Воспоминания М.Д. Францевой

(ФРАГМЕНТЫ)2

С Свистуновыми жил один из товарищей, декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, у него был брат Николай Сергеевич, умственно расстроенный, с которым сначала они жили вместе, но раздражительность последнего, наконец, дошла до такой степени, что не было никакой возможности с ним жить, иногда случалось, что он в припадке бешенства, несмотря на всю любовь свою к брату, при малейшем его противоречии бросался на него и замахивался тем, что попадалось ему под руку; однажды он пришел в такое раздражение, что бросился на брата, изломал об него чубук от трубки, которую курил в то время. Свистунов, будучи дружен с П. Сер., предложил ему комнату у себя в доме. Николай же Сергеевич остался в отдельной квартире. Личность Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина была замечательна по его глубоко религиозному чувству; он в полном смысле был христианин и словом и делом; вся жизнь его была одним выражением любви к ближнему и посвящена была на служение страждущему человечеству. Он был не женат, светских удовольствий удалялся, избегал новых, не подходящих к его душевному настроению людей, хотя и не чуждался никого. Он, как человек хорошо воспитанный, старался сохранить приличия общественной жизни; но никогда им рабски не покорялся, казался даже в некоторых случаях оригиналом, одевался несколько своеобразно. Будучи слабого здоровья, очень боялся холода, почему и сочинял себе иногда особенные костюмы; но, несмотря на его уклонения от светских обычаев, его все любили, как богатые, так и бедные, высокопоставленные и низко стоящие люди. Родители его были почтенные и очень благочестивые помещики Тульской губернии, особенно отец его был необычайно стойкого и благородного характера, глубоко верующий и строгих правил человек, всеми уважаемый, имея много детей, воспитывал их в благочестии; двое из его сыновей, Николай и Павел Сергеевичи, вступив в тайное общество, разделили общую участь своих товарищей в Сибири. Заключение в каземате, как рассказывал нам сам П. Серг., имело превосходное влияние на развитие его духовной стороны. Он только там вполне постиг всю пустоту суетной мирской жизни и не только не роптал на перемену своей судьбы, но радовался, что через страдание теперешнего заточения Господь открыл ему познание другой, лучшей жизни. Внутреннее перерождение оставило навсегда глубокий след в его душе. Находясь в каземате, он радовался и воспевал хвалу Господу за Его святое к нему милосердие. Посвятив свою жизнь на служение ближнему, он старался во многом изменить свои привычки, любил читать Св. Писание, которое знал не хуже настоящего богослова, вел жизнь почти аскетическую, вырабатывая в себе высокие качества смирения и незлобия, ко всем был одинаково благорасположен и снисходителен к недостаткам других. В Тобольске он занимался ещё изучением гомеопатии и так много помогал своим безвозмездным лечением, что к нему постоянно стекался народ, особенно бедный. П. Сер. так, наконец, прославился своим гомеопатическим лечением, что должен был завести лошадь с экипажем, чтоб успевать посещать своих пациентов. Лошадь у него была маленькая, которую мы прозвали "Конек-Горбунок", летний экипаж вроде тюльбери, на четырех колесах, а зимний - одиночные сани. В них укладывались гомеопатические лечебники, аптечка, выписанная из Москвы, запасная одежда на случай внезапной перемены погоды, зимой лишняя шуба, а летом теплая на вате суконная шинель, которая никогда не покидала своего хозяина в его экскурсиях (тобольский климат был очень изменчив, случалось, в один и тот же день то холод, то сильная жара); когда было все уложено, то выходил и садился в экипаж сам Пав. Сергеевич, плотно укутанный не только зимой, но даже и летом, брал вожжи в руки и отправлялся на помощь больным. Всюду, куда он только ни приезжал, везде его встречали с радостью, всем и каждому подавал он утешение добрым словом, сердечным участием, хорошим советом. Он был очень развитого ума, начал свое образование в Москве в дворянском пансионе, закончил же его в известном заведении Николая Николаевича Муравьева, где готовились в офицеры Генерального штаба. П.С. был при случае и архитектором, и столяром, и закройщиком. Нужно ли кому план составить обращаются к П.С.; дом ли построить или сделать смету - он своею математическою головою разочтет все верно до последней копейки. Он был в особенности дружен с Фонвизиными, Свистуновыми и с нашим семейством. Мы, бывши ещё детьми, так любили его, что, когда выросли, смотрели на него как на самого близкого родного. Бывало, захворает ли кто из нас, сейчас шлем за П.С., и он тотчас же катит на своем Коньке-Горбунке.

Отец мой очень любил и уважал П.С. и удивлялся его постоянному самоотречению. Он отлично знал всю службу церковную, часто в церквах читал за всенощной шестопсалмие, читал всегда отчетливо, с большим выражением и чувством, так что каждое слово невольно запечатлевалось в слушателях.

Когда в Тобольске, в 1848 году, была холера, то П.С., забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому. Только, бывало, и видишь, как в продолжение дня разъезжал Конек-Горбунок с одного конца города на другой со своим неутомимым седоком. Потребность в помощи была так велика, что даже Фонвизины и Свистуновы, по наставлению П.С., лечили в отсутствие его приходящих к нему больных в эту тяжелую годину. Холера в Тобольске была очень сильна, и смертность страшная; постоянное зрелище встречающихся похорон и стоящих по нескольку за раз гробов в церквах наводило на всех ужас и уныние. Так как смерть поражала людей внезапно, то нельзя было без страха отлучиться из дома.

Несмотря на то что больным, начиная с господ, все подавали помощь, М.А. и П.С. сами растирали окоченевшие и почерневшие их члены, сами сажали в ванну, и никто из них не заразился. Вообще, они оказали много деятельной помощи во время этой ужасной болезни, записывали всех приходящих к ним больных и потом подводили итоги, по которым оказалось около 700 человек, получивших излечение от них гомеопатией...

Молодые годы моей жизни, проведенные в Сибири, останутся навсегда неизгладимыми в моей памяти; они полны воспоминаниями самыми светлыми от сближения с детства моего с людьми не только даровитыми и развитыми умственно, но и глубоко понимающими высокую цель жизни человека на земле...

Не могу пройти молчанием ещё одной из ряда выходящей личности, нашей общей любимицы, так называемой Татьяны Филипповны. Она была простая крестьянка, в молодости сбившаяся было с истинного пути, но, познакомившись с одним молодым чиновником-землемером, привязалась к нему страстно и вышла потом за него замуж и изменила совершенно свою прежнюю жизнь. Муж её оказался очень дурным человеком, вечно пьяный, буйный, или, как называют подобных людей, "озорник". Сначала он был с ней хорош, а потом стал дерзко обращаться, бил и мучил её ужасно. Она увидела в этом карающую руку Божию за её прежнюю дурную жизнь, смирилась, покаялась и так прилепилась любовью к Господу, что с великой радостью стала переносить разные истязания от мужа, которого не переставала любить, молиться за него и прощать все наносимые ей обиды. Господь, видя смиренную покорность её сердца, вскоре освободил её от него, и она, оставшись бездетною вдовой, посвятила себя окончательно на служение Богу, удалилась в свою родную деревню Подрезово, верстах в 25 от Тобольска, выстроила у своего брата на конце огорода маленькую избушку в 3 аршина длины и ширины (сама собственными руками рубила и возила лес), украсила её иконами и разными святыми изображениями, приобрела себе Евангелие и Псалтырь, вместо постели имела деревянную скамью с войлоком, начала подвизаться и иногда проводила целые ночи в молитве; но в ней не было ни малейшего ханжества, напротив, она всегда оставалась веселой и довольной и никогда не унывающей. Живя совершенно одиноко, далеко от людей, она ничего не боялась, хотя в Сибири и небезопасно от беглых, но она даже на ночь никогда не запирала дверь. Имея простую, детскую веру в Господа, она находила, что Он сумеет её охранить от всех встречающихся бед. Случайно познакомившись с Фонвизиными и со всеми нами, она очень скоро внушила к себе любовь и стала часто из деревни приходить в город и всегда останавливалась и гостила по нескольку недель у кого-нибудь из нас. В деревне, где она жила, не было храма, что её очень огорчало, и вот она задумала с Божьей помощью и добрых людей по-строить храм, много молилась об этом и, наконец, решилась. "Как же ты будешь строить его, не имея ни копейки денег?" - говорили ей все её знакомые. "А у Господа разве мало их, захочет, так и даст! расположит сердца, и явятся жертвователи!" - отвечала она с горячей верой. Архиерей, узнав, что у неё нет запасного капитала для построения церкви, не давал на то разрешения, но М.А. Фонвизин сообщил преосвященному о её глубокой вере и выпросил у него разрешение. И точно, её вера вскоре оправдалась: по её живому настоянию все приняли большое участие в этой постройке... Кто чем мог, тем и помогал: Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин сделал смету, составил план, сам следил за работами и был настоящим архитектором; Н.Д. Фонвизина написала сама иконы масляными красками для иконостаса, многие же другие жертвовали разными необходимыми вещами для церкви. Отец мой взял на себя самую трудную обязанность сбора денег, и Господь, видимо, помогал ему, жертва росла не по дням, а по часам; собрано было в короткое время тысяч пять ассигнациями (тогда ещё в Сибири считали на ассигнации), так что через год церковь была окончена. Татьяна Филипповна радовалась и прославляла Бога. Наконец, желанный час для неё настал, назначили день освящения церкви. Фонвизины, Свистуновы, Бобрищев-Пушкин, наше семейство - все мы накануне освящения храма отправились водою по Иртышу в большой нанятой лодке за 25 верст в деревню Подрезово. Завидев издали блестевший на солнце крест над вновь воздвигнутой общими трудами церковью в далеком захолустье, невольно у всех радостно забилось сердце. Вся деревня вышла нам навстречу и восторженно нас приветствовала.

Мы разместились на ночлег в избах братьев Татьяны Филипповны. Наконец, была отслужена всенощная с певчими, а на другой день состоялось и самое освящение; торжество было очень трогательное, народу собралось со всех окружных деревень множество; все со слезами на глазах благодарили жертвователей и соорудителей храма в столь отдаленной местности. (В Сибири, по огромному её пространству, большой недостаток в церквах; приход тянется иногда на протяжении 200 верст, так что часто дети умирали некрещеными и умерших погребали без отпевания, и только когда приезжал священник в деревню, то отпевал всех похороненных над могилами общим отпеванием.)

Архив III отделения сохранил черновик ответа С.П. Бобрищеву-Пушкину. Интересен он тем, что содержит два текста. В одном - истинная причина отказа. Добросовестный чиновник-канцелярист отвечал со слов Орлова, всего год наследующего "хозяйство" А.Х. Бенкендорфа: "Граф Орлов изволит отозваться, что считает невозможным входить о сем с докладом, потому что подобных монарших милостей не было даровано никому из состоящих в Сибири по одному с сыновьями вашими делу". Текст этот зачеркнут и написан тот ответ, что получил Сергей Павлович за подписью Л.В. Дубельта1: "Генерал-лейтенант граф Орлов не изволил признать возможным входить со всеподданейшим докладом означенной вашей просьбы".

Не озарились радостью встречи со старшими сыновьями последние дни Сергея Павловича Бобрищева-Пушкина. Но светлое имя его, беспорочная служба Отечеству и всеобщее к нему уважение - человеку, отцу семейства, воину, гражданину - через 10 лет все же помогли сыновьям вырваться из Сибири, пусть и не намного раньше товарищей.

Участие своих сыновей "в деле 14 декабря" Сергей Павлович - бесконечно далекий от политической жизни - воспринял как огромное несчастье. Скорее всего, он не одобрял их поступков, но, видимо, уважал образ мыслей. Всего в двух из обнаруженных писем говорит о нем сын Павел, но как весомы скупые эти строчки: "Жизнь отцов наших есть след корабля, который готов уже скрыться... Я давно приучил себя к этой мысли, и всякое письмо, которое получаю от отца месяца через три, принимаю как подарок: жизни и человека, которого не только люблю, но и уважаю"1.

К сожалению, не удалось разыскать ни одного письма Павла Сергеевича к отцу и Сергея Павловича к сыновьям. В Тульском государственном областном архиве сохранились только расписки отставного полковника о получении из Сибири писем 1830-1832 годов от "г-жи Нарышкиной" или "госпожи Розен" тогда Павел Сергеевич ещё был на каторге, лишен права переписки, и за него писали "ангелы-жены" товарищей. Раз, иногда два в месяц аккуратно подшивались они в папку секретной канцелярии Тульского военного губернатора...

Бегут по дешевой голубой бумаге торопливые неровные строчки. Дрожит рука 70-летнего полковника. Не от старости дрожит, а от волнения, от нетерпения скорее прочитать письмо сына. А сделать это можно, только написав эту, буквой чиновничьего закона установленную расписку, да ещё угостив исправника или присланного им человека и любезно поговорив с ним о том, что вовсе неинтересно...

"РАСПИСКА.

1831 года сентября 9 дня доставленное мне от г-на Алексинского исправника Протопопова присланное к нему при предписании господина Тульского военного губернатора, полученное им из III-го Отделения Собственной Его императорского Величества канцелярии на мое имя письмо г-жи Нарышкиной от 13 июня сего года я получил, в чем и даю сию расписку.

Полковник Сергей Павлов сын Бобрищев-Пушкин".

Уже по возвращении на родину Павел Сергеевич, высоко ценя нравственное наследство, оставленное отцом ему, братьям и сестре, напишет: "Печать, которою связал нас всех наш добрый отец, служит для нас всех неизгладимым залогом верной дружбы. Все мы так глубоко его любили и уважали, что, и не зная друг друга в подробности, были соединены, а сестра наша добрая между нами как старческий его посох, которым он подпирался в свое восьмидесятилетие"1.

После кончины Сергея Павловича - в 1849 году - за хлопоты о братьях принялась сестра - Мария Сергеевна. Она родилась в 1806 году. Когда в 1815 году они уехали в Москву учиться, ей было всего 9 лет. Как часты и длительны были их наезды домой до 1822 года, судить трудно. А начиная с 1822 года благодаря сохранившимся формулярным офицерским спискам известно, что ежегодный приезд братьев в отпуск длился 2-3 меся-ца - к положенным 28 дням они добавляли месяц-другой "по болезни". Известно, что последняя встреча Марьи Сергеевны - тогда почти 19-летней - состоялась с братьями в январе-марте 1825 года. В "Семейной хронике" М.А. Крамер2 читаем:

"Марья Сергеевна замужем не была. Всю жизнь отдала она братьям. В семье была образцом самоотвержения и любви. Брала на воспитание деревенскую девочку, потом выдала её замуж".

Хлопоты о братьях Марья Сергеевна предпринимала в конце 40-х - начале 50-х годов, но планомерно, не отступая, начала "осаду" монарха и графа Орлова с конца 1853 года. Подвигнуло её на это возвращение - по высочайшей воле - из Сибири М.А. Фонвизина, с которым она вскоре познакомилась, и поддержка Натальи Дмитриевны Фонвизиной. Любовь и сострадание к братьям обречет и её на многолетнюю пытку надеждой - будут прошения и многократные поездки в Петербург, хождения по присутствиям III отделения, долгие ожидания ответов и снова прошения, снова неизбывная надежда.

Я.Д. Казимирский подключился к хлопотам о братьях Бобрищевых-Пушкиных, безусловно, по просьбе всей декабристской колонии. И Тобольск он навестил явно для того, чтобы согласовать действия и продумать, какой текст напишет на его имя П.С. Пушкин и каким будет его прошение к Дубельту. Убеждает в этом, помимо дружеских чувств Казимирского к декабристам, логическая и временная согласованность обоих посланий. Текст прошения П.С. Пушкина таков:

"Ваше превосходительство, милостивый государь Яков Дмитриевич!

Благосклонное внимание Ваше, с которым Вы лично изволили вникнуть в мое положение, дает мне повод вверить его и на письме ходатайству Вашему.

Вам небезызвестно, что больной брат мой в 1846 году, когда миновал двадцатилетний срок, ему назначенный, быть в Сибири на поселении, не воспользовался никаким изменением в своей участи. Я не смел и не должен был утруждать об этом начальство, потому что был ещё в силах на себе выносить всю тяготу его плачевной болезни. Но теперь собственная моя хворость, со всяким годом умножающаяся, вынуждает меня выставить положение наше перед Вами, как перед местным представителем заботливой попечительности Его сиятельства графа Александра Федоровича, о всех вверенных его исключительному покровительству. И я на это решаюсь в смелой уверенности, что доброта сердца его сиятельства, вследствие Вашего ходатайства, может низвести на нас и с высоты престола милосердного монарха высочайшую милость в дозволении окончить нам остальные дни нашей старости под попечением единственной родной сестры нашей, которая в Тульской губернии имеет небольшое поместье и готова разделить с нами последний кусок хлеба.

С глубоким почтением и совершенною преданностью честь имею быть

Вашего превосходительства нижайший слуга

Павел Бобрищев-Пушкин.

27 августа 1854 года, г. Тобольск".

Марья Сергеевна тоже не успокаивалась. Потерпев неудачу в марте, она снова приезжает в Петербург в июне 1854 года и подает прошение на имя генерал-лейтенанта Л.В. Дубельта.

На полях этого прошения начертано карандашом: "Оставить. Надобно повременить не менее года".

Марья Сергеевна "временит" только пять месяцев. В конце года она снова в Петербурге и 7 декабря подает два новых прошения - снова на высочайшее имя и на имя графа Орлова, напоминая, что ответом на её августовское прошение было предложение "немного обо-ждать". На докладной по поводу этого нового прошения карандашом написано: "Не время", а в ответе Марье Сергеевне от 3 января 1855 года - короткая отповедь: "Просьба не может быть исполнена".

Видимо, даже у неутомимой Марьи Сергеевны на какое-то время опустились руки: хлопоты она возобновляет только к концу 1855 года. В России наступило новое царствование. На престол вступил Александр II - сын почившего в бозе в феврале 1855 года Николая I. Теперь надежды М.С. Пушкиной ожили, и она решает действовать через тульского уездного предводителя дворянства А.Н. Арсеньева, человека либерально настроенного, который не только с пониманием и сочувствием отнесся к положению семьи Бобрищевых-Пушкиных, но и лично обратился с прошением к главе III отделения графу А.Ф. Орлову:

"28 декабря 1855 года, Тула

Милостивый государь Алексей Федорович!

Помещица Тульской губернии Марья Сергеевна Бобрищева-Пушкина имела счастие подать лично покойному императору всеподданнейшее прошение о возвращении к ней двух её братьев, находящихся на поселении в Тобольске, старший из них Николай уже более 28 лет лишен ума, второй, Павел, изнемогает под бременем болезни и почти лишился зрения. По приказанию покойного государя прошение её было передано дежурному флигель-адъютанту Воейкову в г. Гатчин, прошение это осталось без последствий.

Разделяя с нею надежду на милосердие и великодушие ныне царствующего императора и всегдашнюю готовность Вашего сиятельства оказать облегчение страждущему, я почел себя обязанным довести о сем до сведения Вашего сиятельства, испрашивая Вашего высокого покровительства семейству Бобрищевых-Пушкиных, тем более что покойный отец Марьи Сергеевны пользовался общим уважением дворянства Тульской губернии, был в достопамятном 1812-м году начальником Тульского ополчения и всегда ревностно служил государю и Отечеству.

Возвращение же на родину детей его Николая и Павла, понесших справедливое тридцатилетнее наказание, не только что не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нас чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию монарха нашего, которые он так щедро на нас изливает.

В надежде, что Ваше сиятельство не откажете в нашем ходатайстве по этому делу, имею честь быть Вашего сиятельства покорным слугою

А. Арсеньев".

В ответ на прошение А.Н. Арсеньева последовало новое движение бумаг в канцелярии III отделения. Снова были составлены справки об участии братьев Бобрищевых-Пушкиных в деле 14 декабря 1825 года, как близнецы похожие на справки 1854 года. Но на этот раз их препровождала "благоприятная записка" графа Орлова:

"В 1854 году почивший в бозе государь император изволил получить всеподданнейшее прошение помещицы Тульской губернии, дочери полковника Бобрищева-Пушкина, которая, представляя горестное положение сосланных в 1826 году в Сибирь двух родных братьев её, Николая и Павла Бобрищевых-Пушкиных, из коих один уже давно лишился рассудка, а последний, находясь в каторжной работе, потерял здоровье и зрение, просит о всемилостивейшем дозволении им вернуться к ней на родину.

По сей просьбе я входил тогда с всеподданнейшим докладом, и блаженныя памяти государь император, снисходя к положению братьев просительницы, соизволил сделать мне вопрос: "Как я полагаю?", и согласно моему мнению высочайше повелено было повременить исполнением этой просьбы.

Ныне Тульский губернский предводитель дворянства возобновляет ходатайство о них, представляя, что отец их, быв в 1812 году начальником Тульского ополчения, пользовался общим уважением тамошнего дворянства и что возвращение на родину детей его не только не будет вредно обществу, но, напротив, ещё более воспламенит в нем чувство благодарности и благоговения к великодушию и милосердию Вашего императорского величества.

Имея в виду, что государственные преступники Фонвизин и Муравьев, более виновные по делу 14 декабря 1825 года, нежели Бобрищевы-Пушкины, удостоились всемилостивейшего разрешения возвратиться на родину, я обязываюсь доложить Вашему императорскому величеству о выше сказанном ходатайстве, всеподданнейше представляя, что я полагал бы ныне возможным удовлетворить оное, с тем, однако, чтобы Бобрищевы-Пушкины оставались под строгим надзором местного начальства.

Подписал: генерал-адъютант граф Орлов.

Скрепил: генерал-лейтенант Дубельт.

11 января 1856 года".

На подлинном (докладе) рукою генерал-адъютанта графа Орлова написано карандашом: "Высочайше соизволил. 11 января 1856 года".

На этом можно было бы и закончить историю почти 20-летней пытки надеждой, ожиданием, верой в справедливость и милосердие, если бы Марью Сергеевну и вернувшихся, наконец, в марте 1856 года её братьев не ждало ещё одно испытание - этакий "довесок" почти в год к минувшим испытаниям. Помилованные братья Пушкины были ещё в дороге из Сибири на родину, а генерал-губернатор Западной Сибири Гасфорт шлет министру внутренних дел запрос, следует ли взыскать прогонные из Тобольска в Тульскую губернию деньги в сумме 546 рублей 92 3/4 копейки серебром с государственных преступников Бобрищевых-Пушкиных или "принять помянутый расход на счет казны".

Любимый Паскаль

"Человек бесконечно превосходит человека".

"Величие человека составляет мысль".
   
Даже если бы только эти суждения оставил будущему великий Блез Паскаль, они не дали бы уснуть разуму землян. Он же в наследство людям оставил много больше истин о них самих, их назвали "Мысли".

Один из современных западных исследователей творчества Паскаля заметил: "На свете великое множество тех, кто любит Паскаля". Добавим: "и любил". В России XIX века, вероятно, не было ни одного выдающегося человека, кого Паскаль оставил бы равнодушным и кто не выразил бы своего восхищения, любви и признательности гениальному французу.

В начале прошлого века историк западной литературы Н. Стороженко объяснил эту непреходящую любовь к Паскалю:

"Мысли" Паскаля заключают в себе массу глубочайших наблюдений над жизнью и людьми, и притом выраженных таким слогом, что легко удерживаются в памяти. Стараясь определить сущность человеческой природы, Паскаль должен был невольно сделаться моралистом, и высказанные им мысли о человеке составляют едва ли не половину всех его "Pensйes". Подобно тому как в древней трагедии один говорит за весь хор, выражая общие всем хоревтам чувства, так и в истории изредка появляются люди, носящие на себе бремя общей скорби и в силу этого получающие право говорить за все человечество. К числу таких избранников нужно отнести и Паскаля. Его "Мысли" будут бессмертны, пока загадка человеческого существования не будет разрешена, пока каждый из нас не перестанет видеть в его словах более сильное выражение того, что смутно бродит в нашей собственной душе".

К XIX веку "Мысли" на русский язык переведены не были. Судьбе было угодно, чтобы этим переводом первым занялся в далекой Сибири Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин. И не будь монаршего запрета на публикацию литературных и научных трудов декабристов, этот перевод появился бы в России ещё в начале 30-х годов. К великой печали русской культуры, это далеко не единственное, что отнял у неё русский царь Николай I.

Более всего в "Мыслях" Паскаля занимали Павла Сергеевича размышления великого философа о несовершенстве человеческой природы, нищете и греховности человека. Отголоски этих размышлений - в письмах 30-х годов.

25 марта 1835 года - Фонвизиным (имея в виду самого себя, как объект изучения): "поистине есть вместилище всех Богу мерзких страстей и всякой скверны". Н.Д. Фонвизиной, 29 ноября 1838 года: "в мире... все обман и наружность"; 29 октября 1838 года: "Взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения".

И в то же время он всецело разделял систему мыслей Паскаля о величии человека: человек - самый слабый в природе тростник, "но этот тростник мыслит"; человек - не просто мысль, он - волящая мысль. Именно она приводит человека к истинной вере, дающей вдохновение свыше, без которого невозможно пробуждение глубинных основ внутреннего мира человека - воли и сердца. А только в чистом сердце, утверждал Паскаль, пробуждается совершенная и истинная любовь. Она абсолютное основание нашего бытия, и именно она выводит человека к новой преображенной реальности.

Близки П.С. Пушкину и размышления Б. Паскаля об общечеловеческих категориях и понятиях (добро и зло, справедливость, сила, самолюбие, гордыня, истина, благо, счастье, мораль и т. д.), сущностных аспектах бытия. И дороги. Не только схожестью, но и подтверждением правильности пути и той формы жизни, которую в условиях несвободы избрал он, ссыльный декабрист, - пути духовности и служения страждущим, бедным, нуждающимся в помощи словом и делом. Пути, которым более двух столетий назад прошел его духовный брат и руководитель, "великий Блез".

Гений Паскаля, видимо, не мог помешать П.С. Пушкину заметить не только поразительное сходство мыслей, но и похожесть их человеческих судеб: у обоих рано обнаружились математические способности, короткий период их светской жизни заканчивается обстоятельствами такого свойства, которые приводят их к добровольному монашеству, сознательному отказу от семьи, оба посвящают себя служению людям, Богу, в мировидении обоих теология окрашена в отчетливо мистический цвет.

Главное же - земной их путь был путем к Богу, истине, труднейшим духовным путем...

Когда Павел Сергеевич начал перевод, доподлинно неизвестно, но скорее всего - ещё в остроге, закончил же, видимо, в Красноярске. Известно лишь из письма И.И. Пущина к Е.А. Энгельгардту (апрель 1845 года), что в 1840 году у П.С. Пушкина уже были готовые "черновые тетради" переведенного текста.

И скорее всего, Павла Сергеевича посетила та же мысль, что и Л.Н. Толстого, - в тысячах душ могут отозваться Паскалевы "Мысли", а для этого нужно их воспроизведение на русском языке. И видимо, не в Чите и Петровском, а уже на поселении пришла идея осуществить этот перевод для печати. Останавливало одно: публикация. Напечататься можно только под псевдонимом, а для этого необходим издатель, который бы пошел на риск.

Размышления об этом предмете обрели реальность неожиданно: в 1840 году И.И. Пущин получил разрешение приехать в Тобольск из Туринска, где отбывал ссылку, на лечение. В эти "лечебные" месяцы, видимо, и родилась мысль, закончив перевод и переписав набело, отправить в Петербург к лицейскому директору и другу Пущина Е.А. Энгельгардту, чтобы тот попытался опубликовать "Мысли".

Далеко не сразу, видимо, включился в "переводное дело" Пущин. Скорее всего, он был знаком с "Мыслями". Однако к рассуждениям французского философа о религии атеистически настроенный Пущин в лучшем случае был индифферентен. В одном из писем Павел Сергеевич упоминает, что они с Пущиным совершают длительные прогулки по Тобольску, много говорят - о разном. Вероятно, постепенно беседы о "Мыслях" становятся Ивану Ивановичу все более интересными...

- Я давеча перечитал рассуждения Паскаля о внутреннем мире человека, говорил Павел Пушкин. Они шли вдоль стены Софийского собора, которая хотя и была много ниже, но так напоминала стену Московского Кремля. - Как глубока мысль великого Блеза, что внутренний мир человека вмещает два "я": Паскаль называет их центростремительное и центробежное. Не в терминах суть. "Я" первое - любит себя в бытии, это самолюбивое "я". И это "я" - только часть, поверхность психики; самолюбие направлено на видимость: "я" - король, "я" писатель, "я" - ученый и т. д. и гордость титулами, наградами, талантами... "Я" второе - вмещает всю глубину души, в ней следы общечеловеческой судьбы, но людей-то друг с другом роднит именно эта судьба, корни бытия. Прискорбно, что в поступках людей преобладает именно "я" первое внешность, видимость, самость. А как трудно увидеть просто человека в короле и "в султане, окруженном в своем серале сорока тысячами янычар", нелегко разглядеть под элегантным нарядом потрепанное тело, а под блестящим корсетом разговора - пустые мысли и дряблую душу.