Зимний дворец.
После 27 ноября.

После сжатого, как пружина, перенасыщенного событиями и решениями дня присяги наступила некоторая пауза.

Николаю надо было срочно связаться с Варшавой, что​бы действовать сообразно с поступками нового императо​ра — Константина I, а кроме того, подготовиться к воз​можной борьбе за власть в случае решительного отрече​ния цесаревича.

На кого же мог опереться в эти дни Николай?

А. Е. Пресняков, специально занимавшийся этим воп​росом, писал: «Только в придворных кругах были сторон​ники Николая. Тут многим было известно обещание Кон​стантина отречься от престола за разрешение ему женить​ся по собственному выбору, и это вполне соответствовало воззрениям придворной среды. Николай, женатый на прус​ской принцессе, входил всеми навыками и связями в тон и быт этого двора, налаженного императрицей-матерью на немецкий лад. При Николае, говорили тут, ничто не изме​нится, а с Константином, если он станет самодержцем, можно ожидать отмены дополнительного акта к закону о престолонаследии, и тогда русской императрицей станет «простая польская дворянка» и окажется поставленной «выше княгинь из домов королевских». Придворная челядь всякого ранга видела в Николае опору привычных дворцо​вых традиций и всего, их создавшего, политического строя».

Пресняков совершенно прав. Поддержка Николая именно придворными кругами, не связанными с практи​ческим управлением, то, что с именем Николая была со​пряжена надежда на нерушимый статус кво — ложная стабильность,— и в первую очередь сохранение в силе Аракчеева, молчаливая оппозиция воцарению Николая Деятелей реформистского толка — Сперанского и Мордви​нова — все это крайне характерно.

Но в момент реальной борьбы за власть в деспотических системах решающую роль играет военная сила. Гвар​дия в лице Милорадовича и Воинова не допустила воцаре​ния Николая 27 ноября. Только гвардия могла и в случае любого конфликта решить дело в его пользу.

На кого мог он опереться в гвардии?

Среди гвардейского генералитета у великого князя бы​ло мало друзей. Личными отношениями он был связан только с Бенкендорфом и Алексеем Орловым. Бенкендорф, храбрый кавалерийский генерал, прошедший наполеонов​ские войны, неоднократно награжденный за отличия, в 1825 году командовал гвардейской кирасирской дивизией, в которую входили из стоящих в столице полков — Конно​гвардейский и Кавалергардский.

Волконский писал о нем в воспоминаниях: «В числе со​товарищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с того времени были мы сперва знакомы, а впоследствии — в тесной дружбе. Бен​кендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смыш​леных, введение этой отрасли соглядатаев может быть по​лезно и царю, и отечеству...» Благородный и добрый Вол​конский писал о «чистой душе и светлом уме» молодого Бенкендорфа. Нам трудно сейчас сказать, насколько оши​бался князь Сергей Григорьевич. Но ясно, что Бенкендорф был человеком неглупым и понимавшим неблагополучие в стране. Но он считал возможным поправить положение созданием добросовестной карательной организации, свободной от коррупции и тупости, а его друг, которого он бу​дет допрашивать через пятнадцать лет как член Следст​венной комиссии, его друг считал, что страну надо спасать реформами, а не корпусом жандармов, как бы хорош субъ​ективно ни был каждый из них. Бенкендорф хотел идти и пошел по одному из путей, указанных Петром Вели​ким,— по пути усложнения аппарата контроля: фискалы, обер-фискалы, гвардейские сержанты в роли личных эмис​саров, контролирующие фискалов... Бенкендорф хотел ид​ти и пошел вместе с Николаем по пути наслоения все новых и новых бюрократических пластов, подавлявших своей тя​жестью, разветвленностью и всепроникаемостью любую дворянскую оппозицию. А Волконский считал, что функции контроля и регуляции должны выполнять представитель​ные учреждения, не эмиссары правительства, а эмиссары сословий...

Генерал Алексей Орлов, брат декабриста Михаила Ор​лова, поклонник и рыцарь великой княгини Александры Федоровны, командовал Конной гвардией. На этот полк Николай особенно рассчитывал.

Явным сторонником Николая был и генерал от кавале​рии Василий Васильевич Левашев, командовавший лейб-гвардии Гусарским полком и 2-й бригадой легкой кавале​рии, в которую кроме гусар входили конные егеря. Но гусары стояли в Павловске, а конные егеря — в Новгороде. Левашев, таким образом, был генералом без живой силы. Но, как рассказывает Розен, стоявший 6 декабря в карауле в Зимнем дворце, во время выхода к обедне Левашев «имел особенно воинственный вид и ни на шаг не отходил от вели​кого князя Николая».

Оба личных друга Николая располагали кавалерий​скими частями, а Левашев не располагал никем.

Но в случае вооруженного противостояния в городских условиях решающая роль принадлежала артиллерии и пе​хоте.

Гвардейской артиллерией командовал генерал Сухоза-нет. Пушкин писал о Сухозанете, что это «человек запят​нанный, вышедший в люди через Яшвиля — педераста и отъявленного игрока». Сухозанет действительно много лет, в том числе почти всю войну 1812—1814 годов, состоял при Начальнике артиллерии действующей армии князе Яшвиле Н сделал под его покровительством незаурядную карьеру: в 1808 году поручик Сухозанет назначен адъютантом Яшвиля, а в 1812 году он уже генерал-майор. По своим замашкам Сухозанет был типичный аракчеевец. Он не поль​зовался уважением ни в годы войны, ни в бытность свою командующим гвардейской артиллерией. Князь Сергей Волконский в воспоминаниях рассказывает историю, ха​рактерную для взаимоотношений Сухозанета с сослужив​цами во время заграничного похода:

«На бывшем в этот день разводе Фигнер (артиллерий​ский штаб-офицер.— Я. Г.), прибыв в главную квартиру, пришел на развод, не явясь предварительно к Сухозанету и, вероятно, с отступлением в форме обмундирования. За​носчивый Сухозанет напустился на него по окончании раз​вода, вероятно, в выражениях грубых, но напал на челове​ка, не выносящего этого, и за грубость получил от Фигнера грубость. Все это происходило хотя не при главнокоман​дующем, который уже отошел с развода в свою квартиру со многими генералами и своим штабом, но в хвосте было много еще присутствующих на разводе,— и как брани этой не предвиделось конца и как, особенно, Сухозанет боялся, чтоб Фигнер не ударил его в щеку, то принялся довольно скоро уходить, чтобы найти убежище в квартире главно​командующего; но Фигнер за ним вслед и пинками сзади проводил до самого входа в квартиру главнокомандую​щего». Сухозанет не только не вызвал Фигнера на дуэль, но даже не решился дать официальный ход этому позорно​му делу.

Случай этот обнаруживает как средства, которыми русские офицеры вынуждены были отстаивать свое личное достоинство, так и свойства характера будущего соратника Николая по 14 декабря. Конечно же, Сухозанету должны были импонировать взгляды и стиль великого кня​зя Николая Павловича.

Но беда была в том, что Сухозанет совершенно не пользовался любовью в гвардейской артиллерии, а Бенкен​дорф и Орлов, как показали обстоятельства, имели весьма ограниченное влияние на свои полки. И в кризисной ситуа​ции, если бы Николаю пришлось отстаивать свои права от посягательств легальных сторонников Константина, то есть когда одного приказа было бы мало, рассчитывать всерьез на артиллерию он не мог бы. Влияние Милорадо​вича и Бистрома было неизмеримо сильнее в гвардии.

Но была одна гвардейская часть, в преданности кото​рой Николай не сомневался,— лейб-гвардии Саперный батальон, командовал которым полковник Геруа.

Лейб-гвардии Саперный батальон сформирован был в декабре 1812 года из лучших солдат, унтер-офицеров и офицеров инженерных частей русской армии. Числен​ность его была доведена до тысячи человек.

В 1817 году Николай, назначенный генерал-инспекто​ром по инженерной части, стал шефом гвардейских сапе​ров. А когда в 1818 году он получил в командование 2-ю бригаду 1-й гвардейской дивизии, в которую входили Из​майловский полк, Егерский полк и Гвардейский морской экипаж, то по его специальной просьбе Саперный батальон тоже включили в эту бригаду.

Николай всячески заботился о саперах и старался при​вязать их к себе, следя за условиями их жизни и время от времени приказывая раздавать от его имени деньги и вод​ку. Обучение батальона — как профессиональное, так и общебоевое — проходило под его постоянным надзором. Очевидно, благоволя к саперам, великий князь реже обо​рачивался к ним худшими сторонами своей натуры.

Полковник Геруа командовал Саперным батальоном Много лет, был лично с ним связан, и когда Николай нахо​дился в отъездах, то Геруа регулярно писал ему письма-отчеты о жизни батальона.

17 февраля 1824 года лейб-гвардии Саперный батальон получил знамя. Это была большая честь и исключение из правил. Ни одна из инженерных частей в русской армии замени не имела.

Николай, очевидно, не просто любил инженерное дело, потому так пестовал саперов, а хотел иметь свою, лично себе преданную боевую единицу. С молодым сапернымбатальоном этого было легче достичь. И Николай вполне преуспел — отлично обученный батальон был предан сво​ему шефу.

Но тысяча даже таких вымуштрованных солдат, каки​ми были гвардейские саперы, не могла, разумеется, пере​весить остальную гвардию.

У Николая не было реальной возможности настоять на своих правах.

Генералитет, группировавшийся вокруг Милорадовича и Бистрома, явно склонен был не допустить его воцарения, если будут какие-либо иные варианты.

В гвардейской среде, которая решала все, Николай со своими претензиями на власть был достаточно одинок.

Теперь многое зависело не просто от ответа Константи​на, но и от формы этого ответа.

Тайное общество.
После 27 ноября.

После 27 ноября наступили смутные дни. Вожди общества знали, что ведутся какие-то переговоры между Николаем и Константином. Но к чему все это приведет, трудно было предполагать с определенностью. Предпринимать что-либо конкретное в этом положении было невозможно. Только в первый вечер после присяги Константину была сделана пробная попытка массовой агитации. Николай Бестужев вспоминал:

«Когда мы остались трое: Рылеев, брат мой Александр и я, то после многих намерений положили было писать про​кламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько на​писанных уже листов и решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их об​манули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба.

Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска для всякого случая, могшего представиться впоследствии. Я для того упоминаю об этом намерении, что оно было началом действий наших и осталось неизвест​ным комитету.

Нельзя представить жадности, с какой слушали нас солдаты, нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом».

Сообщение Николая Александровича Бестужева инте​ресно и важно, во-первых, для фактической стороны дела, во-вторых, для понимания особенностей механизма мемуаротворчества.

Во время следствия, 26 апреля 1926 года, Н. Бестужеву был задан вопрос: «...Торсон показывает, что вы говорили ему, что вместе с Рылеевым однажды вечером внушали солдатам не присягать его императорскому величеству Николаю Павловичу и выходить на Петровскую площадь. Объясните, действительно ли это было?»

Н. Бестужев отвечал: «...Это правда, что я говорил ему, что в день присяги цесаревичу, когда я был у Рылеева ввечеру, то брат мой Александр пошел меня провожать, и мы, остановив человек двух солдат на улице, хотели узнать их расположение и о внезапной перемене правле​ния, и потому я говорил им: «Знаете ли, братцы, что мы присягнули цесаревичу, а в Сенате было завещание по​койного государя, в котором бог знает что было написано, и нам его не объявили», — но их обыкновенный солдатский ответ был: «Не можем знать, ваше благородие». Итак, Торсон ошибается, смешивая Рылеева с братом; угова​ривать же их мы не могли, чтоб они не присягали импе​ратору Николаю Павловичу, потому что и сами не знали тогда, будем ли ему присягать; после же Рылеев слег на другой день в постель, а я не имел случая с братом ходить по вечерам...»

Это было уже в конце следствия, Н. Бестужев знал, что показания его легко проверить, и потому — в общих чер​тах — говорил правду. Но если помнить его обычную хладнокровную сдержанность и точный расчет в ответах следователям, то можно заключить, что истина лежит посредине между мемуарами и показаниями. Очевидно, Бестужевы действительно ходили вдвоем по городу один раз, но реакция солдат была более «жадной», чем Николай Александрович показал перед комитетом. Естественно, что солдаты отвечали незнакомым офицерам: «Не можем знать», но само сообщение должно было их волновать.

Агитация же прекратилась, разумеется, не оттого, что у Бестужевых не было случая прогуляться по городу, а по​тому, что идея «утаенного завещания» могла быть ак​туальна только в особенной ситуации. Для того чтобы под​нять войска, обществу нужны были строевые офицеры.

Вовлечь строевых офицеров разговорами об «утаенном завещании» было невозможно. Для действенной агитации требовалась другая основа. В первые дни после 27 ноября ее не было.

Мотив «утаенного завещания» снова возник в агитации декабристов уже 14 декабря, в совершенно новых обстоя​тельствах.

Пока что оставалось — ждать.

Увлечь полки конституционными и антикрепостничес​кими лозунгами в тот период никто бы не смог. Эти страте​гические лозунги способны были зажечь молодых офице​ров. Но в смутные дни конца ноября — начала декабря 1825 года офицеров надо было ориентировать не на дол​госрочную деятельность по воспитанию солдат в револю​ционном духе, а на скорое — возможно, через несколько суток — выступление. Для этого им нужно было предло​жить безошибочные тактические лозунги.

В самом начале декабря Батенков заехал к Рылееву. «Не помню уж, кого тут нашел, ибо все мое внимание об​ратилось на морского офицера, который говорил с большой самонадеянностью явные несообразности. (Это был лейте​нант Арбузов. — Я. Г.) Например, что ежели взять боль​шую книгу с золотой печатью и написать на ней крупно «закон» и ежели пронести сию книгу по полкам, то все сделать можно, чего бы ни захотели, и тому подобное. Пос​ле начали говорить о том, где должен быть подлинный акт отречения цесаревича, и полагали оный либо в Совете, либо отправленный к его высочеству. «Надобно достать его, непременно достать», — кричал сей офицер; а как другой кто-то принял в том участие и, казалось, тотчас готовы были без дальних рассуждений бежать, сами не зная куда, то сие действительно меня удивило».

Оценочная окраска этого свидетельства в значительной степени вызвана была ситуацией проигранного восстания. Но Батенков точно передает нервную, беспокойную энергию молодых гвардейцев, внезапно попавших в историческую паузу. Они искали варианты немедленного действия — и не находили их.

Когда лидерам общества стали известны после прися​ги Константину разговоры о правах Николая, мысль о возникновении ситуации, идеально подходящей для попыт​ки переворота, сразу пришла им в головы. Но проходил день, другой, третий — на витринах появились портреты курносого человека с подписью: «Император Константин. Начата была чеканка константиновских рублей.

Вожди общества в разговорах возвращались к проекту 26 ноября. Трубецкой рассказывал на следствии: «Через несколько дней после того, как дана была присяга госу​дарю цесаревичу и когда еще не говорили, что отречется его высочество от данной ему присяги, я говорил Рылееву, что существование общества в царствование государя цесаревича будет опасно, с чем Рылеев был согласен, и мы положили с ним, что надобно непременно общество унич​тожить».

Оболенский говорил нечто похожее: «В один из близких сему вечеров Трубецкой, я и Рылеев, находясь одни в комнате (сколько я помню) и разговорясь о предмете, столь близком нам, князь Трубецкой утверждал, что им​ператор будет из Варшавы непременно и примет престол, И в то время предложил нам, в сем последнем случае, совершенно разрушить общество, объявить всем членам, что оно уже не существует; а самим, оставшись между собой друзьями, действовать каждому отдельно, сообраз​но правил наших и чувствований сердца».

Однако показание Рылеева об этом разговоре, под​тверждая внешний рисунок, по сути дела существенно кор​ректирует его содержание: «...положили в случае принятия короны государем цесаревичем объявить общество уничто​женным и действовать сколь можно осторожнее, стараясь года в два или три занять значительнейшие места в гвар​дейских полках. Это было мнение Трубецкого; причем я сказал, что в таком случае полезно будет обязать членов не выходить в отставку и не переходить в армию».

Во-первых, речь, стало быть, шла не о действительном уничтожении тайного общества, а о более глубоком уров​не конспирации. Это был тот же прием, который применили лидеры «Союза благоденствия» в 1821 году. Недаром пред​ложен он был одним из руководителей «Союза...», вете​раном движения Трубецким.

Во-вторых, существенно, что эта основополагающая на Данном этапе идея предложена была именно Трубецким, что свидетельствует о его постоянной инициативе.

В-третьих, знаменательна мысль Рылеева о недопусти​мости оттока радикальных сил из гвардии в армию. И в первой трети XIX века ударной силой возможных перемен представители дворянского авангарда считали гвардию.

(Но Трубецкой, Оболенский и Рылеев не знали, что тайные общества уже преданы, что в то время, когда они обсуждают свой проект усиленной конспирации, генерал Дибич в Таганроге делает для великого князя Николая подробный свод трех доносов и что в этом своде среди про​чих стоит и имя Рылеева. Они еще не знали, что у тайного общества не было иной перспективы, кроме близкого вос​стания или столь же близкой, но бесславной гибели.)

Но даже в этот смутный промежуток — с 28 ноября по 5 декабря — они отнюдь не ограничивались обсуждением возможной консервации общества и легальных путей про​движения наверх, к реальной власти в гвардии.

«В то же время, — показывал Оболенский именно об этих днях, — сделал я вопрос князю Трубецкому: «Если же император откажется, — в таком случае что делать?» На сие князь Трубецкой отвечал мне, что в сем случае мы не можем никакой отговорки принести Обществу, избрав​шему нас, и мы должны все способы употребить для дости​жения цели Общества. Я и Рылеев согласились с мнением князя Трубецкого. Прочие члены Общества были уже из​вестны об сем намерении и готовились каждый в своем кру​ге действовать сообразно с целию Общества».

Эти несколько смутных дней были особым периодом междуцарствия. Но они не пропали даром. Малозаметная, но напряженная работа шла внутри тайного общества и на его периферии — лидеры привыкали к мысли о возмож​ном выступлении, присматривались к людям, которых можно было привлечь в случае надобности, испытывали решимость молодых членов общества.

В квартире больного Рылеева кроме Трубецкого, Обо​ленского, Бестужевых, Батенкова, Штейнгеля, Якубовича, Каховского стали появляться поручик лейб-гвардии Гре​надерского полка Александр Сутгоф и лейтенант Гвардей​ского морского экипажа Антон Арбузов.

Постепенно вырисовывался круг людей, готовых дей​ствовать в соответствующих обстоятельствах. Но возник​нут ли эти обстоятельства — было неясно.

Сила крайностей.

В один из дней смутного периода, когда перспектива бы​ла неясна, к Рылееву, у которого находился Николай Бес​тужев, пришел Каховский.

Николай Бестужев показывал на следствии: «Дня за два или за три (не упомню) до 1-го декабря, когда я сидел у Рылеева один, вошел к нему Каховский и спросил Рылеева: «Правда ли, что положено Обществу разойтиться?» — и когда Рылеев отвечал утвердительно, Ка​ховский с сердцем сказал: «Не довольно того, что вы удержали человека от его намерения, вы не хотите и продолжать цели своей; я говорю вам, господа, что ежели вы не будете действовать, то я донесу на вас правитель​ству. Я готов собою жертвовать, назначьте, кого должно поразить, и я поражу; теперь же все в недоумении, все общество в брожении; достаточно одного удара, чтобы заставить всех обратиться в нашу сторону». Рылеев возразил ему на это, что напрасно он сделался членом и обе​щал безусловное повиновение Обществу, ежели он так без​рассудно продолжает говорить о своем намерении; что ежели и сбудется преднамереваемое обществом, то участь царской фамилии будет зависеть от общего голоса всех чинов (сословий. — Я- Г.)... и что его обязанность слепо действовать как ему прикажут. Я, со своей стороны, подтвердил слова Рылеева, говоря, что цель Общества в преобразовании правительства заключается не в убийст​вах и что Обществу совсем не то нужно, чтобы кого-нибудь убить, но чтобы в России были законы, а к этому можно при этих обстоятельствах дойти и не по кровавому пути. На что Каховский, успокоясь, сказал: «Смотрите, госпо​да! претенденты на самодержавие всегда вредили наме​рениям конституции; чтоб вам не раскаиваться».

Бестужев явно обманывал следователей, — за два или три дня до восстания вопрос о роспуске тайного общества уже не стоял, шла интенсивная подготовка к выступле​нию. И в этой новой ситуации Рылеев не только не возра​жал против цареубийства, но настаивал на нем. Этот разговор мог состояться только до 6 декабря. Но дело не в этом, а в необычайной смысловой насыщенности раз​говора.

Когда мы говорим «декабристы», то мы покрываем этим термином широчайший спектр не только политических доктрин и практических позиций, но и не совместимых в обычном быту человеческих личностей.

Николай Бестужев и Петр Каховский, встретившиеся в квартире Рылеева, являли собой крайние точки Север​ного общества в декабрьские дни 1825 года.

У каждого из арестованных после восстания спраши​вали: «Откуда заимствовали вы свободный образ мыс​лей?»

Николай Бестужев ответил: «Бытность моя в Голлан​дии 1815 года, в продолжение 5 месяцев, когда там уста​навливалось конституционное правление, дала мне первое понятие о пользе законов и прав гражданских; после того двукратное посещение Франции, вояж в Англию и Испанию утвердили сей образ мыслей. Первая же книга, развернувшая во мне желание конституции в моем оте​честве, была: «О конституции Англии», не помню, чьего сочинения, переведенная на русский язык (кажется, в 1805 году г. Татищевым) и посвященная покойному им​ператору Александру Павловичу. Впрочем, все происшествия последнего времени во всей Европе, все иностран​ные журналы, современные истории и записки и даже русские журналы и газеты открывали внимательному читателю пользу постановления законов».

Каховский на тот же вопрос отвечал: «Мысли фор​мируются с летами; определенно я не могу сказать, когда понятия мои развернулись. С детства изучая историю гре​ков и римлян, я был воспламенен героями древности. Не​давние перевороты в правлениях Европы сильно на меня действовали. Наконец всего того, что было известным в свете по части политической, дало наклонность мыслям моим. Будучи в 1823 и 1824 годах за границею, я имел много способов читать и учиться: уединение, наблюдения и книги были мои учители».

Почти все совпадает — заграничные впечатления, чте​ние политической литературы, европейские революции последних лет. Все, кроме исходной точки.

Бестужев начал свое развитие с трезвых наблюдений над политической практикой современной ему Европы и России.

Каховский — «с детства... был воспламенен героями древности». Он примерял к действительности тирано​борческий эталон русского классицизма и рылеевского романтизма. (Он и принят был в общество Рылеевым.)

Оба они были людьми полного и твердого бескорыстия. Но Бестужев готов был подчиниться дисциплине тайного общества в критические моменты, а Каховский непрерыв​но бунтовал.

Для Бестужева как постепенная работа для реформи​рования страны, так и революция были серьезным и ос​новательным делом.

Для Каховского это было мгновенным подвигом, не терпящим отлагательств.

Каховский показывал: «Личного намерения (то есть корыстных интересов. — Я. Г.) я не имел, все желания мои относились к отечеству моему. Положение государства меня приводило в трепет: финансы расстроенные, отсут​ствие справедливости в судах, корыстолюбие употреб​ляемых, уничтожение внешней коммерции — все сие пред​шествовало в глазах моих полному разрушению. Одно спасение полагал я в составлении законов и принятии оных неколебимым вождем, ограждающих собственность и лицо каждого». Все это мог бы сказать Николай Бестужев, кроме одного — слов о «неколебимом вожде». Каховскому нужен был герой. Он примерял на себя тогу Брута, как Якубович — байронический плащ. (Для Якубовича и Брут задрапирован был в этот плащ.)

Но Якубович толковал о романтической мести за обиду, а Каховский готовился принести себя в жертву ради общего блага — без примеси личных видов.

И, однако, именно обида сформировала нервную, страстную, неуравновешенную, уязвленную, жаждущую подвига и гибели натуру Каховского.

Якубович, как мы знаем, мистифицируя вождей тай​ного общества, готовился к продолжению службы в гвар​дии и кавказской карьеры.

Каховский не видел для себя будущего и готовился к скорой и громкой гибели.

Якубович играл в трагедию. Каховский жил трагедией.

Он был удивительно неудачлив — он пережил круше​ние военной карьеры, он пережил крушение великой любви, он был беден. Этот страстный и гордый неудачник умел увидеть несчастье и неудачу своей страны. Обида за свое несчастье слилась в нем с обидой за несчастье своей страны, и этот сплав породил единственную в своем роде личность.

Якубович мог отказаться от разговоров о цареубий​стве, надеть лейб-уланский мундир и забыть о своем де​моническом революционизме.

Рылеев и Бестужев не могли отказаться от своей деятельности революционеров-реформаторов, наполняв​шей их жизнь высоким смыслом. Но они могли приостановить действия тайного общества, избрать на время иной путь борьбы, отложить попытку переворота.

Каховский в 1825 году ничего откладывать не мог. И не мог ждать. Отсюда и его вспышка при известии о рос​пуске общества. Отсюда его крайний радикализм. Для Каховского не существовало обстоятельств, ибо он жил в пространстве свершающейся трагедии.

Николай Бестужев и Каховский были полюсами ак​тивного слоя тайного общества. Но это не значит, что один был полезен, а другой вреден обществу -- в любом по​рядке. Две эти крайности и делали в тот момент тайное общество жизнеспособным - способным на резкое и в то же время основательное действие.

Рылеев находился посредине между этими полюсами. Иначе он не мог бы стать политическим вождем и дви​гателем организации.

Генералы.

Однако дело было не только в гвардии. Общая атмосфера в столице — атмосфера неопределенности, неустойчиво​сти, недовольства и страха, то есть кризиса верхов, — складывалась из нескольких компонентов. Первый — рас​терянность и страх великих князей. Константин не только ни за что не желает потратить неделю на дорогу в Пе​тербург, но и отказывается прислать манифест об отре​чении. Николай, законный наследник, человек вовсе не робкий, не находит в себе силы противостоять угрозам генерал-губернатора. Тот же Рафаил Зотов, который запи​сал разговор Милорадовича с Шаховским о присяге Константину, сохранил и другой вариант этого разговора, еще более ясно характеризующий поведение наследника престола и генерала.

«Я сидел у Шаховского... — рассказывает Зотов. — Вдруг в комнату вошел граф Милорадович. Он был во всех орденах и приехал прямо из дворца. Рассказ его о случившемся там был вполне исторический.

Рассказав о привезенном известии о кончине Александ​ра I, он — как главнокомандующий столицею и начальник всего гвардейского корпуса — обратился к великим князьям Николаю и Михаилу (ошибка Зотова: Михаил был в Варшаве. — Я. Г.), чтоб тотчас же присягнуть императору Константину. Николай Павлович несколько поколебался и сказал, что, по словам его матери, им​ператрицы Марии Федоровны, в Государственном совете, в Сенате и в московском Успенском соборе есть запеча​танные пакеты, которые, в случае смерти Александра, поведено было распечатать, прочесть и исполнить прежде всякого другого распоряжения.

— Все это прекрасно, — сказал я (так говорил граф Милорадович), — но прежде всего приглашаю ваше импе​раторское высочество исполнить свой долг верноподдан​ного. По государственному закону преемником престола император Константин, и мы сперва исполним свой долг, присягнем ему в верности, а потом будем читать, что благоугодно было повелеть нам императору Александру. Сказав это, я взял великого князя под руку, и мы произнес​ли присягу, какой от нас требовал закон...

Князь Шаховский несколько задумался и сказал Милорадовичу:

— Послушайте, однако, граф! Что, если Константин настоит на своем отречении, — тогда присяга ваша будет как бы вынужденной. Вы очень смело поступили...

Милорадович отвечал:

— Имея шестьдесят тысяч штыков в кармане, можно говорить смело, — при этом он ударил себя по карману».

Достоверность этой замечательной сцены, когда вели​кого князя ведут под руку присягать тому, кто от престола отрекся, — и все это знают! — подтверждается, как мы помним, и другими свидетельствами.

В Петербурге престолом империи распорядился по своему усмотрению генерал-губернатор, а в Варшаве пы​тались распорядиться несколько генералов. Законность и желания самих великих князей никого не интересовали.

Милорадович, лихой кавалерист, герой наполеоновских войн, прожигатель жизни, на губернаторском столе кото​рого лежало скульптурное изображение ножки танцовщи​цы Зубовой, шеф петербургской полиции и либерал, рыцарственно простивший в 1820 году Пушкина от имени царя, неплохой человек, но дурной политик, был уверен, что тысячи гвардейских штыков у него в кармане. Но через две с половиной недели выяснилось, что карман этот совершенно пуст.

Но Милорадович вел себя вполне последовательно — он кого только мог запугивал настроением гвардии.

Принц Евгений Вюртембергский вспоминал, как 8 или 9 декабря встретил во дворце генерал-губернатора:

«Он шепнул мне таинственно:

— Боюсь за успех дела: гвардия очень привержена к Константину.

— О каком успехе говорите вы? — возразил я удив​ленно. — Я ожидаю естественного перехода престолона​следия к великому князю Николаю, коль скоро Константин будет настаивать на своем отречении. Гвардия тут ни при чем.

— Совершенно верно, — отвечал граф, — ей бы не сле​довало тут вмешиваться, но она испокон веку привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями.

Эти достопримечательные слова произнес сам военный губернатор Петербурга, а потому они имели особое значе​ние в моих глазах. Я упрашивал его сообщить, что им замечено, но он отвечал, что не имеет на то положительно​го приказания».

Милорадовичу в эти дни никто и не пытался прика​зывать. Просто не мог же он раскрыть свои карты лояль​ному к Николаю принцу Евгению.

Милорадович был знаком с Якубовичем и встречался с ним в дни междуцарствия. Об их знакомстве рассказал тот же Зотов. Дело было на свадьбе актера Воротникова, где Милорадович был посаженным отцом. «В числе гос​тей был офицер, приехавший с Кавказа, Якубович, о храб​рости которого мне тогда говорили... Я впервые увидел его на этом празднике и, познакомясь тут, хотел расспросить его об этнологии и жизни Кавказа. К сожалению моему, Милорадович подозвал его к себе и почти весь вечер проговорил с ним: до того рассказы Якубовича были за​нимательны и красноречивы. Меня посадили играть в кар​ты, и я уже больше не видел Якубовича. Мог ли я вообра​зить себе, что через несколько недель это будет один из главных корифеев 14 декабря? Сам граф, конечно, тоже мало предчувствовал, что разговаривает с одним из шайки будущих его убийц. Уже после того горестного события вспоминал я многие фразы, вырвавшиеся у Якубовича; и тогда уже они были понятны, а тут никто и не думал при​давать им какой-либо смысл, видеть в них что-нибудь, кроме молодечества полудикого жителя гор, привыкшего к резким фразам».

Если встреча эта происходила во время междуцарст​вия, то можно с достаточной уверенностью сказать, что непонятные Зотову резкие фразы Якубовича были вполне понятны графу Милорадовичу, для которого Якубович стал своим человеком и которому он, генерал-губерна​тор, пожимая руку, дал понять, что они союзники в борьбе против великого князя Николая.

Император Николай после 14 декабря явно кое-что узнал о дружбе заговорщика с генерал-губернатором и в своих записках он сказал с раздражением: «Изверг во всем смысле слова, Якубовский (!), в то же время умел хитростью своею и некоторою наружностью смельчака втереться в дом графа Милорадовича и, уловив доброе сердце графа, снискать даже некоторую его к себе до​веренность».

Парадоксальность ситуации была такова, что позиции Милорадовича и Якубовича, соратника Рылеева, друга Александра Бестужева, оказались ближе, чем позиции Милорадовича и Бенкендорфа, друга Николая.

Эта близость позиций привела в решающие дни к удивительным результатам...

Если Якубович внезапно и неожиданно сблизился с Милорадовичем, то командующего гвардейской пехотой генерала Бистрома и одного из директоров Северного тайного общества поручика князя Евгения Оболенского связывала длительная приязнь. Отношения их были из​вестны, и Николай впоследствии даже писал о влиянии Оболенского на своего генерала. И в самом деле, могло кого угодно навести на размышления то обстоятельство, что оба адъютанта генерала, жившие с ним вместе на квартире, — Оболенский и Ростовцев — были членами тайного общества.

Карл Иванович Бистром, настоящий боевой генерал, был, по выражению декабриста Розена, «идол гвардей​ских солдат». Розен пишет в воспоминаниях, как, сидя в Петропавловской крепости, слушал рассказы своего сторожа, бывшего гвардейского егеря, о Бистроме: «Он с такою непритворною любовью отзывался о бывшем полковом командире своем, К. И. Бистроме, или Быстрове, как называли его солдаты, что растрогал меня со​вершенно, когда уверял, что каждый день, поминая ро​дителей своих в молитве, он также молится за Бистрома. Зато и генерал этот, герой, любил своих солдат, как отец своих детей... Он всегда делил с солдатами и жизнь, и копейку».

Во время объявления приговора Розен «заметил тот​час Бистрома в слезах: за несколько минут до того он видел осужденного любимого адъютанта своего Е. П Оболенского...».

Бистром, второе по реальному значению лицо в гвар​дейской иерархии, сказал Оболенскому, когда пошли слухи о переприсяге, что он никому, кроме Константина, не присягнет.

Независимое от решений императорской фамилии пове​дение генералитета было вторым чрезвычайно важным компонентом атмосферы, в которой готовилось восстание. Вожди тайного общества знали о настроениях генера​литета. И это их ободряло.

Но они знали далеко не все. Генеральская оппозиция была достаточно широка, и, к сожалению, истинные ее размеры нам неизвестны, но о ее существовании и актив​ности свидетельствует не только поведение Милорадовича, Воинова и Бистрома.

8 декабря, когда Милорадович угрожал августейшему семейству вмешательством гвардии, а вожди тайного об​щества энергично собирали силы, дежурный генерал Глав​ного штаба его величества Потапов писал известному генералу Куруте: «Почтеннейший благодетель Дмитрий Дмитриевич! Неужели государь оставит нас? Он, верно, не изволит знать, что Россия боготворит его и ожидает, как ангела-хранителя своего! Почтеннейший Дмитрий Дмитриевич, доложите государю, молите его за всех нас! Спасите Россию! Он — отец России, он не может отка​заться от нее, и если мы, осиротевшие, будем несчастны, он богу отвечать будет».

Смысл этого трогательного послания, собственно, один — спасите Россию от Николая. Ибо само по себе от​речение Константина не было катастрофой — трон не оставался пуст. Но Потапову страсть как не хотелось Николая, а с Константином их связывали давние отно​шения. Боевой генерал, обладатель золотого оружия за храбрость, Алексей Николаевич Потапов был в 1809 году, еще подполковником, назначен адъютантом к цесаревичу. С тех пор они много лет служили рядом. Потапов состоял при Константине и в 1812 году. А в 1813 году, произ​веденный в генерал-майоры за отличие в битве при Куль​ме, Потапов стал дежурным генералом при великом кня​зе Константине Павловиче. Их связывало боевое прош​лое, что было чрезвычайно важно тогда. Для боевых генералов Николай был мальчишкой, не нюхавшим поро​ху, а Константин — при всей дикости его характера — свой брат «старый солдат».

Отсюда и настойчивость Потапова, переходящая гра​ницы дозволенного.

Курута ответил Потапову под диктовку Константина: «Его императорское высочество цесаревич приказал вам отвечать, что он ваше письмо ко мне от 8-го сего де​кабря читал, и приказал вам сказать: что русский должен повиноваться непрекословно, — тех, кто свою присягу по​койному государю забыли, он их не знает и знать не будет, пока ее в полной силе не исполнят. Великий князь цеса​ревич ее никогда не забывал и остался неколебим к оной. Воля покойного государя есть и будет священна. Россия будет спасена тогда только, ежели своевольства в ней не будет и всякий будет исполнять долг своей присяги за​конной; от всех прочих действий великий князь цесаре​вич чужд и знать их не хочет».

Это письмо касалось, конечно, отнюдь не только при​тязаний Потапова. Речь в нем шла о явлении, которое привело Константина в ужас, — престолом стали распоря​жаться помимо августейшей воли. «Воля покойного госу​даря есть и будет священна» — прямой ответ на фразу, прозвучавшую 27 ноября на заседании Государственного совета: «Покойные государи не имеют воли». Константи​ну могли приватно об этом донести.

Письмо цесаревича — истерическая реакция на свое​вольство, которое в критический момент полезло изо всех щелей правительственного здания. Принять точку зрения, что Николай не годится для трона и потому надо его заменить вопреки завещанию Александра, Константин никак не мог. Она не умиляла и не льстила ему. Она его пугала своей принципиальной сутью.

Но чем вероятнее становилось воцарение Николая, тем настойчивее действовали те, чьим рупором был Потапов.

10 декабря, когда первое письмо еще не покрыло и полпути до Варшавы, Потапов отправил вслед второе — самому цесаревичу:

«Государь! я был свидетелем, с каким усердием все сословия — воины и граждане — исполнили свой священ​ный долг. Ручаюсь жизнию, сколь ни болезненна потеря покойного императора, но нет ни единого из ваших под​данных, который бы по внутреннему своему убеждению не радовался искренне, что провидение вверило судьбу России вашему величеству... Когда возвратившиеся сюда курьеры, коих донесения сохраняются в тайне, не оправ​дали нашего ожидания, то недоумения о причинах, по коим изволите медлить приездом вашим в здешнюю столицу, стали поселять во всех невольное опасение, которое с каждым днем возрастает и производит во всех классах народа различные суждения. Каждый делает предположения по своему понятию, и горестное жестокое чувство неизвестности о собственной судьбе переходит от одного к другому. Таковое смущение умов в столице, без сомнения, скоро перельется и в другие места империи, токи увеличатся, и отчаяние может даже возродить не​благонамеренных, более или менее для общей тишины опасных. Словом, дальнейшее медление ваше, государь, приездом сюда обнимет ужасом всех, питающих чистое усердие к вам и России.

При таком положении вещей должны ли молчать перед вашим величеством те, которым ближе других известны свойства ваши, государь!.. Все преданные вашему вели​честву, видя непреложные знаки общей к вам любви, ре​шились вместе со мною довести до сведения вашего все, изложенное здесь, и избрали меня истолкователем пред вами единодушного нашего чувствования».

Письмо это насыщено явным и скрытым смыслом. Во-первых, это обращение целой группы генералов и са​новников, «которым ближе других известны свойства» Константина. Это — его друзья, его сторонники. Они из​брали генерала Потапова своим рупором. Как важно было бы узнать имена этих «преданных»! Но по генеральской оппозиции расследования не велось. Она не документи​рована. Потому письмо Потапова — драгоценно.

Потапов делает вид, что он ничего не знает об отре​чении цесаревича, о правах Николая. Он пишет так, как будто Константин и вправду по неизвестным причинам бросает Россию на произвол судьбы. Вариант с Николаем Даже не рассматривается -он приравнен к катастрофе.

Но есть в этом письме и совсем неожиданная вещь — угроза возможным мятежом. Почему, собственно, от про​медления Константина должны «возродиться неблагона​меренные»? Потапов намекает, что ему известны некие тревожные сведения. А быть может, ему и в самом деле что-то было известно? От Милорадовича, скажем, часто встречавшегося в эти дни с Якубовичем?

Милорадович пугал Николая. Потапов пугает Констан​тина. Цель у них одна — во что бы то ни стало посадить на трон Константина. Письмо Потапова — продуманная и весьма дерзкая акция.

Константин в своем ответе дал Потапову понять, что смысл письма ему ясен: «...одно мне остается сделать из уважения к вам, то есть напомнить долг вашей присяги покойному государю и возвратить письмо ваше, разод​ранное для уничтожения, дабы тем очистить совесть ва​шу, ибо писано в духе заблуждения и под личиною усер​дия оказующего дух неповиновения и отступления от долга обязанностей ваших».

«Под личиною усердия... дух неповиновения»! Цесаре​вич показал, что ему все понятно, но давлению он не поддастся.

Группа генералов, осуществлявших в этот момент реальную власть в столице, фактически вышла из-под контроля и попыталась взять в свои руки судьбу престола. А потому есть основания говорить о генеральской груп​пировке, первой акцией которой было отстранение от престола Николая 27 ноября, а дальнейшие усилия сосре​доточились на том, чтобы сломить сопротивление Кон​стантина.

Разумеется, это облегчало задачу тайного общества. Более того, до определенного момента интересы взбунто​вавшегося генералитета и декабристов совпадали.

Вопрос заключался в том, кто кого сможет использо​вать в своих целях.