Она была красавица, умная  и во всех
отношениях  образцовая женщина, парижанка.
Декабрист
В. С.Толстой

ПРАСКОВЬЯ ЕГОРОВНА АННЕНКОВА
(ПОЛИНА ГЕБЛЬ)

Она родилась в Лотарингии близ Нанси в старинном замке Шампиньи 9 июня 1800 года. Ее отец был роялистом. В 1793 году он вместе с другими военными вышел ночью на главную площадь города Безансона, где стоял их драгунский полк, с криками «Да здравствует король!» Разъяренный народ, схватив молодых офицеров за косы – тогда в армии полагалась такая прическа, –начал избивать роялистов. Кончилось это казнями и крепостью. Спасло его только падение Республики, гибель Робеспьера. В 1802 году он, благодаря многочисленным протекциям и ходатайствам, был принят на службу Наполеоном. Человек безупречной честности, Гебль вскоре завоевал уважение сослуживцев. Однако, желая разбогатеть, поддержать семью, он отправился в Испанию. Вскоре семья начала получать бодрые, обнадеживающие письма о том, как хорошо он принят в Испании, но переписка вдруг оборвалась, и Гебль, и лошадь его, и сопровождающий его человек пропали без вести.
«Матери моей, – вспоминает Полина Гебль, – было 27 лет, когда она осталась вдовою с четырьмя детьми. Она имела свое состояние, но, по французским законам, не могла распоряжаться им, потому что отец не оставил ни духовной, ни доверенности, а мы были малолетними. Состояние перешло в руки опекунов».
Опекуны распоряжались деньгами по-своему: семья выпрашивала их точно милостыню, жизнь становилась все труднее, все невыносимее, и Полина со старшей сестрой вынуждены были зарабатывать вышивкой и шитьем, чтобы помочь матери прокормить семью. А мать занемогла, ей становилось все хуже. Тут пришел 1812 год...
«Я видела знаменитую комету, предшествовавшую войне 1812 года, и помню, как французские войска отправились в поход, когда Наполеону вздумалось покорить всю Европу. В этом походе участвовал один из моих дядей – брат матери. Накануне своего выезда он ужинал у нас и, прощаясь с матерью, сказал:
  – Бог знает, вернусь ли я, мы идем сражаться с лучшими  в мире солдатами:  русские не отступают.
Слова эти поразили меня: я пристально посмотрела на дядю. Он как будто предсказал судьбу свою, потому что лег на поле Бородинской битвы.
Кто не был очевидцем того горя и отчаяния, которое овладело Францией после кампании 1812 года, тот не может себе представить, что за ужасное то было время! Повсюду слышались плач и рыдания. Не было семьи, которая не надела бы траур по муже, сыне или брате... Начался целый ряд бедствий для всей Франции, и стоны, и слезы увеличились, когда Наполеон сделал второй набор. Тогда забирали всех без исключения, не щадя 17-летних юношей. В городе, где мы жили, не оставалось буквально ни одного мужчины, кроме стариков и детей.
Но страшнее и печальнее всего было видеть возвращение солдат... Солдаты шли в беспорядке, измученные, недовольные, убитые духом, проклиная того, кого сперва боготворили. Они были в таком изнеможении, что едва передвигали ноги и беспрестанно останавливались под окнами, чтоб попросить кусок хлеба или напиться.
За ними следом шла ужасная болезнь – чума... Поутру, когда отворялись окна, глазам представлялось ужасное зрелище: по улицам везде лежали мертвые тела или умирающие солдаты...
Между тем союзные войска продвигались.
Вся Франция трепетала».
Так двенадцатилетняя Полина узнала о России.
Семья бедствовала. И мать искала способы избавиться от нужды. Полину чуть было не выдали замуж за нелюбимого человека. Уже все было готово к свадьбе. Спас, как это бывает порою, случай. Ее жених незадолго до свадьбы проиграл на биллиарде уйму денег, Полине удалось уговорить родных не отдавать ее замуж за человека, который сегодня проиграл деньги, а завтра... «проиграет и меня, если я сделаюсь его женою».
...Поиски счастья в Париже.
Семнадцатилетней Полине он показался неприветливым и неуютным. На три года был заключен контракт с торговым домом Моно, контракт жесткий, правила строгие – девушка без разрешения хозяев не могла отлучиться ни на минутку. Но срок договора истек, и Полина решила сама распорядиться судьбой. Ей советовали открыть свое дело, предлагали в кредит товар, но она приняла другое, неожиданное решение – ехать в Россию.
«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли, и я заключила контракт с домом Дюманси, который в то время делал блестящие дела в Москве.
Мать моя ужасно плакала, провожая меня... она мне напомнила один престранный случай, о котором в то время я совсем позабыла.
Однажды в Сиен-Миоле, когда я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг у друга, кто за кого хотел бы выйти; я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского...
Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу.
С матерью простилась я довольно легко, несмотря на то что страстно любила ее. Брат провожал меня до Руана, где я должна была сесть на купеческое судно... был уже сентябрь 1823 года».

Так началось путешествие француженки Полины Гебль к сибирячке Прасковье Анненковой, путешествие от самой себя к самой себе...

«Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окруженную постоянно необыкновенною, сказочною пышностью, – пишет Полина в своих «Записках». – Старуха была окружена приживалками и жила невозможною жизнью... Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны; парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов; более всего поражала комната, где она спала: она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, а нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам... Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом; посредине стояла кушетка под балдахином, от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по шесть ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет тоже необыкновенным способом: перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала; на всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны; она ничего не надевала без того, чтоб не было согрето предварительно животной теплотой, для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет... Она спала на кушетке, на которой расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью; на ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна... На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых помещались дежурные; они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса; под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась».
Должно быть, потому, что Полине пришлось вступить в нравственный и психологический поединок с Анной Ивановной, ей через многие годы удалось так точно все припомнить, нарисовать выразительный портрет несметно богатой московской барыни, оградившей себя от мира, от его болей и радостей, заменившей подлинную жизнь выдуманной, с причудами и театрализованными ритуалами. Ее богатства были столь велики, что она могла позволить себе и не такое: единственная дочь Ивана Варфоломеевича Якобия (в годы царствования Екатерины II был он наместником Сибири, иркутским губернатором и не брезговал ни взятками, ни казнокрадством и, как говорится в «Иркутской летописи» П.И. Пежемского и В.А. Кротова, «пробыл на этом посту шесть лет, удален от должности и подвергнут ответственности»), Анна Ивановна унаследовала его деньги, горы серебряной и золотой посуды, сундуки с драгоценнейшими сибирскими мехами, китайским шелком. Богатство ее удвоилось после замужества. Будучи девицей весьма разборчивой, она довольно поздно сочеталась браком –почти в сорок лет. Муж ее – отставной капитан – вскоре умер, оставив, Анну Ивановну наследницей своего состояния. Нежелание слышать даже о самых малых огорчениях дошло у этой барыни до того, что, когда погиб на дуэли ее сын Григорий, ей решились сказать об этом только... через год!
Анна Ивановна любила заезжать в магазины, где никогда не утруждала себя длительными расчетами. Если ей нравилась ткань – она покупала всю штуку, сколько бы метров в ней ни было, чтобы у других дам высшего света не появилось платья из такого же материала. Естественно, что модный магазин Дюманси, где демонстрировались парижские моды, не мог не привлекать ее внимания. И вполне возможно, что изредка ее сопровождал Иван Александрович, – во всяком случае в середине 1825 года француженка Полина Гебль, старшая продавщица магазина, была уже знакома с поручиком кавалергардского полка Иваном Александровичем Анненковым. Ему было двадцать три года, ей – двадцать пять. Он воспитывался дома, его преподавателями были француз Берже и швейцарец Дюбуа, затем Иван Александрович слушал лекции в Московском университете, но, не закончив курса, решил сдать экзамен при Главном штабе и вступить в привилегированный кавалергардский полк.
Известный историк М. И. Семевский, знавший Анненкова, гостивший у него уже после Сибири, так описывает юного декабриста: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича Анненкова».
Впрочем, к ухаживанию красавца-поручика молодая француженка отнеслась поначалу недоверчиво. Ее смущали разговоры, которые вели ее соотечественницы о характере русских мужчин: «Мужчины русские так лукавы и так изменчивы», но более всего ее тревожила мысль, что Анна Ивановна ни за что не позволит сыну жениться на бедной и незнатной девушке, а у Ивана Александровича не хватит мужества противостоять воле матери, которая одним росчерком пера лишит его наследства, откажет в деньгах. Романтически настроенный юноша был, однако же, настойчив, уговорил Полину отправиться с ним в путешествие, в деревню, где был, оказывается, уже подготовлен священник и свидетели, чтобы их тайно обвенчать, но Полина, представляя мать своего горячего поклонника по рассказам и личным впечатлениям, не решилась на такой шаг – природное благоразумие говорило ей, что ничего хорошего из тайного венчания не выйдет – мать придет в неистовство. «Иван Александрович надеялся, однако, склонить ее, но это была одна надежда – ничто не ручалось за успех, напротив, можно было ожидать,— и я замечала, – пишет Полина, – что Иван Александрович сам боялся этого».
Летом 1825 года в Пензе была крупная, шумная ярмарка. Торговые фирмы России соперничали друг с другом, старались пышнее и затейливее представить товары, посылали для бойкости торговли своих лучших приказчиков и продавцов. Принял участие в ярмарке и магазин Дюманси. Так Полина оказалась в Пензе. Волей случая, а может быть, по предварительному уговору, в Пензе оказался и Анненков – «за ремонтом лошадей для кавалергардского полка, в котором он служил».
Закупив лошадей, Анненков должен был уехать, но не в полк; он имел поручение матери: осмотреть свои имения – их было немало, они размещались в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях. И, отправив в Москву лошадей, выполнив полковое поручение, Анненков решил во что бы то ни стало совершить путешествие вдвоем. Между молодыми людьми произошло решительное и весьма бурное объяснение. Благоразумие Полины победило и на этот раз – она наотрез отказалась покинуть город.
«Однажды вечером он пришел ко мне совершенно расстроенный. Его болезненный вид и чрезвычайная бледность поразили меня. Он пришел со мною проститься... Расстаться с ним у меня не хватило духу, мы выехали из Пензы 3 июля 1825 года».
Они не были обвенчаны, но это было их свадебное путешествие. Они замечали запущенные барские усадьбы, разоряющееся хозяйство, горы серебряной посуды, стоящей баснословные деньги, сваленной в углах пустых комнат – в пыли и паутине, приходящую в негодность дорогую мебель. Хаос. Умирание. Но это их мало волновало – они видели только друг друга, жили только друг для друга. И возвращались в Москву неохотно.
Едва въехали они в Москву, как разнеслась весть: в Таганроге умер Александр I. Анненков засобирался в Петербург.
В канун его отъезда из разговоров друзей Ивана Александровича, молодых людей, ежевечерне у него собирающихся, Полина узнала о тайном обществе и о принадлежности к нему возлюбленного; перед отъездом он ей признался, что состоит в заговоре и что «неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России».
«Мрачные предчувствия теснили мне грудь. Сердце сжималось и ныло. Я ожидала чего-то необыкновенного, сама не зная, чего именно, как вдруг разнеслось ужасное известие о том, что произошло 14 декабря... В это время забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в кавалергардском полку... Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о моем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован».
«Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, преступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны. Он остается один перед самодержавною неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним, что хочет: сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения... Это нравственная пытка более жесткая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная». Именно такое чувство испытал и автор приведенных выше строк Николай Васильевич Басаргин, и все друзья его –декабристы.
Анненков был арестован 19 декабря 1825 года и после первого допроса, как уже говорилось, отправлен в Выборгскую крепость.
За несколько дней до этого, 12-го числа, на собрании у князя Оболенского он заявил, что не уверен в солдатах кавалергардского полка, что они не подготовлены к восстанию и вряд ли поддержат его. 19-го числа дежурный офицер полка пришел за ним со словами: «Ну, одевайся, только шпаги не бери...» Эскадронный командир Фитингоф отвез Анненкова во дворец. Там он встретил двух своих товарищей: Муравьева и Арцибашева. Им не дали обмолвиться и словом, развели по разным углам.
Зал был наполнен военными и высокопоставленными чинами. Они возмущались, называли восставших злодеями, делали это нарочито громко, словно не замечая, что трое из участников событий присутствуют при этом, а точнее специально говорили грубей и наглей именно для декабристов, навеки отсекая их от высшего общества.
Их допрашивал – по одному – сам император.
В записи Полины сохранился рассказ Ивана Александровича об этом: «Я первый вошел в комнату, в которой был государь; он тотчас запер дверь в зал, увлек меня в амбразуру окна и начал говорить:
– Были в обществе? как оно составилось? кто участвовал? чего хотели?
Как я ни старался отвечать уклончиво и осторожно, но не мог не выразить, что желали лучшего порядка в управлении, освобождения крестьян и проч..  Государь снова начал расспрашивать:
– Были вы 12 декабря у Оболенского? Говорите правду, правительству все известно.
– Был.
– Что там говорили?
– Говорили о злоупотреблениях, о том, что надо пресечь зло.
– Что еще?
–Больше ничего.
– Если вы знали, что есть такое общество, – отчего вы не донесли?
– Как было доносить, тем более, что многого я не знал, во многом не принимал участия, все лето был в отсутствии, ездил за ремонтом, наконец, тяжело, нечестно доносить на товарищей.
На эти слова государь страшно вспылил:
– Вы не имеете понятия о чести, – крикнул он так грозно, что я невольно вздрогнул, – знаете ли вы, что заслуживаете?
– Смерть, государь.
– Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны, нет – я вас в крепости сгною».
Тщательно скрываемая всеми участниками тайного общества мысль о цареубийстве открылась. В числе других, знающих, что в установлениях общества допускалось убийство Александра I и уничтожение всей императорской семьи, был указан и Анненков. Его привезли из крепости в Петербург, в Генеральный штаб.
«Когда я входил по лестнице, меня поразила случайность, какие иногда бывают в жизни и пред которыми нельзя не остановиться: я очутился в том самом доме, где провел свое детство: меня ввели даже в ту самую комнату, где я когда-то весело и беззаботно прыгал, а теперь сидел голодный, потому что меня целый день продержали без пищи... Тут я увидел одного из своих родственников, который ужаснулся только тем, что у меня выросла борода, и не нашел ничего более сказать мне. К счастию, я встретил тут Стремоухова, своего товарища по службе, и поспешил воспользоваться этим случаем, просил Стремоухова повидать мою дорогую Полину и передать ей, что я жив. С тех пор, как мы расстались с нею в Москве, я не имел от нее известий, тоска по ней съедала меня, и я был уверен, что она не менее меня страдала от неизвестности».

Неизвестность... Иногда легче вынести самую жестокую правду, чем, не зная покоя, томиться в ожидании намека, слова, хоть каких-то сведений о любимом человеке, то надеяться на лучшее, то с замиранием души ожидать худшего, ежедневно, ежечасно умирать за него и воскресать вместе с ним, непрестанно жить в тревоге и отчаянии.
Так жила Полина.
Брат Стремоухова, проживающий в Москве, рассказал ей некоторые подробности восстания, вскоре появился и тот, с кем встретился Иван Александрович в Генеральном штабе. Их сведения были неутешительны: Анненков – в крепости, нуждается во всем – от белья до денег, с помощью которых хоть чуть-чуть можно облегчить существование. Стремоухов посетил и Анну Ивановну, рассказал ей, что сыну ее нужна помощь, но старуха, по традиции своей, заставила его более часа томиться в прихожей, затем вышла в окружении приживалок и сказала, что «вещи сына находятся в кавалергардских казармах и что там есть все, что ему нужно». Судьба покарала ее: она умерла в бедности, растранжирив несметные богатства свои, умерла, обворованная своими приказчиками и управляющими.

11 апреля 1826 года у Полины родилась дочь. Ее назвали Александрой. Волнения четырех месяцев не прошли бесследно для Полины: после родов она тяжко захворала и три месяца пролежала в постели, почти в бессознательном состоянии, несколько недель была при смерти.
Рождение ребенка вызвало переполох в доме Анны Ивановны: одни злорадствовали по этому поводу, хоть и кормились на деньги своей взбалмошной родственницы, другие, те, что перекачивали правдами-неправдами состояние Анненковой в свой карман, испугались всерьез: а что, если француженка тайно обвенчана с барином и теперь предъявит свои права?! Сама Анна Ивановна настолько любопытствовала по этому поводу, так стремилась узнать, венчаны молодые или нет, что сулила служивому человеку Ивана Александровича две тысячи рублей за правду.
От француженки отвернулись друзья. Лишенная работы, больная, она вынуждена была продавать фамильные драгоценности — их было, надо признаться, не так уж и много, пошли в ход все более или менее приличные вещи. Старуха, скорее снедаемая любопытством, чем жалостью, прислала небольшую помощь; деньги эти мгновенно растаяли: они ушли на содержание и себя, и ребенка, на оплату лекарств и врача, на получение сведений об Иване Александровиче – Полина на свой счет даже снаряжала в Петербург гонца.
Едва оправившись от болезни, решила она и сама отправиться в столицу. Как иностранке, ей для этого понадобился паспорт.,
«В то время меня начали осаждать приближенные Анны Ивановны то своим вниманием, то разными преследованиями. Пока я хворала, меня все забыли и оставили в покое, но когда узнали, что я хлопочу о паспорте, чтобы ехать в Петербург, то стали снова убеждать меня не ездить и даже интриговали, чтоб я не могла получить паспорта».
И все же она уехала.

«Надо сознаться, – говорит Полина, – что много было поэзии в нашей жизни. Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного. Все было общее – печали и радости, все разделялось, во всем другу другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».
Чтобы улучшить быт свой, женщины начали строить собственные дома – это были типичные крестьянские избы, но с некоторыми все же усовершенствованиями: в них было перенесено как можно больше городского. Комендант Лепарский, который знал уже, что вот-вот всей колонии предстоит переселение, не удерживал дам от строительства, чем, конечно, содействовал развитию Читы, но вверг своих подопечных в ненужные и немалые траты.

Наступил 1830 год, все было готово в Петровске, начался переход декабристов из тюрьмы в тюрьму.
«Все наши дамы ехали не спеша, поджидая, конечно, случая, когда можно будет видеться с мужьями, но комендант, заметя такой маневр с нашей стороны, приказал нам отправляться вперед и даже воспретил сталкиваться на станциях и отправил казака с приказанием заготовлять для нас лошадей, чтобы не могло происходить умышленных остановок или неумышленных задержек. Тогда нечего было делать, и мы грустно потянулись одна за другою.
На одной из станций я встретила этого казака, посланного комендантом... Я видела, как он выехал со станции на бешеных лошадях... не прошло и получаса, как его принесли без чувств, и он был весь в крови, но, благодаря своему здоровью, скоро очнулся, впрочем, долго потом хворал.
Признаюсь, у меня замирало сердце садиться в экипаж с такими лошадьми, имея на руках двух маленьких детей. Между тем делать было нечего и приходилось покоряться необходимости. Там иначе не умеют ездить!»
Жизнь Анненковых в Петровске ничем не отличалась от участи их сотоварищей. Здесь Полипа родила еще двух детей. Теперь у них была большая семья – и все мал мала меньше. Веселый добрый нрав, умение без жалоб и тоски выходить из сложных материальных невзгод, удивительная работоспособность помогли Полине и содержать семью, и быть, можно сказать, матерью мужу своему, и поддерживать ровные отношения со всей декабристской колонией в Петровске. Иван Александрович, человек умный, добрый и обаятельный, и к ней сердечно привязан, и любовь их помогла им перенести тяжелый удар: в Петровске Анненковы похоронили старшую дочь.
20 августа 1836 года, простившись с дорогой могилой, Анненковы покидали Петровск вместе с восемнадцатью товарищами, срок каторжных работ для которых истек. Только сейчас люди поняли, насколько они дороги друг другу. Мария Казимировна Юшневская писала о Бестужевых: «Они в большом горе, что надо проводить Анненкова». Те, что оставались, загрустили, те, что уезжали, старались держаться друг друга – так возникли колонии декабристов близ Иркутска – в Оёке, в Урике, куда стремились приехать все, кто покидал Петровск позднее.
Анненковым было назначено местом пребывания село Бельск близ губернского центра. Однако видимость освобождения, породившая некоторые иллюзии, не принесла облегчения. Еще в Петровске простудился младший ребенок, в дороге болезнь усилилась, в Иркутске у малыша отнялась нога, и вскоре после прибытия на поселение Анненков вынужден письменно обратиться к генерал-губернатору Броневскому с просьбой: «Сделайте милость дозвольте г-ну Вольфу приехать в Бельск, чтобы подать помощь меньшому моему ребенку... у него свело ноги, и он может навечно остаться калекою...»

Дочь Анненковых Ольга родилась в Чите. Ее крестным отцом был Артамон Захарович Муравьев, очень привязавшийся к девочке, обучавший ее в раннем детстве, пока отъезд из Петровского Завода не разлучил друзей, пока не начался «последний акт их трагедии».
Выросшая среди декабристов, любимица семьи Ивашевых – Камилла Петровна учила ее французскому языку,— воспитанница Фонвизиных в годы пребывания Анненковых в Тобольске, Ольга всю свою дальнейшую жизнь искала возможность повидаться с кем-либо из декабристов, навестить, проведать стареющих уже людей. И в такие дни, когда ей удавалось провести хоть несколько часов в беседах с друзьями ее отца и матери, она словно возвращалась в свое каторжнее и вместе с тем прекрасное детство.
Она вышла замуж за скромного и доброго человека К.И. Иванова, поселилась в Петербурге, затем мужа перевели на Кавказ, а после – в Иркутск. Художник Михаил Знаменский рассказывает, что повстречал ослепительную блондинку Ольгу Анненкову и запомнил ее такой: «Оленька говорит очень мало, она, кажется, и говорит только для того, чтобы показать, что в состоянии сказать умную и самобытную вещь, но что говорить ей вообще лень. Она своими тихими флегматичными манерами очень напоминает отца».
Тяжело заболев и чувствуя приближение последнего часа, Ольга Ивановна Иванова-Анненкова решила написать воспоминания о своем детстве, о жизни среди декабристов. Ее «Записки», опубликованные и неопубликованные письма семьи Анненковых дают возможность восстановить картину жизни семьи декабриста в Иркутске и Бельске.
Итак...
Из Петровского Завода нужно было добраться до Посольска. Путь по тем временам неблизкий. Последние объятия, последнее «прощайте» друзьям, которым срок каторги не истек, и по пыльной дороге тронулся в путь возок, тяжело нагруженный домашней утварью, которой за годы изгнания накопилось довольно, провиантом да сундуком с книгами – библиотекой; ею Иван Александрович особенно дорожил. Да Иван Александрович с Полиной Егоровной, да трое детей – младший совсем маленький, грудной.
Дорога резко поднималась в гору, и вот, почти у перевала, лошади замедлили ход, а потом и вовсе стали. Иван Александрович помог спрыгнуть на землю жене, взял на руки детей, но колеса глубоко ушли в песок, лошади напрягались, хрипели, а возок не трогался. Возница и декабрист уперлись плечами в сундук с книгами, покраснели от натуги – толку никакого.
Вдруг послышался звон колокольцев, и на вершине перевала показалась повозка. Рядом с возницей сидел строгий урядник, а чуть в глубине – остролицый смуглый человек, закованный в ручные и ножные кандалы.
Повозка остановилась, урядник и возница спрыгнули, позванивая цепями, спрыгнул и заключенный.
– Поможем, что ли? –озорно сверкнул он глазами, как-то странно вытянулся, кисти рук сжал трубочкой, и кандалы упали.
Иван Александрович, четыре года проносивший оковы, с удивлением посмотрел на узника, а урядник покачал укоризненно головой и сказал:
– Ты, это, Горкин, людей-то не пужай.  Ишь, сатана!
Но Полину уже заинтересовал «фокус», странно мешая французские и русские слова, она сказала нечто малопонятное, но Горкин уловил слово «черт», оскалился:
– Не, я не черт, я –убивца.
– Давеча фокус етот Горкин господину генерал-губернатору в Иркутске казал, так его высокоблагородие тоже: это-де дьявол в человеческом обличье... Вот и попробуй довезти его, – добавил он простодушно, даже с некоторым уважением к ловкости Горкина.
Полина отошла с детьми в сторонку, пятеро мужчин уперлись в задок возка, постромки ослабели и снова натянулись, лошади рванули,и через несколько минут экипаж был на вершине перевала. Горкин снова сложил трубочкой кисти рук, кольца кандалов легко проскочили на запястья, вот уже и ножные железа охватили щиколотки. Церемонно раскланявшись с женой государственного преступника, преступник не государственный сел в повозку, и лошади тронулись.

Был конец августа 1836 года. Они торопились пересечь Байкал до начала осенних бурь. Поэтому Иван Александрович решил не задерживаться в Посольске и на следующий по приезде день нанял небольшое купеческое судно, хоть и не очень комфортабельное, но устойчивое. Три дня ушли на сборы и ожидание попутного ветра, наконец капитан известил Анненкова, что можно трогаться, хотя зеркальная до того гладь Байкала была смята, бугрилась, высверкивала белыми гребнями.
– Баргузин, однако, будет! – сказал старый матрос. – Повременить ба надоть...
Но молоденький капитан хотел показаться прекрасной француженке этаким «морским волком», он отдал команду: «Поднять якоря!».

Для малыша повесили люльку. Полина и дети разместились на койках, Иван Александрович поднялся на палубу побеседовать с капитаном.
Ветер вдруг переменился, паруса сперва обмякли, потом вновь натянулись и понесли корабль в обратном направлении. К полночи разыгралась буря.
«Судно качало немилосердно, – вспоминала Ольга Анненкова, – оно скрипело и ныряло в волнах, которые поднимались высоко и, разбиваясь, заливали палубу. Вода попала даже к нам, в каюту. Мы с братом лежали, так как встать с коек было положительно невозможно, а меньшого мать взяла на руки и начала молиться. Отец вышел на палубу. Пришел капитан и, не знаю почему, запер каюту на ключ. Все опасались, что судно наше разобьется в щепки о подводные камни, на которые мы ежеминутно рисковали наскочить, так как управлять им не было никакой возможности. Темнота между тем была полная, и всеми начал овладевать страх. Внезапно почувствовался страшный толчок, и баркас покачнулся на бок. Мать с таким отчаянием рванула дверь каюты, что замок не выдержал... В это время произошел второй толчок, еще сильнее первого, потом третий, и судно затрещало с еще большей силою, так что казалось, что все рассыпалось. Тогда с палубы раздался отчаянный голос отца: «Полина, передай мне скорее детей, мы погибаем!» Мать, чуть ли не по колено в воде, быстро нас одела и передала матросам, которые тотчас же вынесли нас на палубу, где мы услышали непонятное для нас слово «карга»...
«Карга» – это было спасение. Издавна так называли мель. Ветер повернул корабль к берегам Посольска, а здесь далеко в море выдавалась острая песчаная коса – в нее-то и врезался корабль.
По мокрому песку, непрестанно проваливаясь в холодную жижу, шли они около версты до маяка, там, усталые, закоченевшие от дождя и резкого ветра, едва обогревшись, попадали прямо на пол – спать. Но дети то и дело просыпались, вскрикивали – их все еще качало бешеное сибирское море, даже здесь, на берегу, во сне.

Иркутск показался им огромным и нарядным после Читы и Петровска, после сел и городков, которые остались позади. Осень была городу к лицу – его улицы, залитые солнцем, выглядели празднично, деревянные дома с узорчатой резьбой, красавица река с горящими осенней рыжиной островами, золотые шпили церквей и Богоявленского собора, свежевытесанные деревянные тротуары, брусчатка из кедровых торцов, покрывающая главную улицу под названием Большая...
Полина чувствовала себя скверно: она была в положении, тяжелая простуда, волнения, перенесенные во время бури на Байкале, и ночь, первая после шторма, в Посольске ухудшили ее состояние, повергли в уныние, растерянность, чего с ней никогда доселе не бывало. Тряская дорога, болезнь сына Ивана, угрюмость иркутских чиновников и генерал-губернатора – столько бед сразу!
Нечего было и думать об отъезде в село Бельское (или Бельск), назначенное местом пребывания государственного преступника Анненкова, надо было задержаться в Иркутске хотя бы до благополучного разрешения Полины, ибо в ее состоянии оказаться без медицинской помощи означало гибель.
Но генерал-губернатор был непреклонен. Он требовал, чтобы Иван Александрович, бросив в губернском городе жену и детей, немедленно отправлялся в пункт своего назначения.
В отчаянии Анненков писал Броневскому: «Уведомляя через господина исправника о повелении вашем немедленно отправить меня и семейство мое в назначенное мне место для поселения, обращаюсь к вашему превосходительству со всепокорнейшею просьбою дозволить мне пробыть еще несколько дней в Иркутске, с семейством моим, по нижеследующим причинам: жена моя, имев уже несчастие подвергнуться в короткое время, четыре раза сряду, преждевременным родам, чувствует и теперь после испуга, перенесенного на Байкале, постоянные припадки, предвещающие обыкновенно таковые роды. И потому, ввиду отсутствия пособий, которые могла бы доставить медицина в деревне Бельской в случае скорой надобности, могут быть еще перемены в состоянии ее здоровья. Я же, покорствуя воле начальства и отправившись один на место моего водворения, оставлю малолетних детей без всякого призрения и жену мою, не знающую русского языка, в невозможности объясниться в ее надобностях... Я находился уже в течение четырех лет неотлучно с ней, вероятно, не против воли начальства, почему и прошу теперь не подвергать меня новой разлуке с женою...»
Генерал-губернатор Броневский просьбам не внял.

Неуютно Анненкову в селе Бельском. Снял он жилье, стены побелил, дыры в окнах заткнул, рамы двойные вставил... Единственная отрада — письма, что пишет он жене. Недалеко до Иркутска — сто верст, не более, но письма-то идут чуть ли не через Петербург! Напишет дорогие строки ссыльнопоселенец Анненков, письмо его на стол генерал-губернатору положат, посмотрит тот, нет ли среди признаний в любви и бытовых мелочей чего-нибудь крамольного, и – что бог на душу положит: захочет — перешлет жене Анненкова, захочет – отправит Бенкендорфу.

        «1 декабря 1836 г., Бельск.
Я пишу тебе это письмо на всякий случай, мой дорогой и добрый друг, так как оно, конечно, будет совсем лишним, если ему придется проехаться в Петербург. Надеюсь, что по милости божьей мы будем вместе раньше его возвращения. В настоящую минуту я как бы прокаженный: встречаю живых людей, избегающих сношений со мною, людей, неспособных даже сказать жене, что ее муж жив... Уведомь меня, дорогой друг, заходит ли к тебе Вольф, когда его привозят в город лечить кого-нибудь, и кто твой и Ванюшкин доктор. Большая мука для меня до сих пор не иметь никаких известий о ребенке. Я оставил его больным, и мне тяжело было расставаться в такую минуту с семьей. Напиши мне по крайней мере, мой дорогой друг, что ты все так же благоразумна и что сила воли тебя не покидает так же, как прежде...»
Анненкова, в свою очередь, добивалась, чтобы Ивану Александровичу разрешили приехать в Иркутск на время ее болезни. Супруги хотели было переселиться в Хомутово, поближе к городу, друзья уже присмотрели там для них подходящий вполне дом. Но Броневский молчал. Выведенная из терпения, горячая и решительная женщина в тяжелом состоянии встала с постели, явилась к генерал-губернатору и сказала ему, по тем временам, дерзость:
– Я позволила себе прийти сказать вам, что вы изволите делать мне неприятности только в течение шести недель, в продолжение которых я буду иметь возможность жаловаться его императорскому величеству и получить ответ из Петербурга!
Броневскнй пытался успокоить ее, пообещал вызвать мужа. Но она это сделала сама: вернувшись домой, она почувствовала себя чрезвычайно плохо и, уже не думая ни о каких последствиях, послала в Вельск человека с запиской: «Дорогой Иван! Я разрешилась этой ночью двойней. Приезжай, возможно скорее, и я забуду все мои страдания. Обнимаю тебя миллион раз. Твоя жена П. Анненкова. 22 декабря 1836».

Весной 1837 года вся семья собралась в Вельске.
«Отцу с большим трудом,— вспоминает Ольга Анненкова, – удалось нанять у одной вдовы дом, который, как все крестьянские дома в той местности, состоял из двух комнат: одна чистая, с голландскою печкою, другая – с огромною русскою. Обе комнаты разделялись широкими сенями, где впоследствии с большим трудом удалось устроить плиту. Все это было чрезвычайно неудобно. Конечно, ни мебели, ни посуды, ничего того, что составляет необходимость для людей с известными привычками, немыслимо было достать, и надо было мириться с полнейшим недостатком во всем, даже в жизненных припасах. Чтобы иметь хотя бы молоко, пришлось заводить свое хозяйство, которое отец решился устроить по образцу крестьянских, и двор наш начал наполняться лошадьми, коровами, птицею и вообще всем необходимым, чтобы жить, не покупая ничего, так как купить было негде. Все эти обитатели нашего двора требовали обильного корма, а сено и овес нельзя было купить иначе как в базарном селе и то в  дни базара».
Даже такие простые вещи, как покупка сена, становились проблемой. Не только потому, что скуден был бюджет семьи – пособия, выплачиваемого казной, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, – но и по причине полного бесправия, в котором оказались государственные преступники на поселении, особенно те, кому местом пребывания было назначено село Бельское, – Анненков и Громницкий.  Местное  мелкое начальство не только подчинялось духу императорских, генерал-губернаторских и прочих предписаний, не только букве их, но старалось и от себя добавить толику запретов – для самоуважения. Гласный надзор. Мелкие придирки. Подозрительность. Доносы. Бесконечные запрещения. Все это в конце концов взбеленило уравновешенного и довольно флегматичною Анненкова, и он, отнюдь не в сдержанных тонах, пишет Броневскому: «Господин исправляющий должность земского исправника… приказал волостному правлению... объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы, как за побег, словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения без конвойного...
Подобное распоряжение внушило мне необходимость объяснить вашему превосходительству и просить вас довести до высшего начальства следующее... Я имею жену и детей, и... несообразность, к которой предполагают меня способным, может быть свойственна только безумцу, лишившемуся вовсе разума. Не менее того меня, не помышлявшего еще о преступлении,  угрожают уже предать суду за всякий, по нужде могущий случиться выезд, как за побег... В Бельске не существует базара, и потому выезд в соседние деревни необходим бывает для закупки съестных припасов, сена, дров и тому подобного».
Броневский долго вертел в руках письмо. Логика, конечно, есть – женатому человеку, обремененному тремя детьми, бежать не следует. Ну, да чем все же черт не шутит. А вдруг! Придется тогда держать ответ перед государем. По всей строгости. А не разрешить – так, выходит, ты и есть тот самый «безумец, лишившийся вовсе разума».
На следующий день генерал-губернатор написал: «Разрешите государственному преступнику Анненкову отлучки по хозяйственным надобностям в пределах волости».

Село было глухое, когда-то заселенное разным людом, все больше потомками раскольников да колодников. Славилось оно драками, конокрадством, порой разносился слух – то в одном конце села, то в другом ограбили дом: вынесли все, вчистую.
Пытались залезть и к Анненковым. В письме к жене сын декабриста Евгений Якушкин описывает этот эпизод. Случай сам по себе ординарный, если бы в нем с такой точностью не проявились характеры Ивана Александровича и Полипы Егоровны.
«Без нее со своим характером [он бы] совершенно погиб. Его вечно все тревожит, и он никогда ни на что не может решиться».
Прежде, чем продолжать письмо Якушкина-младшего, следует оговориться, что сказанное выше вполне относится лишь к бытовой жизни Анненкова. Там, где касалось достоинства, чести, судьбы других людей, он был тверд, деятелен и определенен. Даже своих детей он содержал в строгости, воспитывал их сурово.
Но вернемся, однако же, к письму: «Когда они были на поселении, не раз случалось ей отправляться ночью с фонарем осматривать, не забрались ли на двор воры, когда муж тревожился громким лаем собак. Один раз ночью воры действительно залезли к ним в дом. Анненков совершенно растерялся, но она нисколько. «Сергей! Иван! Григорий! – закричала она. – Ступайте сюда скорей да возьмите с собой ружья – к нам кто-то забрался в дом!» Воры услышали такое громкое и решительное приказание, бросились бежать, а между тем ни Сергея, ни Григория, ни Ивана никогда не было у Анненковых, не говоря уже о ружьях, – у них жила в это время одна только кухарка».
Потом жители села присмотрелись к поселенцам, стали уважать их за трудолюбие, приветливость, готовность помочь словом и делом.
И село стало выглядеть в глазах Анненковых уже не таким мрачным, как это казалось в первую трудную зиму и весну. У них появилась пахотная земля, покос за рекой Белой. Все это, правда, доставалось с боем: чем ниже был чин у какого-нибудь местного начальника, крохотного чиновника, тем с большим небрежением откосился он к просьбам государственных преступников. Когда проезжал через село Бельское земский исправник Мандрыка, Анненков обратился к нему с просьбой отвести положенное количество земли под хлебопашество, но Мандрыка и усом не повел. И снова Анненков пишет генерал-губернатору, добивается своего.

Тем, кто поселен большими колониями, было легче: продолжали существовать декабристское братство, взаимопомощь, совместное обучение детей. Более того, те, у кого были богатые родственники в Москве и Петербурге, пользовались их покровительством, причем не только для себя, но и для товарищей своих добивались послабления суровости ссылки. Анненковым ожидать помощи было не от кого. И на поселении рядом с ними был лишь один человек из декабристского братства – Петр Федорович Громницкий, член Общества соединенных славян, еще менее имущий, чем Анненковы, очень добрый, скромный человек. Он часто бывал у Анненковых, дети привязались к нему, как к родному, любили по вечерам слушать его малороссийские истории, сюжеты которые были почерпнуты из раннего Гоголя да народных сказок.
В тесной для такой семьи избе было в долгую сибирскую зиму неуютно, детям негде было играть, вся площадь была заставлена кроватями и кроватками, старший, Ваня, спал на русской печи. Зато летом была благодать. Дети оживали, в них проявлялась резвость и неуемность материнского характера, их влекли и река, и лес, и весь этот яркий и добрый мир, каким бывает он только в детстве. Через долгие годы вспомнит летнее село Бельское Ольга Анненкова и напишет о нем: «Местоположение этого села чрезвычайно живописное: река Белая, широкая, красивая, с восхитительными берегами, оживляла нашу монотонную жизнь. Когда наступило жаркое время, мы каждый день ходили купаться и часто на лодке переплывали на остров, который лежал против нашего дома. Остров этот представлял прекрасную прогулку. Он был усеян цветами, которые в Сибири покрывают поля в большом изобилии, наполняя воздух благоуханием. На этом острове мы положительно отдыхали от нашего тесного, душного помещения, нередко проводили там по нескольку часов и очень часто пили чай.
Купаться в Белой для нас было истинным удовольствием. Кто не видел сибирских рек, тот не может себе представить, до какой степени они прекрасны. Вода чистая, прозрачная, так и манит к себе. Вы опускаетесь, не испытывая того неприятного ощущения, какое получается, когда вы купаетесь в реках с илистым дном, как в Волге, например. Вообще я была очень разочарована Волгою, когда увидела ее после сибирских рек. Эта река, так часто воспетая, мне показалась мизерною после таких рек, как Обь, Енисей и в особенности Ангара. Последняя необыкновенно величественна, быстрота ее течения, вследствие большого падения от Байкала – ее истока – до порогов, изумительна; вода изумрудного цвета и так прозрачна, это дно видно на глубине двух аршин, если не более. Что нас прельщало в Белой, так это так же чистота и прозрачность ее вод».

В книге «Декабристы в Восточной Сибири», изданной в Иркутске к столетию восстания на Сенатской площади, известный сибирский историк Б.Кубалов приводит высказывания сибирских крестьян, помнивших еще декабристов, о том, почему «каторжные князья» попали в Сибирь: «Их всех к смерти приговорили, шелковыми канатами душили, родные подкупили палачей... все канаты лопнули, повешенные сорвались. А был такой закон, что, кто упал с петли, того второй раз нельзя уже вешать. Николай не знал, как быть с ними, вот и надумал отправить всех в Сибирь... Вместе они и приехали к нам».
Да, был такой закон, однако тех, кто сорвался с виселицы на кронверке Петропавловской крепости, казнили вторично!
Жители села Бельска историю декабристов рассказывали иначе: «Политика маленькая была: они государя зазвали в комнату, много их собралось – чиновников, – на коленях стоял Николай, убить хотели. Брат Константин выручил. Подошел к дому, ко дворцу, спрашивает солдат: «Здесь, говорит, брат?» – «Нет, говорят, нету!» Поднялся во второй этаж и спрашивает опять: «Здесь брат?» – Опять говорят: «Нет!» Заказано было... Дверь отворил и увидел, что брат стоит на коленях, умоляет оставить жизнь... Константин давай их шашкою... Одни в окна поскакали, которы в двери. Тут были и Волконский, Трубецкой, Анненков. Их схватили, судили и в Якутск послали, а из Якутска к нам и по разным деревням».
Вот как, по мнению жителей села, оказались среди них Анненков и второй, Громницкий, который расписал избу свою картинами – и по потолку, и по двери, и на подоконниках цветы да головы человеческие. Много пройдет времени –приживутся в подыркутных деревнях декабристы, начнут бесплатно лечить да учить людей, в нужде помощь оказывать, уважать мужика и труд сто почитать, да и сами, даром что князья, трудиться начнут в поте лица своего. И когда в 1841 году за статьи против царя власти арестуют в селе Урике Лунина, и мужики с жалостью и уважением проводят его в дальний, можно сказать, последний путь, выяснится, что тихий охотник, ссыльнопоселенец села Бельска Петр Федорович Громницкий тоже замешан в распространении гневных обличительных документов против царя-батюшки.
Анненковых к этому времени уже не будет в Бельске. В 1837 году назначено ему переехать в город Туринск «с употреблением на службу в земском суде, на правах лица из податного сословия». Так началась государственная служба Ивана Александровича Анненкова – исключительная государева милость: Николай ревниво следил за тем, чтобы декабристы, не дай бог, снова не выбились в люди. Должно быть, и здесь сделали свое благодарственные письма Полины, которые посылала она государю по всякому подобающему поводу с грациозностью француженки.
...Уезжали из Бельска летом 1838 года. На прощание искупались в Белой. До конца ссылки оставалось восемнадцать лет, одиннадцать месяцев, двадцать девять дней.
Через четыре года они были уже в Тобольске, где Анненков состоял чиновником особых поручений при губернаторе, а потом начальником отделения в приказе о ссыльных, служил в приказе общественного призрения, а в 1845 году назначен заседателем. Его живой ум, обширные познания, умение быть полезным сделали его приметным человеком, которому доверяли люди.

Восемнадцать раз рожала Прасковья Егоровна Анненкова, к амнистии 1856 года в живых осталось шестеро. Двенадцать раз лом и лопата врезались в землю, чтобы навеки зарыть неокрепшего и потому так рано угасшего младенца, двенадцать раз оплакали родители сыновей и дочерей своих, которым отдали столько душевных сил, столько забот.

В Нижнем Новгороде, где поселились Анненковы после возвращения на родину, губернатором был Александр Николаевич Муравьев. Отставной полковник, декабрист, он был пассивным членом Северного общества, ничего не знал о замыслах цареубийства, не принимал участия в событиях на Сенатской площади. Осужденный по шестому разряду на шесть лет каторги, он вскоре был назначен верхнеудинским городничим, затем переведен на ту же должность в Иркутск, его дом был одним из тех пунктов, через которые протекала бесцензурная тропа переписки узников Петровского Завода с родителями, родственниками и друзьями.
Как и другие декабристы, дожившие до этих дней, Анненков встречен с большим сочувствием и пониманием соотечественниками своими, почитаем молодежью, к нему тянутся деятели литературы и культуры.
В дневнике Тараса Шевченко от 16 октября 1857 года читаем: «У Якоби (нижегородский знакомый Шевченко. –М.С.) встретился я и благоговейно познакомился с возвращавшимся из Сибири декабристом, с Иваном Александровичем Анненковым. Седой, величественный, кроткий изгнанник в речах своих не обнаруживает и тени ожесточения против своих жестоких судей, даже добродушно подтрунивает над фаворитами коронованного фельдфебеля, Чернышевым и Левашевым, председателями тогдашнего Верховного суда. Благоговею перед тобою, один из первозданных наших апостолов!
Говорили о возвратившемся из изгнания Николае Тургеневе (он эмигрировал во Францию и этим спасся от исполнения приговора. – М.С), о его книге, говорили о многом и о многих и в первом часу ночи разошлись, сказавши: до свидания».
Одна встреча была особенно знаменательной. Александр Дюма путешествовал по России. С каждой станции посылал он материалы в свой журнал «Монте-Кристо», воспевал российское гостеприимство, описывал кровавые эпизоды истории снежной страны, но великий мастер интриги сном и духом не ведал, что по указанию Александра II сам он оказался в сетях странной интриги: круг людей, которые его встречали, кружили ему голову балами и обедами в его честь, был зарегистрирован и определен Третьим жандармским отделением, указание сим господам было одно – пусть французский гость побольше пьет и веселится, да поменьше видит, и разговаривать с ним должны только проверенные люди. Дюма упивался успехом, он покорял сердца петербургских барышень и девиц на выданье в старокупеческих волжских городах, он поедал удивительные экзотические блюда, удивлялся, как владеют французским его новые знакомцы. Это не помешало Дюма опубликовать немало весьма язвительных фактов, но главного – жизни России при Александре II – он всерьез не увидел.
И вот Дюма в Нижнем Новгороде. Губернатор обещает ему сюрприз.
«Не успел я занять место, думая о сюрпризе, который, судя по приему, оказанному мне Муравьевым, не мог быть неприятным, как дверь отворилась и лакей доложил:  «Граф  и  графиня  Анненковы».
Тут Дюма остался верен себе – Иван Александрович и Прасковья Егоровна графского титула не имели.
«Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня под руку и подвел к новоприбывшим. «Александр Дюма, – обратился он к ним. Затем, обращаясь ко мне, он сказал: – Граф и графиня Анненковы – герой и героиня вашего романа «Учитель фехтования». У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов...
...Графиня Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест, на нем висевший, были окованы железным кольцом из цепей, которые носил ее муж».
Анненков стал в эти годы деятельным и нужным человеком: почти двадцать лет прожил он с семьей в Нижнем Новгороде и несколько трехлетий подряд был предводителем дворянства, занимался земскими реформами, содействовал открытию новых школ, проведению в жизнь реформы, освобождавшей крестьян от крепостной зависимости. И все эти годы была рядом с ним нежно любящая, умеющая все понять и обо всем позаботиться жена.
В I860 году у Анненковых гостил известный историк Михаил Семевский. Он слушал живые рассказы Прасковьи Егоровны о пережитом ею и ее мужем и запомнил Анненковых навек: «высокий красивый старик, подле него –несколько полная, необыкновенно подвижная, с весьма симпатичными чертами лица и постоянною французскою речью на устах, его супруга». Семевский предложил записать ее рассказы, и она охотно согласилась, начала описывать жизнь свою с детства. Говорила Прасковья Егоровна по-французски, дочь ее Ольга запись вела по-русски.
В тот сентябрьский вечер Прасковья Егоровна вспомнила переезд из Читы в Петровский Завод. Она рассказала эпизод с казаком, посланным комендантом, чтобы воспрепятствовать встрече в пути декабристов с женами, о том, как привезли его без чувств и залитого кровью, как боялась она садиться в экипаж с такими дикими лошадьми... И устала, попросила отнести беседу на завтра, а завтра, 14 сентября 1876 года, ее не стало. Всю жизнь она была опорой семьи, никогда никому не пожаловалась на судьбу, и умерла она тихо, без болезни, вдруг, точно и самой смертью своей боялась побеспокоить близких.
И словно исчезла рука, заслонявшая Ивана Александровича от страшной тьмы, он никак не мог представить себе, что навсегда потерял жену и друга. Недуг захватил его, настиг. И это был конец.
Так завершился жизненный круг еще одной четы, отдавшей тридцать лет Сибири, наиболее счастливая судьба среди всех остальных.
Если, конечно, можно считать это счастьем...

Некоторые жены моих товарищей стали
также прибывать в добровольную ссылку.
С благоговением и глубоким уважением
вспоминаю я имена их.
Достойные женщины исполнили долг супружеской
верности с героическим самоотвержением.
Большею частью молодые, красивые, светские,
они отказались добровольно от обаяний света,
от отцов, матерей и пришли за тысячи верст
влачить дни свои в снегах Сибири на груди
своих злополучных мужей.
Декабрист
  Н.И. Лорер

АННА ВАСИЛЬЕВНА РОЗЕН

Они уже подходили к зданию лицея в глубине сада, когда вдруг из соседнего с лицеем дома выбежала невысоконькая большеглазая девочка, поскакала вприпрыжку по аллее и, завидев их, важного, чуть грузноватого, полного достоинства господина – Василия Львовича Пушкина – и новоиспеченного лицеиста, приостановилась и пошла медленно и чинно, как учила ее новая гувернантка.
«Глядите-ка, какая, однако, торопыга!» – подумал Александр и, подражая девочке, сделал вприпрыжку шаг-другой, чем вызвал неудовольствие дяди.
– Алекса-а-а-ндр...
И они вошли в двери директорского дома.
Василий Федорович Малиновский встретил их приветливо, но был то ли чем-то огорчен, то ли не в настроении. Все же он сказал несколько любезных слов Василию Львовичу, кажется, о стихах, читанных недавно в альбоме их общей знакомой; от этих слов дядя слегка зарделся, видно было, что он польщен. Затем директор привлек к себе Пушкина, погладил его по кучерявой голове, точно пытался выровнять кольца... В это время вошла та самая «торопыга», » Пушкин увидел, как разительно похожи ее глаза и еще что-то едва уловимое в лице на черты Малиновского.
Девочка передала отцу пакет, он вынул несколько листков плотной бумаги, пробежал взглядом по исчерканным строчкам, поморщился, как от боли. Все же он сказал: «Спасибо, Аннета», потом поцеловал Пушкина, снова положил горячую руку на курчавый затылок его и произнес, ни к кому не обращаясь:
– О боже, что-то с нами будет?!
Когда Пушкины вышли, директор снова взял со стола листки, пошептал над ними, повернулся к зеркалу и стал читать, придав лицу торжественный вид:
– Отечество наше, а паче того государь-император, надеются видеть в вас в будущем опору трону нашему во всех...
Аннета проводила гостей до дверей. И пока прощались с Василием Львовичем, и пока инспектор Пилецкий-Урбанович вел мальчишку по лестнице на четвертый этаж лицея, фраза эта все не выходила из головы Александра Пушкина: «О боже, что-то с нами будет?!»
Краткую биографию Василия Федоровича Малиновского записал в своих воспоминаниях декабрист барон Розен. Через четырнадцать лет после открытия лицея в Царском Селе он станет зятем первого директора лицея. Но Василий Федорович никогда не узнает о замужестве Аннеты, никогда не увидит барона Розена, не прочтет даже первых пушкинских шедевров.
«О боже, что-то с нами будет?»

В 1814 году Малиновский умрет.

«...Василий Федорович Малиновский, – пишет Розен, –получив классическое образование в университете, путешествовал с пользою и с научною целью по Германии, Франции, Англии. Он отлично знал новейшие языки европейские и древние, евреев, греков и римлян. Чрезвычайная скромность и глубокая религиозность составляли отличительные черты его характера. В часы досуга от службы в иностранной коллегии перевел он на русский язык прямо с подлинника греческого – Новый завет, а из Ветхого с еврейского – Псалтирь, Книгу Бытия, Притчи Соломона, Книгу Экклезиаста, Книгу Иова; многие из его переводов и рукописей хранятся у жены моей. В царствование императора Павла был он назначен консулом в Яссы; несколько лет исправлял он эту должность так совестливо, так полезно, что жители Ясс долго хранили память о примерном его бескорыстии. По интригам в столице, был он отозван через пять лет, в 1805 году, возвратился в Петербург в иностранную коллегию с небольшим серебряным кубком, с единственным подарком, который он согласился принять от признательных жителей в день выезда; между тем как консулы возвращались оттуда и вывозили столько денег и шалей турецких, что покупали себе дома и поместья... Напечатав замечательную книжку свою «О мире и о войне», издав небольшой журнал «Осенние вечера» и быв известен своею чистою любовью к отечеству, обратил он на себя внимание влиятельных лиц, так что император Александр, когда в 1811 году основал рассадник для лучшего воспитания юношества, назначил его директором императорского Царскосельского лицея».

Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело.
Все те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.

С первых дней, еще до открытия – официального, – они подружились, постарались узнать друг друга, учителей своих – и те шли им навстречу, начав ознакомительные занятия. И лишь одному человеку было неуютно под сенью роскошного парка, и в гулких коридорах лицея, и в квартире своей, определенной самим государем, – директору необычного этого учебного заведения, где впервые в истории просвещения России были отменены телесные наказания. Неуютно было здесь вчерашнему консулу в Яссах, чиновнику министерства иностранных дел, Василию Федоровичу Малиновскому. Человек скромный, привыкший быть в отдаленности от двора его величества, никогда не видевший императора, разве что во время больших дворцовых церемоний, да и то издалека, он вдруг стал у всех на примете, государь чуть не ежедневно через чиновников министерства просвещения справлялся о приготовлениях к открытию. И наконец торжественный день этот настал. Император прибыл в сопровождении матери и жены, брата своего Константина Павловича и сестры Анны Павловны, да еще рядом с ним восседал и министр народного просвещения, крупные сановники и педагоги из Петербурга. Сердце Малиновского дрогнуло, и когда после директора департамента министерства народного просвещения Мартынова, который «дребезжащим тонким голосом прочел манифест об открытии лицея», настала очередь директора, он шагнул вперед, мысленно беспрестанно повторяя: «Отечество наше, а паче того государь-император, надеются видеть в вас... опору...»
«...Робко выдвинулся на сцену наш директор В.Ф. Малиновский со свертком в руке, – вспоминает Пущин. – Бледный как смерть начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист. Заметно было, что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться к спинкам кресел. Проявление не совсем одобрительное для оратора, который, кончивши речь свою, поклонился и еле живой возвратился на свое место. Мы, школьники, больше всех были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны стоя слушать его и ничего не слышать».
Пущин, объективно и точно описав событие, не указал, да и не мог указать на причины, по коим все так произошло. Между тем для характеристики отца Анны Васильевны Розен причины эти весьма важны.
«Товарищ мой И.И. Пущин, воспитанник лицея, – говорит в воспоминаниях своих Розен, – описывая день открытия лицея в присутствии императора, выставил директора в крайнем смущении. Малиновский был необыкновенно скромен и проникнут важностью церемонии, в первый раз в жизни говорил с государем и должен был произнести речь, которая десятки раз была переправлена... цензурою: так мудрено ли, что он был смущен?»
Более того, министр народного просвещения Разумовский не просто забраковал речь, написанную Малиновским, но и выговорил Василию Федоровичу за прогрессивный ее тон, за радикальные мысли о новых формах просвещения народа, посему речь была не выправлена... а заменена, Малиновский читал чужой текст.
«Безмерные и постоянные труды, – продолжал Розен, – ослабили его зрение, расстроили его здоровье. В 1812 году лишился он домашнего своего счастья, примерной жены своей, а в 1814 году, пробыв с лишком два года директором, скончался в такой бедности, что родной брат похоронил его на свои средства».
Так ушел из жизни честный и чистый человек этот, благородный мыслитель и бессребреник, оставив трех своих сыновей без наследства и трех дочерей, в том числе и Анну Васильевну, бесприданницами.

«Андрей Евгеньевич Розен родился в 1800 году в семье небогатого прибалтийского барона, типичной для того времени немецкой семье, где господь бог почитался как глава дома, а родители – как хранители нравственных законов и устоев, к ним откосились дети «с чувством самой искренней благодарности и благоговения».
Привязанности к родному имению в Ментаке, к отцу, матери и старшему брату Отто Андрей Евгеньевич сохранит на всю жизнь, и в глубокой старости, уже пережив и сибирское изгнание и солдатчину на Кавказе, он в идиллических тонах напишет о своем детстве: «Деревня летом для мальчика, родившегося и выросшего в этой деревне, лучше и краше Неаполя и Ниццы – для взрослого. После обеда отец отдыхал с час, и, пока не засыпал, я должен был читать ему или газету, или из книги, большею частью из Вольтера. По вечерам, перед ужином, он слегка экзаменовал меня и рассказывал, как он шесть лет учился в Лейпцигском университете и кто были его лучшие профессоры и лучшие товарищи».
До двенадцати лет учился он дома, затем – Нарвское народное училище, где юный барон отличался старательностью и прилежанием. А в 1815 году был зачислен он в Первый кадетский корпус. И, надо сказать, в военной учебе и службе Розен преуспевал, его даже досрочно хотели «аттестовать в гвардию», во всяком случае, 20 апреля 1818 года император Александр I подписал его производство в прапорщики лейб-гвардии Финляндского полка, что для восемнадцатилетнего офицера было большой удачей – попасть не в армию, а в привилегированную гвардию (сам император раз в семь дней носит мундир Финляндского полка!) мечтал любой кадет.
Усердный служака, исполняющий все сложнейшие уставные требования играючи, он вскоре был произведен в подпоручики, замечен шефом дивизии, в которую входил полк, великим князем Николаем Павловичем, да и самим Александром I, особенно в день наводнения в Петербурге 7 ноября 1824 года.
«Осенью 1824 года, – пишет Розен, – стоял я с учебною командою в Новой деревне, против Каменного острова; команда училась ежедневно в манеже Каменно-островского дворца. 7 ноября с восходом солнца отправился на манеж; ветер дул такой сильный и порывистый, что я в шинели не мог идти и отослал ее на квартиру. Во время ученья заметили, что вода втекает в ворота, и когда отворили ворота, то она потоком стала втекать на манеж. Немедленно повел я команду беглым шагом по мосту, которого плашкоуты уже были подняты над водою до такой высоты, что дощатая настилка с двух концов отделилась совершенно и не было сообщения. Тогда солдаты поставили несколько досок наискосок к поднявшемуся мосту и с помощью больших шестов перебрались поодиночке и оставили такую же переправу на другом берегу, где вода еще не выступила, оттого что правый берег реки выше левого. Пока добирались до квартир в крестьянские избы, вода начала нас преследовать... Я собрал мои вещи и книги; пол моей квартиры был на четыре фута выше земли, и когда вода выступила из-под пола, перебрался на чердак и на крышу. Взору представилась картина необыкновенная: избы крестьян, дачи, дворец Каменноостровский с левой стороны, дворец Елагинский с правой стороны, деревья, фонарные столбы – все в воде среди бушующих волн. Часть Новой деревни, с моей квартирою, была застроена в виде острого угла; к этому углу по направлению ветра приплыло и остановилось множество барок и лодок с Елагинского острова. Мне удалось вскочить в такую лодку и с трудом пробраться вдоль деревни; солдаты мои захватили три лодки и вместе перевезли, плавая взад и вперед, всю команду, казенную амуницию на огромную барку, с коей при постройке на Елагинском острове была выгружена известка... Крестьяне последовали нашему примеру и пересели на другие барки; большая часть крестьян оставалась на крышах своих домов, крестились, молились вслух и говорили о светопреставлении... От усталости уснул я на мокрой лавке и спал богатырским сном. На другой день осмотрел... вещи, не оказалось только одного погалища от штыка».
В другой раз Розен с таким блеском развел дворцовый караул на глазах великого князя Николая Павловича, что вызвал у него восторг, выразившийся в личной благодарности, дважды повторенной Розену посыльными великого князя.
Если к этому всему прибавить, что был Андрей Евгеньевич Розен от природы одарен талантом военного, что был он смелым, находчивым человеком, да к тому же недурным певцом и гитаристом, можно поверить, что в части и офицеры и солдаты звали его «душа».
На немногочисленных балах, куда служаке непросто попасть из-за постоянных перемещений войск, из-за сложности гарнизонной службы, он числился в лучших танцорах. «Чего ж вам больше?» – он нравился дамам, пользовался успехом у девиц на выданье, но они не трогали его юного сердца. Разве лишь одна, жена доктора, тонкая, светлая, мало похожая на тех, с кем успел до сих пор он обменяться улыбкой на туре вальса или во время легкой и быстрой мазурки. «Малиновский дразнил меня ею, однако заметил, что она походила на вторую сестру его, Анну, которую я в первый раз увидел два года спустя и тогда не думал, что она будет моя суженая».
Знакомство с Иваном Васильевичем Малиновским, сыном покойного директора лицея, с Петром Ивановичем Гречем, братом известного литератора и журналиста, привело Розена совсем в иную среду: казарма и родительский дом – таков доселе был круг его привязанностей. Оба его сослуживца-петербуржца имели друзей среди столичной интеллигенции, в доме Греча Розен познакомился с Карамзиным, Гнедичем, Жуковским, братьями Бестужевыми, Рылеевым, Дельвигом. Впрочем, с Рылеевым он учился в одном кадетском корпусе, и этот факт еще скажется на судьбе барона Розена.

«В конце августа 1822 года сослуживец мой И.В. Малиновский ввел меня в круг своего семейства, только что возвращающегося из Ревеля с морского купанья. Три сестрицы его, круглые сиротки, жили тогда в доме дяди своего со стороны отца, П.Ф. Малиновского, под крылом единственной тетки своей со стороны матери, Анны Андреевны Сомборской. Я рад был познакомиться в таком доме, иметь вести об отце моем, с которым они часто виделись в Ревеле, и хотя тогда не имел никакого намерения жениться, но средняя сестра Анна своим лицом, наружностью, голосом, одеждою, скромным обхождением вызвала во мне чувство безотчетное. С первого знакомства тайный голос нашептывал мне, что она должна быть моею женою, что только с нею буду счастлив. Бывало, на вечерах и балах, в кадрили и котильоне, в один день я влюблялся не в одну, а в двенадцать хорошеньких женщин и девиц, а на следующий день поминай как их звали, и по утру, и по вечерам, вместо вздохов любви, раздавалась моя песня: «Солдат на рундуке» или «Пусть волком буду я, любите лишь меня». Но в этот раз, по временам, когда я езжал в этот дом, постоянная скромность, всегда одинаковое смирение, кротость постоянная не могли не пленить. С того времени бойкая веселость моя немного приутихла, больше сидел дома, охотнее стал заниматься чтением, становился терпеливее. Моя любовь требовала нравственного усовершенствования, такого образа мыслей, который состоит из слияния умственного и нравственного стремления и действует на сердце и на характер. Мышления мои становились возвышеннее и чище, цель моей жизни получила другое направление».

И далее:
«Мысль о женитьбе не покидала меня; выбор мною был сделан, но как было приступить, когда я не имел независимого собственного состояния. Со всей любовью, со всеми лучшими намерениями, я не мог предложить моей избранной никаких удобств жизни; не знаю, гордость или чувство независимости не позволяли думать о том, чтобы жена питала мужа... Избранная моя была круглая сирота... Близкая моя связь со старшим племянником Павла Федоровича (брат Василия Федоровича Малиновского, приютивший у себя его детей. – М.С.) Иваном Васильевичем Малиновским, моим сослуживцем, придавала мне надежду на успех, и я уже имел на то согласие моих родителей... Так наступил 1825 год с надеждами и ожиданиями. 14 февраля решился я просить руки Анны Васильевны Малиновской. Получив наперед согласие дяди и тетки, заменявших ей отца и мать, я обратился сам к избранной мною. Помню, что это было в субботу вечером; мы сидели в кабинете дяди; я заранее затвердил речь с предложением, которую забыл в эту торжественную минуту, и просто и кратко, с чистым сердцем предложил ей мою любовь и дружбу, которые доныне, при пересмотре моих записок, свято хранил в продолжение 45 лет, и невеста моя также свято
сдержала данное мне слово. Полученное согласие наполнило меня счастьем, я почувствовал в себе новые силы. Лихой извозчик умчал меня на Васильевский остров. В казарме в квартире Малиновского еще горели свечи; я вбежал к нему; мы обнялись, как братья. Через минуту вошел другой сослуживец мой – Репин. «Николай Петрович! – спросил я, –знаешь ли, кто из наших товарищей свалился рожей в грязь?» – так выражался он обыкновенно, когда извещали его о женитьбе. – «А кто?» – подхватил он с насмехающейся улыбкой. – «Это я!» – «Что ты, братец мой, наделал! На ком же?»  Когда он узнал, что на сестре Малиновского, то отрекся в этом случае от принятого своего убеждения, велел подать шампанского и искренне поздравил.
19 февраля 1825 года совершено было обручение... С невестой моей был я соединен не одним обручальным кольцом, но и единодушием в наших желаниях и взглядах на жизнь. В тот вечер мы долго беседовали наедине. Казалось, мы уже век были знакомы; душа откровенно слилась с душою, и слезы полились обильно у меня, и дыхание замирало; невеста смутилась. Я был не из числа женихов театральных, преклоняющих колена свои перед невестою, лобызающих ее ручки и ножки и рассыпающихся в клятвах любви и верности. Нервы мои не выдержали прилива сильных душевных ощущений, они разразились в слезах и рыданиях, а из слыхавших это в смежной комнате, – через год спустя, при моем осуждении в ссылку, – приписывали это внутреннему упреку или раскаянию: они взрывов истинного счастья не знали!»
Дня через три после обручения великий князь Николай Павлович нашел возможность поздравить со столь трогательным событием примеченного им офицера, чем вызвал волну благодарности в душе Розена, и с этим теплым чувством отправился счастливый жених в Ревель, где после пожара в имении поселились его родители. И летя, как говорили тогда, «на крыльях блаженства», не знал отмеченный судьбою барон, что два Николая – Репин и Романов – через несколько месяцев всего станут главными действующими лицами в его судьбе.
Друзья, подозревающие после суда над декабристами, что в день обручения он рыдал от «внутренних упреков» совести, ошибались: в тот час барон Розен еще и не слыхал ничего о тайном обществе, хотя и этот отменный службист, удачливый молодой офицер, общаясь с передовыми офицерами-гвардейцами, стал все чаще примечать несправедливости армейской жизни, приступы нелепого негодования, незаслуженных оскорблений, на которые не скупился командующий дивизией великий князь Николай Павлович. Он не был революционером, он был в меру либерален, чувствителен, предан трем главным монархическим символам: самодержавие – православие – народность. И все же оказался на Сенатской площади.

Вопросы следственной комиссии А.Е. Розену:
«1. При начальном допросе вы сделали отрицательное показание насчет принадлежности вашей к тайному обществу; но, во-первых, ваши связи с членами одного, во-вторых, показания на вас других и, в-третьих, донесение вашего начальства явно раскрывают, что вы принадлежали к тайному обществу и, содействуя намерениям его, поощряли солдат к непослушанию».
Розен: «Никогда и никем не был принят в тайное общество, никогда никакому не принадлежал и потому никого в какое-либо общество принять не мог».

Любопытно, как же ответили на вопрос о принадлежности Розена к обществу другие декабристы.
Рылеев: «Принадлежал ли к числу членов тайного общества поручик барон Розен, мне неизвестно. За несколько дней до 14 декабря был он у меня, и потом видел я его у князя Оболенского; но при нем говорено было только о средствах, как заставить солдат не присягать вновь; о цели же общества, то есть чтобы сим случаем воспользоваться для перемены образа правления, не упоминали, и потому я полагаю, что он в общество принят не был».
Трубецкой: «О принадлежности означенного барона Розена я не имею возможности дать никакого сведения, ибо не помню, чтобы я слышал его имя в числе членов общества».
Пущин: «Сколько мне известно, к тайному обществу не принадлежит».
Каховский: «Не знаю поручика барона Розена, и мне не известно, принадлежал ли он к тайному обществу».
И только Репин заявил, что, кажется, Розен был принят одновременно с ним, впрочем, он не ручается.

Объективность следственной комиссии напоминала «объективность» волка в басне Крылова «Волк и ягненок». Член комиссии П.В. Кутузов, прервав ответы Розена, спросил с оттенком в голосе несколько театральным:
–   Ведь вы знали Рылеева?
– Знал, ваше превосходительство; я с ним вместе воспитывался в Первом кадетском корпусе.
–   Разве вы и Оболенского не знали?
– Знал очень хорошо, мы были однополчане, сверх того он был старшим адъютантом всей гвардейской пехоты – как же было мне не знать его?
– Так чего же нам больше надобно! — заметил Кутузов, улыбаясь.

Еще один вопрос и еще один ответ:
«3. (Нумерация пунктов дается по документам. – М.С). Вы первые остановили стрелковый взвод своего полка, убеждая его тем, что он присягал государю цесаревичу (Константину. – М.С), и угрожали заколоть шпагою первого, кто двинет за гренадерским взводом».
Ответ: «...Батальон выстроился, одетый в мундирах и киверах, и был тотчас распущен в казармы с тем, чтобы совсем раздеваться; но через минуту получил опять приказание переодеться в шинели и фуражки и взять боевых патронов. Тут батальон скоро выстроился, и генерал-адъютант Комаровский и бригадный командир генерал-майор Головин повели его к Сенатской площади. Взойдя на мост, выстроили взводы, на половине оного остановились в сомкнутых ротных колоннах, и там приказано было заряжать ружья; по заряжении сказано было: вперед – карабинерский взвод тронулся с места в большом замешательстве, а мой стрелковый взвод закричал громко три раза «стой!» Капитан Ваткин тотчас обратился к моему взводу, убеждал людей, чтобы следовали за карабинерами, но тщетно, и они продолжали кричать  «стой!».    Возвратился генерал-адъютант Комаровский и спрашивал людей, отчего они не следуют за первым взводом. На что взвод отвечал: «Мы не знаем, куда и на что нас ведут, ружья заряжены, сохрани бог убить своего брата, мы присягали государю Константину Павловичу...» Его высокопревосходительство приказал им раздаться в середине и подъехал к позади стоящей второй ротной колонне, которой часть было двинулась, но остановилась, и мой взвод опять кричал «стой!»...  Спустя несколько времени хотели идти вперед унтер-офицеры Кухтиков и Степанов и четыре человека с правого фланга: взвод опять кричал «стой!» Я подбежал к этим людям, возвратил их на свои места, угрожая заколоть шпагою того, кто тронется с места».
Так взвод Розена удержал на мосту три роты, готовые следовать на Сенатскую площадь для расправы с восставшими!
И когда пули стали долетать и сюда и люди было попятились, Розен остановил их возгласом: «Я должен буду отвечать за вас; я имею жену беременную, имение, следовательно жертвую гораздо большим, чем кто-либо, а стою впереди вас; пуля, которая мимо кого просвистела, того не убивает».
Это написано не в воспоминаниях, это – из официального следственного дела. Розен был одним из тех, кто в своих ответах комиссии был до конца сдержан, сохранил выдержку и достоинство.

Глава десятая

В одноэтажном доме – красном кирпичном островке среди деревянной деревни Разводной — зимой была школа, а летом сюда приезжали иркутские дети на оздоровительный сезон. Рядом напряженно текла Ангара, которой вскоре предстояло разлиться, затопить и очищенные от домов улицы (строения вынесли на более высокое место – на «верхние отметки», как говорят гидростроители), и луг, где паслось деревенское стадо, и вихрастый кустарник, окаймляющий берег, и древний погост, последнее пристанище прежних жителей деревни.
Задолго до начала гидростроек на Ангаре бродил я с ребятами из пионерского лагеря в окрестностях деревни, мы фотографировали старые, почерневшие от времени дома, разговаривали со стариками: их отцы и матери были современниками декабристов... Мы вошли под сень кладбищенских деревьев, и тут я увидел скромную могилу, на камне которой написано было: «Мне хорошо».
Пионеры притихли, мы постояли у могилы Алексея Петровича Юшневского, потом подошли к еще одному надгробию – декабриста Артамона Захаровича Муравьева, положили на могилы таежные цветы и ушли. Но много дней не давали покоя мне два слова на памятнике. Сколько нужно пережить, чтобы в предчувствии смерти сказать так коротко и покойно: «Мне хорошо»!
Рассматривая эту надпись сейчас, сквозь «магический кристалл» зрелости, запаса жизненного опыта, волнений, радостей, невзгод, все отдаляясь от времени, когда жили декабристы в Сибири, и все приближаясь к нему, я вижу эти слова совсем другими, полными сокровенного, потаенного смысла. Я вижу их сквозь судьбу Алексея Петровича Юшневского, сквозь его мгновенно вспыхнувшую любовь, сквозь его столь мгновенно наступившую смерть: «Мне хорошо», ибо жизнь прожита честно, без единого отступления от понятий честь, мужество, целеустремленность, ибо дружба была подлинной и любовь верной.
Я вижу, как в сумерках стоит у этой могилы седая, невысокая, полная женщина, та, что написала на могиле мужа «Мне хорошо», потом, когда свет луны поджигает черемуху, идет эта женщина в свой опустелый дом, который был обиталищем любви, где слышен был еще недавно гомон – воспитанники Алексея Петровича, дети иркутского купца Белоголового, резвились в перерыве между занятиями – и где теперь тихо читает молитвы приютившийся в одной из комнаток волей судьбы попавший в Сибирь ксендз. Она зажигает свечу, садится к столу и долго-долго пишет далекому другу – брату покойного мужа, Семену Петровичу: «Годовая панихида много унесла у меня здоровья, мне казалось, будто новое испытание постигло меня; к счастью, была со мною К[атерина] И[вановна] Труб[ецкая] и еще одна дама, добрая моя приятельница, товарищ моего покойника (М.Н. Волконская. – М.С). Сберегли меня, больную, скорая помощь доброго нашего медика (Ф.Б. Вольфа. – М.С.) избавила меня от сильных судорог в груди, и еще того сильнее рвота меня мучила, желчь отделялась множеством, при этом такие головные боли, что улежать даже невозможно. У меня и теперь всегда во рту горько, болит правый бок, редкий день проходит без горчичников, однако же я опять на ногах: заботы у меня бесконечные, люди, хозяйство, все сохранено в том виде, как мой святой покойник оставил, дом, стоящий дорого, а в нужде продать за бесцен не хочется, и цену он теряет уже тем, что выстроен в деревне. Теперь же надо иметь мне свое пристанище в Сибири, когда меня не выпускают отсюда. Пусть же я живу в доме, который приобрел трудами своими благодетельный мой муж. И буду ему одному обязана всем».
Письмо это датировано январем 1845 года. Вернувшись из церкви после панихиды, Мария Казимировна писала его, закутавшись в платок: ее знобило. Ветер кружил над Ангарой снежные столбы, курилась никогда не замерзающая полынья, и живая вода казалась сейчас беззащитной и нагой. А в доме почему-то одуряюще пахло черемухой, точно ветви замороженных деревцев у могилы Алексея Петровича ожили и среди зимы покрылись белым весенним цветом.