Ночь на 14 декабря.

Вернувшись от Рылеева в казармы Гвардейского экипа​жа, Арбузов сообщил сослуживцам о завтрашней прися​ге и постарался воодушевить и укрепить их. Было уже за полночь, но никто из офицеров-моряков не спал.

Мы не знаем, разумеется, всего, что происходило в экипаже, но главная ситуация ночных часов известна нам из показаний мичмана Дивова, подтвержденных дру​гими показаниями.

Дивов поздно приехал в казармы, на квартиру, где он жил вместе с братьями Беляевыми. У них сидели лей​тенант Бодиско, мичман Бодиско и измайловский поручик Гудимов. «Они мне сказали, что великий князь Констан​тин Павлович отказался от престола и что поутру будет присяга». И далее идет эпизод, очень характерный: «Гудимов рассказывал, что слышал от Львовых (измай​ловские офицеры.— Я- Г.), что сейчас у отца их был член Совета Мордвинов и что он, уезжая во дворец для при​нятия присяги, говорил: „Может быть, я уже более не возвращусь, ибо решился до конца жизни противиться сему избранию",— а обращаясь к детям Львова, сказал: „Теперь вы должны действовать"».

Лейтенант Бодиско передает тот же эпизод подроб​нее и в более резких тонах: «...г. Гудимов, будучи у г. Бе​ляевых 13 числа, сказал: Государственный совет собира​ется во дворце, адмирал Николай Семенович Мордви​нов объявил бывшим у него офицерам гвардии (назвав г. Львовых): «Совет призывают для принесения присяги новому императору»,— что он до последней капли крови будет защищать правое дело, и стыдно будет им, госпо​дам офицерам, «буде не последуют его примеру». Вскоре после этого пришел г. Арбузов и присовокупил, что адми​рала не пустили в Совет и он уже возвратился домой. Еще г. Гудимов уверял, что во все полки были подсы​лаемы лазутчики, которые донесли, что все солдаты расположены быть верными данной ими присяге».

Бодиско добавляет еще один весьма важный штрих, который упустили и Дивов, и Беляевы: «Когда г. Арбузов пришел к г. Дивову, г. Гудимов хотел ему говорить, но первый, остановя его, спросил: «Да ты когда там был?» На ответ г. Гудимова, что он был поутру, г. Арбузов воз​разил, что он сей час оттуда». Речь здесь может идти только о квартире Рылеева. И стало быть, измайловец Гудимов предстает активно сочувствующим тайному об​ществу агитатором.

Маловероятно, чтобы Мордвинов столь определенно призывал братьев Львовых к неповиновению. Но на пу​стом месте такие легенды не возникают. Тем более что Львовы, как и Гудимов, были связаны с тайным общест​вом. Следствие располагало сведениями, что Львовых предупредил о будущем восстании подпоручик Ростов​цев.

(Как бы то ни было, мы точно знаем, что утром 14 декабря перед присягой гвардейские офицеры просили совета у Мордвинова. Его дочь вспоминала: «...прибе​жал к отцу Г. Д. Столыпин, в большом смущении и со слезами спрашивал: что делать? „У меня три сына, моло​дые офицеры гвардии, приказано сегодня присягать Ни​колаю Павловичу, Г... уверяет, что Константин Павлович не отрекся"». Графиня Мордвинова в воспоминаниях ста​ралась всячески доказать верноподданность покойного отца. По ее словам, адмирал посоветовал Столыпиным присягать. Но главное здесь то, что именно к Мордви нову в утро перед мятежом обратились за столь риско​ванными разъяснениями.)

Очевидно, состоялся некий разговор оппозиционного адмирала с молодыми офицерами, который они истолко​вали в своем духе, и скорее всего не без оснований. А декабристы немедля превратили это толкование в сред​ство агитации.

Дивов вслед за Бодиско подтверждает, что Арбузов вошел во время рассказа Гудимова и сообщил, что Морд​винов вернулся домой. Затем Арбузов сказал офицерам: «Господа, зная ваш образ мыслей, кажется, я могу говорить с вами открыто. Завтра, вы знаете, что будет присяга; мы не должны присягать и приготовить к тому и роты. Завтра, когда люди откажутся от присяги, пользу​ясь сим, выведем роты на Петровскую площадь, где уже будут все полки, и там принудим Сенат утвердить сос​тавленную давно уже конституцию, чтобы ограничить государя». Обратись к Бодиско, сказал: «Вероятно, и вы не откажетесь содействовать?» — но Бодиско ему отвечал, что он со своею ротою не будет: «Ибо как могу действо​вать, не зная вашего плана. Вы бываете между теми, с которыми составили заговор, вы знаете весь план и, может быть, даже уверены в хорошем окончании оного: я же, не зная ни плана, ни одного из ваших сообщников, как могу вам дать слово к содействию». После сего ответа Арбузов старался уверить, что опасаться неудачи нечего, что все полки будут на площади и что он и сам всего плана не знает, но то лишь, что нужно ему самому делать, и открыл ему лишь то, что можно, что «если вы точно не на словах показывали любовь к отечеству, то не должны ли, оставя самолюбие, действовать всеми сила​ми». Бодиско еще колебался. И Арбузов ушел, сказав, что у него гости.

Но, в отличие от лейтенанта Бодиско, трое мичманов, присутствовавших при этом разговоре (Гудимова уже не было), безоговорочно согласились действовать.

Гости, о которых упомянул Арбузов,— Якубович с Александром Бестужевым. Об этой важной встрече мы, к сожалению, имеем только свидетельство старшего Беляе​ва, пришедшего в самом конце ее. А по косвенным дан​ным ясно, что Якубович разговаривал с несколькими рот​ными командирами. Когда братья Беляевы явились к Ар​бузову, Якубович с Бестужевым собрались уже уходить. Якубович стоял со шляпой в руке. Желая ободрить молодых моряков и не упустить случая покрасоваться, он сказал им: «Господа, хотя я и не сомневаюсь, чтобы вы не были храбры, но вы еще все никогда не были под пулями, и я вам покажу пример собою». Тут и он, и Бестужев уверили мичманов в сочувствии гвардии их общему делу и в несомненности успеха.

Конечно же, эти протокольные записи, даже при оби​лии живых деталей, не дают представления о той атмо​сфере суровой целеустремленности (Арбузов), колебаний (лейтенант Бодиско), восторженного энтузиазма (Дивов, Беляевы), в которой проходили эти часы. «Когда мы ос​тались одни с Беляевыми,— рассказывал двадцатилетний Дивов,— то восхищались торжеством, если будет удача, и воображали, как народ нас будет приветствовать как избавителей».

Большинство офицеров-моряков готово было наутро следовать за Якубовичем. Однако суть их предназначе​ния — захват дворца — знал лишь Арбузов. Вероятно, было решено открыть им истину, только когда мощная инерция восстания исключит всякие колебания, а геро​ическая фигура Якубовича, его красноречие и темпе​рамент увлекут даже слабодушных.

Якубович отправился домой, Бестужев — к Рылееву.

Тогда же в дом Российско-Американской компании приехал Булатов, заезжавший перед тем к Якубовичу, но разъехавшийся с ним. «„Здравствуйте, друзья мои, я сде​лал для вас всех то, что тяжелее было для меня всего на свете, я простился с милыми моими сиротками",— и сле​зы покатились из глаз моих. Бестужев принял во мне участие и сквозь слезы проговорил, обратя взор к небу: „Боже, неужели отечество не усыновит нас?" — „Ну, оставьте это",— сказал я им; требовал, чтобы Рылеев сказал мне, как он распорядился и много ли мы имеем силы. Он насчитал мне очень довольно, и вот они: Измай​ловский целый полк, Финляндский батальон, Московские две роты, лейб-гренадер две роты, экипаж весь, кавалерии будет часть и также артиллерии. Рылеев говорит, что Якубович поехал в батальон экипажа с ними гово​рить и поведет их; мне это стало досадно потому, что я Дал ему слово защищать друг друга. Я опять сказал ему, что если войска не придут и их будет мало, то я не поте​ряю даром детей и моего имени и действовать не буду; распоряжения одни и те же и нового только, что в 8 ча​сов собраться».

В булатовском тексте, как всегда, много сведений и смысла.

Не вызывает сомнений, что в ночь с 13 на 14 декабря вожди общества были уверены в Измайловском полку — по настроению молодых офицеров; в 1-м батальоне Фин​ляндского полка, которым командовал Тулубьев, по​скольку 2-й батальон Моллера шел в караул (и породил эту уверенность, скорее всего, результат вечерней поезд​ки Рылеева в полк; с ротами московцев Михаила Бесту​жева и Щепина и лейб-гренадерами все было ясно и ранее; в экипаже находились верный Арбузов и несколь​ко офицеров, готовых идти за Якубовичем. Рассчитывали они и на кавалерию — имелся в виду коннопионерный эскадрон младшего Пущина, и на артиллерию — конно-артиллерийскую бригаду, с которой был связан старший Пущин.

На исходе 13 декабря тайное общество располагало внушительными и преимущественно надежными силами. Дело было за четкостью исполнения приказаний дикта​тора.

Булатов уехал, недоумевая, почему Якубович все же взялся исполнять план Трубецкого, когда они словом обязались ориентироваться друг на друга...

Первый эпизод надвигающихся событий произошел еще поздним вечером.

Ротный командир Преображенского полка, а впослед​ствии генерал-адъютант Игнатьев вспоминал: «Во 2-ю роту, составленную из молодых солдат, вошел внезапно незнакомый офицер в адъютантском мундире6. Польстив нижним чинам уверением, что вся гвардия ждет от них примера и указания, объявил он в превратном виде о наз​начении на следующее утро присяги государю импера​тору Николаю Павловичу и уверял, что он собою по​жертвовал, чтобы спасти первый полк русской гвардии от присяги, дерзновенно называемой им клятвопреступле​нием. Фельдфебель7, человек умный и вполне надежный, послал предупредить начальство и убеждал Чевкина пре​кратить пагубные рассказы, но безуспешно. Выведенные из терпения его дерзостию, нижние чины объявили Чевкину, что они его не выпустят. На беду, не случилось в казармах ни ротного, ни баталионного, ни полкового ко​мандиров. Пришел дежурный по баталиону, перед тем прикомандированный из армии офицер, князь Урусов, то​варищ Чевкина по Пажескому корпусу. Чевкин встретил его жалобами (на французском языке) на грубость ниж​них чинов и угрозами, что он известит начальников о его неисправностях. Урусов, сам испуганный, повелительным голосом приказал его выпустить. Тотчас после его отъ​езда Косяков доложил начальству обо всем, и в про​должение ночи Чевкин был отыскан и арестован... В тяжком волнении длилась бесконечная ночь»8.

Эпизод этот странен и непонятен по сию пору. Плохо верится, чтобы Чевкин действовал сам по себе. Известно, что лидеры общества думали о способах воздействия на преображенцев, стоявших рядом с дворцом и представ​лявших собой главную опасность при попытке ареста Николая и его семейства. Не установлено никаких свя​зей Чевкина с обществом. Но и связей Рылеева с измай-ловцем Гудимовым (переведенным после 14 декабря из гвардии в армию) тоже нет на поверхности. Очевидно, мы плохо знаем этот второй ряд декабристской пери​ферии.

Во всяком случае, появление Чевкина в казармах ря​дом с Зимним дворцом было зловещим признаком...

Государственный совет не оказал сопротивления воца​рению Николая, потому что было уже ясно, что Кон​стантин трона не примет. Хотя некоторые из членов сове​та — Милорадович, Сперанский, Мордвинов — могли с надеждой ждать завтрашнего утра.

Николай понимал, что через несколько часов решать​ся будет не просто вопрос престолонаследия, но вопрос его жизни и существования династии. Он понимал — ему понадобится максимум аргументов, чтобы, если вспыхнут волнения, убедить гвардейские полки в справедливости и законности второй присяги. Он понимал, что заговорщи​ки предложат гвардии свои аргументы, что козырей у них много и, быть может, главный из них — его, Николая, ре​путация. И потому необходим был великий князь Ми​хаил, живой свидетель отречения Константина. Более популярный среди солдат, умеющий разговаривать с солдатами.

А Михаила Павловича все не было. На разбитой, за​метенной снегом ночной российской дороге могло про​изойти что угодно.

Николай с ужасом думал, что присяга начнется в отсутствие Михаила. Он послал своего флигель-адъютанта Василия Перовского на заставу, через которую должен был въехать в город великий князь.

Перовский вспоминал: «Что касается собственно ме​ня, то к вечеру 13 числа и ночь с 13-го на 14-е я провел на Нарвском въезде в ожидании е. и. в. кн. Михаила Павловича, коего государь император повелел мне преду​предить, что утром 14-го числа назначена войсковая присяга».

Николай опасался, как бы его брат, не зная серьез​ности положения, не отправился прежде всего отдыхать с дороги. Перовскому было предписано, перехватив Ми хайла Павловича на заставе, объяснить ему ситуацию и не медля везти во дворец. Волею обстоятельств младший брат стал для Николая залогом спасения. И, как мы увидим, император не преувеличивал. Задержись Михаил на два-три часа — пала лошадь, сломался эки​паж,— и события могли пойти по-иному.

Караул на Нарвской заставе несли солдаты Москов​ского полка. Начальником караула был подпоручик Кушелев. Вместе с Перовским они коротали часы этой тревож​ной ночи. Перовский подробно рассказывал подпоручику о причинах междуцарствия и переприсяги. «Среди ночи Кушелева вызвали из караульной на улицу. То были Щепин и, кажется, Бестужев, приезжавшие уговаривать Кушелева не присягать государю императору Николаю Павловичу. Но офицер этот, предваренный мною, не под​дался злонамеренным внушениям и удержал от того свою команду».

Перовский ошибся. К Кушелеву приезжали Михаил Бестужев и князь Кудашев, который членом общества не был, но вошел в проконстантиновскую группу, созданную Бестужевым. Зачем же они оказались среди ночи на краю города? Та часть роты Кушелева, что стояла в ка​рауле, все равно не успевала в казармы к присяге, да она и не была решающей боевой силой.

Пресняков, не склонный к беспочвенным предположе​ниям, выдвигает любопытную версию: «...надо полагать, что их (Бестужева и Кудашева.— Я- Г.) мыслью было склонить на свою сторону начальника караула, с его помощью не пропустить в город Михаила или его аресто​вать, так как приезд этого представителя Констан​тина грозил, как было им ясно, сорвать их агитацию в войсках»9.

Если это так — а иначе трудно объяснить ночной вояж Бестужева,— то перед нами еще одно свидетельство, что план действий был продуман руководителями общества куда подробнее и основательнее, чем это вы​явилось на следствии. Эпизод с Кушелевым, скажем, вообще не всплыл.

Такая акция, как арест московцами великого князя, шефа полка, почти не выполнимая в иных условиях, была реальна в данном случае, ибо Кушелев как караульный начальник обладал исключительной властью и мог, убе​ждая солдат, сослаться на инструкцию свыше, приве​зенную Михаилом Бестужевым. Бестужев был в ту ночь дежурным по караулам, и, таким образом, соблюдалась полная видимость законности. Для солдат это было крайне важно.

Однако столь значимая акция, которая могла иметь серьезнейшее влияние на ход событий, сорвалась из-за присутствия в карауле флигель-адъютанта полковника Перовского. И дело тут, скорее всего, не в его разъ​яснениях, а в том, что его присутствие, его вмешатель​ство как непосредственного представителя высшей власти могло нейтрализовать в решающий момент приказ Ку​шелева...

Поручика Розена разбудил ночью вестовой, который принес приказ командира полка всем офицерам собрать​ся на его квартире к восьми часам утра (Розен пишет в воспоминаниях о семи часах, но это ошибка — к семи часам полковые командиры вызваны были во дво​рец). «Сон прошел; с женою рассуждали об обязан​ностях христианина, гражданина, о предстоящих опас​ностях, о коих в эти последние дни мы беспрестанно беседовали; я мог ей совершенно открыться,—ее ум и сердце все понимали. Наконец, с молитвою предались воле божьей». (Розен женился в апреле 1825 года на сестре своего сослуживца и друга Ивана Малиновского, лицейского товарища Пушкина. Посаженной матерью на свадьбе была жена полковника Тулубьева. Гостей раз​влекал поручик Финляндского полка Павел Греч — ост​ряк и балагур, брат известного литератора...)

Мичман Петр Бестужев, пришедший после полуночи к брату Александру, увидел, что тот заряжает пистолеты.

Истерзанный сомнениями Булатов почти не спал в эту ночь — писал прощальные письма, приводил в порядок бумаги, молился...

Не спал Якубович, взвешивая возможные варианты поведения.

Кончалась ночь рубежа. Начинался день 14 декабря, который сам по себе станет огромной эпохой, огромным, необозримым историческим пространством.

В эти ночные часы шансы тайного общества на по​беду были гораздо выше, чем у Николая. В случае выполнения плана Трубецкого растерявшемуся и внутренне готовому к катастрофе императору с его немногочислен​ными сторонниками нечего было бы противопоставить стремительному удару заговорщиков.

Зимний дворец.

14 декабря император Николай встал около шести часов. Около семи часов явился командующий Гвардейским корпусом генерал Воинов. Поговорив с ним, Николай вышел в залу, где собраны были вчерашним приказом гвардейские генералы и полковые командиры.

Молодой император неплохо владел собой. Но можно себе представить, с какой тревогой всматривался он в ос​вещенные пламенем свечей лица генералов и полковни​ков.

Когда 12 декабря он написал паническое письмо в Таганрог князю Волконскому, то он имел в виду не толь​ко таинственных заговорщиков, скрывающихся где-то за стенами дворца. Он знал, как не любит и не хочет его большинство генералитета.

Утром 14 декабря, еще до встречи с полковыми ко​мандирами, он написал короткое письмо своей сестре, герцогине Саксен-Веймарской: «Молитесь богу за меня, дорогая и добрая Мария! Пожалейте несчастного бра​та — жертву воли божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том провиде​ние, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне по​велевали. Константин, мой государь, отверг присягу, ко​торую я и вся Россия ему принесли. Я был его под​данный: я должен был ему повиноваться. Наш ангел должен быть доволен — воля его исполнена, как ни тя​жела, как ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, богу за вашего несчастного брата; он нуждается в этом утешении — и пожалейте его!»

Письмо это, написанное человеком, который гордился своим подчеркнутым мужеством и солдатской выдер​жкой, не свидетельствует о спокойной готовности встре​тить опасность.

Бенкендорфу, который пришел к нему во время оде​вания, Николай сказал: «Сегодя вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг».

Для того чтобы думать так, надо было сознавать себя противостоящим некоей грозной силе. Тут мало было знать о заговоре офицеров в небольших чинах и стат​ских литераторов. Для того чтобы ожидать смертель​ной опасности непосредственно в день вступления на престол, мало было помнить о рассуждениях Ростовцева относительно военных поселений и Кавказского корпуса. Опасность должна была казаться близкой и неотврати​мой.

Ужас положения императора был в том, что каждый из генералов и полковников, стоявших перед ним в зале Зимнего дворца, мог оказаться его врагом. Эти люди 27 ноября не дали ему взойти на престол. Милорадович и Воинов заставили его нарушить волю Александра и присягнуть Константину. Чего можно было ждать от их непосредственных подчиненных? Бенкендорф, Орлов, Сухозанет, Левашев, Геруа... А остальные? Помня о пре​достережениях Милорадовича, Николай тем не менее не верил, что солдаты могут выступить против него сами по себе. Оппозицию гвардии он воспринимал как нечто еди​ное— штаб-офицеры и генералы играли тут немалую роль. (И он был прав.)

Николай сначала рассказал генералам и полковникам предысторию междуцарствия, затем прочитал завещание Александра и отречение Константина. «Засим, получив от каждого уверение в преданности и готовности жертво​вать собой, приказал ехать по своим командам и при​вести их к присяге».

Тут же присутствующим вручен был циркуляр:

«Его императорское величество высочайше повелеть изволил г. г. генералам и полковым командирам по учи-нении присяги на верность и подданство его величеству отправиться первым в старейшие полки своих дивизий и бригад, вторым — к своим полкам.

По принесении знамен и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул, и старейшему при​том или кто из старших внятно читает, прочесть вслух письмо его императорского высочества государя цесаре​вича великого князя Константина Павловича к его импе​раторскому величеству Николаю Павловичу и манифест его императорского величества (которые присланы будут); после чего взять на плечо, сделать на молитву и привести полки к присяге, тогда, сделав вторично на караул, опустить знамена и штандарты, а полки рас​пустить.

Генерал-от-кавалерии Воинов.

14 декабря 1825 С.-Петербург».

Генералам, штаб- и обер-офицерам предписывалось быть во дворце после присяги к одиннадцати часам — к молебну и высочайшему выходу. Потом быстро поняли, что далеко не все полки успеют присягнуть, и пере​несли съезд на час дня. Но мало кто смог узнать об этой перемене. Офицеры многих полков сразу после присяги бросились во дворец, и это, как мы увидим, имело нема​лое значение.

Генералы и полковые командиры присягнули во двор​це и отправились по своим дивизиям, бригадам и полкам. Было около восьми часов утра.

Процедура в Сенате и Синоде, начавшаяся в семь ча​сов двадцать минут чтением многочисленных и много​словных документов, только что закончилась.

После этого — причем отнюдь не сразу — началась присяга в полках.

Первой — не ранее половины девятого — присягнула Конная гвардия. Это было сделано специально — шефом полка был Константин, и присяга конногвардейцев должна была успокоительно подействовать на остальные полки.

О том, когда начали присягать остальные части, можно судить по 1-му Преображенскому батальону, сто​явшему рядом с дворцом, так что командирам не при​шлось долго до него добираться. «В 9-ть часов утра,— писал потом преображенец Игнатьев,— бригадный ко​мандир генерал-майор Шеншин прибыл в казармы 1-го баталиона и, потребовав к себе баталионного и ротных командиров, прочел им грамоты и манифест, объявляю​щий о вступлении его величества на престол. За сим от​дано было приказание баталиону одеваться и следовать в дворцовый экзерцир-гауз, что и было без промедления исполнено. Туда прибыли к сему времени командующий корпусом генерал-от-кавалерии Воинов и командующий пехотою генерал-лейтенант Бистром 1-й»11.

Таким образом, 1-й батальон преображенцев присяг​нул около десяти часов. Присяга прошла гладко. Баталь​ону придавали особое значение по его близости ко двор​цу, и потому накануне солдатам были розданы деньги и водка сверх положенной. Членов тайного общества в ба​тальоне не было. Попытка Чевкина последствий не имела.

Два первых донесения о присяге — Конной гвардии и преображенцев — несколько успокоили Николая. Тем более что Милорадович снова заверил его, что в городе спокойно.

Было десять часов утра.

Ни новый император, ни его клевреты, напряжен​но присматривающиеся к происходящему, не сделали ничего для предотвращения возможного бунта. Они ждали...

В это утро правительственной стороной был предпри нят один только практический шаг. Предпринял его ми​нистр финансов Канкрин.

«Г. С.-Петербургскому
вице-губернатору.
Весьма нужное. В собственные руки.

Секретно.

Старайтесь, чтоб... без большой огласки кабаки, штофные подвалы и магазейны были заперты, по крайней мере с наступлением ночи; в каком-либо случае, что ста​нут насильно отпирать кабаки, выливать вино.

Канкрин.

14-го декабря.

Московский полк.

Михаил Бестужев и Щепин-Ростовский стали поднимать солдат около девяти часов. Они начали с 6-й роты, кото​рой командовал Щепин, потом пошли в 3-ю роту Бесту​жева. То, что они говорили, было потом с небольшими вариантами восстановлено полковым следствием путем опроса солдат: «Ребята, вы присягали государю импера​тору Константину Павловичу, крест и евангелие целова​ли, а теперь будем присягать Николаю Павловичу?! Вы, ребята, знаете службу и свой долг!» Через некоторое время Щепин вернулся уже один в свою роту и сказал: «Ребята, все обман! Нас заставляют присягать насильно. Государь Константин Павлович не отказался от престо​ла, а в цепях находится; его высочество шеф полка (ве​ликий князь Михаил.— Я. Г.) задержан за четыре стан​ции и тоже в цепях, его не пускают сюда».

И солдаты верили. Они поверили потому, что все это было вполне возможно. Они не сомневались в том, что Николай Павлович может, чтобы захватить трон, зако​вать в цепи своих братьев. Они верили — вот что за мечательно. Каковы же были их представления о полити​ческих нравах империи и личных качествах претендента на престол?

Офицеры полка — штабс-капитаны Волков и Лашкевич, поручик Броке и подпоручик князь Цицианов, — обещавшие содействие, активной агитации не вели, но самим своим присутствием как бы подтверждали сказан​ное, во всяком случае не возражали.

Когда в десятом часу приехал в полк Александр Бестужев, солдат были возбуждены и наэлектризова​ны. Сразу после Александра Бестужева приехал от лейб-гренадер Каховский, сообщил, что гренадеры готовы действовать, и сказал: «Господа, не погубите лейб-гре​надер нерешительностью!» И ушел в Гвардейский экипаж.

Александр Бестужев в своем парадном адъютантском мундире и сверкающих гусарских (не по форме) сапогах пошел в сопровождении офицеров-московцев по ротам.

Александр Бестужев, известный тогда уже литератор и решительный драгунский офицер, не зря дружил с Яку​бовичем. В нем не было совершенно аморального авантю​ризма «храброго кавказца», но романтическая бравада и кавалерийская лихость были ему вполне свойственны Федор Глинка показал о нем: «Я ходил задумавшись, а он рыцарским шагом, и, встретясь, говорил мне: «Вое​вать! Воевать!» Я всегда отвечал: «Полно рыцарство​вать! Живите смирнее!»— и впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль, и он был секундантом или участником».

Он любил сильную фразу. Незадолго до восстания он, входя в кабинет Рылеева и перешагивая порог, сказал: «Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит — руби кон, то есть все, что попадается!» На следствии ему пришлось объяснять, что он не имел в виду истребление императорского семейства.

Но, в отличие от Якубовича, он был идеологически готов к революционному действию. Он готовил себя к подвигу не только в сфере романтических мечтаний. Когда в канун выступления он сказал: «Или мы ляжем на месте, или принудим Сенат подписать конституцию»— то это была программа действия, а не эффектная формула.

Вклад Александра Бестужева в подготовку восста​ния явно скромнее вклада Рылеева, Трубецкого, Оболен​ского, Каховского. Он, по его собственным словам, гото​вил себя к «военному делу», к вооруженному участию в мятеже. И 14 декабря он доказал, что его декларации — не пустые слова.

Придя в казармы Московского полка и оценив обста​новку, Александр Бестужев начал игру ва-банк. «Гово​рил сильно — меня слушали жадно»— так он определил свои отношения с московцами.

Полковое следствие опросом солдат выяснило, что Александр Бестужев говорил в 6-й роте, «что он приехал от государя Константина Павловича секретным образом, дабы предупредить полки, что их обманывают; что Кон​стантин Павлович жалует их пятнадцатилетней службою, любит Московский полк и прибавит жалование. ...Щепин-Ростовский, оба Бестужевых, Волков и Броке пошли в 3-ю роту; при входе в оную присоединился к ним подпо​ручик князь Цицианов и... капитан Лашкевич; вошедши в покои роты, оба Бестужева и Щепин-Ростовский возму​щали нижних чинов теми же словами и потом ушли в 5-ю роту, где первых трое говорили то же нижним чинам, что и в прочих ротах... из 5-й роты Щепин-Ростовский и оба Бестужевы с поручиком Броке были во 2-й фузи-лерной роте и тоже возмущали нижних чинов не прися​гать, внушая при том им, кто не будет держаться преж ней присяги, то тех колоть. Причем Александр Бес​тужев фельдфебелю Сергузееву велел приказать людям взять с собою боевые патроны. Потом оба Бестужевых и Щепин-Ростовский были опять в 3-й фузилерной роте и подстрекали нижних чинов к уклонению от присяги; между прочим Александр Бестужев сказал людям, что покойного государя отравили, и Михайло Бестужев велел взять с собою боевые патроны».

Агитация, как видим, велась страстно, напористо, жестко —«кто не будет держаться прежней присяги, то тех колоть!».

Офицеры готовились к боевым действиям, а не к де​монстрации. Приказав солдатам брать боевые патроны, они вооружались и сами. Щепин послал фельдфебеля сво​ей роты на квартиру, откуда тот принес ему пистолет и боевую (в отличие от форменной шпаги) черкесскую саблю. Он велел фельдфебелю тут же зарядить пистолет ружейной пулей, а когда та оказалась велика, то нарезать из нее картечей.

В это время в казармы примчались из Гвардейского экипажа Петр Бестужев и Палицын для выяснения об​становки и оповещения моряков. Щепин велел передать, что полк выступает.

3-я и 6-я роты выбегали во двор для построения.

Пришло приказание офицерам собираться к полко​вому командиру — так делалось во всех полках перед присягой. Щепин крикнул посланному, что «он не хочет знать генерала!». Он был яростно возбужден еще с ве чера. Но это возбуждение и неистовый темперамент сослужили в эти минуты хорошую службу восстанию.

Когда роты в полном составе вышли из казармы, «Щепин и Михайло Бестужев приказали зарядить ружья и первый с саблею, а последний с пистолетом в руках, закричавши «ура», выбежали с ротами на большой двор, причем нижние чины имели ружья на руку, а впереди их барабанщик бил тревогу. Подпоручик Веригин, соби​равший в это время офицеров к полковому командиру, был окружен ими на большом дворе, коему Щепин гро​зя саблею, а Александр Бестужев пистолетом, прину​ждали его вынуть шпагу и кричать с ними «ура» Констан​тину...»

На крики и барабанный гром из казарм выбегали солдаты других рот и пристраивались к ротам Щепина и Бестужева. Первые ряды стали выбегать с полкового двора на Фонтанку. Но тут оказалось, что забыли взять знамя. Вернулись за знаменем. При этом произошла пу​таница, солдат, выносивших знамя, приняли за сторон​ников Николая, началась рукопашная, в которой Щепин, рубя на стороны, пробился к знамени и вынес его в голо​ву колонны. Солдат, которого Щепин ранил, крикнул ему: «Ваше сиятельство! Я за императора Константина, и хотя вы меня ранили, я иду умереть с вами!»

Перед тем как началась схватка за знамя, к Щепину подошел полковник Московского полка Неелов и сказал: «Любезный князь, я всегда готов был пролить кровь за императора Константина и готов сейчас стать в ваши ряды прапорщиком!» Это был один из тех колеблющихся, которых много было в этот день и поведение которых определялось конъюнктурой. Быть может, полковник Не​елов пошел бы с восставшей частью полка на площадь и сыграл свою роль в событиях дня, если бы не началась схватка за знамя, задержавшая выступление рот с пол​кового двора. А эта задержка привела к инцидентам, которые не могли не смутить полковника Неелова, ока​завшегося в результате по другую сторону черты.

Когда восставшие роты во второй раз двинулись на набережную, им наперерез бросились подоспевшие ко​мандир бригады генерал Шеншин, командир полка гене​рал Фредерике и командир батальона полковник Хвощинский. Увидев Щепина, размахивающего саблей, Фре​дерике кинулся к нему с криком: «Что вы делаете?!» Александр Бестужев «наставил ему пистолет в лицо, повторяя: „Убьют вас, сударь!"». Солдаты закричали в ря​дах: «Отойди, убьем!» Фредерике шарахнулся, но Ще​пин-Ростовский рубанул его саблей по голове, и коман​дир полка упал. Затем князь сшиб с ног и бригадного генерала. Полковник Хвощинский в это время пытался уговорить Бестужева. Тут была несколько иная ситуа​ция— полковник Хвощинский был в прошлом членом тайного общества «Союз благоденствия». Очевидно, Александр Бестужев это знал, ибо он не стал угрожать полковнику, а вместе с Михаилом предложил ему возгла​вить восставший полк. (Из этого эпизода можно понять, как остро ощущали декабристы необходимость в «густых эполетах», в штаб-офицерах,— в сутолоке схватки они предлагают Хвощинскому первое место в надежде, что полк поведет полковник!) Но Хвощинский так громко возмущался их действиями, что привлек внимание Ще​пина, и тот трижды ударил его саблей.

При этой сцене присутствовал еще один генерал — начальник штаба гвардии Нейдгардт. Но он стоял в сто​роне. На следствии Щепин сказал, что он не тронул Нейдгардта, так как тот «не вынимал шпаги». И эта нейтральная позиция начальника штаба гвардии — многозначительна...

Теперь путь свободен. Около семисот готовых на все солдат во главе с тремя готовыми на все офицерами дви​нулись с заряженными ружьями по Гороховой к Сенату. Щепин обернулся к Александру Бестужеву и крикнул: «К черту конституцию!»

Роты шли беглым шагом с криком: «Ура, Констан​тин!» Барабаны били тревогу.

С 1762 года ничего подобного не происходило в Петербурге.

Восстание началось.

Но началось оно совсем не так, как планировалось. Первая восставшая часть не шла на дворец, чтобы одним внезапным ударом нейтрализовать власть, а вышла к Се​нату, оповестив тем самым противника о мятеже и дав ему возможность собрать силы.

Московцы и должны были идти к Сенату. Но — после броска Гвардейского экипажа на дворец или одновре​менно с ним. А они выступили первыми.

Задуманная Трубецким, одобренная Рылеевым и Оболенским четкая боевая операция закончилась, не начавшись. Ее сорвали Якубович и Булатов.

Начиналась революционная импровизация, безуслов​но грозная для власти, но с гораздо меньшими шанса​ми на успех.

Когда Московский полк шел по Гороховой мимо квар​тиры Якубовича, он вышел на улицу и, подняв на острие сабли шляпу, пошел впереди полка.

Было около половины одиннадцатого.

Зимний дворец.
11 —12 часов.

Великий князь Михаил Павлович приехал в Петербург около девяти часов утра. Встретивший его у Нарвской заставы Перовский передал приказание нового импера​тора спешить во дворец. Туда прибыли к половине десятого.

Николай хорошо помнил мрачные прогнозы Михаила. «Ну, ты видишь, что все идет благополучно,— сказал он при встрече,— войска присягают, и нет никаких беспо​рядков».— «Дай бог,— отвечал Михаил,— но день еще не кончился».

Первым известил императора о начале тревожных происшествий генерал Сухозанет, приехавший во дворец из казарм конной артиллерии. (Нам придется еще обра​щаться к воспоминаниям Сухозанета, и потому надо сказать, что воспоминания эти, отличающиеся напыщен​ным хвастовством, доходящим до прямой глупости, тем не менее довольно точно передают фактическую сторону дела.) «Государь вышел,— рассказывал Сухозанет,— с лицом спокойно-сериозным, и когда я вкратце рассказал, что нарушенный порядок восстановлен, что винов​ные арестованы и сабли их отосланы к коменданту, то государь сказал: «Возвратите им сабли — я не хочу знать, кто они»,— и, возвысив голос, грозным тоном до​бавил: «Но ты мне отвечаешь за все головою». Я возвра​тился в конную артиллерию...»

В этот момент Николай еще не столько мог, сколько хотел надеяться, что замешательство в конной артиллерии— естественное следствие путаницы с присягами, и не более того. Ему смертельно не хотелось осознавать, что обширный заговор, о котором его известил Дибич и на который намекал Ростовцев, начинает обнаружи​вать себя в действии. Его приказ возвратить сабли артиллеристам был попыткой убедить себя и Сухозанета в случайности происшедшего.

Однако он вызвал Михаила Павловича, успевшего переодеться в артиллерийский мундир — тот был с рождения шефом гвардейской артиллерии,— и послал его вслед за Сухозанетом: удостоверить артиллеристов в за​конности присяги.

Но с десяти часов, с момента приезда Сухозанета, Николай напряженно ждал страшных вестей. И они не замедлили явиться.

Уцелевший при избиении генералов в Московском полку Нейдгардт, как только мятежные роты выбежа​ли со двора, поспешил во дворец.

Николай вспоминал об этом роковом моменте:

«Спустя несколько минут после сего (отъезда к артил​леристам Михаила Павловича.— Я. Г.) явился ко мне генерал-майор Нейдгардт, начальник штаба Гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

— Ваше величество! Московский полк в полном вос​стании; Шеншин и Фредерике тяжело ранены, а мятеж​ники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтоб донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и Конной гвардии».

Сам по себе текст не может передать колорита этой встречи и разговора. Слова Николая о Нейдгардте — «совершенно в расстройстве»— слабая тень того, как должен был выглядеть начальник штаба, на глазах кото​рого четверть часа назад рубили двух генералов и полковника, а сам он чудом избежал этой участи.

Особенность психологического быта представителей верхнего слоя Российской империи состояла в том, что они сознавали вулканичность почвы, по которой ходили ежедневно. Они знали и помнили, что против постоян​но раздраженного крестьянства у них есть одна защи​та — солдаты. А против солдат, ежели они выйдут из по​виновения, никакой защиты нет. Слабость военно-бюро​кратической диктатуры — в ограниченности и примитив​ности опоры, в отсутствии свободы маневра. После волне​ний в Семеновском полку не единожды и не одно генераль​ское сердце обрывалось при мысли, что поддержи семеновцев сочувствующие им преображенцы и измайловцы — и противопоставить им было бы нечего. Гвардия не пошла бы против «коренных полков». А первое следствие выхо​да гвардии из-под контроля — избиение ненавистных начальников...

Вот именно это и начиналось.

Николай был куда более осведомлен и ориентирован в ситуации, чем Нейдгардт, и потому ужас его был глуб​же и дальновиднее. «Меня весть сия поразила, как гро​мом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослу​шании действие одного сомнения, которого всегда опа​сался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Надо отдать должное Николаю: он сумел взять себя в руки и отдать приказания, которые предложил ему Нейдгардт,— привести в боевую готовность те две части, которые к этому времени присягнули,— преображенцев и конногвардейцев. А владеть собой ему было нелегко: он в эти минуты не знал ни масштаба, ни непосредствен​ной цели заговора. Он мог ожидать массового непови​новения, резни. Перед ним, конечно же, встали апокалип​тические картины, изображенные Ростовцевым,— импе​рия в огне, крови, развалинах...

Он послал флигель-адъютанта Бибикова (друга Тру​бецкого, женатого на сестре Сергея Муравьева-Апостола) сказать, чтоб приготовили коня. А сам направился к главному караулу. По дороге он встретил генерала Ап​раксина, командира Кавалергардского полка, и приказал выводить полк к Сенатской площади,— кавалергарды только что присягнули. «На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, вверенные ему, вышли из повиновения».

Воинов, один из виновников междуцарствия и собы​тий 27 ноября, был «в совершенном расстройстве» по причине вполне основательной. Если предположения наши верны и Воинов, принадлежавший к генеральской оппозиции против Николая, как и Милорадович, уповал на мирный отказ гвардии изменить присяге, то теперь он увидел, к чему привела эта рискованная игра. Избие​ние генералов в Московском полку свидетельствовало о том, что ситуация развивается совсем не так, как хоте​лось бы, и разъяренные солдаты, ведомые отчаянными офицерами, вряд ли будут разбираться в оттенках гене​ральских позиций. Но, как бы то ни было, Воинов бро​сился в московские казармы...

В это время прибыл из этих казарм полковник Хво​щинский, живое свидетельство ярости мятежников.

Принц Евгений Вюртембергский вспоминал: «Взор мой упал на Дворцовую площадь (из окна дворца.— Я. Г.). Я был окончательно поражен, увидев какого-то штаб-офицера, который соскочил с саней, снял кивер и показывал на голове кровавые раны».

Видя израненного Хвощинского. видя «несметные тол​пы народа, из среды которого вылетали оглушительные крики» (а это была еще мирная толпа, приветствовав​шая Николая!), принц Евгений вспомнил мрачные пред​чувствия Константина. У всех, кто узнавал о бунте московцев, немедля появлялось ощущение, что начинают​ся события катастрофические — гвардия снова берет в руки судьбу династии.

О первых действиях императора в эти минуты разом взорвавшейся ложной стабильности, имперской стабиль​ности, обнаружившей свою мнимость, рассказал коман​довавший ротой Финляндского полка, занимавший в это время караулы во дворце, поручик Греч. (Всеми карау​лами, как мы знаем, во дворце и прилегающих районах командовал член тайного общества полковник Моллер.)

«Едва вступил во дворец главный караул, как госу​дарь император изволил выйти к оному из внутренних комнат в сопровождении генерал-адъютанта Кутузова и лейб-гвардии Московского полка полковника Хвощинско​го. Когда караул выстроился на платформе, государь изволил предупредить, чтоб при отдании чести барабан​щики били поход и салютовало знамя».

Это характерные детали — Николай хотел, чтобы его первое соприкосновение с войсками в качестве императора было обставлено со всей ритуальной торжественностью. И дело здесь не в солдафонском его педантиз​ме, а в тех надеждах, которые он возлагал на психоло​гическое воздействие воинских ритуалов.

«По отдании чести государь изволил поздороваться с людьми, которые ответствовали троекратным «ура!». По том государь спросил у людей, присягали ли они? На что ответили они, что присягали. «Кому присягали?»— из​волил спросить государь. Караульные ответили: «Вам. ваше величество!»—«Кому — вам?»— был вопрос госу​даря. Ответ: «Государю императору Николаю Павловичу!» Вслед за тем государь изволил благодарить ниж​них чинов за верную службу и, отозвавшись потом, что теперь придется показать верность свою на самом деле, спросил: «Готовы ли вы за меня умереть?» Получив от​вет удовлетворительный, государь приказал зарядить ружья и, обратясь к караульным офицерам, сказал: «Гос​пода! Я вас знаю и потому не говорю вам ничего». Когда зарядили ружья, государь вывел караул к воротам, с внешней стороны, на площадь и приказал удвоить все наружные посты»13.

От этого первого соприкосновения Николая с войска ми зависело очень многое. Нелояльность караула — даже пассивная — потребовала бы немедленной его замены, что создало бы сумятицу во дворце и, став известным в полках, увеличило бы сомнения и колебания. Кроме того, разговор с караулом определил самоощущение нового императора. В дальнейшем он уже не испытывает столь дотошно — кому присягали, готовы ли умереть и так да​лее. Он просто командует.

Таким образом, успешность важнейших первых шагов императора связана была с позицией двух офицеров — начальника караулов Моллера и командира 6-й егерской роты Финляндского полка поручика Павла Греча.

Павел Иванович Греч, брат известного и тогда еще весьма либерального литератора Николая Ивановича Греча, мог с полным успехом оказаться членом тайного общества. Умный, живой, веселый человек, он через свое​го брата был близко знаком со старшими Бестужевыми, с Рылеевым, с Дельвигом и со многими другими. Когда после ареста Розена привели в Зимний дворец, то Греч, «добрый мой товарищ», как назвал его Розен, в присут​ствии смущенного полковника Моллера сказал, кивнув арестованному: «Ах, душа, жаль тебя!»

В этот день люди нередко оказывались по разные стороны черты достаточно случайно...

Поручику Гречу, «доброму товарищу» мятежника Ро​зена, выпало охранять и защищать вход во дворец.

Около половины двенадцатого император Николай, распорядившись караулом, оказался на Дворцовой пло​щади перед толпой взволнованного и любопытствующего народа.

Вскоре вышел и построился батальон преображенцев, а затем появился Милорадович.

Эта последняя встреча Милорадовича с Николаем описана свидетелями неоднократно — и каждый раз по-иному.

Сам Николай писал: «Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбе​гаться ко мне и кричать «ура». Махнув рукой, я просил, чтоб мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав: «Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними»,— ушел, и я более его ни видел, как отдавая ему последний долг».

Адъютант Николая Адлерберг, присутствовавший при этом, рассказывал: «Граф Милорадович подъехал к госу​дарю, когда 1-й баталион Преображенский подошел к углу дома Главного штаба, где начинается Адмиралтей​ская площадь. После донесения графом о случившемся его величество сказал ему: «Вы долго командовали гвардиею; солдаты вас знают, чтут и уважают; уговорите их, убедите, что они заблуждаются; словам вашим они, вероятно, поверят». Не утверждаю, чтобы это были точные слова государя, но за верность смысла их от​вечаю»14.

Флигель-адъютант Бибиков, тоже стоявший в это время рядом с Николаем, свидетельствует:

«Вскоре после донесения генерала Нейдгардта о при​бытии мятежных рот Московского полка на Сенатскую площадь не подошел, а прискакал на своей лошади граф Милорадович и, не имея возможности за толпою народа приблизиться к государю, с лошади через народ сказал приводимые слова.

Менее чем через пять минут, через столько времени, сколько нужно было графу Милорадовичу доскакать от государя до Сенатской площади, послышались оттуда ружейные выстрелы.

Государь вздрогнул и, приподняв руки, держа еще недочитанный манифест, громко воскликнул: „Боже мой, первая кровь пролита!"»Здесь, конечно, перепутано все на свете. Милорадо​вич от дворца отправился не на Сенатскую площадь, стреляли по нему гораздо позже. Но любопытно, что у Бибикова, как и у Адлерберга, Милорадович — вер​хом.

Но самое пространное и важное, хотя и весьма противоречивое, свидетельство принадлежит адъютанту Милорадовича Башуцкому, оказавшемуся в этот момент возле царя — рядом с преображенцами: «Граф Милора​дович пришел через площадь от бульвара, следовательно, он подходил к государю сзади в то время, когда его ве​личество шел вдоль фронта батальона. Мы шли в некото​ром расстоянии за государем, а потому я сейчас увидел графа. Все в его появлении было необычайно, все было диаметрально противоположно его привычкам и поня​тиям: он шел почти бегом, далеко отлетала его шпага, ударяясь о его левую ногу (впрочем, это и всегда было особенностью его походки), мундир его был расстегнут и частично вытащен из-под шарфа, воротник был не​сколько оторван, лента измята, галстук скомкан и с висящим на груди концом,— это не могло не удивить нас. Но каковым же было наше изумление, когда с лихора​дочным движением, с волнением до того сильным, что оно нарушило в нем всякое понятие о возможном и при​личном, граф, подойдя к государю сзади, вдруг резко взял его за локоть и почти оборотил его к себе лицом. Взглянув быстро на это непонятное явление, государь с выражением удивления, но спокойно и тихо отступил назад. В ту же минуту Милорадович горячо и с выра​жением глубокой грусти произнес, указывая на себя: «Государь, вот в какое состояние они меня привели,— теперь только одна сила может воздействовать!» Не спрашивая ни о чем, государь на эту выходку ответил сперва строгим замечанием: «Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы»,— и тотчас же при​казанием: «Возьмите конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повеле​ний, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара». При первом слове государя Милорадович вдруг, так сказать, очнулся, пришел в себя, взглянув быстро на беспорядок своей одежды, он вытянулся, как солдат, приложил руку к шляпе, потом, выслушав пове​ление, молча повернулся и торопливо пошел назад по той же дороге».

Когда Николай ознакомился с воспоминаниями Башуцкого, он остался крайне недоволен. «У г. Башуцкого, кажется, очень живое воображение. Это все — совершенная выдумка». Естественно, Николаю никак не могло понравиться описание разговора между ним и Милорадовичем. Но плохо верится, чтобы Башуц​кий мог выдумать такую уникальную деталь — генерал-губернатор, поворачивавший молодого царя лицом к се​бе. В этом спонтанном движении концентрируется мно​гое: и привычное пренебрежение Милорадовича к Нико​лаю, и ярость оттого, что он ошибся в расчетах и события вышли из-под контроля, и отчаяние от близкой рас​платы за рискованную игру последних недель, и обыч​ная решительность и грубоватость «русского Боярда».

В этом жесте, нарушающем все нормы этикета, тем не менее нет фальши — его видишь.

Это отчаянное движение — первое свидетельство ме​таморфозы, происходившей в эти минуты с Милорадовичем. Он превращался из политического игрока в траги​ческую фигуру...

Военный генерал-губернатор Петербурга, вернувшись после присяги во дворце домой, вскоре приказал подать карету и, по свидетельству того же Башуцкого, поехал отведать кулебяки к актрисе Екатерине Телешовой, в которую был влюблен. Уезжая, он приказал своему адъютанту: «Распорядитесь, чтобы в одно мгновение мне было дано знать обо всем, что бы ни случилось». Его мучили тревожные предчувствия. За считанные минуты между приездом из дворца и отъездом к Телешовой он четырежды говорил о дурных предзнаменованиях. Уходя, он сказал, что идет к Катеньке в последний раз. И дело было не в суеверности Милорадовича, а в том тревожном напряжении, с которым он ждал событий, им отчасти и спровоцированных. Но долго он у Телешовой не задержался. Рафаил Зотов, завтракавший в этот день у директора Большого театра Аполлона Александровича Майкова, вспоминал: «Вскоре приехал и Милорадович, со всеми поздоровался и сел за завтрак. Вдруг вошел в комнату начальник тайной полиции Фогель и, подойдя к Милорадовичу, стал ему что-то шептать на ухо. Это было известие, что бунт 14 декабря начался. Граф не про​должал завтрака, простился с хозяином и уехал с Фо​гелем».

Это было не ранее одиннадцати часов утра. Москов​цы уже стояли на площади.

Если верить Башуцкому, к Зимнему дворцу Милора​дович явился в сильно помятом виде — как после рукопашной схватки. И вот этот эпизод в воспоминаниях адъютанта вызывает сильные сомнения.

Майков жил в здании Большого театра, на Театраль​ной площади. Дорога оттуда в Зимний дворец могла про​легать и через Сенатскую площадь. Ничего невозможно​го в том, что Милорадович по пути встретился с мятеж​ными московцами, нет. Но, во-первых, стрелковая цепь, высланная Оболенским, в то время еще не препятствова​ла проезжать по краю площади, и генерал-губернатору надо было специально подъехать к мятежному каре, что​бы столкнуться с восставшими; во-вторых, если Милора​дович подъехал к московцам, сделал попытку уговорить их и получил такой решительный отпор, то психологически совершенно невозможно, чтобы он как ни в чем не бы​вало поехал к ним во второй раз.

Все это сомнительно и по другой причине. Милора​дович, разумеется, не шел пешком с Театральной площа​ди на Дворцовую. Он ехал в своей карете. Возле импера​тора он появился — по разным версиям — или пешим, или верхом. Скорее всего пешим, ибо Башуцкий очень конкретно рассказывает, как после разговора с царем Милорадович и он высадили из саней обер-полицмей​стера Шульгина и поехали в его санях.

К своему рассказу о появлении взволнованного Мило​радовича в разодранном мундире Башуцкий сделал многозначительное примечание: «Причины этого появле​ния, его волнения, явки его в таком виде, предшество​вавших его действий объяснились гораздо позже». Увы, Башуцкий не расшифровал это туманное заявление. А от​носится оно, конечно, не к самому факту мятежа. Об этом уже знали все. Что-то случилось с генерал-губер​натором по дороге. Но что?

Можно было вовсе отмахнуться от этой сцены в передаче Башуцкого, если бы не одна деталь — только он передает приказание Николая Милорадовичу вывести Конную гвардию. А ведь генерал-губернатор и в самом деле отправился с Дворцовой площади в конногвардейские казармы, а вовсе не говорить с мятежниками, как утверждают все остальные мемуаристы...

Как бы то ни было, виновник междуцарствия отпра​вился по приказу нового императора за Конногвардейским полком, чтобы разгонять тех, кто вышел на пло​щадь под его, Милорадовича, лозунгом —«Ура, Констан​тин!».

А император Николай сам возглавил единственное надежное подразделение, которое было у него под рукой,— Преображенский батальон.

Тот факт, что императору пришлось самому вести преображенцев на мятежников, еще не оценен в исторической литературе. А факт этот — поразительный. Рос​сийский самодержец, главнокомандующий армии в сотни тысяч человек, располагающий тысячами генералов и штаб-офицеров, лично выполняет функции командира ба​тальона, каждую минуту рискуя быть убитым.

Николай не мог не понимать безумия этого риска. Он знал, что в сложившемся положении все держится на нем и его смерть или тяжелое ранение будут катастро​фой для его группировки, а возможно, и для имперской системы вообще. И он рисковал головой вовсе не из бес​шабашности или любви к опасности — комплекса Кар​ла XII у него не было,— а оттого, что ему некого было послать во главе преображенцев. Те два-три генерала, на которых он мог твердо рассчитывать, отсутствова​ли. Всем остальным он не доверял в достаточной степени. А отдать преображенцев в руки человека, который сам мог быть причастен либо к генеральской оппозиции, либо к заговорщикам, было слишком опасно. И российский самодержец вместо того, чтобы, сидя во дворце, напра​вить на подавление бунта своих генералов, шел пешим через Дворцовую площадь перед гвардейским батальо​ном, шел под выстрелы мятежников.

И эта ситуация еще раз свидетельствовала о шат​кости опоры самодержавия в кризисный момент.

Николай подробно описал свои действия: «Скомандо​вав по-тогдашнему: «К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, вполоборота налево и направо!»— повел я батальон левым плечом вперед мимо заборов тогда до​страивающегося дома Министерства финансов и ино​странных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Тут, узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остано виться и зарядить ружья. Тогда же привели мне ло​шадь...»

Через несколько минут должно было произойти фрон​тальное столкновение самодержавия с дворянским аван​гардом, взявшимся за оружие,— ибо другого пути не ос​тавалось.

Было около двенадцати часов дня.