36. Облава

Князь Сергей Волконский торопил кучера. Но полозья уходили глубоко в снег, и лошади с трудом влекли ныряющие, как челнок, сани.
Надвигался вечер. Снег синел. Из-за лесу поднялась красная, похожая на закатное солнце, луна.
Волконский плотнее закутался в медвежью шубу.
— А мы не собьемся с дороги?
— Никак нет, ваше сиятельство. Опосля энтого лесу выедем на большой тракт, что бежит на Киев. Левей пойдет проселочная на Белую Церковь, а вправо — к Тульчину.
Волконский закрыл глаза.
Суматоха последних дней, связанная с объездом полков для приведения к присяге новому государю, вызвала усталость не только физическую, но и душевную. И то, что ему пришлось заставлять людей присягать Константину, которого Волконский, наравне с другими членами Тайного общества, терпеть не мог, и смутные, но настойчивые слухи о предательстве Шервуда, Бошняка и в особенности Майбороды, к которому был так доверчив даже осторожный Пестель, и, наконец, отрывочные, как первые дуновения грозы, сведения о событиях четырнадцатого декабря в Петербурге — все это давило мозг, и мрачные мысли текли медлительно, как вода по дну илистого оврага.
Волконский был твердо уверен, что жестокая расправа, которую произвел в Петербурге Николай, была бы немыслима при Александре.
«Стыда ради европейского, — думал Волконский, — Александр не дал бы такой гласности делу, затеваемому против его власти. Ведь он хотел, во что бы то ни стало слыть в Европе обожаемым монархом! Сгноить нас в Шлиссельбурге — на это он пошел бы. Решил бы, что огонь, спрятанный под спудом, не только не виден, но и не опасен. Но он ошибся бы жестоко, ибо прав был Лунин, когда говорил, что от людей можно избавиться, а от их идей — никогда»:
При воспоминании о Лунине, перед волей, умом и образованностью которого Волконский преклонялся, в памяти его всплыл вечер, когда по дороге из Одессы в Варшаву Лунин заехал к нему, уже женатому, в Умань. В тот вечер Лунин вдохновенно играл на фортепиано, а потом по просьбе Марьи Николаевны с чувством спел арию из «Вильгельма Телля».
Лунин в свою очередь упросил застенчивую Марью Николаевну спеть, и, к удивлению Волконского, она в этот вечер пела так, как будто снова была в Каменке у Давыдовых: свободно и страстно звучал ее голос, а глаза сияли черным огнем.
В тот вечер она пела арию Розины из «Севильского цырюльника».
«Эта ария будто нарочно создана для голоса Маши, — вспоминал Волконский. — Но как давно она не поет... Ах да, в ее положении петь вредно. Но когда снова будет можно, непременно попрошу ее спеть мне эту арию».
В ушах Волконского явственно звучали певучие мелодии Россини. Под эти звуки ему вдруг привиделась Флоренция... Утопающая в цветах вилла... Томный взгляд и флейтоподобный голос певицы Каталани... Вот она встала навстречу Волконскому в белом платье, воздушном, как майское облако. Ее руки протянуты ему навстречу, и пышные рукава, как белые крылья, взлетают при каждом ее движении.
— Ессо alfin, mio carissimo! [Наконец-то, мой самый дорогой! (итал.)] — произносит она нежно.
Волконский склоняется над ее выхоленными, душистыми руками. Но Каталани быстро хватает его за плечо и уже не музыкальным, а испуганным мужским голосом настойчиво повторяет:
— Ваше сиятельство, а ваше сиятельство...
Волконский с изумлением открыл глаза.
Над ним близко белело лицо кучера. В темных впадинах его глаз светился ужас.
— Ты что, Василий?
— Ваше сиятельство, извольте-с проснуться.
Волконский распахнул шубу. Морозный воздух охватил шею, грудь. Струйкой проскользнул по спине. Прогнал сонное забытье.
— В чем дело?
— Как выбрались мы на тракт, проехали версты с две, заслышал я с той стороны — из-под Белой Церкви колокольчик. Обрадовался, обернулся к вашему сиятельству. Да вы задремать изволили. Ну, погоняю, а сам на козлах нет-нет, да и привстану. Нетерпеж разбирает поскорей встречного опознать. Уж будто и разглядел вдалеке тройку. А колокольчик так и вовсе явственно слышен стал. Да вдруг как закричит кто-то, не то конь ржаньем предсмертным, не то человек погибающий... и тройки как не бывало...
— Пустяки говоришь, — оглядываясь по сторонам, сказал Волконский.
— Никак нет, ваше сиятельство. Вот крест святой правду истинную сказываю. А ежели... — и вздрогнул всем телом.
Вздрогнул и выпрямился в санях и Сергей Волконский.
— Что-с, слышите?
Жуткий крик, в самом деле похожий не то на жалобное лошадиное ржанье, не то на отчаянный человеческий вопль, несся откуда-то из-за снежных сугробов. Лошади стали и тревожно прядали ушами.
— Оборотень, ваше сиятельство, — прошептал Василий, — как бы кони не понесли, — и стал крестить лошадей мелкими частыми крестами. — Места здесь овражные, крутые. Не ровен час...
Тот же крик еще раз прокатился по снежной холмистой равнине.
— Поезжай туда. Несчастье с кем-то, — велел Волконский.
— Помилуйте, ваше сиятельство! Нешто можно свертать, куда оборотень кличет. Место тутошнее лихое. Овраги, сказывают, ровно нечистой силой выкопаны.
Он вскочил на козлы, тронул вожжи, и лошади, чувствуя под снегом твердый накат большой дороги, побежали под звонкий напев колокольчика.
Месяц поднялся высоко и бросал на снег бесчисленные голубые искры. Лошадиные спины заиндевели, и шерсть, мохнато-белая, торчала на них, как клочья ваты.
«Напрасно все же я не отвез Машу к Раевским, — вспомнил о жене Волконский. — Время тревожное. Скорей бы Линцы. Там у Пестеля все разузнаю в точности».
Волконский снова плотно завернулся в шубу, вытянул, насколько позволяли сани, ноги и покорно отдался цепкому сну.
В Линцах у большого дома, в котором жил Пестель, Василий придержал лошадей. Волконский проснулся.
У Пестеля не видно было света, а на крыльце стояли солдаты.
«Неладно что-то», — тревожно подумал Волконский. И, приподнявшись в санях, громко спросил:
— Командир Вятского полка полковник Пестель дома?
Один из солдат медленно пошел от крыльца к воротам.
— А вы что за люди будете? — всматриваясь в приезжих, проговорил он.
Василий спрыгнул с козел.
— Их сиятельство князь Волконский осведомляются насчет господина полковника, а ты должен отвечать. Видишь, чай с морозу вовсе простыли, а ты — кто да что.
Часовой ближе подошел к саням.
— Так и есть — князь Волконский — тихо, будто про себя, проговорил он и, наклонившись к самому лицу князя, еще тише продолжал: — Полковник Пестель вчерашнего числа вызван в Тульчин и находится за караулом. Бумаги опечатаны. Спешите отсюда прочь, ваше сиятельство. Да прикажите кучеру подвязать колокольчик, как мимо штаба ехать будете. А то там генерал Чернышев с жандармами из Санкт-Петербурга. И приказ нам дан, чтобы всех, кто станет полковника спрашивать, препровождать неукоснительно в штаб.
Его лицо показалось Волконскому знакомым.
— Где я тебя видел? — спросил он.
— В Каменке, с поручиком Басаргиным приезжал из Тульчина, — скороговоркой ответил солдат. — Поспешайте, ваше сиятельство.
Василий что-то подтянул у дуги и высоко занес кнут. Лошади рванули, заскрипели полозья... И снова над Волконским темно-синее с мерцающими звездами небо, опаловый обруч вокруг зеленоватой луны, а внизу снежные поля, по которым рассыпаны мириады алмазных зерен.
Граф Витгенштейн принял от Волконского присяжные листы и молча выслушивал рапорт о состоянии 19-й дивизии. По лицу графа Волконский видел, что он чем-то расстроен и слушает невнимательно.
— А как здоровье вашей супруги? — неожиданно перебил Витгенштейн. — Я слышал, что она беременна и на сносях?
Волконский утвердительно наклонил голову.
— Княгиня в Умани?
— Да, граф, и я покорнейше прошу вашего разрешения позволить мне отлучиться из Умани, для того чтобы отвезти жену мою для родов к родителям в Болтушку.
Витгенштейн исподлобья коротко взглянул на Волконского.
— Наделали дел, — после некоторого молчания сердито заговорил он. — И куда только ваши горячие головы заносились?! Куда, я вас спрашиваю, а?
Волконский молча стоял перед ним с опущенными глазами.
— Конечно, конечно, поезжай за женой, — продолжал Витгенштейн уже более миролюбиво, — ее надо оградить от возможных волнений. Только один уговор: в Каменку к Давыдовым не заезжай!
— Слушаюсь, — тихо ответил Волконский.
«Значит, облава действительно началась», — подумал он и хотел идти.
Но Витгенштейн неожиданно взял его под руку и потянул к себе:
— А что, князь, ты кого признаешь государем? — тихо спросил он.
— Того же, кого и вы, граф.
— Я — Константина, — хмуро проговорил Витгенштейн, — на то и закон о престолонаследии...
От Витгенштейна Болконский прошел к Киселеву. Его пригласили в гостиную, где сидела хозяйка дома и какой-то офицер очень болезненного вида.
Киселева приветливо протянула Волконскому руку.
— А мы с monsieur Басаргиным нынче вспоминали вас,
Басаргин с трудом привстал с кресла и попытался улыбнуться, но его восковое лицо только искривилось болезненной гримасой.
«Так вот что сделала с ним смерть жены», — с жалостью подумал о нем Волконский. Но сказать Басаргину ничего не мог и только крепко пожал его худую холодную руку.
Минуту все трое напряженно молчали.
— Муж скоро будет, — первой заговорила Киселева. — И знаю, что он похвалит меня за то, что задержала вас. Впрочем, я пошлю точно узнать, когда он приедет.
Извинившись, она вышла.
— Итак, конец, князь? — тихо спросил Басаргин.
— Где Пестель? — так же торопливым шепотом вырвалось у Волконского.
— Пройдите к дежурному генералу Байкову. Павел Иванович под присмотром в его квартире. Попытайтесь свидеться с ним. И скажите, что... все кончено. Я третьего дня из Москвы.
— Ну, что там?
— Видел наших. Орлов все пошучивает. Говорит, что петербургский разгром — не конец, а только начало конца. Был у него и Якушкин. Орлов свел его с Мухановым. А тот, быв очевидцем четырнадцатого, настаивал на том, чтобы, во что бы то ни стало выручить плененных товарищей, и напрямик заявил, что поедет в Петербург и убьет царя. При этих словах Орлов взял его за ухо, потянул к себе и чмокнул в лоб. Затем направил нас всех на собрание к Митькову, а сам туда не приехал. Сказался больным, хотя был в мундире, при ленте и орденах.
Волконский глубоко вздохнул. О Михайле Орлове он не беспокоился. Знал, что его брат, Алексей Орлов имеет большое влияние на нового царя и в обиду Михаила не даст. Но страшила судьба Пестеля. И решил увидеться с ним непременно.
Как только Киселева возвратилась в гостиную, Волконский стал прощаться.
— Что же вы торопитесь, князь? Отужинайте с нами, — пригласила она. — Муж прислал сказать, что сейчас будет. Право, оставайтесь.
Но Волконский отказался.
Когда он выходил, Киселева печально покачала ему вслед головой.
Некоторое время она и Басаргин сидели молча.
— Князь Волконский, наверно, знает... — начала Киселева и умолкла.
— О чем? — Басаргин строго поглядел на нее.
Она покраснела до слез.
— Вы отлично знаете, мсье Басаргин, наше с мужем к вам расположение. И поэтому, прошу вас, не посчитайте мою откровенность за неуместную навязчивость... Я слышала некоторые разговоры мужа с генералом Чернышевым. Над вами, князем Волконским и вашими друзьями собирается гроза. Но вы можете спасти себя полным открытием тайны, связывающей вас с теми, кто уже во власти правительства...
Басаргин встал:
— Вы мне советуете сделать то, чего мне не позволит моя совесть.
— Но тогда вы погибнете! — с тоской произнесла Киселева.
Басаргин поднес к губам ее руку и спокойно проговорил:
— Если бы я услышал эти слова даже тогда, когда была жива моя жена и жизнь для меня была прекрасна, даже тогда я не нашел бы иного ответа.
— Я так и знала, иного ответа ни вы, ни ваши друзья дать не можете...
Киселева закрыла лицо руками и умолкла. Послышался звон шпор, и в гостиную вошел Киселев. Он пристально оглядел жену и Басаргина. Тот встал.
— Поручик Басаргин, — начал Киселев таким официальным тоном, каким раньше никогда не обращался к Басаргину.
Басаргин стал во фронт:
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Извольте следовать за мной.
И круто повернулся к выходу. Басаргин, твердо ступая, шел следом.
У дверей кабинета Киселев остановился и приподнял тяжелую портьеру:
— Прошу.
В четком звяканье шпор, в том, как Киселев отодвинул кресло, и в жесте, которым он пригласил Басаргина садиться, подчеркивалась официальность.
— Вы принадлежите к Тайному обществу, — заговорил Киселев, отчеканивая слова. — Правительству все известно. Советую вам во всем признаться чистосердечно.
— Разрешите, ваше превосходительство, узнать, в качестве кого вы изволите меня допрашивать: как начальник штаба, которому я обязан давать официальные показания, или как Павел Дмитриевич, с которым я не могу не быть откровенным.
— Разумеется, как начальник штаба.
Басаргин поднялся:
— В таком случае, не угодно ли будет вашему превосходительству сделать мне вопросы на бумаге, дабы я мог письменно ответить на них? На словах же мне больно говорить с вами, как с судьею и смотреть на вас просто, как на правительственное лицо.
Киселев задумался.
— Хорошо, — сказал он, наконец, — вы получите вопросы.
Басаргин поклонился и пошел к двери.
— Постой, постой, либерал, — остановил его Киселев тем интимным тоном, каким обычно говорил со своими друзьями. — Останься отужинать с нами. Давно мы с тобой не виделись. — Подошел к Басаргину и обнял. — Любезный друг мой, — мягко продолжал он, — не знаю, до какой степени ты замешан в этом деле. Помочь я тебе ничем не могу. Но в одном могу заверить — это в моем к тебе уважении, которое не изменится, что бы с тобой ни случилось. Завтра я пришлю запечатать твои бумаги. По предписанию военного министра они должны быть отосланы к нему вместе с арестованными. Если ты еще не отдохнул с пути, можно денька два повременить.
— Нет, нет, Павел Дмитриевич, чем скорее, тем лучше. Ничего нет тяжелее неизвестности.
Киселев вздохнул и протянул руку:
— Мы, еще свидимся, друг мой.

Волконский, запорошенный снегом, путаясь в длинных полах медвежьей шубы, поднялся по ступенькам крыльца и постучал щеколдой. Дверь открыл денщик. Бросив ему на руки шубу, Волконский без доклада переступил порог соседней комнаты.
За столом, ближе к окну, сидел Пестель. Лицо его было по обыкновению, серьезно и замкнуто. Сухая рука рассеянно вращала ложечку в стакане с крепким, как пиво, чаем.
Генерал Байков у самовара курил длинную с бисерным чубуком трубку.
По замешательству генерала Волконский понял, что его приход был некстати, и решил сделать вид, что ничего об аресте не знает, а пришел поговорить о продовольствии дивизии.
Генерал слушал настороженно, догадываясь, что в словах Волконского относительно предстоящих посещений тех или иных пунктов для закупки продовольствия есть что-то важное для Пестеля, потому что при упоминании названий некоторых местечек и городов Павел Иванович делал едва заметные то положительные, то отрицательные движения головой.
Волконский уже терял всякую надежду обменяться с Пестелем хотя бы несколькими фразами наедине. Но неожиданно вошел денщик с докладом о прибытии экстренного фельдъегеря с депешами. Как только Байков вышел, Волконский быстро зашептал:
— Павел Иванович, ваш Майборода оказался подлым предателем. Мне доподлинно известно.
Пестель стиснул зубы так, что скулы обозначились под смуглой кожей, но ничего не ответил.
— Мы все заявлены, — продолжал Волконский, — вы взяты нынче, я — завтра.
— Смотри, — тихо и размеренно заговорил Пестель, — смотри, не сознавайся ни в чем! Я же, хоть жилы мне будут в пытке тянуть, ни в чем не сознаюсь. Одно только необходимо сделать — это уничтожить мою «Русскую правду». Она одна нас может погубить. Скажешь Юшневскому...
Генерал Байков вернулся в комнату, держа кипу бумаг.
— Просто голова кругом идет, — сказал он, опускаясь на табурет. — Ни-че-го не понимаю! В правительстве такое беспокойство, будто война с турками.
Расставаясь, Волконский и Пестель крепко пожали друг другу руки.
— Ты к своим? — тихо спросил Пестель.
— Да, отвезу жену к родителям.
— Прошу кланяться княгине и мадемуазель... Элен, — с некоторой заминкой добавил Пестель и застенчиво улыбнулся, обнажив ровные, крепкие зубы.

Княгиня Марья Николаевна неловкой походкой, переваливаясь, подошла к широкой кровати красного дерева с бронзовыми украшениями и, откинув одеяло, долго стояла неподвижно.
Потом снова вернулась к столу и взялась за шитье. Крошечный чепчик был почти готов. Оставалось только обшить его кружевом и прикрепить ленточки-завязки.
Спать не хотелось. И даже не то чтобы не хотелось, а в последнее время она боялась ночей.
— А вдруг роды начнутся, а я и не замечу? Как ты думаешь, нянюшка, может такое случиться? — наивно спрашивала она у приставленной к ней на это время старой няньки Волконского.
— Полно, княгинюшка, — с улыбкой успокаивала старуха. — В девичестве, известно, всякие небылицы в голову втемяшиться могут. А уж ныне должно тебе знать, что как придет твой час, так не токмо сама глаз не сомкнешь, а иной раз и всему дому вздремнуть не допустишь.
Мария Николаевна сжала кулак и надела на него чепчик, чтобы тогда наметить средину, где собиралась пришить голубой бантик.
«Неужели у него будет такая крохотная головка?» — подумала она об ожидаемом ребенке.
И вдруг ее собственный бледный кулачок порозовел, и на нем ясно стали обозначаться круглые глазки, беззубый младенческий улыбающийся рот... Сердце застучало в радостном испуге, а голова ближе и ближе клонилась, к столу, пока не коснулась лежащей на нем стопки нарядного детского приданого.
За окном яростно залаял цепной пес, и отрывисто звякнули бубенцы.
Марья Николаевна выпрямилась и затуманившимися глазами оглядывала ставшую вдруг как будто незнакомой комнату.
По всему дому слышались суетливые шаги, громкие голоса, мелькали зажженные свечи.
Марья Николаевна накинула длинную шаль, прикрывающую ее обезображенную беременностью фигуру, и поправила развившиеся локоны.
Вбежала Клаша.
— Их сиятельство пожаловали! — и сейчас же опрометью кинулась назад.
— Маша, здравствуй, — быстро входя, заговорил Волконский. — Здорова ли? — И, не ожидая ответа, торопливо прибавил: — Вели затопить камин. Озяб я в пути.
Марья Николаевна с беспокойством глядела на него.
— Озяб? Но ведь у тебя весь лоб влажен. — Она взяла свой кружевной, надушенный вербеной платок и провела им по лбу мужа. — Что с тобой, Сергей? Ты сам не свой.
— Никаких вопросов при людях, — быстро ответил Волконский по-французски. — Прошу тебя.
Пока разжигали камин, он нетерпеливыми шагами ходил по спальне и рассеянно слушал, что говорила жена:
— Я получила нынче записочку от брата Александра. Он пишет, что маскарад у тетушки Браницкой прошел неудачно. Многие из ряженых были сразу узнаны, и забавных интриг совсем не наблюдалось. И закончился костюмированный бал как-то неожиданно...
— Да, да неожиданно, — задумчиво повторил Волконский, — совсем неожиданно...
Когда они остались наедине, он на полуслове перебил жену:
— Да, Маша, маскарад окончен, и надо... Помоги-ка мне. — Он подошел к столу, открыл один ящик, другой и стал быстро просматривать лежащие в них бумаги. Одни оставлял, другие мял и, протягивая жене, коротко приказывал: — В огонь, в огонь...
С трудом наклоняясь, Марья Николаевна бросала их ка пылающие дрова и снова оборачивалась к мужу.
На одном из нераспечатанных конвертов, которые тоже надо было сжечь, она прочла: «Полковнику Пестелю от Михаила Бестужева-Рюмина», — и робко спросила:
— Может быть, этот все же надо передать по назначению?
Не оборачиваясь, Волконский велел:
— Сжечь! Немедленно сжечь!
Пакет задымился, и струйка растопленного сургуча, как кровь, потекла по белым листкам.
Приняв из рук мужа новую пачку бумаг, Марья Николаевна вдруг попросила:
— Сергей, позволь мне оставить это письмо Пушкина.
— Нет...
— Оно мне дорого, как знак нежной дружбы поэта ко всему нашему семейству...
Волконский пожал плечами.
— Ты дитя, Маша, и не понимаешь серьезности положения. Пестель арестовав.
— За что?
— После, после, Маша... А сейчас делай, что я прошу.
И вновь склонился над бумагами.
Марья Николаевна ближе пригнулась к накаленной: решетке камина. Бросила всю пачку, кроме одного письма. Его тихонько просунула за низкий на груди вырез платья. Это было письмо от Пушкина.
Утром Волконский отвез жену в имение Раевских — Болтушку.
Дорогой в туманных, непонятных выражениях старался объяснить ей свой внезапный приезд, уничтожение бумаг и необходимость скорее возвратиться в Тульчин.
В семье Раевских тоже было неспокойно.
Генерал получил известия из Петербурга и из штаба Второй армии. Запершись у себя в кабинете, он никого не впускал. Потом велел позвать Волконского и долго беседовал с ним наедине.
Прощаясь с женой, Волконский с большим усилием сохранял спокойный вид. Ему казалось, что в ее глазах, ставших еще больше от густой синевы под ними, он видит горький упрек.
— Ты мне не все сказал, Сергей, — тихо произнесла Марья Николаевна, когда он, уже в шубе, последний раз целовал ее руку.
Эта ее фраза тем же упреком и жалобой звучала в его ушах всю обратную дорогу в Умань.
Через неделю старик Раевский коротко известил зятя, что «Машенька разрешилась от бремени сыном, коего решено наречь Николаем».
Волконский бросился в штаб за разрешением на поездку в Болтушку.
— Разрешить не могу, — сказал дежурный генерал, — но на вашу отлучку, если она будет наикратчайшей, буду смотреть вот так, — генерал растопырил пальцы и прикрыл ими глаза.
На другой день утром Волконский, загнав лошадей, был уже в Болтушке.
В полутёмной от прикрытых ставней спальне жены ему протянули туго спеленатый сверток. На желто-розовом личике младенца по-стариковски мигали круглые глаза с припухшими веками. Волконскому показалось странным, что, держа в руках своего первенца, он ничего не испытывает, кроме любопытства, да еще страха как-нибудь не повредить этому крошечному тельцу, теплоту которого он ощущал сквозь плотный свивальник.
Волконский ближе поднес младенца к окну, как будто надеялся, разглядев его, почувствовать радость отцовства. Но обеспокоенный светом ребенок сморщился и заплакал, показывая розовый крошечный язычок.
Волконский испуганно передал его на руки теще и подошел к жене. Она лежала с закрытыми глазами. По ее пылающему лицу пробегали темные тени. Губы вздрагивали и шевелились, как будто она что-то шептала. Волконский вплотную приник ухом к этим потрескавшимся, сухим губам. Их жаркое дыхание опалило его. Он выпрямился, взял лежащее в тазу со льдом полотенце, отжал и приложил его ко лбу и щекам жены. Она перевела дыхание, но глаз не открыла.
Софья Алексеевна подошла к Волконскому с заготовленными упреками, но, увидев его лицо, отвернулась и заплакала.-
— Как она могла простудиться? — вполголоса спросил Волконский.
— Да все отец, — всхлипывая, ответила Софья Алексеевна. — Как начались схватки, я хотела уложить Машеньку в постель, а Николай Николаевич накричал на меня, чтобы я не вмешивалась. Будто не я семерых рожала, а он. Велел ей в кресле сидеть до самого конца. Повитуху из деревни привели. Он ее не допустил к Машеньке. За акушеркой послали в город, да кучера сказывали — заставы повсюду. Привезли ее, когда Машенька уже родила. Тогда только отец позволил уложить бедняжку. Простыни холодные были, что ли, или что другое, а только ее сразу в жар кинуло.

Во время обеда Раевскому подали экстренный пакет с сообщением о восстании Черниговского полка.
— Сыны Ивана Матвеича Мурвьева-Апостола все замешаны — взглянув поверх очков на Волконского, сказал Раевский. — Теперь пойдут хватать налево и направо...
Волконский написал жене несколько писем и просил, на случай его ареста, передавать их ей, будто бы полученными от него в разное время.
Когда он, попрощавшись со всеми, вышел на крыльцо, к нему с бокового выхода через калитку выбежала Элен. Придерживая обеими руками бархатную шубку, она, дрожа от волнения, проговорила:
— Я вас очень прошу, Серж. Коли вам придется свидеться с полковником Пестелем, то скажите ему, что он... что я... — Слезы повисли у нее на ресницах. Голос оборвался. Она несколько раз порывисто вздохнула. — Скажите ему... Нет, не могу... — и, зарыдав, скрылась за глухо стукнувшей калиткой.
Недалеко от Умани, у полузанесенной снегом мельницы, в морозном рассвете показался бегущий навстречу человек. Всмотревшись в него, Василий обернулся к Волконскому:
— Никак наш уманский повар Митька, ваше сиятельство. Так и есть — он...
Утопая по колени в снегу, Митька, сокращая расстояние, бежал по целине.
Василий остановил лошадей.
— Ваше сиятельство, — еще не добежав до саней, запыхавшись, закричал Митька, — не ездите в Умань: к нашему дому часовые приставлены, и вхожие двери запечатаны. Я с вечера убег, под ветряком дожидался вас...
— Спасибо, Митя, — Волконский откинулся к спинке саней и всей грудью вдохнул морозный воздух. — Садись, братец, подвезем тебя.
— Неужто не повернете назад?
— Нет, не поверну. Так надо, — и Волконский тронул Василия за плечо. — Живей в Умань!

38. Зарево на юге

Бескрайний непроходимый лесной покров разорвался у небольшой деревни на три густо-синих бора. «Трилесы» назвал когда-то владелец-помещик эту захудалую деревушку. И будто забыл о ней. Толку от нее было мало. Мужики в ней рослые, крепкие, словно старые дубы, характером сучковаты. Бабы цепкие, как коряги, смуглые и молчаливые. Ребятишки, как грибы, все больше на опушке лесной возятся. И глушь и тишь в Трилесах такая, будто бескрайний бор только на время расступился и вот-вот снова сдвинет деревья и кусты и уберет в свою таинственную гущу избушки, похожие на пни и кочки, вместе с их одичалыми обитателями.
Сальная свеча мигала желтым огоньком. От этого миганья шаткие тени скользили по низкому потолку и закоптелым стенам избы, в которой квартировал поручик Кузьмин.
Самого Кузьмина не было дома, и братьев Муравьевых с Михаилом Бестужевым встретил подслеповатый, маленький, почти карлик, денщик.
— А их благородие в Васильков подались, — заявил он гостям. — Заходите, заходите, панове. Водицы согреть для чаю, чи в шинок сбигти за горилкой? — спросил он, когда приехавшие, сбросив шинели, уселись на лавках вокруг непокрытого скатертью стола.
— Покуда ничего не надо, голубчик, — ответил Сергей. — Поди, мы позовем, коли понадобишься. Надо скорее вызвать всех сюда, — продолжал он. И, придвинув к себе свечу, написал Кузьмину:
«Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился в вашей квартире. Приезжайте и скажите Соловьеву, Щепиле и Сухинову, чтобы они тоже как можно скорее ехали в Трилесы.
Ваш Сергей Муравьев».
— Миша, пошли эту записку с кем-либо из здешних рядовых, — обратился он к Бестужеву-Рюмину.
Тот поднялся с лавки и стал застегивать шинель.
— Куда ты? — удивился Сергей.
— Записку твою отошлю, а сам поскачу в Радомысль к Повало-Швейковскому, а от него — по другим полкам.
— Останься до утра...
— Куда же, глядя на ночь, скакать, — пожал плечами Матвей. — Удивительная у вас стремительность в поступках.
Бестужев только укоризненно посмотрел на братьев.
Прислонившись затылком к стене, Сергей закрыл глаза.
Матвей хмуро следил за поспешными движениями Бестужева.
— Я скоро вернусь, — сказал тот, выходя.
— Пойди, Сережа, приляг, — ласково прикоснулся к плечу брата Матвей.
Сергей медленно поднял веки.
— Да, хорошо бы уснуть.
Он встал и потянулся. Потом прошел за перегородку. Рассмотрел в полумраке узкую кровать, прикрытую ковриком. От прикосновения к полотну наволочки мгновенный холодок пробежал по телу. Это было последнее ощущение яви. Затем пришел глубокий сон.

Полковник Гебель с жандармским офицером Лангом, войдя через час в эту избу, после того как вся она по их распоряжению была окружена квартировавшей в Трилесах ротой, несколько мгновений растерянно оглядывался.
— Ужели успели уйти? — сипло спросил Ланг. — Однако же шинели и фуражки здесь...
Гебель поднес палец к губам. В наступившей тишине слышалось ровное, глубокое дыхание спящих людей.
Гебель и Ланг шагнули на цыпочках за перегородку. Оба Муравьевы крепко спали; Сергей — вытянувшись на постели, Матвей — сидя у брата в ногах, с опущенной на спинку кровати головой. На табурете у изголовья тускло поблескивали дула пистолетов.
Гебель глазами указал на них Лангу. Тот бесшумно схватил их и рассовал по карманам.
Гебель громко кашлянул.
Матвей открыл глаза и сразу вскочил на ноги. От его резкого движения проснулся и Сергей.
— По высочайшему повелению вы арестованы, господа офицеры, — объявил Гебель.
Сергей закинул руки за голову и протяжно зевнул.
— Ну, и что же дальше, господин полковник? — спокойно спросил он.
— Утром вы вместе с братом будете отправлены при фельдъегере в Санкт-Петербург.
— Так до утра можно еще изрядно поспать, — улыбнулся Сергей, — с вашего разрешения, господин полковник? — Он повернулся лицом к стене и затих.
Гебель снова переглянулся с Лангом, и оба как-то неопределенно хмыкнули.
— Вам больше ничего не остается делать, как приказать подать чаю, — посоветовал Матвей
Всю ночь он не сомкнул глаз. Сергей же, спал или, делая вид, что спит, лежал в той же неподвижной позе, отвернувшись лицом к стене. Матвей подходил к столу, пил чай и беспрестанно набивал трубку крепким табаком.
Жандарм сначала следил за каждым его движением. Потом веки у него набрякли и перестали подниматься.
Гебель пробовал завязать разговор и с Лангом и с Матвеем, но Ланг отвечал все более и более невпопад, а Матвей сказал лишь одну фразу:
— Брат очень устал. Не будем мешать, ему спать.
И больше не проронил ни слова.
Гебель сердито прихлебывал чай, потом так же сердито тыкал вилкой в плохо зажаренную курицу. А часа через два сердито храпел, уронив седую голову на вытянутые по столу руки. Закинув голову к стене, храпел и Ланг.
Серо-голубой туманный свет пополз от окна и отогнал темноту в углы избы. Прокричал петух, ему ответил другой. По обледенелому срубу колодца звякнули ведра.
Матвей хотел подойти к Сергею, но в эту минуту явственно услышал скрип примерзших к снегу ворот, лошадиный топот и громкие голоса. Он приник к окну.
Два верховых офицера о чем-то говорили с караульными, оживленно жестикулируя.
Сгрудившиеся было солдаты расступились, и офицеры взбежали по шатким ступеням крыльца.
Через минуту в избе зазвучали взволнованные и гневные фразы:
— Сергей Иваныч где?
— Я сию минуту, — раздался голос из-за перегородки.
А вслед за ним начальнический окрик Гебеля:
— Поручик Кузьмин, объявляю вам строгий выговор за самовольную отлучку из роты. Поручик Сухинов, объявляю строгий выговор за неявку к новому вашему назначению.
— Ладно, ладно, — сквозь стиснутые зубы бросил Кузьмин. — После поговорим.
Дверь снова распахнулась.
— Здесь, голубчики, — быстро входя, заговорил Щепила. — Я тебе говорил, — обернулся он к следовавшему за ним Соловьеву.
— Убрать их следует немедля...
— Что это значит, господа офицеры? — задрожал от злости и страха Гебель.
Ланг тоже испуганно мигал глазами.
— Я требую повиновения. Немедленно отправляйтесь каждый по своим местам, — приказал Гебель.
— Помолчите, полковник, — холодно проговорил Сергей Муравьев.
И поманил к себе офицеров.
Несколько минут они шепотом о чем-то совещались. Затем Щепила и Соловьев выбежали к солдатам. Сергей, прильнув к стеклу, видел, как оживились и заулыбались лица солдат в ответ на слова офицеров.
— Ланг, распорядитесь, чтобы закладывали лошадей, — приказал Гебель.
Ланг вышел и столкнулся в сенях с Щепилой.
— А, подлая тварь! Подслушиваешь нашу беседу с людьми...
Щепила схватил солдатское ружье, стоящее в углу сеней.
— Не жаль тебе пули на эдакую дрянь, — отвел его руку подошедший Соловьев.
Ланг бросился бежать. На шум выскочил из избы Сухинов.
— Беги за ним! — велел Щепила. — Иначе он известит дивизионного командира о начале возмущения и тем пресечет наш успех.
Стреляя вверх, Сухинов бросился за жандармом.
— Что за шум? — раздался с порога обозленный окрик Гебеля. — Долго ли будут продолжаться подобные безобразия?!
В упор глядя исподлобья на Гебеля, Щепила пошел на него.
— Нет, господин полковник, — отчеканил он, — это не безобразие, а революция... — И, сжав приклад ружья, ткнул Гебеля штыком.
Тот завопил неожиданно визгливым голосом и схватился за штык. За окнами послышался шум, крики. Зазвенели разбитые стекла. Соловьев ринулся в избу. Она была пуста. Сквозь выломанное окно он увидел обоих Муравьевых-Апостолов без шапок и шинелей. Братья о чем-то возбужденно разговаривали с солдатами. Потом метнулась окровавленная фигура Гебеля, за ним ринулись Щепила, Кузьмин и Сергей Муравьев, Сергей первый догнал Гебеля и стал бить его прикладом.
— Сережа! Сережа! — оттягивал брата подбежавший Матвей.
Сергей был в исступлении.
— Так ему так! — кричали солдаты. — Всю ночь караула не сменял, немчура проклятый! Наскрозь, до самой души, на морозе простыли. Теперь и в избы погреться пойти можно бы...
И один за другим стали расходиться, не обращая внимания на вопли Гебеля.
Соловьев ударом штыка свалил его на землю. Подбежал Щепила, схватил Сергея за плечи, с усилием отнял у него ружье и вдвоем с Матвеем отвел в избу. Скоро вернулся Кузьмин.
— У меня есть ром, — сказал он. — Сейчас налью Сергею Ивановичу, — и, разбираясь в шкафу, говорил с одышкой: — Эдакий живучий этот Гебель. Лишь только вы отошли, он приподнялся и на карачках пополз к воротам. Я за ним. А тут ехал какой-то сердобольный монах. Подбежал к Гебелю, схватил в охапку его тушу, кинул в сани и хлестнул по лошадям.
— Это ужасно, — вырвалось из посиневших губ Сергея.
Кузьмин поднес ему стакан рому.
— Что ужасно, Сережа? — спросил Матвей.
— Упустили Ланга, покалечили и все же упустили Гебеля. Драка, а не революция.
Он залпом выпил ром и с усилием встал на ноги:
— Однако si le vin est tire, il faut le boir [Если вино откупорено, его надо пить (франц.).]. Поручик Кузьмин, соберите роту и следуйте с ней в Ковалевку. Я поеду ко второй гренадерской роте. Поручик Щепила и Соловьев отправятся через Васильков к своим ротам.
— Слушаем, господин подполковник, — с радостью встретили офицеры первое революционное распоряжение своего командира.

Генерал-майор Тихановский 1-й писал:
«Секретно. Командиру Кременчугского пехотного полка.
До моего сведения дошло, что полковник Гебель вчерашнего числа поутру, прибыв в селение Трилесы, хотел по высочайшему повелению взять находившегося там Черниговского пехотного полка подполковника Муравьева-Апостола с братом его, отставным подполковником же, под арест с присланными для препровождения его жандармами в Санкт-Петербург. Но бывшие при нем не в малом числе офицеры до того Гебеля не допустили и при неотступном оного требовании прибили его и изранили штыками, взяв под свой караул. Сам же подполковник Муравьев-Апостол, после означенного происшествия, собрав квартирующую там 5-ю мушкетерскую роту, выступил в город Васильков. При приближении к Василькову выставленная против него, Муравьева, цепь стрелков в 3 часа пополудни соединилась с восставшими с криками «ура». И мятежники беспрепятственно овладели местечком. Вступив туда с буйством и заряженными ружьями, Муравьев выпустил арестованных накануне по приказу майора Трухина офицеров и криминальных нижних чинов, посадив командующего полком майора Трухина под арест, взял в свое ведомство знамена и полковой казенный ящик, обольщая солдат свободою и уверяя их, что к ним других полков нижние чины будут присоединяться. Носятся слухи, что по принятии какой-то присяги мятежники выступят завтра в поход.

По сему важному случаю предлагаю вашему высокоблагородию собрать все наличные роты вверенного вам полка в полковую штаб-квартиру и наистрожайшим образом приказать батальонным и ротным командирам внушить нижним чинам в случае чего, помнить внедавне данную его императорскому величеству государю Николаю Павловичу верноподданническую присягу, и не соглашаться ни на какие обольщения. И если бы случилось проходить с батальоном или полком подполковнику Муравьеву-Апостолу, не верить никаким предъявлениям повелений. Стараться офицеров и солдат убедить оставить его, Муравьева, как ложного начальника. А его, равномерно, как и штабс-капитана Соловьева, поручиков Кузьмина, Сухинова и Щепилу, подпоручика Бестужева-Рюмина и рядового, разжалованного из полковников, Башмакова, велев арестовать, доставить за строжайшим караулом в дивизионную квартиру в местечко Белую Церковь. Между тем предваряю вас всеми мерами стараться узнавать о движении означенного подполковника с полком хотя бы в отдаленности от полковой вашей штаб-квартиры. И мне доносить наиподробнейше, не медля нимало.
Ежели вы осведомитесь, что мятежники близко от вас, то двиньтесь на них и поражайте.
Внушите всем подчиненным воинам всю глупость поступка мятежников, но не разглашайте оного заблаговременно».
Генерал написал секретную бумагу, запечатал пакет пятью полковыми печатями.
А все же бумага эта попала в руки 5-й мушкетерской роты фельдфебелю Шутову.
Отдав ее Сергею Муравьеву, Шутов полным веселого задора взглядом следил за выражением лица Сергея, пока тот читал ее.
— А генерал Тихановский видел, кто тебе ее передал? — складывая лист, спросил Сергей.
Шутов лукаво улыбнулся:
— Где там видеть! Он на меня окрысился, когда узнал, что я веду команду в Васильков. «Ты, спрашивает, знаешь, что делается в полку?!» — «Так точно, говорю, знаю, затем туда и идем». — «Ворочайтесь, говорит, назад, на ротный двор. Марш в дивизионную квартиру!» А мы все в. один голос: «Никак нет ваше превосходительство, не можем мы вертаться, потому как от нашего батальонного командира имеем приказ прибыть в Васильков!» Генерал ажно побагровел весь, глаза рачьими стали, кулаки сжал, бранью так и сыплет. Наши придвинулись было к нему, по-сурьезному вроде отнестись хотели. Генерал давай по-иному разговаривать, улещать стал. «06 тебе, Шутов, приказ, говорит, есть, что должен ты в офицерский чин быть произведен...» — «Спасибо, отвечаю, за милость ваше превосходительство, а только пусти с дороги...» Хотел, было, я арестовать его, и ребята подмигивают, что, мол, бери, мы не препятствуем. Но, не имея на этот счет никакого приказания, поддался я шаткости мыслей...
— Хорошо, Шутов, — похвалил Сергей. — Веди команду на площадь. Я сейчас сам туда буду.
Шутов сделал под козырек и вышел.
Легкий и стремительный, с мальчишескими прядями белокурых волос, вбежал Бестужев-Рюмин. Его светлые глаза сияли восторгом, руки так и поднимались, как будто затем, чтобы обнять каждого встречного: ведь здесь, в Василькове, все — и офицеры, и солдаты — все были свои, родные, близкие...
— Площадь полна воинами, Сережа! — захлебываясь от счастья, быстро говорил он. — Все в полной походной амуниции. Музыканты — и те явились. Все взяли оружие из цейхгауза и стали в ряды. И вообрази, — он расхохотался по-ребячески заливчато, — вообрази, одной из первых на площадь пришла шестая мушкетерская рота, которую еще вчера Трухин поставил караулить арестованного Сухинова. Ха-ха-ха!— закатывался Бестужев. — А сам арестованный шествует впереди роты и тоже хохочет, вот так же счастливо, как и я...
Сергей улыбнулся.
За дверью раздался голос Матвея:
— Сережа, тебя ждут.
Молодой священник, отец Даниил, вызванный Муравьевым на площадь для совершения молебна, стоял у походного аналоя бледный и растерянный. Беспрестанно оглядываясь на выстроившиеся колонны солдат, он скользил по их лицам изумленным взглядом. Выглянувшее из-за темного бора солнце казалось красным диском, поднятым в клубах морозного воздуха над стройными рядами войска. От такого ли солнечного света, или оттого, что бодрые, новые слова и шутки оживляли улыбкой обычно унылые лица солдат, но отец Даниил не узнавал их.
«Будто на светлый праздник вышли», — думал он.
— Выслушайте меня со вниманием, батюшка, — обратился к нему Сергей Муравьев. — Русское духовенство в трагические моменты русской истории, во времена бедствий нашего отечества, издревле являлось смелым и бескорыстным защитником прав народных. Я уже объяснил вам давеча цель восстания и наши намерения. И ваша обязанность перед этими людьми, — Сергей вытянул руку в направлении солдатских рот, — ваша обязанность содействовать нам в этом благом деле молитвою и крестом. Готовы ли вы, отец Даниил?
— Я не о себе думаю, Сергей Иваныч. Коли помру... — отец Даниил поднял палец, Бог рассудит! Но у меня жена, дети... Что будет с ними, если ваше предприятие не удастся? Бедность, нищета и поругание ожидают сирот моих...
Сергей обернулся к Сухинову:
— Мой приказ об изъятии полковой кассы выполнен?
— Так точно, господин подполковник, — отрапортовал Сухинов, — казначей ни за что не хотел отдавать деньги, и мои люди едва его не прикончили за это.
— Выдайте семейству отца Даниила двести рублей, — приказал Муравьев, — а вы, батюшка, будьте уверены, что ни Россия, ни я никогда не забудем вашей услуги.
Отец Даниил молча оглянулся на дьячка. Тот подергал себя за ворот длинного подрясника, откашлялся и скороговоркой сообщил:
— Молебная книжица и катехизис при мне.
Сергей о чем-то советовался по-французски с братьями и Бестужевым, потом сказал по-русски:
— Прошу вас, батюшка, начинайте.
Священник не спеша надел облачение и подошел к аналою. При первых словах молебна голос его звучал тихо и неуверенно. Но, подхваченное сильными солдатскими голосами, к которым присоединились мужские и женские голоса горожан, окруживших плотным кольцом стройные колонны воинов, пение это ширилось, крепло, выливаясь в мощный хор.
Белый пар от людского дыхания, клубясь над поющими, заалел от лучей уже высоко поднявшегося солнца.
Сергей смотрел на серьезные, просветленные лица солдат и думал о том, какими словами возможно выразить значение этих исторических минут в судьбе каждого из них и всех примкнувших к ним — женщин, детей и стариков.
Он не хотел читать им свое заранее написанное обращение. Теперь оно казалось ему слишком церковным и выспренним.
И когда священник умолк, Сергей выступил вперед и заговорил просто и задушевно. Его слова доходили до каждого солдата, стоящего даже в последних рядах:
— Судьба ли, бог ли умилосердился над нашей отчизной, послав смерть главнейшему из наших тиранов. Все бедствия русского народа проистекали от самовластного правления. Всем вам ведомо, что творилось в нашем отечестве до сего дня. Хлебопашцы, чьим трудом живет государство, — бессловесные рабы своего господина. Многострадальное и многомиллионное крестьянство наше невыразимо угнетено податями, барщиной и оброками. По жизни трудового сего люда невозможно выключить его из числа каторжников. Не менее бедственен жребий русского солдата, не огражденного никакими законами от самовластия любого начальника, от самого наиболъшого до того, кто лишь одною ступенею стоит выше угнетаемого. Четверть века несет каждый солдат свою жалкую участь, а когда седовласым старцем возвращается в лоно оставленного семейства своего, не находит он зачастую даже родных могил... Ум его и сердце, истерзанные зловластием больших и малых тиранов, напрасно ищут, чем утолить душевную скорбь сиротства.
В толпе слышался женский плач, вздохи. Лица солдат стали еще серьезней и строже.
— Какие минуты, Сережа! — сквозь слезы восторга шепнул Бестужев Муравьеву.
А тот продолжал, повышая голос:
— Отныне злостное сие правление рушится. Россия станет свободной! Забудем многолетнее раболепствие наше, не покусимся ни на какие злодеяния и междоусобные распри! Российское воинство грядет установить правление народное, основанное на справедливых законах, равно обязательных для всех граждан российского государства. Да пребудет отныне русский народ в мире и спокойствии! Да отдаст он свой свободный труд на созидание благосостояния и могущества своего отечества. Да охранит он свою обновленную отчизну и свою волю всеми своими помыслами и силами всегда, ныне и присно и вовеки веков!
— Аминь... — тихо проговорил отец Даниил.
— Ура! Ура! Ура! — провозгласили солдаты.
— Ура! — подхватили люди, одетые в сермяги, кацавейки, армяки и полушубки.
Из толпы этих людей вышел степенный старик, держа в руках лоснящийся запеченной коркой и посыпанный солью каравай.
Низко поклонившись солдатам, он сказал:
— Хлеб-соль нашу примите, солдатушки.
За ним подошла молодая женщина с большим ситом, в котором лежали еще теплые украинские пышки и «перепечки».
Солдаты делили между собою угощение. А им подносили еще и еще.
— Теперь читайте мой «Катехизес», батюшка, — сказал Сергей Муравьев, подавая несколько исписанных четким почерком листов.
Священник смотрел на них с недоумением.
— Читайте, читайте, — настойчиво повторил Сергей.
Первые вопросы и ответы «Катехизиса», составленного Муравьевым-Апостолом, отец Даниил читал быстро и невнятно.
— Надбавь духу! — послышались требования.
— Громче, батя! Громче!
«Что значит, быть свободным и счастливым? — усилил голос священник. — Без свободы нет счастья. Апостол Павел говорил: «Ценою крови куплены есте, не будете рабы человекам...» Для чего же русский народ и русское воинство несчастны? — Оттого, что цари похитили у них свободу. Стало быть, цари поступают вопреки воле божией? — Да, конечно. — Должно ли повиноваться царям, когда они поступают вопреки воле божьей? — Нет! Оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям...»
— Слышишь, Максимов, — подтолкнул один солдат другого, — слова-то те самые, что под Бакумовкой слышали...
— То-то и оно, — строго ответил Максимов.
— А то как же, — поддержали еще двое.
— Цыцте, ребята, — зашикали на них, — дайте послушать.
И снова наступила напряженная тишина.
В тишину эту, нарушаемую только голосом отца Даниила, ворвался вдруг заливчатый звон бубенцов. Из-под горки взлетели на площадь небольшие открытые сани. В них, держась рукой за плечо кучера, стоял молодой офицер.
— Ипполит! — радостно крикнул Матвей, первым узнав младшего брата, и бросился к нему навстречу.
— Я все, все понимаю, — блестя зелеными, как изумруд, глазами, целуя братьев, говорил Ипполит. — Эти люди и эти войска! Боже мой, как все это прекрасно! Это то же, что было в Петербурге? Ну, разумеется, то же, я все знаю! И как славно, как удачно, что в сию торжественную минуту я с вами!
Сергей погладил Ипполита по румяной щеке с темнеющими шелковистыми бачками.
— Не правда ли, он очень похож на Олесю? — спросил он у Матвея и тотчас же обратился к Ипполиту: — Только не вздумай здесь оставаться... Поезжай к отцу и сестре. Воображаю, как они о нас беспокоятся!
Ипполит прижался к Сергею:
— Как, оставить вас в такое время! Ни за что! Я чувствую, что все окончится удачей, потому что такое прекрасное дело не может не увенчаться полным успехом...
— А если нет? — тихо спросил Сергей. — Вспомни, что у отца не останется ни одного сына.
— Если неудача, — проникновенно ответил Ипполит, — если мы ошиблись в своих надеждах, то честью клянусь пасть мертвым на этом роковом месте.
Подошел Кузьмин. Услыхав последние слова Ипполита, он протянул ему руку:
— Дайте свою. Я тоже сказал себе: «Свобода или смерть». И клянусь, что и меня не возьмут живым!
Они крепко обнялись.
— Давай обменяемся пистолетами, — предложил Ипполит.
— Я готов с радостью!
Когда прозвучал последний ответ «Катехизиса»: «Для освобождения страждущих близких своих и всей родины надлежит сплотиться всем вместе против тиранства и установить свободу в России, а кто отстанет, тот, как Иуда-предатель, будет, анафема, проклят», — Сергей снова обратился к окружившим его со всех сторон людям:
— Всем ли вам теперь понятно, на что мы идем? У всех ли хватит мужества оставаться стойким до конца? Отважитесь ли вы на великий подвиг?
И на каждый из этих вопросов слышал дружный многоголосый ответ:
— На все готовы!
— Все за тобой пойдем!
— Верим тебе! Верим!
К ясному морозному небу взлетали картузы, шапки, треухи...

Вечером Сергей Муравьев чертил на белом листе бумаги план своего похода. Оба брата, Сухинов, Щепила и Кузьмин внимательно слушали каждое его слово. Бестужев красными от бессонных ночей глазами следил за движением карандаша в руках Сергея.
— Я полагаю вести полк из Василькова через Бердичев к Житомиру, — говорил Сергей. — У Житомира и произойдет соединение с полками восьмой пехотной дивизии.
— Конечно, — сказал Матвей, — хорошо бы воспользоваться лесистой местностью, но по разведке Сухинова путь этот прегражден уланским полком.
— Тогда свернем на Житомир кратчайшей дорогой и пойдем через Фастов и Брусилов таким путем.
Он стал соединять точки деревень, выпрямляя только что намеченную линию.

— Но эта местность не обладает никакими природными прикрытиями для пехоты, — возразил Матвей. — И если иметь в виду, что, по разведкам, против нас собираются значительные силы...
— Откуда они возьмутся? — прервал Бестужев. — Будто вам неизвестно, что во всех окружных полках у нас свои люди
Матвей иронически улыбнулся:
— Вы уверены, что мгновенные порывы и пылкие уверения некоих лиц на деле не окажутся праздным пустословием?
Сергеи глубоко вздохнул:
— Увы, я горько убедился в этом. И в поступке Артамона и в том, что мне доносят о других наших единомышленниках. Мне невольно идут на мысль слова Пестеля: «В решительный момент, когда надо будет доказать, что мы не шутили, не развлекались совещаниями, многие отрекутся, не дождавшись даже, когда пропоет петух». Ну, да что толковать! Нашему выбору представляется смерть или заточение.
— А если так, — вмешался в разговор Кузьмин, — то не ясно ль, что лучше умереть с оружием в руках, нежели всю жизнь прожить в железах!
— Мы обязаны довершить дело, начатое в Петербурге, — продолжал Сергей. — Так или иначе, но наше выступление отвлечет некоторым образом внимание царя, сосредоточенное ныне на расправе с нашими северными товарищами и, быть может, в какой-то степени смягчит их участь... Нам надлежит положить: держать людей в строгой дисциплине, тотчас же по окончании восстания образовать в городе временное правление и выдать прокламации об освобождении крепостных. Часть революционной армии должна охранять порядок. Другую, поведем за собою на соединение с иными восставшими войсками... А затем двинемся к. столице.
— И если солдаты не пойдут за нами добровольно, — хмурясь, прибавил Матвей, — то будем гнать их силой.
— Что?! Что вы такое сказали! — бросился к нему Бестужев-Рюмин. — Голубчик, отрекитесь наипоспешнейше от таких выражений! Для завоевания вольности не должно быть никакого принуждения. Нужен только один энтузиазм! Энтузиазм все разрушает и все создает! Ныне решается судьба деспотизма. Ненавистный тиран, по чьему приказу Сенатская площадь обагрена чистейшей жертвенной кровью... тиран, бросивший наших друзей в каменные мешки Петропавловской крепости... Слышишь ты, тиран, трепещи! Дни твои сочтены!
— Не шумите, Мишель, — остановил сердито Матвей Бестужева, потрясающего пистолетом. — Ипполит задремал...
Понизив голос, Сергей отдавал приказание Модзалевскому, который должен был ехать к генералу Раевскому.
— Вы должны очень спешить, дабы передать генералу, ежели он не арестован, сведения о нашем восстании, расспросить его о том, что он думает предпринять. Объявить ему о наших надеждах на Киев, где так много членов нашего и Польского общества. Сверх того, не забудьте узнать о мерах, принятых правительством против нас. Какие полки назначены воспрепятствовать нашим успехам и кто будет ими командовать. Далее, старайтесь по дороге распространять мой «Политический катехизис». Переоденьте для сего расторопных рядовых в партикулярное платье и пустите их в народ...

Разбросанные по белой бумаге черные точки намеченного Сергеем Муравьевым пути в дни 30 и 31 декабря 1825 года ожили в виде деревень и местечек с народом, изумленно и радостно встречающим своих избавителей: одних — от мук солдатчины, других — от крепостного рабства. Весть о походе Муравьева о его замыслах доходила каким-то непонятным образом в самые глухие уголки Черннговщины. Будто те струи свободы, которые колебались над его полком, были легче воздушных слоев и потому стремительней разносились над белыми полями к занесенным снегом деревням. Не «Политический катехизис» был тому причиной, а из уст в уста передавались среди крестьян и солдат слухи о том, что Муравьев обещает народу волю, что в нем, Муравьеве, совесть «не господская, а барин он душевный».
— Надысь у нас, — рассказывали солдаты, — рядового при нем секли, так в их благородии душа обмерла. Глаза под лоб закатились. Будто неживой стал. Сердце, значится, зашлось. Насилу водой отпоили... Во какой он, наш Сергей Иванович!
И встречали Муравьева хлебом-солью, просили защиты, жаловались на обидчиков. И обещали:
— Всем миром за тобою пойдем. Живот свой за тебя положим, избавитель ты наш!

В канун Нового года настала последняя дневка. Революционные войска стояли в селении Мотовиловке.
— Зачем эта дневка? Что нам медлить? — рассуждали между собой солдаты. — Лучше б идти маршем до самого Житомира. А то с неделю валандаемся, ни друзей, ни недругов не видать...
Услыхав один из таких разговоров, Соловьев подошел к солдатам.
— Муравьев знает, что делает, — старался он успокоить их. — Надобно немного обождать, а тем временем проведать, какие полки идут против нас, какие с нами...
— Какие-никакие — все едино, — возражали солдаты. — Картечь да пуля у всех одинаковы. Вон, слыхать, которые из унтеров скрылись невесть куда. И из наших рядов иные больно часто по сторонам озираются.
Соловьев передал Муравьеву о недовольстве солдат.
Сергей тотчас же вышел к ним. Солдаты, не разместившиеся по избам, разложили костры и топтались вокруг них, грея спины и ноги. От костров окружающая темнота казалась сажей. Небо нависло тяжелой периной, из которой падали крупные, как рваное перо, снежинки. В воздухе пахло кашей и дымом.
Сергей подошел к костру, и сейчас же вокруг сдвинулись солдаты.
— Не страшитесь ничего, друзья мои, — говорил им Сергей, неотрывно глядя в пылающий костер. — Вас не должно смущать бегство подлых трусов, недостойных разделить с нами трудности и страдания, неизбежные в свершаемом нами великом и благородном предприятии. Если кто-либо из вас столь малодушен, что из бегства ничтожных людей делает невыгодные заключения о нашем деле и желает покинуть своих товарищей, пусть сейчас оставит ряды и, покрытый позором, идет куда хочет...
Среди солдат слышались негодующие фразы:
— Пусть только осмелятся! Брюхами на штыки нанижем.
— Расходитесь по квартирам, братцы, — сказал Муравьев. — Утром выступаем.
Бодрое, сочное «ура» прокатилось над деревней и шарахнулось вдаль по смутно белеющим снежным полям.
Эти поля были еще затянуты предзаревой бледностью, и темные деревеньки казались родимыми пятнами на лице земли, когда полк быстрым маршем двинулся к Белой Церкви.
Муравьев предполагал соединиться в этом местечке с 17-м егерским полком, но посланный вперед Сухинов узнал от казаков, охранявших именье графини Браницкой, что полк этот уже выступил оттуда. И Сергей решил еще раз изменить маршрут на Житомир, где, он был уверен, его ждет Горбачевский и другие «славяне» с их ротами.
Сергей не знал, что не успел он выехать от Артамона, как тот снова сжег оставленную для Горбачевского записку.
Два дня шли солдаты, не только не требуя длительного отдыха, но, наоборот, торопили скорей продолжать путь. А между тем многих на перекличках уже не досчитывалось, и песельники, заведя песню, не встречали дружного подхвата и присвиста.
На третий день снова подошли к разорванному на три части синему бору у Трилес. Оставив в стороне деревню, Муравьев построил взводы, замкнул полк в густую колонну и продолжал путь.
Молча вышли за выгон и свернули прямо в поле.
Вдруг где-то громыхнуло.
— Пушки, — гулом пронеслось по рядам.
Прошли еще с полверсты. Внезапно из-за пригорка слева метнулись огненные языки, и грянуло еще несколько орудийных выстрелов.
В рассеявшемся дыму показались конные гусары.
Муравьев приказал готовиться к бою.
Лица солдат мгновенно изменились: стали сосредоточенны, и в глазах засветился ясный и острый блеск.
Защелкали ружейные курки. А оттуда, из-за пригорка, где уже ясно виднелись жадные хоботы пушек, снова рев... и грохот картечи, разорвавшейся в густых рядах солдат.
Упали первые воины. И среди них первым упал Щепила.
С мертвого лба слетела шапка, и густые черные волосы венчиком обрамили глубоко ушедшую в снег голову.
Этот черный венчик у лица Щепилы и красный от крови снег под его откинутой в сторону рукой было последнее, что ясно видел Сергей Муравьев. Потом будто кто-то ударил его по голове бутылкой, и из нее по лицу потекло горячее красное вино. Он вытер это липкое вино рукавом и командой пытался восстановить боевой порядок.
Но солдаты падали под частыми разрывами ядер, разбегались в стороны.
Быстро, как в сказке, набегали сумерки. Темнело, и в этом неумолимо надвигающемся мраке метались фигуры Кузьмина, Сухинова, Соловьева, брата Матвея.
Потом подбежал Ипполит и прорыдал:
— Сережа, ты умираешь? Я за тобой...
Близкий щелчок пистолетного выстрела. И перед глазами... кажется... Олеся с зажатым в высоко поднятой руке цветком настурции. Но все это мелькнуло и исчезло.
Три леса сдвинулись и поглотили все...

На краю Трилес в придорожной корчме большая русская печь потрескалась, и из щелей тонкими струйками пробивался дым.
— Нельзя ли открыть дверь? Сережа снова впал в беспамятство, — попросил Матвей Муравьев, боясь пошевелиться, чтобы не побеспокоить тяжело раненного брата, приникшего к его плечу.
Соловьев пошел к двери.
— Куда? — выросла перед ним фигура часового.
— Открой дверь, здесь душно.
— Не приказано.
Соловьев медленно побрел к лавке.
— Подойди ко мне, — позвал его из затененного угла Кузьмин.
Соловьев повернул к нему, но Матвей окликнул:
— Сереже дурно. Помоги мне положить его на лавку.
— Иди, иди, — проговорил Кузьмин. Вытащив из-под рубахи припрятанный под раненой рукою мокрый от крови пистолет, он вложил дуло в рот и нажал курок...
Изба наполнилась часовыми.
— Волоките и этого туда же, к тем двоим, — сердито приказал офицер из охраны.
У одного солдата валенки пропитались кровью и онучи промокли.
— Пятки зазнобишь по такому холоду, — сердито бормотал он.
Поскользнувшись у порога, офицер гадко выругался.
— Не сметь браниться над покойником! — сурово остановил его кто-то из темноты.
— Да еще над каким покойником! — сказал сквозь слезы другой голос.

Наступил хмурый рассвет. В углу, на земляном полу, белели три трупа. С них сняли одежду, и они были похожи на статуи античных героев.
Ипполит улыбался мертвыми губами. К этим губам приникли вздрагивающие губы Сергея.
— Прощай, прощай! — шептал он, и несколько горячих слез упало на лицо покойника.
Матвей поцеловал руку Ипполиту, потом Щепиле и Кузьмину.
От дверей раздался окрик:
— Арестованные! Следуйте за мной!
Матвей помог Сергею подняться с колен.
Еще раз оглянулись на распростертые тела и, шатаясь, пошли за конвоиром.

И Рылеев, увлекаясь все больше мыслью воздействовать на царя, который искусно облекался в личину «отца отечества», потрясенного разразившимися событиями, говорил о пламенном желании членов Тайного общества видеть Россию на высочайшей степени благосостояния для всех в ней проживающих и в особенности для «многомильонного русского крестьянства, находящегося в уничижительном для всей русской нации крепостном состоянии». Он говорил о великих заслугах русского народа в войне с Наполеоном, о необходимости просвещения, отсутствие которого мешает России занять подобающее ей место в ряду других государств. Он старался убедить царя, что прогресс невозможен без свободомыслия, а преследовать людей за то, что они хотят свободно мыслить, так же несправедливо, как бить слепого за то, что тот, излечившись от слепоты, стал вдруг различать предметы.
Николай долго и, казалось, внимательно слушал Рылеева.
Потом стал задавать ему вопросы о характере и отдельных поступках того или иного участника заговора. Рылеев восторженно отзывался о своих товарищах. В особенности превозносил он «истинно рыцарскую натуру» Каховского, который «предан родине до крайних пределов самоотвержения».
— А что тебе говорил этот патриот сегодня ввечеру? — неожиданно спросил царь.
— Он с полной искренностью сокрушался о совершенных им злодеяниях, но что именно он говорил, я не помню, ибо находился в сильном волнении духа и был занят судьбою моей семьи. Мысль, какие средства пропитания найдет для себя и малютки дочери жена моя, и в сии минуты угнетает меня тягчайшим образом.
Едва Рылеев проговорил эти слова, Николай дернул сонетку и, как только дежурный офицер показался на пороге, приказал:
— Передать моему казначею, чтобы завтра же отослал от моего имени две тысячи рублей госпоже Рылеевой.
Когда он снова обернулся к Рылееву, тот сидел, уронив голову на спинку стула. Плечи его вздрагивали.
Заметив, что взгляд Рылеева скользит уже по последним строкам письма, Николай перевернул его на другую страницу, где рядом с подписью Ростовцева было написано:
«Подпоручика лейб-гвардии егерского полка Якова Ростовцева произвести в поручики. За откровенное признание награжу дружбой. Николай».
Рылеев прочел эти слова.
«А что, если царь и в самом деле способен оценить откровенное признание. Да нет, не может быть... А вдруг?» — мучительно колебался Рылеев.
А Николай, придавая голосу проникновенную печаль, говорил:
— Подумай сам, Рылеев, — каково мне было узнать, что подобное дело затеяли главным образом военные, которые верой и правдой призваны служить отечеству... А разве Рылеев не воевал с Наполеоном? Разве не встречался ты в битвах за родину лицом к лицу со смертью... — царь сделал вид, что у него перехватило дыхание, и умолк.
— Я верно служил отечеству, когда оно нуждалось во мне, как в воине, — прямо глядя в лицо царю, ответил Рылеев. — Ныне наступил для России век гражданского ее мужества, и она требует от своих верных сынов гражданских подвигов. За счастье своих соотчичей, страждущих под жестоким скипетром самовластья, за свободу моего отечества я отдам свою жизнь с тою же готовностью, с какою отдал бы ее на поле брани!
— И они, эти твои сподвижники, так же понимают свой гражданский долг? — спросил Николай.
— Чистота и святость наших намерений едины, — твердо произнес Рылеев.
— А что бы вы сделали, если бы сегодня все полки перешли на вашу сторону? — после долгой паузы снова спросил Николай.
— Когда все войска перешли бы на нашу сторону, мы предложили бы вашему величеству собрать Великий собор выборных от каждой губернии и каждого сословия.
— А если бы я на это не согласился? — и, не дождавшись ответа, продолжал: — Тогда вы решили всех нас зарезать? Знаю и об этом, Рылеев, знаю: дворцовые перевороты не новость в нашей истории...
— Люди, совершавшие такие перевороты, имели свои корыстные, властолюбивые цели, — возразил Рылеев, — мы же хотели блага народного и во имя сего блага готовы принести любые жертвы. И прежде всего себя самих, — чуть слышно добавил он.
— А затем меня и всю нашу фамилию, не так ли? Зачем вам понадобилось истребление всей царской фамилии? Тоже, скажешь, для блага родины?
Царь на цыпочках подошел к другой двери и, приподняв тяжелую портьеру, шепотом сказал генералу Толю:
— Продолжайте допрос. Дайте ему бумаги, пусть господин литератор побольше пишет. А я займусь другими. Многих привезли?
Толь стал называть фамилии.
— А, очень хорошо, — кивнул Николай. — Сейчас я набросаю записку коменданту Петропавловской крепости. Ее отослать вместе с Рылеевым.
Присев к столу, он написал:
«Присланного Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывать рук, без всякого сообщения с другими. Дать ему бумагу для письма. И что будет писать ко мне собственноручно — мне присылать ежедневно».
Царь протянул записку Толю и, застегнув мундир на все пуговицы, направился в эрмитажный зал, где ожидали допроса новые арестованные.

Недавно назначенный флигель-адъютантом молодой князь Голицын получил от нового царя первое поручение — разыскать и немедленно доставить во дворец полковника лейб-гвардии Преображенского полка князя Сергея Трубецкого, захватив найденные у него при обыске бумаги подозрительного содержания.
Голицын щелкнул шпорами и, скользя по паркету с легкостью и грацией постоянного распорядителя танцев, не пропускал ни одного зеркала, чтобы не полюбоваться хоть на ходу своими флигель-адъютантскими аксельбантами и всем своим молодцеватым видом.

То и дело ему приходилось раскланиваться перед генералами и офицерами в парадной форме и с лицами, крайне озабоченными.
Почти у всех дверей стояли часовые. Много солдат было и в комнатах, ведущих во внутренние покои дворца.
Голицын сбежал по винтовой лестнице в конюшенный двор и через несколько минут уже мчался в санях по Английской набережной к дому Лаваля.
Но и на этом коротком пути его несколько раз останавливали конные патрули, спрашивали, кто он и куда скачет, и отпускали только после того, как Голицын предъявлял соответствующие документы.
У богато украшенного лепными барельефами особняка Голицын приказал кучеру остановиться, выпрыгнул из саней, и крепко потянул за бронзовую ручку звонка.
— Их сиятельств никого нет дома, — сказал открывший дверь швейцар.
— Проводи в кабинет князя Трубецкого, — приказал Голицын.
Швейцар нерешительно переступал с ноги на ногу.
— Уж не знаю, возможно ли сие в отсутствие их сиятельств...
— Позови кого-нибудь поумнее, — обозлился Голицын.
Старик сделал несколько шагов, стуча по мраморным плитам вестибюля своими тяжелыми башмаками. Сверху на шум разговора по широкой, застланной алым ковром лестнице торопливо сходил камердинер Трубецкого.
— По высочайшему повелению я должен изъять у князя Трубецкого некоторые бумаги, — строго проговорил Голицын.
Слуги коротко пошептались меж собой.
— Пожалуйте, — нерешительно пригласил камердинер.
— Подай ключи, — потребовал флигель-адъютант, как только переступил порог роскошно обставленного кабинета...
— Князь Сергей Петрович, — степенно возразил старик, — не имеют обыкновения держать под замком не токмо бумаги, коих вы изволите домогаться, но даже золото и ассигнации.
И, прислонившись к притолоке, не спускал глаз с проворно шарящих по ящикам рук флигель-адъютанта.
— Все не то, не то, — бормотал офицер, — какие-то счета, афиши, стишки.
К своей большой досаде, кроме нескольких театральных и концертных на атласе афиш, пачки розовых записок, перевязанных обрывком серебряного аксельбанта поверх надписи: «Письмеца моей Каташи», тетради французских стихов и переписанного рукою Екатерины Ивановны пушкинского «Узника», Голицын ничего не находил. Он небрежно перелистал страницы стихотворного альбома в синем бархатном переплете. Из альбома выпала пожелтевшая гроздь засушенной белой сирени. Камердинер бережно поднял ее и положил возле чернильного прибора.
Голицын уже задвинул, было, последний ящик секретера, как неожиданно заметил сбоку высунувшийся кончик исписанного листа. Он потянул его и... ахнул: вверху листа четким, слегка наклонным влево почерком было написано: «Проект манифеста к народу от имени Сената», а ниже перечислялись пункты, целых пятнадцать пунктов! Голицын прочел только некоторые — об учреждении Временного правительства, об уничтожении цензуры, о свободе «тиснения», об уничтожении права собственности на людей, о равенстве всех сословий перед законом...
Одного такого документа было достаточно, чтобы понять образ мыслей его автора. А к манифесту был еще прикреплен довольно длинный перечень лиц с точными указаниями, что каждому из них надлежит делать на Сенатской площади 14 декабря.
Очень довольный таким результатом обыска, Голицын не стал рыться в других ящиках и, спрятав бумаги во внутренний карман мундира, ринулся обратно по широкой мраморной лестнице.
— Где же может быть князь в столь позднее время? — спросил он с трудом поспевающего за ним камердинера.
— Княгиня изволила выехать к сестрице, что за австрийским посланником. Я, когда полсть на санях застегивал, слышал, как княгиня приказывала об этом кучеру. Еще за попонкой для собаки изволила Катерина Ивановна меня посылать. Собачка у них имеется, Кадошкой звать...
— Я тебя о князе спрашиваю, а не о собачке, — оборвал Голицын.
— А про их сиятельство не могу-с знать, — строго проговорил камердинер.

— Документы ценные, — сказал Николай, просмотрев привезенные Голицыным бумаги. — Это нам многое откроет. А где же сочинитель всей этой мерзости?
— Мне удалось установить, ваше императорское величество, что князь Трубецкой с супругой находятся сейчас в доме австрийского посланника графа Лебцельтерна.
— Почему же Трубецкой не взят до сих пор?
— Жилище иностранного посланника... — замялся Голицын, но царь понял его.
— Напрасно Трубецкой надеется на неприкосновенность за этими стенами. Скачи к Нессельроде. Как министр иностранных дел он сообразит, что надо сделать, чтобы и в подобном случае выполнить мое приказание.
И Голицын вновь заскользил сперва по дворцовому паркету, потом в легких дворцовых санках по запорошенным снегом улицам Петербурга на Миллионную, к дому австрийского посланника.

Впечатлений и слухов за день было столько, что, оставшись наедине в отведенной им у Лебцельтернов диванной, Трубецкие долго не ложились спать. Накинув на плечи теплую сестрину шаль, Каташа сидела у ног мужа на низеньком пуфе и смотрела, как Сергей Петрович перебирал белую, как вата, длинную шерсть Кадо, лежащего у него на коленях. Собаке, видимо, тоже передалось настроение хозяев: при малейшем шорохе она вздрагивала и настороженно напрягала острые, как у лисицы, уши.
— Я, Сержик, понимаю, — говорила Каташа, — ты слишком расстроен сегодняшними событиями. Но почему... почему бы тебе не поделиться со мною своими мыслями? Уж я, наверно, смогу тебя успокоить...
— Мне, дружок, и самому многое неясно, — задумчиво ответил Трубецкой, — что же я стану смущать тебя понапрасну.
Они помолчали.
— А вот мне так все, все ясно, — серьезно сказала Катерина Ивановна, поднимая на мужа темные, опечаленные глаза.
— Что же тебе ясно, Каташа?
— А то, что я люблю тебя и что жизни наши связаны так, как говорится при брачном обряде у англичан: «For best andlor worse» [На радость и на горе (англ.).].
Трубецкой нагнулся и поцеловал жену в пробор, надвое разделяющий пряди ее блестящих, как черный шелк, волос.
Кадо вдруг спрыгнул с колен Трубецкого и с пронзительным лаем бросился к дверям: он раньше хозяев услышал приближающиеся к диванной чужие шаги.
Сквозь лай послышался настойчивый стук в дверь.
Вскочив с дивана, Трубецкой смотрел на жену растерянно умоляющим взглядом. Губы его дрожали.
— Ничего не поделаешь, мой друг, — тихо проговорил он, — надо открыть... — и повернул дверной ключ.
В глаза перепуганной Катерине Ивановне, прежде всего, бросился расшитый мундир графа Нессельроде, аксельбанты Голицына и нахмуренное лицо австрийского посланника Лебцельтерна...

Едва Трубецкой переступил порог, Николай встал из-за стола с такой стремительностью, что стул, на котором он перед тем сидел, с грохотом опрокинулся. Оттолкнув его ногой, царь сделал несколько широких шагов и почти вплотную подошел к Трубецкому.
— Гвардии полковник князь Трубецкой, — медленно и тихо проговорил Николай, — что было в этой голове, — он дотронулся длинным указательным пальцем до лба Трубецкого, — что было в этой голове, когда вы, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Как вам не стыдно быть вместе со всякой швалью...
Трубецкой, чуть откинув голову, смотрел в искаженное злобой лицо царя.
— Ваша участь будет ужасна, — продолжал тот, понижая голос до шипения. — Ужасна, ужасна...
Трубецкой так же молча смотрел перед собой, как бы не замечая, где он и кто перед ним стоит.
— Что же молчите?
— Спрашивайте, государь, я буду отвечать. Право, я не знаю, что я должен говорить, — спокойно произнес Трубецкой.
— Вы не знаете? — передразнил Николай, все так же упорно и зло глядя на Трубецкого. — Но вам, конечно, известно о происходившем вчера, и вы не станете отрицать, что не только были участником этого подлого заговора, но должны были им предводительствовать. Улики против вас — и самые ужасные — у меня в руках. Вы — преступник, а я — ваш судья. Я могу вас расстрелять.
Трубецкой тоже сложил руки на груди и, невольно копируя тон царя, проговорил:
— Расстреляйте, государь.
— Расскажите, что вы знаете, — едва сдерживая бешенство, приказал Николай. — Это единственный для вас способ уменьшить степень вашей вины.
— Я ничего не знаю, — раздельно проговорил Трубецкой.
— Толь, — позвал царь. И тотчас же из-за портьеры показался генерал Толь с насупленным лицом и темными от усталости кругами у глаз. — Прочтите этому... — Николай сдержался, и ругательство, уже готовое сорваться с его языка, не было произнесено. — Прочтите ему то, что лежит возле канделябра.
— Знаю, ваше величество! — Генерал сразу нашел нужную бумагу.
Приблизив ее к свечам, он стал читать вслух, отчетливо произнося каждое слово:
— «В России уже более десяти лет существует и более и более увеличивается Тайное общество либералистов, которое уже имеет приготовленные законы, сочинением коих занимаются полковник Пестель на юге, гвардейского генерального штаба капитан Никита Муравьев в Санкт-Петербурге, а также дежурный офицер лейб-гвардии Преображенского полка полковник князь Трубецкой, находящийся ныне в Петербурге...»
— Это Пущиным писано? — спросил Николай.
Толь ответил утвердительно, хотя Трубецкой, знавший почерк Пущина, видел, что он лжет.
— Что скажете на это, князь? — спросил царь.
— Чьи бы показания это ни были, они лживы, государь, — ответил Трубецкой.
— Ах, так! — вскрикнул Николай и, схватив несколько листов из лежащих на столе пачек, стал по очереди совать их к самому лицу Трубецкого: — А это тоже ложь? И это ложь?! — спрашивал он с кривой гримасой. — И, может быть, и это ложь?! — он показал Трубецкому бумаги, захваченные в его столе. — Все лгут, и только вы изволите говорить правду.
— Я всегда говорил, — вмешался Толь, — что Четвертый корпус — гнездо тайных обществ и почти все полковые командиры к оным принадлежат, но покойному государю не угодно было верить...
— Ваше превосходительство имеет неверные сведения, — сказал Трубецкой.
— Вы будете говорить, когда вас спросят, — оборвал его царь. — А сейчас мне противно вас слушать. Дайте ему бумаги, Толь пусть ответит на всё помеченное в допросных пунктах. Покажите их ему. А еще лучше, если вы сами запишете с его слов. — И вышел, громко хлопнув дверью.
Толь долго и настойчиво убеждал Трубецкого в бесполезности таиться в чем бы то ни было, что касается Тайного общества.
Он показал ему обширные доносы Майбороды, Шервуда, Бенкендорфа, Васильчикова и еще чьи-то и даже дал прочесть несколько отрывков из них.
Наконец, он протянул ему кольнувшую Трубецкого в самое сердце страницу из показаний, написанную так хорошо ему знакомым почерком Рылеева.
Трубецкой взял ее похолодевшими пальцами. На момент глаза застлались какою-то туманной пленкой, потом перед ними до боли ослепительно зачернели размашистые строки:
«Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по-моему, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились.
Тайное общество точно существует. Цель его, по крайней мере в Петербурге, была — конституционная монархия. Трубецкой, когда был здесь, Оболенский и Никита Муравьев, а по отъезде Трубецкого в Киев, я составляли Северную директорию, Дума — тож. Каждый имел свою отрасль. Мою отрасль составляли Бестужевы два и Каховский. От них шли Одоевский, Сутгоф и Кюхельбекер. Общество уже погибло вместе с нами. Опыт показал, что мы мечтали, полагаясь на таких людей, каков князь Трубецкой. Страшась, чтобы подобные люди не затеяли чего-нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках также существует Общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных. Надо взять меры, дабы и там не вспыхнуло возмущения. Открыв откровенно и решительно что мне известно, я прошу одной милости — пощадить названных мною моих единомышленников, вовлеченных в Общество и вспомнить, что дух времени — такая сила, пред которой они не могли устоять. Они все люди с отличнейшими дарованиями и прекрасными чувствами. Твое милосердие, государь, соделает из них самых верных твоих верноподанных и обезоружит тех, кто пожелает идти по нашим следам. Государь, совокупив великодушие с милосердием, кого не привлечешь ты к себе навсегда?..
Трубецкой не верил собственным глазам:
«Боже мой, что сталось с Рылеевым? Чем обольстил его царь? Как он мог обмануть этого подвижника? Не Рылеев ли всего сутки тому назад умел с такою непостижимой силой зажечь в каждом из нас неукротимое желание действовать, действовать во что бы то ни стало?»
Трубецкой тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками.
Рылеев, каким он был накануне вечером, с пламенеющими, как звезды, глазами, с высоко поднятой рукой, встал в его воображении, и Трубецкому казалось, что он слышит его патетическую речь: «Ежели вы мыслите, что мы падем жертвой замыслов наших, что ни полковник Пестель, ни Сергей Муравьев не откликнутся на наш призыв, что неизбежное убиение царской фамилии может бросить тень на святое дело вольности — сие ли почтем за неудачу?..»
«И вдруг эти покаянные строки... Рылеев взывает о милости и великодушии... Рылеев поверил царю?! Или это отчаянная попытка спасти товарищей, друзей?» — думал Трубецкой, не отрывая рук от лица, не открывая глаз, как будто из боязни увидеть вместо того Рылеева, которого он знал, его страшный призрак.
— Ну что, князь, надумали? — раздался вопрос генерала Толя.
Трубецкой долго смотрел на него, словно припоминая, где и когда он видел это вытянутое до уродства лицо. Потом, пробормотав какое-то извинение, утвердительно кивнул головой.
— Я весь внимание, — с готовностью сказал Толь.
— Я дам письменные показания, — медленно проговорил Трубецкой, — и хотел бы, чтобы мне дали возможность сосредоточиться.

Толь положил перед ним «вопросные листы» со многими пунктами — об имени, отчестве, фамилии, воспитании, образовании, вероисповедании, присяге «на верность подданства ныне царствующему государю императору». Каждый из этих пунктов разбивался в свою очередь на ряд вопросов: часто ли бывает у исповеди, кто были учители и наставники, в каких предметах старался более усовершенствоваться и т. п.
На большинство вопросов Трубецкой отвечал коротко.
Подробнее остановился он на своем' образовании: «Более всего я сперва прилежал к математике. По вступлении в военную службу еще до войны 1812 года я обратил все мое внимание на науки военные. После войны я стал усовершенствоваться в познании истории, законодательства и вообще политического состояния европейских государств, а в бытность мою за границей я занялся естественными науками и особенно химией. Я слушал у профессора Германа особую лекцию российской статистики и политической экономии. Он преподавал в здешнем университете. В Париже я слушал почти всех известных профессоров из любопытства, исключая профессоров естественных наук, у которых я слушал полные курсы.
На пункт 7-й, спрашивающий «с какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, то есть от внушения других, или чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно и кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?» Трубецкой ответил, что на его образ мыслей повлияло чтение многих книг по истории и законодательству различных государств, события, происшедшие во время Отечественной войны и после нее в Европе и России, установление конституционного образа правления в некоторых европейских государствах, речь покойного государя на сейме в Варшаве, когда он даровал конституцию Польше и обещал привести в такое же состояние и Россию. В этом мнении, казалось, утверждалось освобождение крестьян в остзейских губерниях и возвращение прав Финляндии.
«А укоренился во мне оный свободный образ мыслей, — заканчивал Трубецкой ответы, так нажимая на перо, что чернильные брызги рассыпались во все стороны, — глубоким моим убеждением, что состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот. Сие мнение основываю на частых возмущениях крестьян против помещиков, на продолжительности оных, равно как и умножении таковых возмущений и на всеобщих жалобах на лихоимство чиновников государственных учреждений».
Торопясь как можно скорее отделаться от мучительной необходимости изложить требуемые от него признания, Трубецкой путанно и неумело написал историю Тайного общества, которое «некогда существовало, а потом разрушено». Признался, что к Обществу этому он действительно принадлежал и ему даже навязывали роль диктатора, главным образом потому, что нужно было имя, «которое бы ободрило», но что сам он в успех затеваемого дела не верил, о чем могли заключить и Пущин и Рылеев в самый день бунта, когда они приходили звать его на площадь. А когда, выезжая с Невского проспекта он увидел «большое на оном смятение и услышал что Московский полк кричит «ура» императору Константину Павловичу почувствовал себя так дурно, что едва доплелся до канцелярии дежурного генерала». О том, что делается в Четвертом корпусе, Трубецкой отозвался полным неведением, «но если правительству угодно знать, что за Общество существует во Второй армии, то об этом лучше может рассказать полковник Пестель».
«Я недостоин никакой пощады, — заканчивал свои первые показания Трубецкой, — за то, что не употребил всех сил моих к предупреждению вчерашних несчастий, и здесь, более гнева государя моего, страшусь гнева всемогущего бога...».
Трубецкой хотел прибавить еще что-нибудь в этом же роде, но вошедший Толь из-под рук выдернул его показания и скрылся с ними за портьерой.
Из-за прикрытой двери Трубецкой слышал сначала какой-то негромкий разговор, потом слова стали доноситься явственней, и вдруг совершенно отчетливо прозвучал гневный окрик царя:
— Я тебя спрашиваю, слышишь ты, разбойник...
— Не трогайте, ваше величество, — также громко и угрожающе послышалось в ответ, — не прикасайтесь, а то я... больно щекотлив...
— Я знал наперед, — исступленно кричал царь, — я знал, что ты будешь среди этих негодяев, потому что ты сам негодяй, сам подлец и изменник своему государю... — голос царя сорвался, и на момент за стеной наступила тишина.
«Кого это он пушит? — подумал Трубецкой. — Голос донельзя знакомый».
— Ну, что же вы остановились? — прозвучал снова со злобной насмешкой этот донельзя знакомый голос: — Ну-ка еще, ну-ка...
— Вязать его, вязать!.. — топая ногами, закричал царь.
— Помилуйте, государь, — послышался чей-то возмущенный бас, — ведь здесь дворец, а не съезжая.
Затем уже нельзя было понять, кто и что кричит. Наконец, все стихло.
Через некоторое время дверь приоткрылась, и Толь знаками пригласил Трубецкого войти.
Николай, красный и растрепанный, стоял среди комнаты, держа в руках показания Трубецкого.
— Эк что нагородил, — с брезгливой гримасой проговорил он, — а самого нужного и не сказал!
— Больше мне нечего сказать, — ответил Трубецкой.
— В крепости многое вспомнится, — нехорошо усмехнулся Николай, — а сейчас пишите записку жене. Такая милая жена и должна страдать из-за подобного супруга.
Трубецкой, как от боли, поморщился оттого, что царь упомянул Каташа в этом кабинете, откуда на горе этой «милой жене» ее мужа повезут в Петропавловскую крепость.
Держа перо в, словно парализованной руке, Трубецкой не знал, с чего начать. Когда он вывел, наконец, первые слова: «Друг мой, будь спокойна...», царь заглянул через его плечо и грубо приказал:
— Что тут много писать! Напишите — «я буду жив и здоров». И баста...
Трубецкой обмакнул перо и написал: «Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров».
— Я же сказал: «Буду жив и здоров», — раздраженно поправил царь. — Припишите вот здесь, наверху, «буду».
Трубецкой приписал.
Николай взял у него записку, присел рядом и написал на другом клочке бумаги:
«Генералу Сукину, коменданту Петропавловской крепости. Трубецкого, при сем присылаемого, посадить в Алексеевский, равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться».
Выведя Трубецкого в ту самую прихожую, в которую он был доставлен часа два тому назад, Голицын приказал дежурному офицеру нарядить конвой для сопровождения Трубецкого в крепость.
— А вы что же не одеваетесь, князь? — спросил он, видя, что Трубецкой стоит в одном мундире.
— Мою шубу, видимо, украли, — пожал тот плечами.
— Быть не может, чтобы во дворце! — возмутился Голицын. — Чтоб шуба была немедля! — грозно приказал он придворным слугам.
Но как ни строг был приказ, великолепная на черно-бурых лисах шуба пропала бесследно.
— Поедемте так, — равнодушно предложил Трубецкой, — ведь от дворца до крепости рукой подать, — прибавил он с иронической улыбкой.
Но находившийся здесь же, в прихожей, какой-то военный снял с себя шинель и набросил ее Трубецкому на плечи:
— Простудитесь, князь. Уж не побрезгуйте моей шинелишкой, она хоть и не больно тепла, а все же ватная.
— Благодарю, — и Трубецкой с чувством пожал ему руку.

Эту площадь заняли полки лейб-гвардии Преображенский и Измайловский. Несколько взводов Семеновского полка было послано для отыскания мятежников, укрывшихся в домах и подворотнях. Преследование бежавших отрядов мятежных войск с успехом выполнили коннопионеры. Ими было захвачено до пятисот солдат и офицеров. Для предупреждения покушения на возобновление уличных беспорядков на площадях Сенатской, Адмиралтейской, около Зимнего дворца и вдоль набережной Невы стоят полки пехоты и артиллерии. На дворе Зимнего дворца стоит батальон лейб-гвардии, саперный батальон и рота его величества лейб-гвардии гренадерского полка, а также наряжены в караул от Финляндского полка...
— А каково настроение у людей в казармах? — спросил Николай.
— Из взбунтовавшихся полков большая часть солдат возвратилась на места и там с покорностью ожидает решения своей участи. Огорчение у людей искреннее и желание заслужить прощение столь нелицемерно, что...
— Не верю я этому, — снова перебил царь, — все врут, все притворяются... Вот, например, твой любимчик Бистром держался крайне подозрительно. Егерский свой полк он, правда, привел, но ходил возле него пеший и командования не принимал.
— Это потому, — заступился за Бистрома Михаил, — что полк его колебался, и он боялся, как бы не пристал к заблудшим. А вообще солдаты любят своего Быстрова, как они переиначили его фамилию. И ты напрасно его подозреваешь.
— У него адъютант Оболенский. Этот изверг ткнул штыком Милорадовича и на допросе держался так нагло, что я приказал немедленно увести его, настолько сильно было у меня желание избить каналью...
— А как вел себя Трубецкой? — спросил Михаил.
— Сперва петушился, — Николай протяжно зевнул и прибавил небрежно: — А когда я сунул прямо в его лошадиную физиономию привезенные Голицыным бумажки, уличающие его со всею ясностью, он повалился мне в ноги с воплями: «Пощады, государь, пощады...»
Сообщая свою выдумку, Николай не смотрел на брата, но, почувствовав на себе его недоверчивый взгляд, повторил уже раз сказанную фразу:
— Я никому не верю — ни титулованным князьям, ни генералам, ни солдатам, ни канальям штатским, ни всему этому люду, который шумел и зубоскалил, когда сам митрополит...
Михаил неожиданно рассмеялся.
— Ох, как же он был смешон, этот святой отец! Рясу подобрал, как девка-маркитантка, когда за ней гонятся подгулявшие прапорщики... Косица трепыхается, как хвостик у...
— Довольно! — крикнул Николай.
Михаил, увидев, что брат не на шутку сердится, подошел к окну и отдернул штору.
— Глядите, ваше величество, — сказал он, — утро ясное. Город спокоен, и эти бивакуирующие войска совсем ни к чему. Даже отсюда видно, что люди замерзли. Держать солдат без нужды на эдаком морозище — зря только их раздражать. Мой совет: извольте незамедлительно обрядиться в преображенский мундир, — в нем вы весьма авантажны; повяжите поверх него голубую андреевскую ленту и в таком виде явитесь войскам во всем, так сказать, царственном величии и спокойствии. Ваше обращение к ним должно быть строго, но милостиво...
— Например? — спросил Николай и, задув догорающие свечи, тоже подошел к окну.
На мраморном подоконнике лежала оставленная со вчерашнего дня подзорная труба. Царь навел ее на Дворцовую площадь. В разных ее местах еще горели зажженные с ночи костры, тускло-желтые и ненужные, как только что потушенные свечи. Темные неподвижные силуэты солдат можно было бы принять за статуи, если бы не белые клубы пара, равномерно вздымающиеся от их дыхания.
Сквозь арку Главного штаба видны были кирпичные стены зданий с окнами, в которых отражалось малиновое пламя поднявшегося солнца. Царь подошел к другому окну, повел трубу вправо, где в морозном тумане темнели контуры всадника на вздыбленном коне.
Вот она — площадь перед Сенатом, такая мертвенно-спокойная сейчас и такая многолюдная и грозная всего сутки тому назад... Дымящиеся костры... Пикеты... пикеты. Конные разъезды с мохнатыми от инея лошадиными гривами.
— Надо выйти к людям и сказать, — продолжал Михаил, — сказать им, примерно, так: «Ребята, я хочу забыть ваше минутное заблуждение и в знак нашего примирения я возвращаю вам полковое знамя. От вас будет зависеть смыть с него позорное пятно вчерашнего бунта...» Ну и еще что-нибудь в эдаком же роде...
Николай отшвырнул трубу и, круто повернувшись, решительно проговорил:
— Отправимся...
Когда, они приближались к боковой лестнице, навстречу им, медленно ступая между конвойными с шашками наголо, показался князь Евгений Оболенский.
Увидев Николая, он сделал было инстинктивное движение отдать ему честь, но руки его были туго связаны за спиной, и он только слегка наклонил свою красивую голову с копной золотисто-русых волос. Николай смерил его взглядом и обратился к брату по-французски:
— Полюбуйтесь, ваше высочество, на этого молодца. Это тот самый Оболенский, о котором мы только что говорили. Следив давно за подлыми его поступками, я как бы предугадал и подлую его душу...
Михаил Павлович знал, что в бытность бригадным командиром Николай был подчинен начальнику гвардейской пехоты генералу Бистрому, старшим адъютантом у которого был Оболенский. И возможно, что сейчас Николай вспомнил о какой-нибудь неприятности, причиненной ему Оболенским по службе.
Михаилу Павловичу была также известна история дуэли Оболенского, когда он дрался вместо единственного сына старухи матери, и тот душевный перелом, который с ним произошел после убийства противника.
«Нет, чего-чего, а подлости у этого святоши никак не найти, — мысленно поспорил он с разгневанным братом. — Если он и вступил в Тайное общество, то, конечно, на предмет спасения своей души».
— Гляди, какое зверское у него лицо, — продолжал Николай.
Оболенский покраснел, и синие, отрочески чистые глаза его загорелись гневом.
— Вам легко оскорблять меня, государь, — тоже по-французски произнес он.
— Каков негодяй! — обернулся Николай к брату.
— У меня связаны руки, государь, — с негодованием проговорил Оболенский и резко шагнул вниз через несколько ступеней.
Конвой торопливо двинулся за ним.

Когда конвойный офицер передал коменданту Сукину суровую записку царя, генерал распорядился тут же заковать Оболенского в кандалы и велел плац-майору Подушкину отвести его в Алексеевский равелин.
Плац-майор хотел было завязать Оболенскому глаза своим носовым платком, но арестованный попросил:
— В боковом кармане моего мундира имеется чистый платок. Если можно, завяжите им...
Плац-майор молча кивнул головой, молча достал платок тонкого полотна и, сложив его наискось, туго завязал Оболенскому глаза. Придерживая арестованного за рукав, Подушкин, после многих поворотов, привел его в каменный коридор, где, кроме гулкого мерного шага конвойных, не было слышно ни одного звука.
Ефрейтор долго не мог попасть ключом в замочную скважину, оттого ли, что у него дрожали руки, — он был из молодых солдат, недавно назначенных в гарнизонные крепости, — или потому, что коптящий в его руках фонарь едва светил.
Наконец, тяжелая дверь заскрипела на ржавых петлях, и Оболенский переступил порог каземата.
Ему развязали руки. Сняли с глаз повязку, но и без нее он ничего не видел.
Скрежет засова и сверлящий звук ключа глухо прозвучали за вновь закрытой дверью. Тишина склепа охватила Оболенского. Он сделал три шага вперед и лбом коснулся холодного и сырого свода. Простер руки вправо и влево, и пальцы его уперлись в такие же холодные и влажные стены. Шагнул к одной из них и больно ударился коленом о железную койку. Сел на нее и долго не мог собрать воедино обрывки вихрем кружащихся мыслей.
Сколько прошло времени с тех пор, как его заперли, он не знал. Может быть — минуты, может быть — часы.
Мрак, одиночество, гробовое молчание вокруг казались и безначальными и бесконечными. Но вот тишина нарушилась тем же ржавым скрежетом затворов, и темноту разорвал тусклый язычок фонаря в руке солдата-инвалида.
В другой руке он держал оловянную миску с положенным па нее в виде крышки куском ржаного хлеба.
— Скажи, мой друг, — обратился к нему Оболенский, — здесь вовсе нет света?
Солдат-инвалид, ничего не отвечая, поставил на край высокого табурета миску с чем-то жидким.
— Ты разве глухой? — спросил Оболенский.
Инвалид молча что-то делал у стола.
— Или ты не понимаешь по-русски?
Ответа не последовало.
Тогда Оболенский схватил его за плечо:

— Ты, верно, глухонемой?
Инвалид вздрогнул и завопил:
— Караул, сюды, бра-а-тцы!..
В каземат вбежал унтер с двумя солдатами.
— Ты что это забиячишь, барин? — сердито сказал унтер Оболенскому. — Здесь этого не полагается — мигом уймут.
— Почему же он не отвечает? — еще задыхаясь от гнева, спросил Оболенский.
— Почему? — переспросил унтер. — А потому, что здесь келья-гроб, дверью хлоп. И баста. Баить здесь от начальства запрещено. И не забиячь, а то мигом уймут... — угрожающе повторил он, уходя из каземата вместе со всеми солдатами.
Через несколько дней, тот же солдат-инвалид, заметив, что подаваемая Оболенскому пища остается нетронутой, неожиданно сказал ему шепотом во время уборки камеры:
— Што, сударь, не покушаешь малость? Пошто себя голодом морить? Ну, хочешь, я тебе кашицы знатной предоставлю, а то и сбитня раздобыть сумею.

Покончив с церемонией присяги и «примирения» с войсками, которые не выразили ожидаемого восторга и в ответ на «монаршую милость» провозгласили «ура» ровно столько раз, сколько прокричали их командиры, царь приказал, как бы для очищения от вчерашних событий, окропить святой водой отнятые у мятежников знамена и возвратить их полкам.
Перед тем как пропустить собранные перед дворцом войска церемониальным маршем, Николай обратился к ним с краткой речью. Для придания этим минутам особой «чувствительности» он почел уместным помянуть об умершем государе — «отце, благодетеле и сотруднике русского воинства в его бессмертных подвигах на поле брани».
— В знак нашей к вам любви и в вознаграждение по заслугам вашим вам, полки гвардии Преображенский, Семеновский, Измайловский, Финляндский, — возвышая голос до хрипоты, говорил Николай, — жалую я те самые собственные его величества мундиры, кои государь, ваш благодетель, сам носить изволил. Примите сей залог, и да хранится он в каждом полку как святыня, как памятник и для будущих родов незабвенный. Сверх сего повелеваю также в ротах, носивших название рот его императорского величества полков Преображенского и Семеновского, и в эскадроне его величества Польского конно-егерского носить всем чинам на эполетах и погонах вензелевое изображение имени государя императора Александра Первого. Да хранится между вами, храбрые воины, священная память Александра Первого, да будет она страхом врагов, надеждою отечества и залогом вашей верности и любви ко мне.
— Я вижу слезы на глазах у людей, — шепнул Михаил брату, когда тот заканчивал речь.
Николай зорким взглядом окинул близ стоящие ряды солдат.
«Истуканы как истуканы, — сердито подумал он, — а если кое у кого глаза действительно красноваты, так это явно от стужи, а отнюдь не от чувств».
И хмурая морщина, пересекшая его лоб, не исчезала все время, пока войска проходили церемониальным маршем.
Вернувшись во дворец, Николай прошел во внутренние комнаты, чтобы успокоить жену, которая не переставала волноваться со вчерашнего утра, когда он перед выходом из дворца сказал ей:
— В Московском полку шалят, я хочу выйти к ним.
Увидав мужа, она положила ему на плечи свои руки и сказала влюбленно:
— Ах, ваше величество, я только об одном жалела и вчера и сегодня: зачем я женщина!
Николай поцеловал ее и важно проговорил:
— Если в эти дни я видел изменников, то я видел также людей, преданных мне душой и телом...
Завтракали у Марьи Федоровны, где, кроме своей семьи, присутствовали воспитатель старшего сына царя — Александра — поэт Василий Андреевич Жуковский и историк Карамзин.
Марья Федоровна несколько раз повторила за завтраком:
— Ах, что скажет Европа? Что там скажут?..
— Судя по тому, что врали английские газеты о смерти нашего Александра, вероятно, будут всякие нелепые толки, — небрежно откликнулся Николай и вдруг обратился к Карамзину: — А вот что думает по поводу вчерашнего наш знаменитый историк, очень хотелось бы слышать.
Карамзин так и замер с миндальным сухариком в руке. Он оглянулся на Жуковского, как бы спрашивая совета, но тот внимательно смотрел на дно уже выпитой чашки, приблизив ее к своим близоруким глазам.
«Гадает на кофейной гуще», — с досадой мысленно сострил Карамзин, а вслух сказал со вздохом:
— Нелепейшая трагедия наших безумных либералистов. Дай бог, ваше величество, чтоб истинных злодеев нашлось между ними не так много... — Сердце его сжималось при мысли, что среди мятежников уж кто-нибудь из Муравьевых, наверно, захвачен. — Во всяком случае, — прибавил он в раздумье,— это стоило нашествия французов.
Заметив на лице царя выражение неудовольствия, Карамзин захотел поправиться:
— Замечательно то обстоятельство, что во время ужасного вчерашнего смятения, когда решительные действия заговорщиков, возможно, могли бы иметь некоторый успех, милосердный господь погрузил их в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность...
Но ссылка на бога, якобы покровительственно вмешавшегося в пользу победы Николая на Сенатской площади, не сгладила неприятного впечатления от слов Карамзина, и, отвернувшись от него, царь спросил Жуковского:
— А вы что скажете, Василий Андреевич?
Жуковский оглядел всех добрыми, печальными глазами и тихо, как бы декламируя, проговорил:
— Все жаждут власти, явно или тайно, и каждый украшает свою жажду именем патриотизма и любви к человечеству. Но в то время как земные минутные события принадлежат столь же бренным листам истории, проявления высоких порывов души бессмертны в веках.
Царь, а с ним все присутствующие с недоумением смотрели на Жуковского, а он, как бы не замечая этих взглядов, продолжал в том же высокопарно-меланхолическом тоне:
— В природе бывает так, что прекрасный день начинается бурей и смерчем. Да будет так и в начавшемся царствовании вашего величества!
После томительной паузы, последовавшей за этими словами, Николай по-деловому заговорил с Карамзиным о тексте манифеста к народу, который надо было выпустить в связи с событиями 14 декабря, и уж больше ни разу не обращался к Жуковскому. Потом он прошел в свой кабинет, чтобы продолжить письмо к Константину, которое скорее напоминало записи в дневнике, заносимые с четырнадцатого по нескольку раз в день.
«15 декабря в 12 часов пополудни.
Все спокойно, и аресты продолжаются своим порядком. Захваченные бумаги дают нам любопытные сведения. Большинство возмутившихся солдат уже возвратилось в казармы добровольно, за исключением около 500 человек из Московского и гренадерского полков, схваченных на месте и которых я приказал посадить в крепость. Прочие — в числе 38 человек Гвардейского экипажа — тоже там, равно как и масса всякой сволочи, почти поголовно пьяной. Я надеюсь, что вскоре представится возможность сообщить вам подробности этой позорной истории. Трое из главных предводителей находятся в наших руках, между прочим, Оболенский. Кажется, именно он стрелял в Стюрлера, ранив того смертельно. Показания писателя Рылеева и Трубецкого раскрывают все планы Тайного общества, имеющего широкие разветвления внутри империи. Всего любопытнее то, что перемена государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское правление. У меня уже имеются придуманные ими на сей случай конституции. Сочинением этих бредовых планов занимались здесь — Никита Муравьев и Трубецкой, на юге — полковник Вятского полка Пестель. Сверх сего мне сдается, что в деле убийства Милорадовича мы откроем еще нескольких каналий-фрачников...»
Николай отложил перо, перечел написанное и нашел нужным добавить еще что-нибудь сентиментальное, до которого и он сам и Константин временами бывали охотники.
Подумав немного, он решил, что самым подходящим для этого будет сообщение о том, что, умирая, Милорадович вспомнил о шпаге, некогда подаренной ему Константином, и просил передать ее ему, Николаю.
Заперев письмо в бювар, Николай переоделся в длинный темно-зеленый сюртук и направился в Эрмитаж, чтобы допрашивать новых арестованных.
По дороге он заглянул в классную комнату сына. Жуковский, дававший в это время урок «из русской словесности», выпрямившись, выжидательно смотрел на царя.
Тот, ничего не сказав ни учителю, ни сыну, удалился, напугав обоих каменной неподвижностью лица и выражением мутно-голубых выпуклых глаз.

Это лицо совершенно исказилось яростью, едва только начался допрос Михаила Бестужева.
Выслушивая грубые упреки царя, Бестужев старался, во что бы то ни стало сдержать себя, чтобы не стонать от невыносимой боли в руках, скрученных за спиной и перевязанных веревкой так туго, что судорожно сжатые кулаки стали похожи на багровые гири.
В разгаре царской брани Бестужев в изнеможении опустился на стул.
— Не смей садиться, когда государь стоит перед тобой! — рявкнул Николай.
Бескровные губы Бестужева дрогнули усмешкой:
— Садитесь и вы, государь. А я устал стоять...
— Встать, мерзавец! — ринулся к нему Николай.
— Советую проверить, надежно ли связаны мои руки, — угрожающе произнес Бестужев.
Бешеная злоба царя вылилась в неистовые крики и ругань. Разносясь по дворцовым залам, они привлекали общее внимание.
Генералы Чернышев и Левашев, стоящие у дверей, за которыми шел допрос, решили, что им пора войти.
— Видите, как молод и каков злодей! — кивая на Бестужева, с пеной у рта проговорил Николай. — Без него такой каши не заварилось бы. Ведь он первый привел к Сенату мятежных солдат... И подумать страшно, что этот молодчик всего только несколько дней тому назад сменял ночью у меня во дворце караул...
Чернышев и Левашев жестами и мимикой старались показать царю свое сочувствие.
«Эти придворные больше похожи на дворню расходившегося буяна-хозяина», — с презрением подумал о них Бестужев, И больше не проронил ни слова.
Николай оторвал лоскуток бумаги и дергающейся от ярости рукой написал:
«Заковать в железа! В Алексеевский равелин!»
Старший из братьев Бестужевых — Николай — держался на допросе с таким хладнокровием и достоинством, что царь постарался не показать ему той лютой ненависти, которую он питал ко всем участникам восстания 14 декабря, а к братьям Бестужевым в особенности. Усевшись в кресло, царь разрешил сесть и Бестужеву.
На требование рассказать без утайки все, что ему известно о деятельности «злоумышленного Тайного общества и особливо на флоте», Николай Бестужев спокойно ответил:
— Если вам, государь, угодно, чтобы развязался мой язык, прикажите, прежде всего, развязать мои руки.
Когда эти измученные руки с синими браслетами веревочных следов упали к нему на колена, Бестужев так взглянул на царя, что тот инстинктивно поспешил отойти подальше.
— Извольте слушать, государь, — после долгой паузы начал Бестужев.— Ваш великий пращур император Петр Первый собственноручно написал в предисловии к Морскому уставу: «Была убо Россия в древние времена мужественна и храбра, но не довольно вооружена. И как политическая пословица сказует о государях, морского флота не имеющих, что те токмо одну руку имеют, а имеющие флот — обе», к концу своего царствования, то есть сто лет тому назад, Петр создал для укрепления «российского потентата» флот из ста кораблей...
Страницу за страницей пересказывал Бестужев славную историю русского флота, начиная с победы под Азовом, открывшей России доступ к Черному морю. С увлечением историка-патриота говорил он о победе при Гангуте, заставившей Швецию заключить Ништадтский мир, по которому Россия вернула себе искони принадлежащие ей земли Эстляндии, Лифляндии, Ингрии, части Карелии и Финляндии. Напомнил царю о Каспийской флотилии, которая присоединила к России Дербент и Баку...
— Не русские ли корабли заставили под Очаковом отойти Турецкий флот к Константинополю? Не наша ли эскадра одержала победы при Чесме и Патрасе? Не она ли утвердила за Россией незыблемое господство над Крымом, Новороссией и Кавказским побережьем? Не показали ли наши моряки чудеса храбрости в Средиземном море? Не флот ли помог нашим сухопутным войскам во время Семилетней войны взять прусскую крепость Кольберг?
Слушая вдохновенную речь Бестужева, Николай время от времени прерывал ее одобрительными репликами:
— мно! Резонно... Весьма резонно...
Он даже приказал подать Бестужеву чаю. Выпив залпом весь стакан, Бестужев продолжал:
— Именно благодаря выросшему могуществу своего флота Россия смогла продиктовать другим морским державам свои «Правила для освобождения морской торговли от притеснений»... Но государь Александр Павлович, наметивший в начале своего царствования много преобразований к улучшению государственного управления и в том числе и к управлению морским флотом, в дальнейшем отступился от своих благих предначертаний...
— Разве не им было создано министерство военно-морских сил? — перебил царь.
— Так точно, государь, им. Но вместо всеми уважаемого адмирала Мордвинова государь поставил во главе министерства сухопутного поручика Чичагова, который, пользуясь высокой протекцией, причинил флоту много бедствий, чем вызвал чувство возмущения у наших моряков. За ушедшим в отставку Чичаговым морским министром стал француз де Траверсе — ставленник Аракчеева. Его сменил немец Моллер. Этим чужестранцам не было и нет никакого дела до процветания русского флота. И он приходит все в больший упадок не только физический, но и моральный. Все лучшие наши флотоводцы уходят в дальние вояжи на судах Русско-Американской компании. Наиболее образованные морские офицеры, видя, какое лихоимство и казнокрадство царит в морском ведомстве, оставляют службу на флоте и спешат перевестись в сухопутные войска...
— То-то хороши они на службе в гвардии, — перебил царь с язвительной усмешкой. — Твой брат Михаил, к примеру... Но продолжай, продолжай! Я вижу, сколь ты сведущ в морском деле. Ты мог бы быть полезен в проведении намечаемых мною преобразований во флоте. Ты умен, изрядно образован. И, если пообещаешь мне быть моим истинно верноподданным, я, пожалуй, смогу вовсе помиловать тебя.

Бестужев вежливо поклонился:
— Благодарю вас, государь. Но принять ваше помилование мне не разрешает моя честь.
Николай даже привстал от изумления.
— Ведь одной из целей поднятого нами восстания, — невозмутимо продолжал Бестужев, — было установление такого порядка, при котором судьба россиян зависела бы от законов, а не от прихоти или каприза царя.
Николай вспыхнул. Дернул сонетку и, когда на пороге появился дежурный офицер, приказал, ткнув пальцем в Бестужева:
— В крепость!