28. «Кочующий деспот»

Любимым удовольствием Александра I во время жизни в Таганроге были поездки далеко за город в открытом экипаже вдвоем с Елизаветой. Сопровождающая их свита держалась во время этих прогулок в стороне.
Обычно серое Азовское море в ясные дни октября сливалось с прозрачной голубизной высокого неба. С необозримых окрестных степей веяло пряным запахом скошенных нив.
— Ах, какие очаровательные просторы! — восхищалась Елизавета Алексеевна. — Как жаль, что здесь нет садов! Они были бы, наверное, необычайно хороши под этим южным голубым небом.
Александр задержал взгляд на посвежевшем лице жены и слегка прижал к себе ее худенький локоть.
— Я сегодня же прикажу вызвать из Ропши садовника Грея и сам начертаю план сада, — мягко сказал он.
Елизавета покраснела, и ее поблекшие глаза на момент блеснули.
Александр увлекся своей ролью нежного, кающегося мужа и играл ее как талантливый актер.
Елизавета в течение долгих лет страстно ждала именно таких между ними отношений и не хотела замечать их искусственной теплоты. Она старалась быть сдержанной, боясь спугнуть призрак супружеского счастья, реющий в таганрогском дворце. Но все же ее нетерпеливая страстность иногда прорывалась и грозила нарушить идиллию спокойного житья.
В одиноких утренних прогулках Александр стал обдумывать выход из создавшегося положения.
Излюбленным средством, издавна применявшимся им в коллизиях семейной жизни, была разлука.
И Александр решил снова совершить хотя бы кратковременное путешествие. Надо было только придумать какую-либо уважительную причину, чтобы не расстроить начинающую поправляться жену. Для этого необходим был Аракчеев. Тот с полуслова поймет его желание и устроит все так, как ни Дибич, ни «старая баба» — Петр Волконский — придумать не сумеют.
Кличку «старая баба» царь дал Волконскому с тех пор, как тот, встретив однажды в дверях спальни императора молоденькую фрейлину, громко ахнул и бросился назад с такой стремительностью, что переполошил дремавшего камердинера и спавших лакеев.
Не успел Александр отправить Аракчееву приглашение приехать, как из Грузина было получено отчаянное письмо.
«Батюшка, ваше величество, — писал Аракчеев, — случившееся со мной несчастье, потерянием верного друга моего, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю и ищу, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка. Друга моего Настасью Федоровну зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую свою голову приклонить».
Царь уронил письмо на колени и долго сидел неподвижно, уставив глаза в одну точку. Дибич осторожно кашлянул.
— Ты знаешь? — не оборачиваясь к нему, спросил Александр.
— Так точно. Курьер рассказал подробности ужасного события. Говорит, что граф в полном расстройстве, от всех дел отошел. Ни одного человека к себе не допускает и все конверты, на его имя получаемые, в том числе равномерно и от вашего величества, повелел распечатывать генералу дилеру, а к нему ничего не пересылать.
— Непозволительное поведение, — нахмурился Александр. — И это делает верный слуга в такое, по его же словам, «бурное и опасное время». Ведь я ему передал все сведения и бумаги, добытые Шервудом о Тайном обществе. И так надеялся, что он возьмет нужные меры!
Заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по небольшой комнате. Потом остановился против Дибича и долго смотрел в его полнокровное лицо с торчащими над лбом прядями жестких волос.
— Что ты сейчас думаешь? — вдруг спросил царь шепотом.
Дибич смутился:
— Трудно ответить, ваше величество. Мысли столь гибки и быстротечны...
Александр круто повернулся на каблуках и снова зашагал.
— Ах, кабы можно было, — заговорил он, — хоть на один кратчайший миг вскрыть человеческий череп и одним глазком поглядеть, как в нем ворочаются мысли. А то вечная загадка мучит душу, мутит разум. Я никому и ничему не верю ныне. Всюду фальшь. Всюду измена. Вот вчера за завтраком в простокваше попался какой-то твердый кусочек. Быть может, то был яд.
— Помилуйте, ваше величество. Кусочек глины, отпавшей при нагревании сосуда, Виллье отменно исследовал.
— Виллье, — сердито прервал царь.— А ты думаешь, Виллье... Впрочем, кухмистер изрядно наказан за свой проступок. Оставим это... — И, помолчав, продолжал: — А все же Аракчеева следует ободрить. Самовольное отрешение его от дел извиняется болезненным состоянием, вызванным пережитым горем. А знаешь, Дибич, я убежден, что Минкину убили по злобе на графа, а не на нее самое. И нет ли здесь наущения тех...
— Кого, ваше величество? — тихо спросил Дибич.
— Будто не знаешь. Тех, наших будущих Робеспьеров, Маратов и Дантонов. Ведь мои друзья — их враги. И, поражая Аракчеева, они наносят удар мне.
Дибич шумно вздохнул.
— Вот что, — снова остановился перед ним царь. — Ты объяви новгородскому губернатору мою волю, чтобы в грузинском преступлении он всеми мерами старался дойти — не было ли каких тайных направлений, или подущений... А к графу я сам напишу.
В тот же вечер Александр за полночь писал длинное письмо Аракчееву с уверениями в своей искренней любви и выражением «выше всякого изречения» сочувствия в постигшем его несчастье. Царь настойчиво звал Аракчеева к себе в Таганрог, чтобы «беседы с другом, разделяющим его скорбь, могли смягчить остроту оной». «Но заклинаю тебя всем, — заканчивал Александр письмо, — вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна и необходима. А с отечеством и я неразлучен. Ты мне необходим. Дай себе все нужное время на успокоение душевных и телесных сил. Вспомни, сколь много тобой произведено и сколь все оное требует довершения».
И когда запечатал конверт, взял другой лист, и снова быстрые строчки косыми зигзагами ложились на атласную бумагу.
«Отец архимандрит Фотий! Граф Алексей Андреевич находится в крайнем упадке духа, близком отчаянию. Вы, с помощью всевышнего, много можете подействовать на душевные его силы. Подкрепя их, вы окажете важную услугу государству и мне, ибо служение графа Аракчеева драгоценно для отечества».
Подписался. Положил перо, потом снова взял и прибавил внизу:
«Письмо сие хранить в тайне».
И понеслись экстренные курьеры с одного конца России на другой. Из Таганрога в Грузино, из Грузина в Таганрог. Скакали день и ночь, не щадя ни лошадей, ни собственных сил. Мчались по размокшим осенним трактам, сворачивали для сокращения пути на вязкие проселочные дороги, пробирались сквозь леса, прислушиваясь к голодным завываньям волков, радовались далекому лаю псов и истово крестились, завидев в непроглядной тьме желтые огоньки мужичьих изб. Передохнув за миской щей, снова бросались в черные дали, проклиная свою жизнь и тех, по чьей воле они сломя голову мечутся по бескрайним российским равнинам.
Александр несколько раз повторял в письмах Аракчееву свое настойчивое желание видеть его у себя. А тот упорно отказывался лично «облобызать колени своего высокого друга», ссылаясь на «лихорадку и биение сердца».
«И почему он не едет сюда?» — думали приближенные царя об Аракчееве и никак не могли найти ответа.
Этот вопрос решен был очень просто на кухне.
Курьер из Грузина проговорился о том, что «убивцы, комнатная девушка Настасьи Пашутка и ейный брат поваренок Васька, а с ними еще пять душ, пошли под суд, и, сказывают, положено их до смерти забить».
— Ну, знамо дело, — говорили в кухне, — граф и сидит там, ровно вурдалак на погосте. Кровушки свежей дожидается испить.

Одному из петербургских курьеров князь Петр Волконский вручил письмо к своей жене, в котором, говоря об Аракчееве, особенно сердито закручивал хвостики корявых букв:
«Сo временем государь узнает все неистовства злодея, коих честному человеку переносить нельзя, открыть же их нет возможности по непонятному ослеплению к нему государя. Между тем его величество растерял и еще более растеряет многих достойных своих приверженцев, а беспорядок в ходе государственных дел от сего только усилится. Аракчеев ныне сам раскрыл свой характер тем, что, когда постыдная история в Грузине приключилась, то, забыв совесть и долг отечеству, бросил все и удалился в нору к своим тварям. После сего гнусного поступка нетрудно угадать, какие низкие чувства у сего выродка ехидны.
Змей пресмыкающийся, которому императором столь много благодеяния оказано, пренебрегает опасностью, в которой, как тебе известно, в связи с разоблачениями о Тайном обществе, находится спокойствие государства, для дохлой, рябой, необразованной, дурного поведения бабы. Пусть вдумаются в сие те, кому надлежит».
И «вдумывались» в это и в Петербурге и в Москве. Вдумался, наконец, и сам Александр.
Сразу перестал не только писать, но даже и говорить об Аракчееве. И если Дибич, Волконский или кто-нибудь другой упоминал его имя, Александр чуть приподымал брови и отмалчивался. Но все же «грузинское несчастье» использовал.
— Лизанька, — сказал он однажды жене, — я очень потрясен несчастьем моего друга и хочу, по совету Виллье, рассеять нервы кратковременным путешествием. Новороссийский генерал-губернатор граф Воронцов, коего ты недавно у меня видела, считает крымский воздух весьма пользительным. Он полагает, что я еще до дождей и холодов успею вернуться в Таганрог.
Елизавета побледнела.
Но Александр продолжал с кокетливостью:
— Я бы призвал кого-либо из Петербурга разделить в мое отсутствие ваш досуг, кабы не знал, что, кроме меня, вы ни в ком не нуждаетесь.
Лицо Елизаветы просветлело:
— Я счастлива видеть вас убежденным, что вы составляете для меня все.
Князь Петр Волконский, сидевший с Дибичем в другом конце зала, украдкой поглядывал в сторону «царственной четы».
— Не налюбуюсь на наших «молодоженов», — сказал он.
— Бойтесь, как бы не сглазить, — улыбнулся Дибич.
Александр находился в самом веселом расположении духа, когда ему доложили о приезде из южных поселений графа Витта.
Царь сделал недовольную гримасу.
— Мне не хотелось бы заниматься серьезными делами накануне отъезда, — сказал он Волконскому.
— Как вам угодно, ваше величество. А только граф просил передать, что дело важности чрезвычайной.
— Ах, как меня утомили все эти чрезвычайной важности дела — вырвалось у Александра. — Двадцать пять лет я прослужил России. И солдату в этот срок дают отставку. Знаешь, князь я помышляю переселиться в Крым, зажить там частным человеком. А тебя, — уже шутливо продолжал он, — сделаю своим библиотекарем... Ну, зови Витта.
И снова в течение часа слушал Александр обширный доклад все о том же Тайном обществе и о лицах, стоящих во главе его. Всё новые фамилии, а некоторые из прежних упорно повторяются по нескольку раз.
— У заговорщиков уже даже приготовлены законы под именем «Русской правды», — докладывал Витт. — Капитан Майборода в своем доносительном письме сообщает, что законы эти, написанные полковником Пестелем, спрятаны в двух зеленых портфелях, которые хранятся в определенном месте и, коль скоро приказ об аресте Пестеля последует, могут быть оттуда извлечены.
Александр слушал Витта, как слушают рассказ о тяжелом, но чужом несчастье, и с болезненной морщинкой в углах рта ждал, когда тот кончит.
Когда граф умолк, Александр вяло пожал его руку, попросил пока продолжать свои расследования и подробно доносить ему об их ходе.
Витт уехал разочарованный. Он ожидал горячих выражений благодарности, повышения по службе и даже приказа о немедленной ликвидации Тайного общества. А вместо всего этого видел в лице царя рассеянность и нетерпение, с трудом скрываемые под обычной любезностью.
После отъезда Витта Александр долго перелистывал привезенные им бумаги и другие документы, хранившиеся в письменном столе.
В кабинете стало совсем темно. Вошел камердинер Анисимов с зажженными свечами.
— Должно, гроза будет, ваше величество. Небо вовсе почернело.
Александр продолжал разбираться в бумагах. Складывал их в ящики с таким удовольствием, как в отрочестве складывал свои ученические работы перед рождественскими и пасхальными вакациями, которые Лагарп, по примеру университета, ввел в свои занятия с Александром.
Снова вошел Анисимов и взял со стола свечи.
— Зачем? — удивленно спросил Александр.
— Извольте видеть, ваше величество, небо прояснилось. А сидеть при свечах днем на Руси почитается худой приметой.
— К чему же она? — спросил Александр дрогнувшим голосом.
— К покойнику, ваше величество.
Думал ли Александр, что меньше чем через месяц он, схватив в Крыму жестокую лихорадку, будет лежать в этой самой комнате, на смертном одре и коснеющим языком просить старика священника исповедовать его «не как императора, а как простого мирянина».

30. Совершенное недоразумение

В тот день, когда Петербург узнал о кончине Александра, «русский завтрак» Рылеева, несмотря на то, что хозяин чувствовал недомогание, затянулся до поздней ночи.
Первым привез весть о смерти царя Пущин.
Не успел он досказать всех связанных с нею слухов, как примчались братья Бестужевы.
— Вы уже знаете?!
— Нынче в семь утра вбежал к нам Якубович. Думали — убьет. Зубами скрежещет: «Вы, говорит, вырвали его у меня. Не дали мне местью насладиться. Умер царь в Таганроге». Выбежал, через короткое время вновь ворвался, как оглашенный, с известием, что во дворце присягают Константину и будто есть слух, что это зря, ибо царем надлежит быть Николаю. Такова, дескать, воля покойного.
— Какая воля! — раздались голоса. — Кто ее слышал? Отчего Александр при жизни не оповестил страну? Вздор! Николай — узурпатор, самозванец.
Приехал Трубецкой:
— Ну, что? Как? Что во дворце?
Окружили. Оглушили вопросами. Затормошили.
— Да, все идет, как следует. Все присягнули Константину и Николай Павлович первым...
— Смутное время грядет! — вдруг раздался голос из прихожей.
Вбежал запыхавшийся князь Щепин-Ростовский
— Николай хочет быть царем! Требуем Константина! Во дворце никто ничего не знает. Все шушукаются. Трубецкой, Рылеев, говорите, что нам делать.
— Да, да, — поддержали его. — Приказывайте!
Трубецкой прислонился спиной к теплым изразцам печи:
— Погодите, друзья. Дайте нам поразмыслить над совершившимися событиями. Конечно, действие, которое представлялось нам в неизвестной дали, придвинулось. Буде слухи о намерениях Николая справедливы — согласимся, что никакой другой случай не будет столь благоприятен для приведения в исполнение наших целей...
— Правильно! Справедливо! Быть наготове! — покрыли его слова бурные крики.
— Поедем к тебе или к Оболенскому: здесь не дадут поговорить, — вполголоса проговорил Рылеев.
Но уехать им не пришлось.
Без конца входили и выходили все новые и новые люди. Одни, не снимая шуб, сообщали последние новости, подхватывали те, которые слышали здесь, и вновь исчезали. Другие присаживались к столу, обжигаясь, глотали горячий чай, спрашивали, отвечали, спорили.
Подросток, казачок Петрушка, и старая девушка Дуняша к вечеру с ног сбились. И колокольчик в прихожей звякал поминутно, и шубы подавать надобно было, и самовар подогревать, и калачей подкупать.
Наталья Михайловна помогала.
Перекинув через плечо полотенце, мыла чашки, колола щипцами сахар и улыбалась ворчанью Дуняши:
— Чистое светопреставление! День-деньской бестолочь. Где они и слова все разные находят... Кажись, ни разу еще эдакого содома не бывало. Ныне такие гости нашли, что впервой вижу.
— И все хорошие люди, — сказала Наталья Михайловна.
— Да уже наш-то дурного человека к себе не допустит, — с сердитой лаской проговорила Дуняша, не чаявшая души в Рылееве. — Оттого и идут все к нему, что уж больно душевный наш Кондратий Федорович. Такого-то человека поискать да поискать.
Наталья Михайловна повесила полотенце и направилась в детскую.
Проходя мимо столовой, заглянула в узенькую щель не совсем притворенной двери. Синий туман табачного дыма мешал рассмотреть лица. Ближе к двери сидело несколько человек, которые показались незнакомыми.
Один из них вдруг обернулся к ней лицом.
— Князь Оболенский! — обрадовалась Наталья Михайловна.
Она знала, что князя Евгения Петровича муж очень любил и рассказывал ей о нем много замечательных историй. В особенности поразил ее один поступок Оболенского: юноша Кашкин, единственный сын у матери, был вызван на поединок офицером, опытным дуэлянтом. Оболенский принял вызов на себя и убил на дуэли офицера. Мать Кашкина, считая Оболенского спасителем жизни и чести своего сына, целовала ему руки. А он не мог простить себе убийства человека, который ничего плохого ему, Оболенскому, не сделал. И с тех пор дух его быт всегда неспокоен: Оболенский искал для себя нравственных вериг. Его лицо с безукоризненно правильными чертами только изредка освещалось меланхолической улыбкой. По этой-то улыбке Наталья Михайловна сразу узнала его в клубах табачного дыма.
«Кондратий, наверное, рад-радешенек, что князь Евгений приехал», — подумала она, зная, что Рылеев очень ждал приезда Оболенского.
В детской был полумрак от горевшей голубой лампады. Настенька спала, крепко обняв желтую байковую собачку с тускло блестевшими бусинками вместо глаз.
Поздно вечером Рылеев на минутку забежал в комнату жены. Она сидела на низенькой скамеечке перед изразцовой печкой и помешивала кочергой нагоревшие угли.
— А Настенька спит? — спросил Рылеев.
— Давно, — коротко ответила Наталья Михайловна.
Рылеев вдруг опустился перед нею на колени.
— Ты что? — ласково провела она рукой по его темным густым волосам и, улыбаясь, заглянула в глаза.
Лицо ее, зубы и гладко зачесанные, за уши волосы — все отливало подвижным блеском раскаленных углей.
Несколько мгновений Рылеев молча смотрел на нее.
— Никак не привыкну я к твоей красоте, Наташа, — с серьезной страстностью проговорил он. — Каждый раз как будто впервой тебя вижу. А вот нынче при взгляде на тебя какая-то особенная сладостная боль охватывает.
Наталья Михайловна еще раз погладила его по голове.
— Полно, родной. Что это ты? Никак слезы на глазах?
— Нет, друг мой, нет, ангел-утешитель, — прошептал Рылеев и положил голову к ней на колени.
— Не жар ли у тебя? — встревожилась она, дотронувшись губами до его лба.
— Нет, ничего, погорячились мы там... — Рылеев чуть двинул рукой в сторону кабинета.
— Нынче новые у тебя. Кто это — глаза глубокие, высокий такой?
— О ком бы это? Что-то невдомек...
— А тот, что позже приехал, собою нехорош и на всех смотрит, как отец на расшалившихся ребятишек. Дуняша его шубу припрятала было: «Неровен час, стащит кто», говорит. А шуба, правда, целый клад, вся на черно-бурых лисах. Чудо как хороша!
Рылеев улыбнулся.
— Это Трубецкой.
— Тоже сочинитель?
— Да, ангел мой, только он... не стихи сочиняет.
Наталья Михайловна широко раскрыла глаза. Рылеев поцеловал их и, уходя, сказал:
— Ложись, милый друг. Я приду поздно.

Отвечая кому-то на один из бесчисленных вопросов, Рылеев вдруг взялся за горло, будто сдавленное сухими, шершавыми пальцами.
«Нет, видимо, Наташа права. Простудился я. Вот и озноб», — подумал он.
Хотел пройти к жене, чтобы взять ее теплый платок, но кто-то резко дернул его за полу фрака. Рылеев обернулся.
Сердитые глаза в упор смотрели на него.
— Ты что, Каховский?
— Послушай, скоро ли эти болтуны уберутся восвояси?
— Что ты, голубчик? Чего сердишься?
Наклонился и погладил по плечу, но Каховский сбросил его руку и продолжал тем же недовольным тоном:— Сам знаешь, о чем речь должна быть.
— Так ведь поутру с Трубецким обо всем условились...
— Ни о чем не условились. Ахали и всякие превыспренние речи произносили... Пусть уходят!
— Да ведь не выгнать же их?
Презрительная улыбка шевельнула сухие губы Каховского:
— Невежливо? От князей вежливостью заразился? Те и помереть готовы из вежливости.
Каховский отвернулся сердито и ни слова не сказал, пока не разошлись все те, при ком нельзя было говорить о самом главном.
Как только наступила эта минута, Каховский встал, подошел к столу и, не садясь, впился в Трубецкого взглядом. Трубецкой вдруг покраснел, но глаз не опустил.
— Нынче нам Рылеев сказывал, — медленно заговорил Каховский, — что Северная директория назначила вас, князь, в диктаторы. Отдавая всего себя служению на благо отечества моего, осмеливаюсь спросить, какими силами мы располагаем, какие действия решено предпринять для успеха затеваемого дела? И еще: что надлежит исполнить мне, человеку одинокому, без богатства и знатности, уволенному за болезнью от службы Астраханского кирасирского полка поручику Каховскому?
Рылеев пристально смотрел на него и не понимал, а сердцем чувствовал, что за этим нарочито деловым тоном Каховский прячет острую муку сомнения и в Трубецком, и в нем, Рылееве, и в Оболенском, и во всех тех, кто здесь только что спорил, восклицал и клялся заветными клятвами.
— Ну что же. Будем отвечать по пунктам, — снисходительно улыбнулся Трубецкой. — Наши силы... Морские... Лейтенант Завалишин принят в Общество. Но держится в стопине и успехов своих в распространении наших идеи среди матросов не объясняет. Но лейтенант Торсон завербовал изрядное количество лейтенантов и мичманов. Среди них Дивов.
— Дивов — мальчишка, ракета. Если и привлечет к себе внимание, то лишь на краткий миг, — сказал Бестужев.
— Но возмутить матросов он сумеет, — проговорил Рылеев, зябко поеживаясь. — А сменить начальство и захватить крепость сможешь ты, Бестужев.
— Ни меня, ни Завалишина матросы не послушают, — спокойно ответил Михаил Бестужев. — Им нужен приказ их же начальников.
— Пустяки вы говорите, — рассердился Рылеев. — Гвардейский экипаж будет наш.
— По причине того, что ты сего желаешь? — с иронией спросил Каховский.
— Ты, братец мой, ходячая оппозиция, — полусердито ответил Рылеев, — тебя не переговоришь.
— Итак, князь? — снова обратился к Трубецкому Каховский.
— За Московский полк можно ручаться. Не правда ли, Бестужев? — спросил Трубецкой.
Бестужев утвердительно кивнул.
— Финляндский и лейб-гренадерский тоже наши, — сказал Рылеев.
Трубецкой подробно пересчитывал батальоны и роты полков, в которых среди офицеров многие были членами Тайного общества.
Но, вслушиваясь в интонации его голоса, всматриваясь в длинное усталое лицо и, в особенности в очертания бесхарактерных губ, Каховский ничему из того, что тот говорил, не верил.
— Что же касается вооруженных сухопутных сил на юге, — после небольшой паузы продолжал Трубецкой, — то они давно готовы. Сергей Иванович Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин надеются произвести военную революцию без малейшего кровопролития. Оба они убеждены, что угнетаемые помещиками крестьяне, притесняемые начальством солдаты и офицеры, а также разоренное дворянство по первому знаку возьмут сторону восставших. Павел Иванович Пестель сетовал, правда, что Сергей Муравьев больно скор и что ему с большим трудом удается сдерживать южан от их нетерпеливого стремления выступить. Но если это все же случится невдолге, Пестель, разумеется, тоже подымется, а за ним большая сила. Никита Муравьев недавно показывал мне письмо Павла Ивановича, в котором он напрямик спрашивал, готовы ли мы к выступлению, а ежели нет, то когда именно сможем выступить.
— А что ему ответил Никита? — спросил Оболенский.
— Никита прислал мне в Киев для окончательного согласования свой проект конституции. Мне не нравится излишняя его предосторожность и стеснение для народа... А сам Никита, к сожалению, снова повез свою супругу в орловскую деревню... Александра Григорьевна очень хворает после неблагополучных родов, — сочувственно проговорил Трубецкой.
— Так, — сказал Каховский. — Крысы начинают покидать корабль.
— Теперь касательно вашего третьего пункта, — делая, вид, что не слышал фразы Каховского, продолжал Трубецкой. — Меня, право, смущает ваш вопрос. Мы все положили отдать себя на служение отечеству. И я не понимаю... почему вы, Каховский...

— Извольте, я изъяснюсь. Для блага моего отечества я готов бы и отцом моим пожертвовать. Но мне надо быть твердо уверенным, что я не паду жертвой ради тщеславия других.
— Экой ты, право, — вырвалось у Рылеева. — Бери пример с Якубовича. Тот, однажды доверившись нам, без рассуждений готов всячески жертвовать собой...
— Все это у него хвастовство, бравада, — хмуро прервал Каховский.
— Он давно предлагал убить государя, да мы не допустили, — продолжал Рылеев.
— Что же так?
— Время не пришло.
— А когда придет, тогда кого удостоите?
— Обстоятельства покажут, — в один голос сказали Трубецкой и Оболенский, переглянувшись между собой.
Каховский заметил это.
— Прошу вас, господа, — бледнея, заговорил он, — запомнить однажды и навсегда: если вы разумеете меня кинжалом, то, пожалуйста, не уколитесь. Я готов жертвовать собой отечеству, но ступенькой к возвышению ни даже тебе, Рылеев, ни кому другому не лягу.
Оболенский с жалостью глядел в его искаженное обидой и страданием лицо. Захотелось успокоить его.
— Чудной вы: то пожертвовать жизнью собираетесь, а то самолюбие ставите выше... Право, зря раздражаетесь, Петр Андреевич.
— Я не Андреевич, а Григорьевич! — бешено крикнул Каховский. — А жертвовать собой — не значит жертвовать честью. Памятуйте это, ваши сиятельства!
Резко повернулся и выбежал в прихожую. Там, оборвав вешалку на воротнике шинели, схватил ее и ринулся вон...
В то время как курьеры везли в Варшаву Константину письма из Таганрога и Петербурга, в то время как на монетном дворе чеканились рубли с изображением профиля этого нового царя и все витрины петербургских магазинов выставили наскоро отпечатанные портреты Константина, «похожего на папеньку, но в издании чудачествами дополненном», как выражались столичные остряки, — сам Константин неистовствовал от злобы и досады, запершись в кабинете своего варшавского дворца.
«Насильно с престолом лезете, — грозил он кулаком невидимым верноподданным, — а потом, как отца, задушите. Ведь я-то Николая знаю! Он ни перед чем не остановится. Еще неизвестно, не его ли рук дело, что Александр так внезапно к праотцам отбыл. Уж больно невтерпеж Никсу на трон усесться... И письмо, какое любезное прислал! Все для того, чтобы потом всякие подозрения отклонить. Посмотрим, посмотрим», — часто перемигивая коротенькими светлыми ресницами, теребил он оставшиеся вокруг лысины волосы. И вновь хватал письмо Николая, в котором тот умолял: «Arrivez аи nom de Dieu». [Бога ради, приезжай! (франц.)].
«Сейчас, сию минуту поскачу к вам удавливаться! — кривлялся Константин. — И матушка кличет. Будто моих писем об отречении престола ни Дибич, ни Волконский, ни сам братец Никс не получали. Ведь я же велел Михаилу категорически передать, что никакая сила не может поколебать моей решимости. Дядьку Опочинина присылали. Думали растрогать воспоминаниями юности».
В дверь осторожно постучали.
Константин замер.
Стук повторился.
— Кто? — испуганно крикнул Константин.
— Флигель-адъютант его высочества Лазарев с эстафетой из Санкт-Петербурга.
Константин на цыпочках приблизился к двери и приложил ухо. Несколько голосов шушукались, но о чем — разобрать нельзя было.
Так же бесшумно отошел и приказал:
— Просунь, что привез, под дверь внизу.
Зашелестела бумага, и невидимая рука продвинула конверт, Константин схватил его обезьяньим движением.
«Его императорскому величеству государю Константину Павловичу от председателя Государственного совета князя Лопухина», — увидел он на конверте.
«Так, так...» — и, не читая, разорвал в куски.
Как дразнящий язык, высунулся из-под двери другой длинный конверт.
И снова:
«Императору Константину от великого князя Николая».
Этот вскрыл. Снова уверения в верноподданстве и братских чувствах и во имя всего этого настойчивые уговоры прибыть в столицу, «ибо упорство твое оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, которых последствий я не отвечаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый паду жертвой...»
— Трусит братец! Ах, как явно трусит! — бросая письмо на стол, презрительно проговорил Константин.
Но, вспомнив, что и сам сидит запершись, вспыхнул весь и ринулся к двери. Ключ щелкнул.
— Ну-с, пожалуйте, ваше превосходительство, — широко распахнул дверь Константин перед Лазаревым.
Тот вздрогнул и, шагая по-военному, переступил порог.
— Честь имею явиться, ваше императорское величество!
— Как, как, как?! — скороговоркой переспросил Константин.
Лазарев выпятил грудь и вздернул плечи:
— Ваше императорское вел...
Но Константин, быстро сложив два кукиша, поднес их к самым губам генерала.
— А это видал?! Я тебе покажу «величество»! — он затопал ногами и забрызгал слюной парадный генеральский мундир. — Я вам всем покажу такое «величество»... Узнаете вы у меня, как моей воли ослушиваться!
Лазарев дергал головой, как взнузданный конь, и выпученными глазами водил за бегающим по комнате Константином.
— Я тебя под арест засажу! И всех, всех под арест! Ступай в комендантскую! Скажи, чтоб немедля под арест, дабы одумался в одиночестве. Все вы прохвосты! Все кобели...
Генерал щелкал шпорами.
— Прочь! Чтоб глаза мои не видели...
Генерал спиной пятился от наступающего на него Константина.
Константин хотел снова запереться на ключ, но послышались легкие шаги, шуршанье шелка, и мягкий женский голос попросил по-польски:
— Позволь войти. Нельзя же так.
— Входи, не заперто.
Вошла жена Константина, княгиня Лович, статная, полногрудая, с круглым выхоленным лицом, которое немного портил слишком высокий лоб. Но княгиня знала этот недостаток и закрывала лоб целой гирляндой подстриженных густых завитков. К тому же золотисто-карие глаза ее казались еще ярче из-под этих доходящих почти до бровей кудряшек,
— Ты все еще сердишься, коханый мой? — спросила она.
— Надоели, покою не дают. С «величеством» лезут...
— Послушай, может быть... Ведь я знаю, что русские цари должны непременно жениться на принцессах. И то, что я... Одним словом, ты сам понимаешь, о чем я хочу сказать.
Константин остановился перед ней, растопырив ноги и наклонив голову. Круглые навыкате глаза его зашныряли по ее осанистой, красивой фигуре. Кустики его бровей казались совсем белыми на покрасневшем лбу.
«Опять не верит», — подумала Лович.
— Да, я вас хорошо понимаю, княгиня, — заговорил Константин по привычке перемигивая короткими выцветшими ресницами. — Вы сначала надеялись, что я сяду на трон и посажу вас рядом русской государыней. Затем вы убедились из дальнейших событий, что сему не бывать. Теперь вы положили освободить себя от уз с полковником Константином Романовым, ибо сей несчастный не то что царем быть не может, а даже и супружеские обязанности по причине своего тщедушия не всегда исполнять в силах...
Лович поджала румяные губы и возмущенно повела полными плечами.
— Ну что, угадал?
Она молча повернулась к выходу.
— Постой!
Константин хотел схватить ее за плечо, но рука скользнула по шелковому платью и зацепила длинное жемчужное ожерелье, на котором висел лорнет. Ожерелье порвалось, и жемчужные бусинки рассыпались по паркету.
Лович повернула голову через плечо и смерила Константина презрительным взглядом с головы до узких, с кисточками ботфорт.
В прошлом Лович знала много мужчин, а натуру своего нынешнего супруга изучила в совершенстве. Она знала, что когда он разбушуется, робость и подобострастие бывали только маслом, подливаемым в огонь его самодурства. В этих случаях нужен ушат холодной воды. И таким ушатом облила:
— Ты цо зробил? Пся крев...
Константин заползал по ковру и паркету, собирая бусинки и каждый раз, когда клал их в теплую, надушенную ладонь Лович, терся щекой о шелестящий шелк, покрывающий ее колени.
— Ну-ну, кисанька, не сердись, — лебезил он, — прости своего котика, погладь по шерстке, а то все против... против...
— Давай вместе напишем Николаю, — примирительно предложила Лович.
Она была не злопамятна. А жизнь любила всякую: и прежнюю, когда была маленькой актрисой с большим числом поклонников, и нынешнюю — жены наследника российского престола. Она не прочь была надеть на свои по-мальчишески подстриженные кудри корону русской императрицы, во-первых, потому, что очень любила крупные бриллианты, а во-вторых, такие головные уборы можно видеть не на многих женщинах.
Но если этого почему-то нельзя, то и не надо. В Варшаве можно жить даже веселей, чем в холодном и чопорном Петербурге да еще будучи императрицей, у которой вся жизнь на виду.
— Ну, хочешь, напишем?
— Хорошо, хорошо, — обрадовался Константин. — Только условие: официальное письмо с тобой. А частное уж я сам. Хочу душу отвести.
Через час Лазарев был снова позван в кабинет Константина.
— Вот, дорогой генерал, — нарочито вежливо заговорил Константин, — письма: князю Лопухину — одно, брату Николаю — другое.
Протянул, но сейчас же отдернул.
— Впрочем, это частное вслед за вами свезет мой курьер. Это — августейшей родительнице. А третье, — Константин помахал перед самым носом генерала большим конвертом, — его величеству государю императору. Понял?
— Так точно, ваше императорское...
— Ну?
— Высочество! — выпалил Лазарев.
— То-то же, да чтоб больше меня не беспокоили, а то я вас всех пошлю... — и выругался так крепко, что стоявший по ту сторону дверей часовой невольно крякнул.

Через неделю Николай Павлович слушал проект нового манифеста к народу по поводу своего восшествия на престол.
Карамзин и Сперанский каждый представили свой текст, но Николаю не нравился ни тот, ни другой.
— Уж очень много у вас о любви да о сердцах невинных, Николай Михайлович.
Царь обиделся на Карамзина за то, что в тексте манифеста он написал: «Да благоденствует Россия истинным просвещением умов и непорочностью нравов, плодами трудолюбия и деятельности полезной, мирною свободою жизни гражданской и спокойствием сердец невинных». И далее: «Да исполнится все, чего желал тот, коего священная память должна питать в нас ревность и надежду стяжать благословение божие и любовь народа...»
— Точно о своей «Бедной Лизе», которая при всей своей непорочности и невинном сердце стяжала любовь Эраста, а потом утопилась из-за нее, — презрительно усмехнулся Николай.
Но Сперанский подправил манифест, подчистил, влил в карамзиновскую превыспренность и чувствительность строгую деловитость, усвоенную при управлении Сибирью, где народ независим, крепок и в случае чего прет на рожон, как медведь в тайге. В общем, вышло так, как хотелось царю.
Николай взял перо.
— Какое нынче?
— Тринадцатое, ваше величество, — разом откликнулись оба сановника.
— Не люблю этого числа, — и царь опустил перо.
— Ах, кабы его высочество Константин Павлович изволил прибыть и лично отречься, то сего совершенного недоразумения не произошло бы! — вздохнул Карамзин.
— Кабы, кабы, — передразнил Николай. — Прочтите вот — и он протянул письмо Константина.
Сановники столкнулись над ним лбами.
«Приглашение ваше приехать не может быть принято мною, и я объявляю вам, что удалюсь еще дальше, коли все не устроится согласно воле покойного императора...»
Сановники вздохнули с облегчением.
— Осмелюсь спросить, ваше величество, — заговорил Сперанский, — слышно было, что экстренный курьер привез еще одно письмо частного характера. Быть может, обнародование сего последнего...
Деревянная колотушка вдруг заколотила в горле Николая.
— Уморил, Михайло Михайлыч, право, уморил, — хохотал он. И стал шарить в карманах.
Наконец, достал измятый лист бумаги, покрытый шутовским, прыгающим почерком Константина:
— Нате обнародуйте!
Сунул к серьезным голубым глазам Сперанского набор остроумных, но цинично-грубых фраз, пересыпанных самой изысканной руганью по адресу престола, Государственного совета, митрополита, войск и всех тех, кто поспешил с присягой на верность ему, Константину.
Сперанский протянул листок Карамзину. Тот по старческой дальнозоркости, стал читать его, держа в вытянутой вперед руке.
— Это вам не сентиментальный бульончик, коим изъясняются героини романов, — тяжело дыша от смеха, проговорил Николай. — А как Лопухина отбрил? Читали? Ведь Константин прав: Государственный совет не смел присягать, не спросись его воли, а лишь по моему приказанию. Где ж это видано, чтобы по распоряжению наследника присягали царю? Ну, дело прошлое. А теперь.
Взял перо. Обмакнул и подписал:
«Дано в С. – Петербурге. Декабря 12, в лето от Р. X. 1825.
Николай».

32. Силы морские и сухопутные

Роты Московского полка кончали ужинать. Солдаты аккуратно разложили вокруг опустевших мисок деревянные, блестящие от постного масла ложки и стали размещаться по нарам.
В темноте переговаривались вполголоса:
— Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят...
— Беспременно погонят. Старшой сказывал.
— Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут — и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай...
— Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.
— Ничего, новым веником париться будем.
— Эт-то так. Да кто ж все-таки будет окончательный? — Микола заместо Константина править будет.
— Аль не поладили братья?
— Вестимо. Константин между поляков обжился, полячку, пыхать, за себя замуж взял. Когда под Калишем стояли, я го самолично видал. Обрядность на нем вся польская. Обличьем в батюшку Павла Петровича, такой же курносый, рыжий и росточком мал...
— И я видал — чистый Павел, — подтвердил кто-то.
— А Миколай тоже небось штука.
— Одна сатана, — ответил тот же голос.
— Вот кабы который из них срок солдатчины урезал, — вырвалась из глубины души чья-то заветная мечта.
— Да кабы насчет воли...
— Вишь, чего захотели, — с горечью откликнулись с дальних нар. — Держи карман шире...
— О-хо-хо, хо-хо, — сокрушенно вздохнул кто-то.
Настала тишина, долгая и напряженная. Потом послышался зевок. Другой. Третий.
Вдруг голос, уверенный и твердый, проговорил:
— А куда бы лучше было, братцы, кабы царей вовсе не было.
— Видно, без них невозможно, — послышалось насмешливое возражение. — Французы вот, к примеру, десять годов тому назад Бонапарта сбросили, а заместо него Людовика Дизвитова [Dix huit (XVIII) (франц.).] поставили.
— Что ж, братцы, — зазвенел совсем молодой тенорок, — выходит, без царей никакая держава стоять не может?
— Походил бы с мое по белу свету, знал бы, что без царей люди куда почище нашего живут, а которые дурни...
— Слышь, Яригин, ты того, полегче, братец, — шепотом остановил товарища солдат Колокольцев, — забыл, как поручик Бестужев наказывал, чтоб до утра побереглись. Завтра делов хватит... А коли нас заране сцапают...
— Ладно, дождем утра...

На полковом дворе в полумраке утренних сумерек строились роты московцев.
Поправляли кивера, пристегивали сумки с патронами.
Михаил Бестужев, торопясь к казармам полка, столкнулся у калитки с Каховским.
— Ну как? — спросил тот.
— Сейчас выйдем. Я уже на рассвете был здесь. Люди, брат, золотые. Поняли с полуслова.
— Смотрите же, не погубите лейб-гренадеров. — Каховский погрозил пальцем. — Они тоже выходят.
— Рады стараться, — отдал честь Бестужев и вошел в калитку.
Вместе с Щепиным-Ростовским отдавал последние распоряжения:
— Не забывать же присяги, ребята. Заверяем, что никакой облигации от Константина Павловича не было, и присяги ему до тех пор не изменять, покуда он сам лично не потребует.
— Чего там, — говорили меж собой солдаты, — как присягнули Константину, так тому и быть. А то повадятся, словно в чехарду друг через дружку на трон скакать, а на наших спинах рубцы останутся.
— Это как пить дать...
— Знамя где?
Над полком взвилось боевое знамя.
— Сюда подай! — крикнули из пятой роты.
— Ишь вы, больно прытки, — ответил знаменный унтер.
Рядовой Колокольцев подбежал к нему:
— Подай, тебе говорят.
Схватился за древко. Другие подбежали на подмогу. Завязалась борьба. Древко затрещало.
Щепин с обнаженной саблей протиснулся в гущу. Ткнул в плечо рядового. Тот отскочил:
— Да ведь я за вас, ваше благородие! За Константина!
— Не безобразь! — скомандовал Щепин. — Стройся колонной в атаку!
— Колонной в атаку! — скомандовал у ворот и Бестужев. — Шагом марш!
Двинулись к воротам, но навстречу генерал Фредерикс.
— Стой! Куда? — крикнул он багровея.
А в ответ такое же грозное:
— Вы за кого, генерал?!
— Я присягнул государю Николаю Павловичу. Что за... — и не договорил: сверкнуло лезвие сабли в руках Щепина, и Фредерикс упал.
— Шагом марш! — снова прозвучала команда.
Солдаты двинулись. Но опять раскаты начальнических окриков, громкий спор, какая-то возня. Снова раненые — генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Кто-то захлопнул тяжелые ворота. Часть полка осталась во дворе, другие роты двинулись. И пошли... пошли. Знамена распущены, мерная дробь барабана бодрила, ускоряла шаг. Вот уже Фонтанка.
Московцы шли по запорошенным снегом улицам туда, к каменной площади, где Медный Всадник вздыбил уздой могучего коня.
И как снежный ком, двигаясь, обрастает снегом, так обрастал, разбухал и ширился Московский полк от все большего и большего числа примыкавших к нему людей...
Батальон Гвардейского экипажа, собранный возле казарм, приготовили к присяге. Принесли аналой. Пришел полковой священник. Заняв было место возле аналоя, он вдруг отошел сторону и растерянно переминался с ноги на ногу.
Генерал Шипов, бригадный командир, держа царский манифест вытянутыми вперед руками, читал его, зычно повышая голос в начале каждой фразы.
Матросы хмурились: только что стало известно, что двух мичманов, которые отказались присягать новому царю, увели на гауптвахту.
— Погляди-ка, как у бригадного командира руки дрожат, — шепнул один матрос другому.
— Краденое держит, — пожал тот плечами.
Издали послышалась ружейная пальба. Матросы насторожились.
Шипов очень торопился дочитать манифест и все же не успел: с шумом распахнулись ворота, вбежал Николай Бестужев:
— Ребята! Наших бьют! Не выдавать! За мной!
Матросы, как один, ринулись за ним.
«Орудия захватить бы из арсенала», — на бегу вспомнил Бестужев, но остановиться не мог.
Он уже перестал ощущать себя отдельным» существом от бегущих рядом с ним. Он стал частицей человеческого потока, несущегося с гулким топотом и громкими криками к Неве и дальше, на Петрову площадь, где Медный Всадник вздыбил медного коня...
Прямо через Неву поручик Сутгоф и батальонный адъютант Панов вели по льду три роты лейб-гренадеров. Вскарабкавшись по обледенелым гранитным ступеням, они вышли против Зимнего дворца и быстрым маршем направились в его внутренний двор.
Комендант Башуцкий, выбежав навстречу, стал пожимать офицерам руки:
— Сколь радостно видеть усердие молодых командиров и вас, молодцы гренадеры, к защите престола.
— Стой! — отшатнулся Сутгоф.
Среди саперов, стоящих у входов во дворец, раздался хохот.
— Вот ускочили, так ускочили! — пошутил взводный.
— Назад, ребята, это не наши, — скомандовал Сутгоф — И бегом за ворота.
— Мерзавцы! — вырвалось у Башуцкого
— Эх, — с сожалением вздохнули саперы, а молодой подпоручик из французов недоуменно пожал плечами.
— За мной, ребята! — командовал Сутгоф.
— Здорово, гренадеры! — раздался вдруг оклик Николая.
Не сразу узнали его голос. Совсем не тот, что бывал на ученье. Вместо грубой властности — вибрирующая неуверенность.
Ответили сдержанно:
— Здравия желаем, ваше императорское высочество.
Николай проглотил «высочество», но оно холодным комом застряло в груди.
«Значит, не за меня». И уже совсем смирно проговорил;
— За меня — направо. Нет — налево.
— Налево! — приказали Панов и Сутгоф.
— Налево! — откликнулись гренадеры и маршем зашагали к каменной площади, к Медному Всаднику.

Рано утром генерал Воропанов, собрав всех офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, поздравил их с новым императором и прочел, особенно внятно отчеканивая каждое слово, об отречении Константина и манифест Николая.
Белокурый поручик Андрей Розен вдруг отделился от вытянувшейся шеренги офицеров и еще по-юношески звонким голосом спросил:
— Если все читанные вашим превосходительством бумаги тождественны подлинникам, в чем имею причины сомневаться, то почему нам не приказали сразу же после кончины государя императора Александра Павловича присягать Николаю Павловичу?
Генерал оторопел. Не сводя налившихся кровью глаз с белокурого поручика, он отступил на несколько шагов и, глубоко забирая воздух после каждого слова, проговорил:
— Поручик Розен, о том думали и рассуждали люди и постарше и поумнее нас с вами...
Услышав насмешливое покашливание, генерал вовсе побагровел.
— Господа офицеры! — по-начальнически крикнул он. — Вы неприлично ведете себя. Да... да... неприлично... Неблагопристойно... Ступайте по своим батальонам и приводите людей к присяге. И чтоб все было, как подобает! Иначе...

— Иначе вот что, — проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка...»
— Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, — попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. — Я должен сейчас же ехать...
— Андрюша, почему ты не глядишь на меня? — спросила Анна Васильевна, бледнея. — Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?
— Да, Анюта, то самое...
— А мне можно с тобой?
— Нет, мой дружок, нельзя тебе...

Она глубоко вздохнула:
— Ну, поезжай, господь с тобой... — Перекрестила и поцеловала в лоб, — только помни: я тебя жду.
На Исаакиевском мосту кучер обернулся.
— Ты что?
— Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.
Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.
От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, — всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.
Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.
А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.
— Поезжай домой, — выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.
У самого каре кто-то взял его за плечо.
— Пущин...
— Здравствуй, Розен. Видишь — маловато нас... Если можно, достань еще людей.
— А где же Трубецкой?
— Пропал... А может быть, спрятался... Так, если можно, достань помощи. А нет — и без тебя тут довольно жертв.
— Я сейчас, — и Розен бросился назад, в свой Финляндский полк. Запыхавшимся голосом он торопил солдат:
— Проворней, проворней! Вложить кремни. Взять патроны. Должно спешить, ребята. Нашей помощи ждут.
Батальон выстроился. Офицеры стали у своих рот. В это время от корпусного командира Воинова прискакал адъютант с приказанием вести батальон к Зимнему дворцу.
Двинулись колоннами.
На набережной граф Комаровский передал тот же приказ от имени царя.
Посредине Исаакиевского моста раздалась команда;
— Ружья заряжай!
Солдаты стали креститься.
Розен оглянулся назад: за его стрелками стояло еще шесть взводов, а впереди только один — карабинерский.
И, когда граф Комаровский скомандовал: «Впе-ред!» Розен, набрав полные легкие крепкого, холодного воздуха выдохнул всей грудью:
— Стой!
Никто не шевельнулся.
Напрасно командиры взводов пускали в ход все испытанные средства: окрики, ругань, угрозы... Солдаты стояли без движения.
— Подлецы! Мерзавцы! — кричал на них Комаровский. — Не слушаетесь команды, прохвосты!
— Всех не наслушаешься! Уж больно вас много, — неслось по солдатским рядам. — Небось наш командир знает, что делает...
А по обеим сторонам шумел народ и ободряюще поддерживал стрелков:
— Молодцы ребята! Ай да молодцы! Что супротив своих идти! Часок подержитесь, а там по-своему повернем!
Комаровский в бешенстве стегнул своего коня и поскакал ко дворцу. И как бросают камнями в злого пса, так вслед ему понеслись насмешки:
— Гляди, шею свернешь — век плакать заставишь!
— Миколаю почтеньице передай!
Командиры взводов тоже разбежались.
Капитан Вяткин уговорил было карабинеров. Но лишь только они тронулись, снова раздалось грозное: «Стой!»
— Стой смирно и в порядке! — подняв шпагу, крикнул Розен. — Вы оттого не идете вперед, что присягали Константину. Так стой же! Я отвечаю за вас. И мою команду слушать!
— Рады стараться! — пронеслось по рядам карабинеров.

Каховский выстрелил. Два гренадера отнесли в сторону смертельно раненного Стюрлера.
— Мы с батальонным командиром Пановым уж и надежду стали терять, — рассказывал Сутгоф, блестя синими, от шведа-отца унаследованными глазами. — И вдруг... Саша Одоевский вызывает меня и говорит, что люди готовы. Мы к ним: «Ребята, за нами, впе-е-ред!» И все семь рот хлынули
...Снова появился Каховский. Подошел и слушал молча. Боком, цепляясь одной ногой за другую, приблизился Кюхельбекер:
— Оболенский, где же наш диктатор?
— Не знаю, почему Трубецкого нет, — развел тот руками.
— Но послушайте, ведь нельзя же без начальника!
— Конечно, конечно, — поспешно согласился Оболенский. — Никоим образом невозможно...
Подошли другие.
— Так как же быть?
— А будьте вы, Бестужев, начальником.-
Николай Бестужев решительно отказался:
— На море — с удовольствием, а на сухом пути я, лейтенант, понятия в командовании не имею.
— Тогда вам, Оболенский, — Кюхельбекер взял его за руку и подвел к солдатам. — Вот вам, братцы, новый начальник.
Оболенский застенчиво улыбнулся, постоял минуту перед каре и вернулся к Бестужеву.
— Так как же быть? — снова повис тревожный вопрос.
— Подождем, — попробовал успокоить Оболенский.
— Чего ждать?
— Где Рылеев?
— Где Трубецкой?
— Трубецкой пропал куда-то, Рылеев мечется по полкам, уговаривает, людей, — сказал Пущин.
— Нашел время. Теперь уже только один язык возможен — язык оружия.
— Но ведь Трубецкой сказал — без него огня не начинать.
— Трубецкой, Трубецкой! — сердито передразнил кто-то. — А сам он где?
Каховский полными муки глазами смотрел на своих товарищей, переходящих с одного места на другое. Их растерянный вид и суматошные движения заставляли его страдать.
Он видел, что и солдаты с удивлением смотрят на своих новых начальников, которые то и дело сходятся группами, шепчутся, переглядываются и вытягивают шеи, всматриваясь в даль проспектов.
Одоевский и Пущин время от времени подходили к солдатам.
«Точно в светском салоне занимают гостей разговорами», — с горечью подумал о них Каховский.
— Смотрите, Анненков наш, с кавалергардами стоит. Вот и ладно, не пойдет же он против нас. Однако кавалерия в атаку идет.
— Пущин, командуйте вы.
— Да я в штатском, а впрочем... — он быстро подошел к солдатам:
— Ребята, я бывший военный, будете слушаться моей команды?
— Рады стараться, — оживились солдаты. — Только командуйте. А то что зря стоять.
Кто-то подал Пущину саблю.
— Го-товьсь! — раздалась его звучная команда.
Лошадиные морды конной гвардии вплотную придвинулись к каре. Клубы морозного пара от дыхания коней смешались с людским дыханием.
Зазвучали ружейные выстрелы.
— Ур-ра! — громыхнуло по всей площади, перекатилось за Неву и по окрестным улицам.
Лошади, скользя и спотыкаясь, шарахнулись назад ко дворцу.
— Спасибо московцам... Поверх голов стреляли, а то бы многих положили, — говорили кавалеристы.
И снова атака, такая же нестройная, спотыкающаяся. И переговоры между нападавшими и мятежниками:
— И чего прете, дуралеи? Ведь не за себя одних стоим. За всех...
— Попрешь, коли посылают, — отвечали с коней. — А вы держитесь, ребята.
И снова затишье с обеих сторон. Подскакал, было, генерал Сухозанет.
— Ребята, государь надеется, что вы образумитесь. Он жалеет вас.
Сухозанет, — крикнул Оболенский, — давай конституцию!
Сухозанет тряхнул султаном. Чей-то кирпич попал в этот султан, и из него посыпались перья. Раздался дружный хохот и свист. И генерал галопом вернулся ко дворцу.
Еще несколько генеральских султанов — и снова свист, крики и комариное нытье пуль.
— Озябли, ребята? — подошел к каре Александр Бестужев.
— Есть маленько, ваше благородие.
Бестужев, сам не зная для чего, отдал приказание лейб-гренадерам стать на фасы, а московцам — внутрь каре.
— Эдак в господских залах кадриль танцуют, ей-богу, — сказал усатый гренадер.
— Ума не приложим, чего топчемся на одном месте! — раздавались голоса. — Ноги отекли. Руки ружей не держат, пальцы свело. Есть охота!
Из толпы кто-то передал солдатам краюху хлеба. Потом другую, третью. Солдаты ломали их и ели. К Каховскому подошел Якубович.
— Стоим? — спросил он со злорадством.
— Стоим, — отрезал Каховский.
Якубович засвистал было что-то бравурное, но, взглянув в лицо Каховского, оборвал и спросил:
— А признайтесь, Каховский, что, если бы вы все согласились с моим предложением — разбить кабаки, захватить в церквах хоругви да двинуть всенародным крестным ходом, не стояли бы мы здесь так бездейственно, не морозили бы людей. Так ведь испугались рылеевского moralite [Нравоучение (франц.).]: «Подвизаемся, дескать, делу великому, и средства должны быть чистейшие...» Не по этой ли причине и ты не исполняешь того, о чем просил тебя Рылеев и чего он не допустил поручить мне?!
Каховский мрачно смотрел в устремленный на него насмешливый глаз.
— Нет, не поэтому, — проговорил он резко. — А потому, что, ища случай нанести удар Николаю, я должен был бы покинуть площадь и шататься возле Зимнего дворца. А это считаю бесчестным.
— Так-с. Ну, вы постойте,— дерзко улыбнулся Якубович, — а мне что-то неохота, к тому же голова изрядно болит. — И он скрылся.
Александр Одоевский нервно потирал руки.
— И Булатова нет, и Трубецкой пропал, — повторял он шепотом. — Булатов сам рассказывал мне, что попрощался со своими детьми и готов на все. А вот... и вовсе не явился. Что же это?!
Братья Бестужевы тихо разговаривали между собой.
— Ты обижался на меня за мои шутки по поводу затеваемого дела. А ведь так и вышло: ну, разве с эдакой малостью хотя бы и преданнейших солдат можно надеяться на успех? — говорил Михаил.
— Погоди еще крест ставить, — сам до глубины души огорченный ходом дела, все-таки возразил Александр.
— Как только стемнеет, многие к нам перейдут, — утешал Пущин.
— А вот и еще помощь, — указал он на небольшую группу юношей в кадетской форме.
Четким шагом они приблизились к каре и, отдав честь, остановились.
Один из них выступил вперед и доложил по-военному:
— Мы, посланцы Морского и Первого кадетского корпусов явились испросить разрешения сражаться в ваших рядах за счастье нашего отечества, — в его еще ломающемся голосе звучала твердая решимость...
Лица у кадет были еще совсем по-детски округлы, но в глазах светилось подлинное мужество.
Пущин вдруг почувствовал, что вот-вот заплачет растроганными слезами. Он низко нахлобучил шляпу и отошел в сторону.
Бестужевы переглянулись. У обоих сердца наполнились гордостью.
Они крепко пожали юношам руки.
— Благодарите своих товарищей за благородные намерения, — с чувством проговорил Михаил Бестужев, — а себя поберегите для будущих подвигов.
Будто темная тень упала на молодые лица. Несколько минут кадеты стояли неподвижно, как бы в нерешительности.
— Молодцы кадеты! — бодро и дружелюбно произнес Николай Бестужев. — Запомните: если нас постигнет неудача — вам надлежит довершить в будущем начатое нами дело. А сейчас, налево кругом! Шагом марш! — как на ученье приказал он.
Посланцы дрогнули и, подчиняясь приказанию, замаршировали прочь.
— Присутствие этих милых птенцов рядом с усатыми гренадерами, поистине, оригинально окрасило бы наше восстание, — глядя им вслед, со вздохом сказал Михаил Бестужев.
— Участие детей в таком деле — небывалый факт в летописях истории, — задумчиво откликнулся старший брат.
— Но каковы русские ребята! — восторженно воскликнул Александр. — Напиши о таких — скажут выдумка...
— Смотрите-ка! — раздался чей-то удивленный возглас. — Попы зачем-то к нам!
Из придворной кареты, остановившейся у главного штаба, вышли два старика священника. Один, осанистый и русобородый, остался у кареты, держась за открытую дверцу. Другой, щуплый петербургский митрополит Серафим, придерживая полы длинной тяжелой рясы, шел прямо к каре.
Толпа расступалась. Солдаты ждали, что будет. Некоторые сняли шапки. Другие только подтянулись. Кругом погашало.
— Воины, — задребезжал в морозном воздухе старческий голос. — Воины! Вы против бога и отечества поступаете: Константин Павлович письменно и словесно трикраты отрекся от российской короны. Синод, Сенат и народ присягнули государю Николаю Павловичу. Вы только одни дерзнули восстать супротив вашей священной обязанности. Я, первосвятитель церкви, умаливаю вас — успокойтесь! Не пролейте крови одноземцев ваших. Отказался, точно отказался царевич. Коли не верите мне, — он высоко поднял над головой золотой крест, — сему кресту поверьте...
— Вы так же можете быть обмануты, как и мы, — прозвучал в настороженной тишине голос Каховского. — И зачем только нас уговариваете не приступать к кровопролитию? Силой слова и креста убедите противную сторону не проливать нашей крови. Поглядите туда, владыко. Видите, что затевают там. Пушки против нас выкатывают.
— Ступай к ним! Тут тебе нечего делать, — послышались негодующие возгласы.
Солдаты надели скинутые шапки. Из их рядов раздавалось:
— Ступай прочь, николаевский калуфер. Не верим тебе. Пора тебе помирать, а не морочить народ!
— Ты сам за две недели двум царям присягал!
Кто-то дернул его за длинную рясу:
— Поворачивай оглобли, старик!
— Да попроворней, чего оробел!
— Безбожники, исчадия ада... — шептал Серафим трясущимися губами и, пугливо пятясь, отступал.
На груде камней и досок, возле лесов строящегося Исаакиевского собора, мещанин в расстегнутом кафтане, с грязно-малиновым шерстяным шарфом на шее рассказывал:
— Видя такое варварское на все российское простонародье притеснение, Константин Павлович и вознамерился уничтожить оное. Съездил он к австрийскому королю. «Одолжи, говорит, тысяч сто войска, а то мои господа благородные первеющими мерзавцами и подлецами объявились. С престола меня вон долой, чтоб я за простой народ не стоял...»
— Господа — первеющие подлецы и есть, — уверенно послышалось в толпе.
— Не все подлецы, — сказала женщина, повязанная платком, с заячьей муфточкой в руках, — поглядите хоть на этих, что перед солдатами расхаживают. Явно — господа: погоны золотые, обличье тоже благородное. И разговор, сама слышала, учтивый. А ведь вот, забыв высокое свое положение и богатство, грудь под пули подставляют. И за кого, спрашивается? А ну-ка, рассудите!
Мещанин заглянул женщине в лицо:
— Чего ты, сударыня, в военном деле понимаешь?
— Дело не военное, а народное, — заступился за женщину парень с топором за ременным поясом.
— Эт-то так. Ишь, народу и впрямь сколько привалило...
— Держись, Микола! — звонко и насмешливо крикнул кудрявый каменщик в фартуке, сидевший верхом на толстой балке постройки. И, подбросив шапку, поймал ее на лету концом сапога.
— Дядь, дай ружжо подержать, — попросил мальчик в огромном картузе, закрывающем его лицо до румяных щек
Гренадер улыбнулся в бороду.
— Подержь...
Мальчишка стал на цыпочки и старался заглянуть в дуло.
— Нет, что ж, бывают и господа, за народ которые, — примирительно начал было обстриженный в скобку, судя по «оканью», ярославец.
— Ух ты, разжалобился... господский заступник, — подбежал к нему сухопарый человек в поношенной шинели. И лицо его было сухонькое, с белокурой бородкой, и взгляд серо-голубых глаз острый, хватающий. — Под пулями стоят, дескать, господа благородные. Скажи, отвагу нашел в чем. Нет, кабы хоть одного из них кнутом отодрали, вот бы я поверил, что поравняли они себя простому народу.

— Долго ль, коротко ль, а сего им не миновать, — поддержал его въехавший в толпу извозчик.
— Константин, сказывают, народ у господ не дольше, как на шесть месяцев оставит, а там под себя возьмет. Царские будем.
— Смышлен, видать. Башка на плечах не зря болтается, — ухмыльнулся кудрявый парень.
— Робя, гляди, генерал расскакался больно! — крикнули с верхних лесов, и над головами пролетели камни, щепки и палки в генерала Воинова, подскакавшего к переднему ряду каре.
— Не галдите! Чевой-то лопочет, не слыхать...
— Гони его, улю-лю...
Ловко брошенная палка сбила генеральскую шапку с кокардой. Лошадь взвилась. Седок пригнулся и ускакал ко дворцу.

В небольшом выходящем окнами на Неву кабинете новый император всероссийский Николай Павлович суетился вокруг стола, на котором лежал план Петербурга.
Генерал-адъютант Бенкендорф и назначенный петербургским военным генерал-губернатором граф Милорадович с лицами, будто запорошенными пылью, стоя навытяжку, слушали отрывистые приказания царя:
— У главного входа во дворец поставить девятую стрелковую роту лейб-гвардии Финляндского полка. Общую охрану дворца поручить саперам. Первый и второй взвод преображенцев, а также кавалергардский полк построить на Дворцовой площади. Вот здесь, — он хотел отчеркнуть карандашом, но нажал так, что кончик сломался. Николай швырнул карандаш на пол и властно продолжал: — Мост у Крюкова канала и Галерную улицу занять павловцам. Конной гвардии обогнуть Исаакиевский собор и выстроиться до Невы. К Конногвардейскому манежу послать Семеновский полк. Измайловскому полку быть здесь, — он провел ногтем от Синего моста до Адмиралтейского проспекта.
— Его высочество с генералом Толем находятся при этом полку, — доложил Бенкендорф.
— Знаю. Финляндский полк...
— Государь, — перебил Бенкендорф, — с этим полком также неблагополучно...
— Этот полк из моей второй дивизии, — запальчиво возразил Николай. — И я, командир, знаю своих людей...
— Ваше величество, — продолжал Бенкендорф, — имеется донесение что, когда первый взвод этого полка дошел до середины Исаакиевского моста, поручик Розен скомандовал «стой», и люди не пошли дальше.
— Розен? — Николай метнулся к столу, где лежал доставленный Дибичем из Таганрога список членов Тайного общества.
— К черту финляндцев, — выругался он, пробежав взглядом по фамилиям. — Я сам с первым батальоном преображенцев встану на углу Вознесенского и Адмиралтейского проспектов. Сюда мне и доносить...
Он снова наклонился к карте:
— Смотрите.
Генералы нагнулись.
— Видите, круг почти замкнут.
В кабинет быстрыми шагами вошел князь Васильчиков.
— Ну? — выпрямился Николай.
— Ваше величество, — Васильчиков перевел шумное дыхание. — Атаки конной гвардии и кавалергардов успеха не имеют...
— Измена? — хрипло спросил Николай.
— Гололедица, ваше величество... Лошади падают... Подковы без шипов, гладкие...
«И сам я как по гололедице вступаю на престол. Вот-вот упаду», — мелькнула у Николая мысль, и будто увидел себя, жалкого и смешного, карабкающимся на ступени трона.
Хрустнул пальцами, хотел что-то сказать, но только лязгнул зубами, как голодный волк.
— Еще раз осмелюсь посоветовать вашему величеству, — тем же вкрадчивым голосом, каким недавно предлагал Александру душеспасительные беседы с Фотием, Васильчиков в третий раз предложил двинуть против мятежников артиллерию.
— Я сейчас буду туда сам, — не глядя ни на кого, сказал Николай.
— Слушаюсь, ваше величество.
Крутой поворот к выходу, но на пороге задержка.
Генерал, генерал Алексей Орлов. За ними генерал Сухозанет — и все с одним и тем же:
— В офицерах неповиновение.
— В людях беспокойство...
— Дело идет дурно.
— Прикажите...
— Повелите...
— Разрешите...
И назойливые советы:
— Артиллерия необходима.
— Картечи бы им!
А в дверях опять звон шпор, золото мундира, а выше красное лицо и тревожно насупленные брови. И снова обрывистый рапорт:
— Ваше величество, Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерикс тяжело ранены. Мятежники идут к Сенату. Я едва их обогнал. Ради бога, прикажите двинуть против них первый батальон Преображенского полка.
— Генерал-майор Стрекалов, распорядитесь на фланги батальона поставить стрелков, — приказал Николай.
Один Левашев порадовал:
— Измайловский полк в полном порядке и ждет ваше величество у Синего моста.
— Сейчас, сейчас выйду. Оставьте меня одного. Да, граф, — задержал Николай Милорадовича, — какова цена вашим уверениям о спокойствии столицы? Вот вам и «мальчишки, альманашники»...
Милорадович выпятил грудь колесом.
— Я отправлюсь к бунтовщикам и уверен, что мне удастся уговорить их.
Николай язвительно усмехнулся:
— Вы, граф, так долго командовали гвардией, что вам, конечно, скорее поверят, чем кому-либо иному.
Милорадович щелкнул шпорами.
Оставшись один, Николай заломил руки на затылок, пригнул голову к холодному мрамору столика с исчерканной вдоль и поперек картой Петербурга и несколько минут оставался неподвижен.
Потом вскочил, взял колокольчик и от его дребезжания вздрогнул всем телом.
Влетел адъютант.
— Ты к шталмейстеру, князю Долгорукову, отправишься в Аничкин дворец. Скажешь, чтоб взял детей с обеими императрицами и привез их, если возможно будет, сюда. Если нет — в Царское Село. Придворных карет не брать, найми извозчичьи. И чтоб ни-ни. Головой ответишь. Понял?
— Не извольте...
— Ступай, ступай...

Свист, хохот, улюлюканье, кирпичи, камни неслись из толпы навстречу каждому царскому посланцу, который отваживался приблизиться к мятежным войскам.
— Батюшки, глядите — сам генерал-губернатор прет...
— Где? Где? Братцы, дайте же взглянуть.
— Да вон, в санках стоймя стоит. За кучерово плечо держится.
Граф Милорадович, как был на присяге во дворце, в одном мундире с голубой андреевской лентой через плечо, промчался к казармам и через несколько минут подскакал к самому каре на белом тонконогом коне. Выхватив из ножен золотую саблю, он высоко поднял ее над головой:
— Ребята! Сабля сия подарена мне цесаревичем Константином в знак крепкой его ко мне дружбы. Изменю ли другу своему вовлечением вас в злостный обман? Истинно говорю вам — Константин Павлович отрекся по доброй воле...
— Слышали такое! Не верим! — отозвались из каре. — Пускай сам нам об этом скажет.
— Неужели среди вас нет никого, кто бывал со мной в боях против внешних врагов?! Пусть смело скажет: обманывал ли я когда своих солдат?
Солдаты молчали.
Милорадович ближе подъехал к цепи, выставленной Оболенским впереди каре, и уже по-начальнически крикнул:
— Ну, детушки, побаловались и хватит! Марш по казармам!
Старший в цепи унтер-офицер фузилярной роты Луцкий выставил перед лошадью Милорадовича штык.
— Ты что делаешь, мальчишка? — грозно крикнул Милорадович.
— Отъезжайте, граф, — подойдя, строго сказал Оболенский.
— Куда нашего шефа девали? — гневно спрашивали из солдатских рядов. — Не будем менять присягу. Эдак каждому заезжему принцу присягать заставите...
— Вот вам истин... — начал, было, Милорадович, занося руку ко лбу.
Но в этот момент где-то совсем близко щелкнул пистолетный выстрел. Оболенский обернулся. Каховский медленно заносил за спину еще дымящийся пистолет.
Милорадович, как-то неловко клонясь к лошадиной шее, цеплялся пальцами за длинную разметанную гриву. Оболенский ткнул лошадь штыком. Она рванулась и, не доскакав до угла Дворцовой площади, сбросила с себя, как мешок с кладью, обмякшее тело, затянутое в шитый золотом мундир с голубою андреевской лентой.
Золотая сабля, блеснув мгновенным лучом, уткнулась в снег.
Рядовой Яригин выбежал из строя и поцеловал Оболенского.
— Ты что?
— А что начали бой...
— Это не я...
Каховский пожал плечами.
— Вот теперь бы самое время в атаку идти, — настойчиво заговорили солдаты. — Ишь как у них закопошились.
— Пушки подкатывают ближе. И чего ждем? В военном деле не полагается зря время убивать. Гляди, сам Микола возле пушек вертится, а братца к нам шлет.
Действительно, Михаил Павлович приближался к памятнику. Остановив коня шагах в двадцати, он стал рассказывать то же, что говорил артиллеристам и московцам. Уверял, что Константин и ему заявлял о нежелании принимать корону. Но в ответ слышал упорное:
— Пусть сам Константин объявится!
— Надоели, — вдруг услышал Бестужев ленивый голос Кюхельбекера.
— Кто?
— Да они, — ткнул пистолетом Кюхельбекер в сторону дворца и прицелился в Михаила.
Бестужев схватил его за руку. Но выстрел раздался. Михаил Павлович, втянув голову в плечи, галопом поскакал назад.

— Ваше величество, прикажите послать за шинелью, — заботливо предложил Бенкендорф, когда увидел Николая на Дворцовой площади в одном мундире. — Ветер становится резким, и мороз усилился.
— Ты советуешь — за шинелью, Васильчиков — за артиллерией. Вижу, дело предстоит жаркое...
— Совсем одурели, канальи, — кивая в сторону Сенатской площади, поддакнул Бенкендорф. — Генерала Милорадовича ранили.
«Допрыгался хвастунишка», — подумал Николай.
— Послать к нему моего... — спохватился и «медика» не прибавил. «Может быть, для меня самого пригодится», — подумал с опаской.
Но Бенкендорф догадался:
— Не беспокойтесь, ваше величество. Врач Петрашевский уж и пулю вынул. Граф обрадовался, что она оказалась не солдатской. Разумеется, ее пустил кто-либо из каналий фрачников.
— А ты в артиллерии уверен? — перебил Николай.
— Абсолютно, ваше величество.
— Когда она прибудет, прикажи Сухозанету построить правым флангом к бульвару, а левым — к Невскому проспекту, — и царь поскакал к измайловцам.
Он старался держаться особенно молодецки. И когда спросил у батальона: «Пойдете за мной?» — внешне вопрос прозвучал почти спокойно.
Батальон молчал, а за него во все горло гаркнул генерал Левашев.
— Рады стараться, ваше императорское величество!
— Ежели есть среди вас такие, которые хотят идти против меня, — продолжал Николай, — не препятствую. Присоединяйтесь к мятежникам.
— Ишь ты, смиренный какой, — сказал насмешливо кто-то в задних рядах.
— Ежели таких среди измайловцев нет — к атаке в колонну! Первый и второй взвод, вполоборота нале-во!
— Ур-ра! — опять неистово закричал Левашев и, как дирижер, взмахнул рукой.
— Ур-ра! — нестройно ответили измайловцы и двинулись к Адмиралтейству.
А им навстречу гремело:
— Ур-ра-а, Константин! Ур-ра-а!..
Откуда-то — не понять откуда — запели и зажужжали, как злые осы, пули...
— Ты рискуешь головой, — Михаил Павлович потянул Николая за угол.
Генерал Толь неотступно следовал за ними.
— Государь, прикажите очистить площадь или... — проговорил он угрюмо.
— Или что? — лязгая зубами, спросил Николай.
«Трусит он так или замерз?» — подумал Толь.
И, глядя прямо в будто замороженные глаза Николая, отрубил:
— Или откажитесь от престола.
— Я послал за артиллерией...
— Она прибыла с замедлением и без снарядов, — сообщил Михаил.
— За снарядами послать в артиллерийскую лабораторию и привезти их хотя бы на извозчиках! — исступленно крикнул Николай и так вонзил шпоры в коня, что тот взвился на дыбы и, как бешеный, понесся к бульвару.
Едва удалось осадить его у самой ограды. На всем скаку подлетел генерал Комаровский:
— Ваше величество, извольте...
Но Николай перебил с испугом:
— Кто этот белокурый полковник? Он сегодня уже несколько раз попадается мне на глаза. Смотрите, как он подозрительно держится.
Заметив, что говорят о нем, Булатов сделал быстрое движение, словно собираясь достать что-то из бокового кармана. Потом резко отдернул руку и юркнул в толпу.
Николай отъехал на несколько шагов.
— Ваше величество... — снова начал Комаровский и опять не договорил: прямо перед самой мордой царского коня откуда-то появился высокий драгунский офицер с черной повязкой на одном глазу, черноусый, черноволосый. В правой руке он держал обнаженную саблю, на острие которой был надет его головной убор с белым султаном. Выпуклый черный глаз дерзко уперся в лицо царя.
— Что вам надо? — вздрогнул Николай.
Офицер вытянул руку с саблей в сторону Сената и с чувством проговорил:
— Я был с теми, государь. Но оставил безумцев и явился к вам. Примите блудного сына, ваше величество! — трагическим шепотом докончил он.
— Как вас звать, капитан? — спросил Николай.
— Якубович, ваше величество.
— Спасибо, вы знаете ваш долг, — и, наклонившись с седла, Николай протянул драгуну два пальца.
— Довожу до сведения вашего величества, что мятежники дерзновенны и жаждут крови. Они...
Николай остановил его движением руки:
— Я осведомлен обо всем, господин... Якубовский...
— Якубович, — поправил драгун.
Но Николай уже отвернулся к подскакавшему генералу:
— Ну что, Сухозанет?
— Снаряды привезены, и орудия заряжены картечью, ваше величество.
— Хорошо, Сухозанет. Попытайтесь там в последний раз, — царь движением подбородка указал в сторону памятника Петру, уже окутывающегося сумерками.
Сухозанет стрелой помчался туда.
— Мало тебе Стюрлера и Милорадовича, — упрекнул Николая Михаил.
На Сенатской площади вспыхивали молнии ружейных залпов. Из белых дымков прибойно хлынул грозный многоголосый гул.