар. Будучи ярым противником всего французского, он не мог остаться равнодушным к пьесе Крылова.

В следующем году на сцене пошла новая комедия Крылова — «Урок дочкам». Крылов становится широко известен. В те годы (т. е. в 1806—1808) он сближается с Олениным и теми, кто тогда был близок к дому последнего: Шаховским, Капнистом, Озеровым, Мариным, Гнедичем, Батюшковым. Шаховской зазывает Крылова к себе на квартиру в доме Гуанаропуло на Мойке, у Синего моста, где можно было встретить и Марина, и Арсеньева, и других литераторов. Директор театров А. Л. Нарышкин заказывает ему либретто для оперы, и вскоре появляется «Илья-Богатырь», созданный по мотивам русских сказок и былин. Примечателен факт участия Крылова в обсуждении трагедий Озерова перед их постановкой на сцене. И сам автор во время отсутствия в Петербурге, обращаясь к Оленину с просьбой рассмотреть «Поликсену», напоминал о необходимости испросить совета у Энгеля, Шаховского и Крылова.

Крылов возвратился в Петербург, чтобы посвятить себя литературе, но отсутствие средств к существованию вынудило его определиться на казенную службу. И здесь на помощь пришел Оленин, устроивший Крылова в Монетный департамент. Служба, по-видимому, не обременяла обязанностями Ивана Андреевича, и это позволяло ему заниматься литературным трудом.

Успех на театральном поприще, которого Крылов так долго ждал, кажется, должен был способствовать дальнейшему сотрудничеству с театром, но Крылов уходит от него и полностью посвящает себя басне.

Итак, мы познакомились с членами оленинского кружка, существование которого неразрывно связано с жизнью русского национального театра. Собственно, этот кружок больше напоминал «домашнее» литературное объединение, но по деятельности своей весьма значительное и едва ли не единственное в Петербурге в первые годы XIX века. Кроме него в столице действовало возникшее в 1801 году Вольное общество любителей словесности, наук и художеств, почетными или действительными членами которого станут Оленин и многие из членов его кружка. Кружок Львова к тому времени перестал существовать: Н. А. Львов умер, Капнист, временами наезжавший в столицу, продолжая дружбу с Державиным, постепенно сошелся с членами оленинского кружка.

Первый успех — триумфальная премьера «Эдипа в Афинах» — окрылил членов кружка. Оленин предложил Озерову написать новую трагедию, на этот раз по мотивам поэм Оссиана —шотландского барда, жившего, по преданиям, в III веке. Вскоре трагедия была готова. 8 декабря 1805 года «Фингал», трагедия в стихах, с хорами и танцами, с огромным успехом была представлена на сцене Большого театра. Музыку сочинил Козловский, танцы поставил Вальберх, декорации писали Гонзаго и Корсики, а на долю Оленина снова выпала забота о костюмах, и эскизы к ним он исполнил с исторической точностью.

Катенька Семенова и в новой трагедии Озерова покорила петербургских зрителей, с блеском сыграв роль Моины. Известность и популярность Озерова, а вместе с ним и молодой актрисы росли от спектакля к спектаклю. Вскоре трагедия вышла из печати, а посвящена она была автором Оленину, который и посоветовал Озерову «народов северных Ахилла описать».

Оленинский дом стал известен в Петербурге не только деятельностью кружка, но и салоном, двери которого открывались для посетителей по воскресным дням. В эти дни Оленины принимали многочисленных гостей. Общество было разнообразно и по возрасту, и по положению в свете: старые, екатерининских времен вельможи и придворные дамы, вроде княгини Н. П. Голицыной, в свои 80 лет не пропускавшей ни одного бала или раута, Волконские, Архаровы, Квашнины-Самарины... Впрочем, фамилии многих из постоянных посетителей оленинского дома называет нам Марин — обязательный участник всех семейных торжеств. Даже во время похода в 1805 году, когда его полк покинул Петербург ввиду обострения отношений с Наполеоном, он не забыл 5 сентября послать поздравление Елизавете Марковне по случаю ее именин.

Из мест, где все теперь в движенья,
Где от безделья все шумят,
Готовы где всяк час в сраженьи
Без робости колоть, стрелять,
Где целый день твердят о бое,
Но всякий мыслит о покое,
Не могут Петербург забыть,
Марин, оставя все походы,
Шеренги, отделенья, взводы,
Желает с вами говорить.
Другим он петь войну оставит.
Веселья нет в людей стрелять.
Он именинницу поздравит
И будет счастья ей желать.
Хочу — чтоб жизнь ее продлилась,
Плясала, пела, веселилась.
Чтоб был ее покоен дух,
А чтобы было ей не скучно,
Была б с друзьями неразлучно,
Чтоб был здоров ее супруг.

Вспоминая частые в прошлом визиты к Олениным, Марин просил передать поклоны постоянному оленинскому обществу: графу и графине Чернышевым, Ниловым, Полторацким, Анне Петровне Самариной, Марфе Федоровне и «всем, кто меня вспомнит...». С нетерпением ожидая ответных писем, он умолял писать ему и не забывать «истинно вам преданного Марина...».

Мы еще не раз будем втречаться на страницах этой книги с теми, кого упоминал Марин в письме, а поэтому познакомимся с ними.

Из Полторацких в Петербурге в то время мог находиться Александр Маркович, помощник директора Александровского пушечного завода в Петрозаводске, а с 1808 года — управляющий Монетным двором. Он был женат на Татьяне Михайловне, урожденной Бакуниной. Ее сестра Прасковья Михайловна вышла замуж за Петра Андреевича Нилова. Таким образом, и Ниловы приходились родней Олениным. Нилов служил в Петербурге, увлекался поэзией, вел открытый образ жизни. С его отцом дружил Державин во времена своей службы в Тамбове. В доме Ниловых, где любили бывать Державин, Львов, Батюшков, по словам последнего, «время летело так быстро и весело».

Анна Петровна Квашнина-Самарина, дочь сенатора Петра Федоровича, некогда фрейлина Екатерины II, обладала живым умом и тонким вкусом. Она дружила с членами львовского кружка, бывала в домах Державина и Муравьева. Вместе с Прасковьей Михайловной Ниловой она участвовала во всех литературных беседах у Олениных, и к мнению этих незаурядных женщин обычно прислушивались остальные члены кружка. «Такие женщины, как П. М. Нилова и А. П. Квашнина-Самарина, были, без сомнения, не совсем обыкновенными явлениями в тогдашнем обществе»8, — отмечал биограф К. Н. Батюшкова.

Граф и графиня Чернышевы — это Григорий Иванович и Елизавета Петровна, сестра А. П. Квашниной-Самариной,— родители будущего декабриста Захара Чернышева, который тоже станет частым гостем оленинского дома.

Жизнь Приютина трудно было представить без Марфы Федоровны, «фамилия ее, Коханеева, была известна немногим, а Марфу Федоровну знало почти все высшее петербургское общество,— читаем мы в воспоминаниях одного из Ириютинских завсегдатаев.— Добрейшая, но беззаботная душа, она, правда, ничего в жизни «своей не создала, была вполне бесполезна». Племянница Олениных, - возможно через Полторацких, родом с Украины, она с юных лет и до смерти Алексея Николаевича жила в его доме( Умерла Марфа Федоровна в глубокой старости в семье еще одной воспитанницы Олениных — Анны Федоровны Фурман, в замужестве Оом.

В последних строках письма Марин отдельно кланялся наиболее близким своим друзьям по оленинскому дому — В. А. Озерову и А. И. Ермолаеву. С Озеровым мы уже познакомились, а о Ермолаеве следует сказать несколько слов, ибо главный разговор о нем будет впереди.

Александр Иванович Ермолаев в 1800 году закончил Академию художеств и сразу же попал к Оленину, который взял его к себе в канцелярию Сената, а через год — в канцелярию Государственного совета. Ермолаев принадлежал к домочадцам Оленина и жил в его доме.

Письмо писалось в Приютино, где Оленины обычно жили до первого снега и где ежегодно торжественно справляли именины Елизаветы Марковны, на которых бывал и Марин. А перебирались они туда, как только устанавливалась теплая погода.

"Что за гром грянул?"

Немного времени пролетело после приютинского праздника, который не успел изгладиться из памяти его участников, а всех уже волновали события, которые разворачивались в Европе.

Участились разговоры о предстоящей войне с Наполеоном. В салонах и гостиных гадали: кто будет главнокомандующим? Говорили, что будто бы фельдмаршал граф Каменский, старой, екатерининской закваски военачальник; что и другие старые офицеры и генералы будут приглашены снова вступить на военную службу; что будет набираться милиция (народное ополчение); что государь не намерен спокойно смотреть на опасности, угрожающие империи. Разговоры, разговоры, разговоры... А между тем росло и нерасположение к французам — тем, что во Франции, а в Петербурге по-прежнему шли на представления французской труппы, покупали товары во французских лавках, пользовались услугами гувернеров-французов...

Объявление манифеста от 30 ноября 1806 года о создании милиции усилило патриотический подъем. С одобрением было встречено назначение старых екатерининских генералов на посты главнокомандующих земских войск по областям, и милицейский мундир был дан довольно красивый для привлечения молодых дворян на военную службу. Начался сбор средств на ополчение. Оленин одним из первых пожертвовал 2 тысячи рублей и две пушки с полным, комплектом снарядов к ним. Он же сразу после объявления манифеста, несмотря на свой возраст, вступил в ополчение, был назначен правителем канцелярии главнокомандующего земским войском первой области (в Петербурге), позже исправлял должность дежурного генерала.

Патриотический подъем захватил и Озерова. Сюжет для новой пьесы он взял из русской истории. Трагедия «Дмитрий Донской», написанная за короткое время, читалась у Державина, а потом и у Оленина. К Олениным съехались Г. Р. Державин, М. М. Херасков, А. С. Шишков, А. С. Хвостов, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, А. А. Шаховской, Н. И. Гнедич, И. А. Крылов, А. Ф. Лабзин, А. Я. Княжнин и другие менее известные литераторы, а также актеры, которые должны были представлять пьесу на сцене. Читал трагедию Гнедич, считавшийся одним из лучших чтецов того времени. Пьесу приняли с восторгом, после этого спешно начались репетиции, а в январе 1807 года состоялась премьера. Успех трагедии у зрителей превзошел ожидания и авторов, и членов оленинского кружка. «Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило,— записал на следующий день после премьеры один современник.— Я чувствовал стеснение в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу — словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока» .

Военные действия против Наполеона на время разбросали членов оленинского кружка: Марин, а потом и Батюшков определившийся к Оленину в канцелярию генерала Татищева письмоводителем, но вскоре пожелавший уйти в поход» зимой 1807 года оставили Петербург; снова уехал в Обуховку Капнист... Однако связей друзья не теряли.

Через несколько месяцев после премьеры «Дмитрия Донского» Марин, узнав из газет, что трагедия отпечатана, просил Алексея Николаевича «прикомандировать» ее к нему на Вислу. Просил он и писем, огорченный молчанием Оленина: «Не ленитесь. Хоть строчку, так я и доволен. Поклонитесь барыне и всему вашему семейству — Озерову, Капнисту, Крылову, Шаховскому. Напомните, что есть-де один бедный поэт,

Которого судьбы премены
Заставили забыть источник Иппокрены,
Не лиру в руки брать, но саблю и ружье —
Не перышки чинить,но чистить лишь копье...»

Не забывал своих друзей и Батюшков. «Пришли, брат, своих стихов ради своей дружбы; надеюсь, что не откажешь: я оживу. Да если можно какую-нибудь русскую новую книгу в стихах, да Капниста. На коленях прошу тебя, ты безделицу за это заплатишь»3,— просил он Гнедича. «Утешь меня, пришли Капнистовы сочинения или что-нибудь новое: меня, как ребенка, утешишь»,— писал он в другой раз.

Отношение к Капнисту было у Батюшкова особое. «Кто хочет писать, чтоб быть читанным, тот пиши внятно, как Капнист, вернейший образец в слоге»,— утверждал он.

После ранения Батюшков осенью 1807 года возвратился в Петербург, где его с нетерпением ждали друзья. Не было только умершего в июле М. Н. Муравьева. В 1808 году, когда началась война со Швецией, Батюшков снова уехал в армию. За тот промежуток времени, что он находился в Петербурге, произошло сближение с Олениным, который, скорее всего, взял под свое покровительство молодого человека, выполняя дружеский долг перед умершим Михаилом Никитичем. К тому же, возможно, сказывались на отношениях Оленина и Батюшкова существовавшие между ними родственные связи: сестра отца Оленина, Прасковья Яковлевна, оыла замужем за С. А. Батюшковым, родным братом Льва Андреевича,1 деда Константина Батюшкова.

Покинув Петербург, Батюшков начал писать Оленину, послал ему обещанные книги, беспокоился, не получая ответов, а позже, когда пришло письмо (Оленин, оказывается, долго путешествовал с Ермолаевым по России, побывав в Новгороде, Торжке, Твери, Москве, Калуге, Туле, Веневе, Зарайске, Рязани, Касимове), успокоился, а после получения второго письма не мог скрыть чувств признательности к Алексею Николаевичу: «Я плакал с радости, видя из письма вашего, сколько вы мною интересоваться изволите. Теперь есть случай излить в обильных словах мою благодарность, но я об этом ни слова. Довольно напомнить вашему превосходительству о том, что вы для меня собственно сделали, а мне помнить осталось, что вы просиживали у меня умирающего целые вечера, искали случая предупреждать мои желания, когда оные могли клониться к моему благу, и в то время, когда я был оставлен всеми, приняли me peregrino errante *..' под свою защиту... и все из одной любви к человечеству».

Оленину был интересен молодой поэт, талант которого^ он заметил, и он желал только одного: трудолюбия и настойчивости. «Оленин пишет ко мне и бранит меня, что я ничего не делаю: он совершенно прав», — признавался Батюшков в одном из писем к Гнедичу.

Об интересе Оленина к Батюшкову говорили и современники, в частности Вигель, отмечавший, что Батюшко «давно уже был завербован в оленинское общество» и что в доме на Фонтанке его «чрезвычайно приголубливали».

Батюшков платил тем же. В одном из писем к Гнедичу он писал: «Он, кажется, тебя любит. Придержись к нему, мой Друг; не думай, чтоб совет давал по предубеждению бладарности, отринув которую и в глазах твоих я был бы изверг; но он просвещеннее и лучше, и добрее всех князей».

«Он просвещеннее и лучше, и добрее всех князей». Во можно, в этих словах находится ответ на вопрос: почем Батюшков, да и не только он, а и многие его современники с большим желанием посещали оленинский дом.

Но Гнедич в то время пропал для Олениных, о чем Алексей Николаевич жаловался Батюшкову: «У нас в доме те же лица и те же знакомые. Давно только не видал я Гнедича. Бог знает что с ним сделалось».

Николай Иванович и в самом деле долго не появлялся в обществе, занятый одновременно переводами «Илиады» и «Танкреда». Работа над переводом поэмы бессмертного Гомера началась по совету Капниста, который предложил продолжить незаконченный Костровым перевод «Илиады». Совет Капниста поддержал и Оленин.
Костров, переводивший Гомера александрийским стихом, привычным в переводах произведений древних греков, дошел до седьмой песни.

Гнедич продолжил работу Кострова. Перевод настолько увлек, что в одном из писем Батюшкову он сообщал: «Я прощаюсь с миром,— Гомер им для меня будет».

Однако работа не отдалила, но, наоборот, сблизила Гнедича со многими литераторами и знатоками античной литературы. Откликнулся Гнедич и на предложение Шаховского начать выпуск театрального журнала. Крылов обещал отдавать новые басни, Марин — переводы французских авторов о правилах театра; согласился участвовать в издании и Оленин. «Драматический вестник» — первый в России театральный журнал — начал выходить в 1808 году.

Во вступительной статье первого номера издатели писали: «Мы будем стараться представить в оном читателю беспристрастное суждение о пиесах, играемых на здешних театрах; переводить и извлекать из лучших иностранных писателей драматические правила и историю великих людей, прославившихся своим искусством; изыскивать со тщанием в древних сочинениях все касающееся до художеств, и ежели возможно, будем сими средствами споспешествовать к отвращению дурного вкуса, который, царствуя в новых иностранных творениях, развращающих и ум и сердце, угрожает заразить нашу словесность».

В первом же номере была помещена басня Крылова «Ворона и Лисица» и рецензия на его «Модную лавку», написанная Шаховским. Басни Крылова появлялись и в последующих номерах, как и статьи Шаховского, наиболее активного автора нового журнала. Содержание статей «Драматического вестника» свидетельствовало о том, что жур занял позиции пропаганды неоклассицизма.

В «Прибавлениях», которые издатели обещали посвятить полностью «наукам, словесности и художествам», трижды выступил Оленин.

Журнал одновременно печатал и статьи, направленны против сентиментализма. С едкими сатирами выступил Марин и Шаховской, высмеивая это направление в литературе во главе с Карамзиным.

Наиболее активную непримиримую позицию по отношению к сентиментализму занял Шаховской. Его усердие было не по душе Оленину, более сдержанно относившемуся к новому направлению в литературе. Неуемная энергия, с которой Шаховской обрушился на сентиментализм, его откровенные, ничем не прикрытые выпады против сторонников нового литературного направления вряд ли могли долго и спокойно восприниматься Олениным. Рано или поздно между двумя членами одного кружка должен был произойти конфликт. А пока — Шаховской самозабвенно выпускал «Драматический вестник», многие статьи которого им же и. писались, успевал заниматься и постановочной частью в театре, по своему вкусу отбирал новые пьесы, писал сам, пытаясь соперничать с Озеровым, и покровительствовал французской труппе, в ущерб русским актерам, что вызывало неудовольствие Оленина и Гнедича.

Еще осенью 1808 года не без иронии Оленин писал Батюшкову: «Фуриозо танцует на веревке, а Дюпор прыгает. на полу. Французских актеров наехала целая орава, один другого хуже». Замечание, что французские актеры убили русский театр, а дирекция ничего не делает, чтобы cnacти его, вполне справедливо.

С приездом французской актрисы Маргариты Жозефины ,Веймер, или мадемуазель Жорж, французской труппе был отдан Большой театр, где русская труппа стала играть редко. Оклады французских актеров намного превышали оклады русских. Так, Семенова на первых ролях получала тогда 1300 рублей в год, в то время как Жорж было обещано 10 тысяч. Публика стала обходить Малый театр, сцена которого была отдана русской труппе, а зал Большого театра всегда был полон.

В Петербурге Жорж дебютировала в пьесе Расина «Федра». «Игра девицы Жорж, была несравненна»,— отмечал В. А. Жуковский. Однако обнаруживались и слабые стороны игры актрисы, замеченные Жуковским и другими ценителями театрального искусства. Обладая превосходной выучкой, играла она «холодно, без всякого внутреннего чувства».

Успехи Жорж ранили самолюбие Екатерины Семеновой, известность и слава к которой пришли с трагедиями Владислава Озерова.

Симпатии Оленина к молодой актрисе проявились в его внимании к костюмам для нее в этих трагедиях. Оленин работал над эскизами с особой тщательностью, давал к ним подробные наставления, сам наезжал в дом актрисы, часто присутствовал на репетициях. Проходили репетиции и в Приютине, куда съезжались актеры. «Кумушка», как называл Семенову Оленин, пользовалась в Приютине большой любовью.

Семенова внимательно следила за игрой приехавшей соперницы. Следил и Гнедич. Тонкий знаток театрального искусства, он видел сильные стороны игры французской актрисы, но заметил и ее просчеты. Знал он и недостатки в игре Семеновой, которая, возможно, в игре Жорж «увидела первый лучший образец, что при ней почувствовала сама  составить лучшую методику для чтения и игры»,— отмечал Николай Иванович. Вскоре он начал занятия с Семеновой. Оленин мог содействовать этому творческому союзу. Он прекрасно знал и мастерство Гнедича-чтеца, и его преданность театру, видел он и большие возможности Семеновой, талант которой не был еще раскрыт полностью, а Шаховской с его сумбурностью и самоуверенностью сделать этога не мог.

Гнедич предпринял перевод трагедии Вольтера «Танкред». Выбор пьесы для перевода был не случаен. Роль Аменаиды предназначалась Екатерине Семеновой. Гнедич был убежден, что в этой роли она сможет противопоставить свою игру игре мадемуазель Жорж.

Оленин с интересом отнесся к работе Николая Ивановича и советами старался помочь переводчику. «Пожалуйте ко мне кушать и принесите с собою обещанный акт «Танкреда». У меня никого не будет, и мы с вами после обеда побеседуем», — приглашал Алексей Николаевич приятеля в письме от 14 апреля 1808 года.

С нетерпением следил за новой работой из Обуховки Капнист. Всегда сердечно расположенный к молодому другу, он постоянно интересовался его творчеством, готов был прийти на помощь. «Зачем вы не пришлете мне перевода вашего «Танкреда»? Сделайте одолжение, пришлите скорее. Я возвращу вам с моими замечаниями. Вы знаете, что успех ваш у меня на сердце»,— просил он Гнедича.

Пока Гнедич занимался переводом, французская труппа с участием Жорж 30 июля 1808 года впервые сыграла «Танкреда» на петербургской сцене. Декорации и костюмы не позволяли определить время действия. В костюмах было что-то среднее между античностью и XVIII веком, хотя время действия относится к первым годам XI столетия, а место действия — Сиракузы.

Одеяние Аменаиды-Жорж состояло из роскошного атласного белого платья, расшитого золотом, которое больше подходило, как заметили современники, для оперы. Условны были и другие костюмы.

Костюмами для русской труппы занимался Оленин. Ой приложил максимум усилий, чтобы одежды и оружие героев пьесы были исторически верны. Эскизы костюмов и пояснения к ним он направил к Гнедичу с письмом, в котором писал: «Вот вам, во-первых, костюм для моей кумушки, особ» запечатанный. И сверх того костюмы Танкреда, Арбасана и Аржира; хотя последние два не совсем отделаны, но описание может совершенно заменить живописную отделку. Я все мое знание истощил в сих костюмах. Этот век мудренее всех других. Я все перерыл, что только перелистывать можно было. Прошу пакет моей куме лично вручить. Я сам к ней буду. Между тем, если я этой безделкой сделал удовольствие, то я за труды мои заплачен»". Готовились и новые декорации, которые писал Гонзаго. Оленин и Гнедич делали все, чтобы доказать возможности русской труппы быть достойной большего внимания, чем она удостаивалась в сравнении с французскими актерами.

Выступление Жорж и Семеновой, своеобразное состязание двух известных актрис, привлекло внимание театрального Петербурга.

В день премьеры (она состоялась 9 апреля 1809 года) Оленин сообщал Батюшкову: «Сегодня приятель твой, любезный наш Н. И. Гнедич, в большой тревоге. Сегодня играют в первый раз его Танкреда по-русски. Ты можешь себе вообразить, как его теперь коверкает».

Представить волнение Гнедича-автора и Гнедича-репетитора Семеновой можно. Волновались, конечно же, и Семенова, и Оленин. Должна была волноваться и Жорж, присутствовавшая на спектакле. По окончании представления стало ясно: Семенова переиграла французскую актрису во многих местах трагедии и получила заслуженные овации и одобрение критики. Не остались незамеченными и труды Оленина. Один из рецензентов писал: «Знатоки находят, что костюм Русских актеров в Танкреде действительно сходен с бывшим У сицилийцев в начале XI века, когда происходит действие, и что, напротиву того, французские актеры одеты были по Моде XVII или XVIII столетия. Находят также и неприличным и прекрасное белое атласное платье m-lle Жорж, в котором она явилась перед нареченного ей жениха, в котором выходила на казнь, в котором, наконец, была на поле битвы, Не только не замарав его, но не расстроя даже и богатого своего убора. Сих несообразностей не было в русском представлении».

Блестящее выступление Екатерины Семеновой видели Оленин, Шаховской, Крылов и Гнедич. Остальные члены оленинского содружества находились за пределами Петербурга: Озеров — в деревне, Марин и Батюшков — в походе, Капнист скучал в Обуховке, но постоянно интересовался жизнью друзей. «Что у вас нового? — спрашивал он у Гнедича.— Я сижу как отшельник, и мои письма похожи на глас вопиющего в пустыне... Пожалуйте, пишите ко мне чаще; уведомляйте о себе... Где теперь Владислав Александрович?».

Летом 1808 года Озеров неожиданно для всех вышел в отставку и уехал в деревню. Пошли слухи, что драматург решил навсегда расстаться с литературой и что из-за преследований со стороны недоброжелателей он покинул Петербург. Среди недоброжелателей называли и Шаховского, что казалось нелепицей, так как многим хорошо было известно его активное участие в постановках озеровских трагедий. Слух дошел и до Батюшкова, не преминувшего выступить в защиту друга басней «Пастух и Соловей». Гнедич опубликовал ее в «Драматическом вестнике». Для Батюшкова талантливый драматург — «любимец строгой Мельпомены», которому ни к чему курить фимиам, ибо его произведения сами говорят за себя. Врагов Озерова поэт называет квакающими лягушками с болота, пытающимися заглушить голос Озерова-соловья, и подобное может случиться, если соловей прекратит свои песни, что будет только на руку лягушкам.

Ты им молчаньем петь охоту придаешь:
Кто будет слушать их, когда ты запоешь?

Но Озеров не бросил литературного труда. Не порвал он и связей с Олениным и его кружком. Драматург начинает работу над трагедией «Поликсена» и пересылает Алексею Николаевичу отдельные акты с просьбой высказать свое мнение: «Никто здесь не в состоянии сказать мне: это дурни, это хорошо, это переменить надобно; никому здесь не решусь и прочитать страницы стихов». Как только трагедия была закончена, Владислав Александрович поспешил отправить ее Оленину. «Сделайте милость, прочитайте ее всю с начала до конца с откровенными и просвещенными вашими и моими приятелями, которые и прежде подавали мне полезные советы, с Ф. И. Энгелем, кн. А. А. Шаховским, с И. А. Крыловым, рассмотрите ее с строгостью, особливо же 5-ое действие, с которым не у кого было мне здесь спроситься. Если Поликсена будет осуждена, возвратите ее мне для всесожжения».

Новая трагедия была одобрена. Чтения проходили в доме Оленина. Потом начались репетиции, а Алексей Николаевич снова окунулся в груды книг, чтобы изготовить для предстоящей премьеры эскизы костюмов, которые и были им вскоре исполнены со всей тщательностью, свойственной этому неутомимому покровителю Озерова. Рисунки и замечания к ним он отправил в театр. Репетиции продолжались. Все шло своим чередом, и ничто не предвещало беды, но она пришла на первый взгляд неожиданно, но на самом деле это было не так.

Дело в том, что трещина, появившаяся - между Шаховским и Олениным, стала разделять двух горячих приверженцев театра. Озеров не подозревал, что князь стал всячески препятствовать продвижению репетиций «Поликсены». О том, что произошло с постановкой новой трагедии, Оленин напишет Озерову в деревню, а пока он жаловался на Шаховского Д. И. Языкову, одному из соиздателей «Драматического вестника»: «Что за гром грянул? из какой тучи? боже мой! Это князь Александр Александрович Шаховской за кулисами ящик с каменьями изволит катать, я до полусмерти перепугался,— и потому спешу вас уведомить, что... я, удаляясь от зла и сотворяя благо, удалился от соучастия в драматическом журнале...» и Трения на почве «Драматического вестника» побудили Оленина уйти из журнала.

Трещина постепенно превращалась в пропасть. 14 мая 1809 года «Поликсена» появилась на сцене. Первые два спектакля принесли небольшой сбор, свидетельствовавший о провале новой пьесы Озерова.

На четвертый день после премьеры Оленин, понимая, что Озеров ждет известий, начал писать письмо, из которого мы узнаем об изменении обстановки на театральном фронте и разрыве с Шаховским.

«Мое молчание произошло единственно от упрямства. Я не хотел до тех пор писать, пока вашего корабля на воду не спущу. В прошедшую пятницу ему прокричали Ура! в присутствии Анны Петровны Самариной и всех наших, вас много любящих. Теперь я начну мою повесть от самых отдаленных времен, то есть от царя Гороха...

По данной вами доверенности началось дело чтением Поликсены в моем доме при Шаховском и Крылове. По прочтении решено было учить пиесу так точно, как она написана, с тем чтоб видеть уже на репетициях, какие места могут быть неудобны в представлении. Таким образом продолжалось учение Поликсены, но продолжалось весьма медленно по многим причинам. 1-ая, что здесь мамзель Жорж и Дюпор убили совершенно русский театр, о котором дирекция совсем уже не радеет. 2-ое, князь Шаховской решил совсем убить Семенову, чтоб воздвигнуть милую сердцу его г-жу Валберхову, которой, однако ж, публика отдает должную справедливость шиканием своим и негодованием, но это все еще князя не останавливает, и он думает прославиться театральным воспитанием опять г-жи Валберховой, как кентавр Хирон прославился воспитанием Ахиллеса. Вот почему театр русский, оставленный на произвол судьбы, во всех частях колобродит.

Таким образом репетиции шли медленно по той еще причине, что князь Шаховской занят очень был переведенной им трагедиею «Китайская сирота», где госпожа Валберхова явилась в виде китайской куклы и можно сказать, по милости Шаховского, который эту актрису, весьма впрочем изрядную, убивает новым, ей не свойственным, так называемым genre *, не соответствующим ни ее способностям  ни правилам, положенным натурою.

Наконец и потому долго это все тянулось, что по многим причинам я от дому Нарышкиных несколько поотдалился и с театром мало уже знаком, а с Шаховским расстался, ибо он как

Душа, погрязшая в кривых путях порока».

Письмо, однако, не было отправлено Озерову. Через 10 дней, 27 мая, Алексей Николаевич, по-видимому остыв немного, принялся за новое. Но и в этом письме Шаховскому досталось от разгневанного автора. «Шаховской кричал и горячился во всем токмо, что относилось до роли Кассандры, которая предоставлена была г-же Валберховой, а прочим мало занимался», — писал Оленин. В другом месте письма он сообщал: «С Шаховским я почти не видаюсь, ибо он оставлен от Богов, забыт и от людей».

По настоянию Оленина дирекция театров обещала уплатить Озерову 3 тысячи рублей после двух представлений «Поликсены», но не сделала этого. И тогда Оленин забрал рукопись трагедии из театра. Самолюбие его было сильно уязвлено. Не желая мириться с подобным произволом, он требовал от Нарышкина законных денег для Озерова, напоминая одновременно, что и театральная типография, которая состояла под надзором Алексея Николаевича (и даже размещалась в его доме на Фонтанке), давно уже не получала от дирекции театров денег за печатание афиш. Все попытки выхлопотать для Озерова гонорар не принесли успеха, хотя Оленин приложил много усилий, чтобы добиться своего.

Приехавший летом 1809 года в Петербург Батюшков быстро сориентировался в обстановке и понял, что произошло во взаимоотношениях членов оленинского содружества. «Все переменилось; одна Самарина осталась, как колонна между развалинами. Я у ней и у Оленина бываю каждый День»,— сообщал он сестрам.

Анна Петровна, Прасковья Михайловна Нилова и Елизавета Марковна являлись непременными участниками всех обсуждений, споров, литературных сходок у Олениных. «Сегодня я обедаю у. П. А. Нилова,— сообщал Оленин Гнедичу.— Нельзя ли вам у него обедать, и вот по какой причине: К. М. Бороздин прислал ко мне А. И. Ермолаева с рисунками, снятыми во время их путешествия, и проект сочинения, которое должно сии рисунки сопровождать с тем, чтоб этот проект был строго рассмотрен: во 1-х, дамами: А. П. Самариной, П. М. Ниловой, Е. М. Олениной, во 2-х, кавалерами нашей матушки: Ниловым, вами, Крыловым, Языковым и мною, многогрешным».

Дамы, вероятно, стали равноправными членами кружка. Капнист, посылая друзьям на суд трагедию «Гиневра», писал им: «Прошу собрать обыкновенный мой Ареопаг, а именно: господ Оленина, Озерова, Энкеля, Шаховского, Марина, Крылова, Языкова, Гнедича с товарищи как мужеского, так и женского пола, и, прочитав мою трагедию, с должным подобострастием похерить как угодно, и тогда при письме моем, при сем прилагаемом, представить Александру Львовичу и постараться, чтоб она сыграна была лучшими актерами»21. Похоже, он еще не знал о разрыве Оленина с Шаховским и ссоре с А. Л. Нарышкиным; не знал он и об отсутствии Озерова, который так и не возвратился в столицу. Ходили слухи, что неудача с «Поликсеной» и недоброжелательные высказывания в его адрес болезненно были восприняты драматургом и привели к умопомешательству и смерти в 1816 году.

«Драматический вестник», просуществовавший только один год, прекратил свое существование.

Шаховской все чаще стал появляться в домах Державина и Шишкова. Еще в 1807 году в доме у Державина возникли разговоры о необходимости создания литературного общества, на собраниях которого можно было бы читать свои произведения, обсуждать их. Такое общество организационно оформилось 21 февраля 1811 года и получило название «Беседа любителей русского слова». В «Беседу» вошли Г. Р. Державин, А. С. Шишков, А. С. Хвостов, А. А. Шаховской, П. М. Карабанов, И. М. Муравьев-Апостол...