В. Азаровский
Из князей до людей. Сергей Георгиевич Волконский
Не из Романовых. Потомок Рюриковичей, он представлял истинную правящую элиту страны, но вряд ли демонстрировал это право. Скорее всего, он втайне тяготился знатностью. Возможно, простой народ был ему ближе света. Вся жизнь его доказательство того, что в мире нет знатных и незнатных. Странно, что этого не замечают исследователи его биографии.
***
Праправнук и правнук фельдмаршалов, сын генерал-губернатора, члена Государственного Совета и фрейлины двора, ставший в 24 года генералом, он беседовал с крестьянами на базаре Иркутска, ехал на телеге, груженной сеном или картофелем и, наверное, не замечал тряски и подсчитывал в уме прибыль от продажи овощей со своего огорода.
И так далеки от него были в это время масонские ложи, членом которых он состоял, блистательные салоны, многочисленная родня в сиянии одежд и бриллиантов, а вместе с ними – тысячи крепостных в разных губерниях страны, поместья, земли, луга и рощи, некогда принадлежавшие ему… Кстати, «странности» с тяготением к простому народу имели некоторые его предки и родственники.
За храбрость в Отечественной войне 1812 года он был награждён четырьмя отечественными и пятью зарубежными орденами, дослужился от ротмистра до генерал-майор, командовал первым партизанским соединением. После войны ездил в Париж и Лондон. Возможно, со специальным заданием правительства. В Отечестве вёл разгульный образ жизни гусарского офицера: пьянствовал, развратничал, дебоширил. И ни во что не ставил свою жизнь и знатность. Остепенило его приобщение к революционным идеям тайных обществ. Жизнь прибрела смысл. Наказание за этот смысл, как нам известно, было жестоким.
Потомок Рюриковичей, которого император называл «мсье Серж», оказался закованным в железные кандалы, они впивались и терзали его благородную плоть, откуда иногда стекала отнюдь не голубая кровь. В августе 1826 года он работал вместе с каторжниками на винокуренном заводе близ Иркутска, но более страшная участь ждала его в Благодатском руднике, куда был доставлен в конце октября 1826 года.
Такого ада он, конечно, не ожидал: работа в каменных норах, мучительные кандалы, жилье в смраде, духоте, тесноте, где тело поедают насекомые. И никакого общения. Это было свыше его сил и духа. По воспоминаниям очевидцем, он стал кроток и безразличен ко всему. И заболел. Жил только одной надеждой на приезд жены. И она, двадцатилетняя, приехала к нему, оставив сына и многочисленную родню. Наверное, она и спасла его. На этом спасении, роль Марии Волконской (Раевской) в особенной судьбе мужа не завершилась.
Из истории известно, что его перевели в Читинский острог, далее в Петровский Завод. Из ужаса Благодатки он попал в общество своих товарищей, где была сносная, для каторги, жизнь. После смерти его матери обнаружили записку, где она просила императора об освобождении сына.
После Высочайшего указа, последовавшего в 1835 году, он был обращен на поселение в том же Петровском Заводе. Девять лет неволи остались позади, а поселение для состоятельного человека – это почти свобода. В 1836 году ему разрешили поселиться в селе Урик Иркутской губернии. К тому времени Мария Николаевна построила в Иркутске хороший особняк, ему можно было навещать жену и детей, родившихся уже в Сибири. Но к этому времени он уже окончательно окрестьянился и дом семьи, превращенный в салон для высшего света Сибири, посещал редко.
Дом Волконских в Иркутских, ныне часть музейного комплекса декабристов
Очевидцы вспоминают, что он мог войти в этот салон с утончённой публикой в крестьянской одежде, в крестьянских же сапогах в навозе, с бородой, в которой запутались былинки сена. Лично мне нравится такая картина и такой образ! Жена его, по материалам разных исследований-сплетен, не то изменяла ему, не то просто игнорировала его. (Любопытные, погуглите).
Потомок Рюриковичей, он занялся огородничеством и крестьянским трудом, и, как пишут историки, довольно обогатился на этом. Очевидцы вспоминали, что он дружил с крестьянами, сутками бывал на полях. Очень любил бывать на иркутском базаре, встречаясь и беседуя со своими приятелями из народа. И был, как и подобает крестьянину, живущему своим трудом, расчётлив и скуп.
О чём думал пятидесятилетний потомок властителей России, сидя на облучке телеги, на которой были навалены хлебные мешки, ведя живейшие разговоры с мужиками, обедая или завтракая с ними, ломая пшеничный хлеб? Вспоминал он свои встречи с Пушкиным и то, как, ощутив его дарование и значение для России, отказался от мысли привлечь его к тайному обществу? Думал ли о сражениях 1812 года или о дамах высшего общества Санк-Петербурга?
Он даже не жил в своём барском доме, а поселился в какой-то простой избушке усадьбы, которая была завалена всяким инвентарем, хомутами, мешками и шлеями. И приходили туда тоже мужики, с которыми он, конечно, не говорил на французском. Он знал этот язык в совершенстве, конечно, писал на нём, произношение имел грассирующее.
После амнистии 1856 года ему и его детям вернули дворянство, дети получили княжеский титул. Он вернулся в Европейскую Россию. Жил в деревне Зыково, в Москве, за границей, писал мемуары.
Более всего его обрадовала отмена крепостного права.
Он радовался освобождению людей, за счёт труда которых веками жило сословие, которому принадлежал он сам. Тягость такого существования он, видимо, ощущал в течение всей своей жизни. Он знал и чувствовал неизмеримо больше своего сословия и всех своих титулованных предков и родственников.
Именно об этом свидетельствуют его занятия крестьянским трудом и дружба с крестьянами.
Умер он в 1865 году, прожив 77 лет. О жизни его со своей женой ходило и доныне существует много сплетен.
Похоронены они вместе. Мир их праху.
