Прасковья Бакунина, сестра  Бакуниной Екатерины Михайловны.
С рисунка Н.С. Корсаковой-Бакуниной, 1868 г.

Письма  сестры милосердия Екатерины Бакуниной сестрам
в имение Казицино Тверской губернии из Дилижана в годы
Русско-турецкой войны 1877-1878гг.

Год на Кавказе при военно-временных госпиталях.

Отрывки из писем старшей сестры милосердия Красного Креста Екатерины Бакуниной.

Владикавказ, 8-го июля, 1877 г.

Вчера вечером, то есть скорей под вечер, мы приехали сюда. Из Петербурга мы ехали благополучно и безостановочно. Но здесь нам объявили, что мы им свалились, как снег на голову, и что только два часа, как они узнали, что к нам едет 50 сестер Красного Креста. И все извинялись, что ничего не приготовлено. Пошли толки о том, что всем сестрам нельзя ехать вдруг, а надо по партиям в 5 или 6 человек.
Старшая сестра Княгиня Хилкова, назначенная еще в Петербурге в Александрополь, уехала в полночь с 6-ю сестрами своего отряда. А я буду отправлять сестер 2 раза в день в мальпостах и омнибусах; сама выеду последняя с 4-мя сестрами.
Владикавказ – городок маленький, но очень красивый; все бульвары обсажены белыми акациями и много итальянских тополей. Горы так и высятся, и как хорошо они рисуются на ярко-голубом небе. Сейчас была Свистунова, жена начальника Терской области; муж ее в крепости Грозной; там возмущение. Она с нами была очень любезна и, уговорившись со мной ехать в здешний военный госпиталь, приехала опять после обеда. Здесь в госпитале так же сестры; одна из них мне очень понравился. Я ездила с Свистуновой в коляске на козлах; вместо лакея сидел стройный и ловкий терский казак. А когда мы пили чай у нее в саду, служил Ингуис (это тоже здешнее племя). Завтра обедаем у Свистуновой, а после завтра выезжаем.

Тифлис, 12-го июля.

Выехали мы из Владикавказа 10-го, летели мы по горам, по ущельям. Не знаю, чему и уподобить эту дорогу, даже балконом на огромном доме нельзя назвать это узкое шоссе, вырубленное в скале, которое поднимается чуть ли не до облаков и спускается на страшную глубину. Едем по карнизу, все повороты; кондуктор беспрестанно трубит, чтобы встречники или попутчики останавливались, где пошире, чтоб можно было разъехаться; но на краю пропасти довольно высокий парапет. Побывали мы и в облаках и ехали мимо вечных снегов и потом, спустившись, мимо виноградных садов. Горы в самой своей высоте поразительны (écrasante), физически чувствуешь человека такой букашкой против этой громадной дикой неприступной природы, и так выше всего этого необъятного хаоса своим умом и даже своей рассчитанной и дельной силой, когда летишь по этому гладкому шоссе и знаешь, что по нему ездят беспрестанно, что здесь смеются, если скажешь, что тут страшно, и говоришь себе это, но между тем все ж есть места, где невольно замирает сердце. На Гадауре ужасно холодно, сыро, снег в ущелье и даже возле дороги, но шоссе великолепное. Тихо поднимаемся на 8-ми лошадях и быстро спускаемся на паре. Мцхет, в 20-ти верстах от Тифлиса, древняя столица Грузии, при слиянии Куры и Арагвы, тут церковь Святой Равноапостольной Нины и основанный ею монастырь, в Покров собирается туда множество народу. Бесплодные, каменистые горы окружают Тифлис – что-то грустное. Выше шоссе идет железная дорога в Поти. С почтового двора нас привезли в какой-то сказочный дворец. Мраморные лестницы, на всех стенах то зеркальные узоры, то по зеркалам белые лепные узоры, все подоконники мраморные, потолки и карнизы с разными выступами, золото, цветы и всевозможные узоры их украшают, иные очень красивы, другие верх безвкусия, цветные стекла различных, прихотливых узоров, помнишь, как в Бахчисарайской зале совета. Наконец, целая комната зеркальная с узорами того же зеркального стекла. Но в этом великолепном азиатском дворце нет вовсе европейского комфорта, и мы устроились кое-как по-походному. Нам набросали сена на пол, принесли ковров.
Трудно нам было и продовольствоваться. Сестры хлопотали на кухне и по очереди служили за столом. Сестра Хилкова с тремя своими сестрами уехала в Александрополь, и все сестры ее отряда понемногу туда уедут. Наше назначение еще не известно. Великий Князь и Великая Княгиня теперь в Александрополе.
В середу я с сестрой Иностранцевой ездила в Сурам, 116 верст от Тифлиса по Поти-Тифлисской железной дороге; там расположен госпиталь, присланный Московским Дворянством. Главные распорядители, Шереметьев и его жена, доктор Розанов, княгиня Шаховская и весь персонал: доктора, сестры и даже прислуга из Москвы. Бараки образцовые, все отлично устроено и даже с лишней роскошью. Шереметьевы очень достойные и милые личности.
Была я также с сестрой Леман в здешних бараках для раненых, они за городом, это не роскошно, но очень порядочно; есть тут и наметы. Провожал нас и все показывал главный доктор. Он говорит, что постоянный ветер очень хорошо освежает эту местность. Потом мы проехали в главный военный госпиталь, который меня удивил своей архитектурой, так что я сказала, что, верно, он недавно выстроен. Но оказалось противное. Он строился при А. П. Ермолове под казармы, но потом его приспособили для госпиталя, и вышел госпиталь a la Riboisiere в Париже, по три павильона по сторонам, сообщение открытыми галереями; есть и другие здания, но не так хороши. В нем 1090 человек больных, есть и хирургические, но не раненые. Видела только одного тифозного, и тот поправляется. Познакомилась с сестрами – их девять; они уже два года находятся при этом госпитале. Помещение их очень хорошее.
Что тебе сказать про Тифлис? Это смешение Азии с Европой, прекрасный Головинский проспект с широким тротуаром, с белыми акациями, с множеством роскошных магазинов. И кварталы, Грузинский и Армянский, с узким проулками, которые вьются по горам, открытые лавки, где производятся и работы. Большое разнообразие типов, костюмов, но все пестрое, цветное, как и на картинах Верещагина, только совершенно выделяются из этой пестрой толпы наши солдаты в белых кителях и в белых блузах. Какая теснота на этих узких улицах, и арбы на буйволах, и парные коляски, и лошаки с тулухами (кожаными мешками для воды), и огромные фургоны четверкой в ряд. И как это все умеет разъезжаться в этих узких улицах, не могу и понять. Сейчас меня перебили депешей, надо отправить в Александрополь остальных сестер отряда Княгини Хилковой. А нам назначено, по приказанию Ее Высочества, ехать в какую-то долину в Делижан (совр. Дилижан); все очень хвалят эту местность. Пожалуйста, не верь никаким слухам, – такие есть нелепые. Вот и сейчас прибежали сказать мне таинственно и с большим страхом, что сестру Хилкову и ее отряд турки взяли в плен, уговаривали не посылать последних сестер. А ведь ничего и подходящего решительно не было. Завтра уезжаю.

Делижан, 21-го июля.

В 9 часов вечера мы выехали из Тифлиса, т. е. я, инженер Ганусевич, полковник Морозов, инспектор военных сообщений этой дистанции. Ты удивишься, что я еду не с сестрами, но генерал Старосельскийi, который к нам очень внимателен, сказал, что Делижан не такое место, чтоб можно было ехать, не имея приготовленных квартир – рискуешь ночевать на улице.

Ехали безостановочно. Ночь великолепная, луна. Был и конвой, но это слово слишком громкое для того чапара, который то скакал впереди коляски, чтобы отстранять арбы, то ехал сзади, чтоб не отрезали привязанный чемодан, – правда, фигура его воинственная и кинжал, и шашка, и винтовка, закутанная в обрывок бурки, так и вспоминались рисунки Орловского. Мы очень хорошо проехали ночью голые, бесплодные места, которые нестерпимы днем, так что это место величают Сахарой. Утром начали выезжать в горы; было уже и жарко, и пыльно. Вот в первом часу дня, проехав 160 верст от Тифлиса, мы увидели Делижан. Морозов показывает мне строения и наметы на горах, под горами, в ущельях, – в горах это все госпитали. Вот Армянское селение со всей своей дикостью, с лавками и работой на улице, с наваленными на ней буйволами, которым свяжут ноги и так подковывают. Едем дальше. Малоканское селение, выстроенное по-русски, очень добрые физиономии – белокурые. Немного спустились и подъехали к хорошенькому домику, окруженному галереями, садами, цветами; с одной стороны бьет фонтан, а с другой, под горой, фруктовый сад, и бежит с шумом горная речка; по другую ее сторону – небольшой сенокос и высокая гора, покрытая лесом – хорошо, свежо. В этом хорошеньком домике Ганусевича я пишу к тебе. Он женат, у него большое семейство: две взрослые дочери и мальчики разных лет. Меня здесь очень берегут и балуют.
На другое утро, с полковником Морозовым, я была в трех госпиталях, везде знакомилась с докторами, смотрителями. Толки, как поместить сестер, разные затруднения, все это продолжалось довольно долго. Однако, в полной надежде, что все уладится, я вчера же решилась телеграфировать генералу Старосельскому, чтобы присылали мне сестер по омнибусу в день, а то страшные затруднения с лошадьми; едет много офицеров и разного люда. На станциях истории со смотрителями, так что полковник Морозов на каждой станции творил суд и расправу. А как на Кавказе еще в большем ходу и нагайки, и кулачная расправа, то смотрители все жаловались Морозову на самоуправство проезжих. Но это более было под Тифлисом, на последних станциях все обстояло благополучно. После этого письма] не жди от меня длинного; приедут сестры, и у меня будет много хлопот, а теперь еще напишу на досуге. Великого Князя Михаила Николаевича очень любят, говорят, что он так добр, что это не человек, а ангел. Слышала также, к великой своей радости, что Великая Княгиня Ольга Федоровна ii принимает истинное участие в больных и раненых. Теперь Она в Боржоме, где устраиваются госпитали. Говорят так же, что готовится дело к 25-му, но ведь это только еще говорят; не здесь решится судьба войны, а на Дунае.

Если досадны и смешны дрязги и вражды в нашем уездном городе, о которых ты мне пишешь, то каков же, когда такие же мелочные дрязги существуют в виду неприятеля, в виду смерти и гибели сотни и даже тысячи людей, – когда и тут интриги, происки, преобладание собственных интересов над общим делом. Но офицеры и солдаты ведут себя отлично.

26-го июля.

Пишу к тебе в довольно просторной комнате Армянской школы, в которой нам отвели две комнаты. Есть и полы и потолки, но стены первой конструкции после пещер, сложены из дикого камня и кое-как смазаны глиной, ветер в них продувает, но можно устроиться довольно сносно. Третьего дня сестра Иностранцева с шестью сестрами приехала сюда, и я е ним переехала с красивой тенистой фермы Ганусевичевых. Эти сестры будут при Делижанском госпитале. Он размещен в двух домах, и в наметах, и в кибитках по уступам горы. Вчера с сестрами и главным доктором Финном мы обошли все пять отделений и разделили их между сестрами. Пятое отделение: кибитки – очень высоко и ходить туда трудно, но воздух отличный. Вчера же приехал и другой отряд сестер. Я их отправила в военно-временной госпиталь № 29-й. Там им приготовлена маленькая, но довольно чистенькая комнатка. Госпиталь расположен внизу за речкой, больные в наметах, но все вместе, так что уход за ними будет удобен. Отправив сестер в их дорожном экипаже кругом по шоссе, что довольно далеко, я взяла у военного начальника чапара и отправилась с ним то вверх, то вниз по разным косогорам; местами так круто, что я шла под руку с чапаром, он в огромной меховой шапке, с нашитыми патронами и величайшим кинжалом за поясом. Сошли благополучно, а когда пришли к ручью, то мой чапар устроил мне прекрасный мост из камней. Просидела долго у сестер, слушала рассказы о всех затруднениях в дороге и как им на место лошадей запрягли волов.
Ночью приехало и последнее отделение сестер в военно-временной госпиталь № 25. Он расположен в ущелье по дороге в Эривань. Место очень хорошее; там для сестер приготовлен намет. Сегодня, в 7 часов утра, я была у них, пробыла довольно долго, смотрела перевязку. Там есть у меня уже знакомые из героев Баязида (Баязета) с Георгиевскими крестами на рубашках. Ужасно слушать, что они вытерпели в 23-дневной запертовки, как они называют осаду, выдержанную им с такой твердостью и терпением. Они рассказывают, как всякую ночь несколько смельчаков спускались на веревке за водой, и как всякий раз не все они возвращались. Раненые оставались без перевязки. Воды давалось в день одна крышка от манерки и горсть ячменя. Как хоронили они своих умерших в подвалах. Как опасно было пройти по двору от выстрелов и как благодарили они Бога за проливной дождь, который доставил им воды. Как, наконец, они узнали между вражьими выстрелами звук русской пушки. Что это была за радость! Но если я буду писать все то, что они рассказывают, то моему письму не будет конца. Многие из них очень больны, но 13 человек уже выздоровели и им можно бы оставить госпиталь, но они всего лишились в Баязиде. Вот если бы у меня в эту минуту были рубашки, фуфайки и проч., как бы было хорошо! А то пойдет об этом бесконечная переписка. Ах! Как многое не то, что пишут в газетах. Как мало, в сущности, подвинулись мы вперед в эти 20 лет и в моральном и во всех отношениях. Грустно, очень грустно!

Делижан, 30-го июля.

Что ж тебе сказать сегодня. Слава Богу, в сию минуту все обстоит благополучно. Все сестры довольны и своим помещением, и своими госпиталями; много дела: перевязывают, пишут письма, поят чаем. И все усердно занимаются своими больными, которых в это время много привезли. Перевозка больных очень грустная: или на двухколесных арбах, на буйволах, или волах по два и по четыре человека почти без сена, и сверху никакой покрышки от здешнего палящего солнца. Или в огромных фургонах в 4-е лошади. Если бы положить в эти фургоны побольше сена, то могли бы еще быть сносно, так как они очень глубоки и сверху закрыты, но на место сена положено класть от 2-х до 4-х тюфяков, и сажают от 8-ми до 10-ти человек, что выходить очень тяжело для больных. Два дня тому назад пришел такой транспорт. Раненые остались в № 25-м. Больных отвезли в № 29-й, их пришлось положить совершенно по военному, просто на сено, хорошо еще, что в шатре. Я была у них на другой день, и все, что можно было сделать, это дать им тюфяков. Их 20-ть человек, лежат они в большой офицерской палатке, – хорошо, что не было тут офицеров.

20-го сентября.

На трех угольном дворе, на котором на четырех длинных и безобразных столбах висят колокола между Армянской церковью и школой, стоит самый неуклюжий тарантас, запряженный пятью измученными лошадьми. Из дверей школы беспрестанно выходят женщины в белых чепчиках и серых пальто. Они с озабоченными лицами обращаются к стоящему военному: «Николай Тихонович, — кричит одна, – мою-то корзинку не забудьте». Другая: «Николай Тихонович, в моем мешке посуда, осторожнее, разобьются». Но тот, к кому обращаются эти возгласы, и не слышит их; он занят великой задачей: если поставить в тарантас четыре чемодана, то четырем сестрам невозможно сесть, а если посадить четырех сестер, то без чемоданов они не поедут. Наконец кто-то закричал: «три чемодана можно привязать сзади». И все оживились, засуетились, побежали за веревками. И безобразный тарантас стал еще безобразнее; но зато узелки и подушки стали поспешно убираться. Однако и на долю другого тарантаса остались две корзинки и большой клеенчатый мешок. Во время этой укладки сестры пили чай и завтракали яйцами, которые варились в самоваре. Наконец все готово, и тарантас двинулся, но спускать его с горы было довольно трудно. Малакан, ничем не отличавшийся от Новгородского ямщика, осторожно спускал, подтормозив экипаж и ведя под уздцы коренную лошадь, за этим тарантасом спускается и другой, двухместный, в нем я с Николаем Тихоновичем Кущевым. Оба тарантаса, проехав мост, остановились в Малоканской деревне против двухэтажного домика, на балконе которого стояло несколько военных, один из них сейчас же распорядился, чтоб вынесли маленький чемодан и большую бурку и сел сам в тарантас на место. Н. Т. Кущева, который, я думаю, был очень рад, что все хорошо устроил и отправил сестер. После этой остановки оба тарантаса быстро поехали, все поднимаясь в узкое лесистое ущелье. И как красив лес на этих высоких горах, которые все сходятся ближе и все становятся выше и выше. Быстрая горная речка бежит в глубине ущелья. Дорога вьется на полугоре то между деревьев, которые осень уже раскрасила разными цветами (только дубы сохраняют свою густую темно-зеленую листву), то возле скал самых прихотливых форм, постоянно угловатых от взрыва пороха, которым очищали этот путь. Ущелье все уже и уже, но два тарантаса катятся по превосходному шоссе. Вы, может быть, представляете себе, что грозные вооруженные чапары скачут возле экипажей, в которых пять женщин или, по крайней мере, полковник Морозов, который с нами едет, имеет ружье, шашку, револьвер – ничего этого нет: ни конвоя, ни оружия, и мы едем также спокойно, как вы ездите по Новоторжскому уезду.
Но вот подъем кончился, эти горы называются Малый Кавказ, говорят, что эта возвышенность в 7,200 футов над поверхностью моря. Я что-то сомневаюсь, правда что в дали показалась гора, покрытая вечным снегом, а по другим горам ползли облака. Горы разошлись широко и долина, по которой вилась речка, напомнила нам далекую родину: сжатые поля ржи (пшеницы тут не сеют), на которых пасутся стада, огороды с капустой и картофелем; и русские домики, и физиономии могли совершенно заставить забыть, что мы находимся на 7,200 ф. высоты и с лишком за 2,000 верст от грустных, но милых, родных полей.
Малакане – народ смирный, живут очень исправно, только мировой судья говорит, что татары часто мирятся, армяне иногда, а малакане – никогда. Проехав быстро деревню, проехали еще версты две и остановились у одинокого дома, почтовой станции. Несмотря на то, что мы ехали с инспектором военных сообщений, проезжих так много и лошади так измучены, что нам пришлось ждать два часа, от нечего делать принялись за чай. Я с полковником Морозовым уехала вперед. Сестрам стали закладывать лошадей. Опять долина начала суживаться, дорога завилась по изгибам горы карнизом, беспрестанные повороты или спуски. Опять то обнаженные скалы, то лесистые горы местами очень красивые. Тарантас спускается тремя изгибами с горы, открывается вид на красивую веселую широкую долину, напоминающую Судак; сады, итальянские тополя, большие ивы у ручьев, грушевые, яблочные деревья, но виноград тут не растет.
Подъезжая к Караклису (современное название Ванадзор), тарантас остановился у маленького пригорка, на котором из-за белого каменного забора виднеются домики Караклиского полугоспиталя. Мы вышли и сей час послали за главным доктором, который живет довольно далеко в армянской деревне. Но я не утерпела, чтоб прежде его прихода не оббежать всех палат.

Госпиталь расположен в партикулярном доме: все маленькие комнаты из коридора, так что довольно удобно. Пришел доктор Кулассовский и очень любезно говорит, что он с двух часов ждет сестер с обедом, что он очень, очень рад, что будут сестры в его госпиталях, что он надеется, что они принесут большую пользу. (Дай Бог, чтобы так было). Сестрам приготовлена хорошенькая беленькая комната и четыре кровати. Я велела принести пятую. Но доктор объявил, что он меня не отпустит, что я должна ночевать у них (у него жена очень милая). Я опять села в тарантас со своим кавалером, в сестры пошли пешком с доктором; но они скорее дошли, потому что все шоссе было заставлено арбами – это шел транспорт из Александрополя. Доктор хотел в ту же минуту сдать одного больного в госпиталь, но он оказался уже умершим на арбе! Проехав с трудом мимо нескольких сараев и домиков, тарантас остановился, и мы, пройдя маленький садик, где пестрели цветы, вошли в комнату с диваном, с письменными столами (на них лежали газеты, журналы, и даже палитра висела на стене). Но надо признаться, что после нашего путешествия мы всего больше обратили внимание на хорошо накрытый стол и на расставленные разные закуски. Докторша очень любезно всех угощала. Обед был вкусен и сытен.
После обеда – виноград, чай и кофе. Часа два продолжалась беседа, но так как она все вертелась вокруг госпиталей, то для незанятых специально этим делом она была бы скучна. Инспектор пошел ночевать к своим подчиненным. Сестер пошел провожать с фонарем единственный слуга доктора. А доктор и докторша сами все устраивали, чтоб я могла хорошенько отдохнуть.
Утром в половине седьмого все уже встали.
Я пошла с доктором в госпиталь. Не стану описывать подробно, как мы ходили по палатам, палаткам и кибиткам. Мы решили, что лучше всего, чтоб при каждом ординаторе была сестра, и разделили сестер между двух сестер палаты и проч., а третья должна ходить в два отдельных домика в самом селении; в хорошую погоду это не трудно, но в грязь будет неудобно. Четвертую сестру доктор просил взять на себя кухню и белье. Ходили также посмотреть строящиеся бараки. Очень грустно, что они еще строятся, когда давно бы должны быть выстроены; их четыре. А теперь как бы они нужны, в них должно помещаться по 25-ти человек в каждом и там было бы место зимой на 100 человек. А теперь, как то еще все устроится.
Караклис – очень важный пункт для транспортов, это единственный госпиталь, в котором транспорты по дороге из Александрополя в Делижан могут оставлять своих ослабевших больных. Вот и теперь, только что мы вышли на шоссе, увидали арбы и больных, что очень поздно для выхода транспорта с ночлега; но офицер имеет большое извинение: эти арбы переменные, т.е. после всякого ночлега надо собирать новые арбы, снова размещать больных и это на всякий ночлег! Я не стану тебе описывать подробно мой возвратный путь. Но после остановки на станции в узком месте мы увидели, что четыре пары волов с трудом что-то тащат, другие стали, буйволы лежат по середине дороги, которую совсем загромоздили. Это везут осадную артиллерию, большие пушки на огромных колесах. Сопровождавший чиновник говорил нам, что он так бьется с Владикавказа, с 2-го августа, это выходит почти 6-ть недель. Нам пришлось выйти из тарантаса, отстегнуть пристяжных лошадей, чтоб кое-как пробраться между волов, буйволов и пушек.
В этот день беспрестанно надо было или разъезжаться, или обгонять; то до ста арб везут сухари, то вьючные лошади везут в бурдюках нефть, то фургоны разный товар. Наконец в одном месте, где дорога спускается к самому ручью, на другой его стороне, целый караван до 200 верблюдов, их погонщики расположились тут на ночлег, а верблюды живописно разбрелись по возвышенностям между деревьев и по берегу ручья. Вот уж Азия!

Делижан, 29-го сентября.

Вчера вечером я была у всенощной и сегодня у обедни; очень рада, что для Сергиева дня была служба. Что тебе сказать про эти дни. Два события, первое: получили мы из склада Красного Креста: рубашки, кальсоны, фуфайки, косынки, платки и проч. для перевязки, а так же тазы и чайники, в которых мы очень нуждаемся, несколько табаку, – но ни чаю, ни сахару, что очень не распорядительно, потому что мы здесь покупаем гораздо дороже, чем в Тифлисе. Другое событие: это приезд сюда доктора Розанова и княгини Шаховской не той, что известна, а молодой хорошенькой и очень милой. Она приехала, чтобы улучшить транспортировки и сопровождать их. У доктора Розанова будет из московского отряда 6 докторов и 6 или 8 студентов. У княгини Шаховской 12-ть сестер, но все новые, собранные в Тифлисе, не опытные. Они теперь ходят к сестрам учиться перевязкам.
Дай им Бог, улучшить эту грустную сторону здешней эвакуации. А сегодня мы ждем транспорт из Александрополя 300 человек, не знаю, а полагаю, что больше раненых, ведь там 20-го сентября было дело, в котором убито 1000 человек, ранено 2000 человек. Господи! Господи! Что за мерзость война! Что за ужасающие рассказы варварских поступков и происшествий слышим мы всякий день.
И у нас, и на Дунае что-то нехорошо; но кажется, там по крайне мере все своевременно устроено, а у нас теперь только принялись за магазин, который должен быть приспособлен на зиму для помещения больных. Когда же он будет готов! Так же только теперь начали разбивать палатки для госпиталя № 44, когда уже надо бы думать об этом, чтоб их убирать.
Не заключи из того, что я пишу, что было жарко, что это у нас постоянно, были уже очень большие утренники, так что все было бело. А теперь идет большой дождь.

29-го сентября.

Я кончила мое письмо в воскресенье тем, что идет большой дождь, он так шел весь день. И в эту погоду, почти в сумерки, пришел транспорт в 300 человек, и покуда главный доктор их выкликал, и длились все прочие проделки, без которых можно бы обойтись, сделалась глухая, непроглядная ночь. И как эти фургоны огромные, неуклюжие, четвернями в ряд доехали благополучно в эту темень по этой грязной дороге, которая идет узким карнизом до №№ 23-го и 29-го, – право непонятно! Сестры, несмотря на темноту, идут с теми больными, которые отправлены в их отделения. А я с сестрой Бондаревой осталась в 1-м отделении, мы стараемся уложить поспокойнее слабых, переменяем белье – иные приезжают в ужасном виде. Эти приезды и отъезды мучительны. Стоишь тут и чувствуешь, как мало от этого пользы, а совестно уйти, хотя очень тяжело и грустно. Все же для иных что-нибудь да сделаешь при отъезде, двум или трем достанешь и дашь госпитальные шубы или сапоги, переменишь черный хлеб на белый, но вы бы его белым не признали.
Ты пишешь о деревенской не проездной грязи; здесь она еще хуже, пройдешь несколько шагов и уже тащишь пуда два на ногах. В понедельник я узнала, что сестра в № 29-м нездорова — pneumonia (пневмония – ред.) и сердцебиение; надо было ее навестить. Я попросила у доктора Финна экипаж, в это время ко мне пришла сестра Леман отогреться от ночи в палатке. Я ее пригласила с собой. Доехали мы благополучно. Там нашли целый лазарет, еще у одной сестры головные боли, третья лежит с вывихнутой ногой, четвертая сожгла себе пальцы карболовой кислотой. Пробыв довольно долго у сестер, мы очень важно сели в хорошенькую пролетку на лежачих рессорах. И что ж! Надо подняться на маленький пригорок, грязь так глубока, так липка, что лошадь не может взять, и мы в самую глубокую грязь должны были выйти и, с трудом вытаскивая ноги, взбираться на пригорок, и уже на ровном месте мы опять важно уселись в экипаж. Но вчера и сегодня погода опять летняя.

2–5-го октября.

Что-то странное творится в Делижане. Делижан, который подметали одни ураганы, подметают очень усердно презренные метлы; на его дорогах (исключая шоссе) только и работали проливные дожди, устраивая себе на просторе стоки и ямы по своему удобству, а никак не для удобства проезжих. И вдруг люди принялись все чинить и исправлять: ямы заделывают, камни, валявшиеся на дороге, сброшены прочь и с шумом катятся в ручей. Но для чего же все это? Уж, конечно, не для удобства этих неуклюжих фургонов, которые стоят теперь на улицах. Нет, ждут сюда сегодня Великую Княгиню. А это отправляется транспорт, что у нас постоянно, – вот и вчера пришло два; один на волах пришел рано, другой на фургонах (на лошадях) пришел в 10-ть часов вечера. Вот про этот транспорт доктор с генеральскими погонами, очень горячась, рассказывает, что вчера вечером он и другие главные доктора собрались у третьего отделения (все строение – одна большая зала), чтоб там на ночь остановить 200 человек, а 100 человек (транспорт в 300 человек) послать в только что открытый госпиталь № 44-й. Но молодой московский врач проскакал мимо этого строения в приемный покой, сидел там, ждал и сердился. И от этого все затянулось и не устроилось до позднего часа ночи. Во время его рассказа съехались фургоны с больными из всех отделений, а также фургон, в котором две сестры из отряда княгини Шаховской. У них разные запасы: чай, сахар, водка, вино и табак. Теперь транспортировкой больных занимается княгиня Шаховская; она с усердием и самоотвержением посвятила себя этому трудному делу. Так что многие транспорты (к сожалению не все) сопровождаются и докторами, и студентами, и сестрами. Вот и теперь сестры, студенты и все больные съехались. Доктор гарцует на коне. Вот он повелительно крикнул: «Транспорт вперед!» А маленький невзрачный офицер с развевающимся башлыком закричал: «Транспорт стой!» Вслед за этим перебранка. Воинский начальник бегает от одного к другому. Не знаю, удалось ли ему уладить это дело. Но скоро фургоны заколыхались и исчезли за поворотом дороги. А я пошла в № 25-ый, чтоб по дороге зайти в то зданье, где вчера остановили транспорт; возле него 14-ть раненых сидят и лежат на земле. Что это! «Что вы тут делаете?» – «Да вот, сестрица, ждем, чтоб нас перевезли в № 29-й, все мы ранены в ноги, ходить не можем, а возят на арбе, вдруг много нельзя и приходится ждать». Я сейчас купила им чуреков, папирос. И раненые, довольные этим скромным угощением, с терпением ждут арбу. А я взошла в строение, там на полу – иные на постельниках, другие только на сене – лежало до 50-ти человек больных. Все они будут перевезены в № 25-й, как только там очистятся места, а до тех пор к ним будут ходить из этого № доктора и сестры, хотя это более версты от них. Когда я доходила до 25-го № навстречу мне спускается главный врач, за ним ординатор, за ординатором три сестры; у каждой сестры по ирригатору (служил для орошения воспаленной ткани минеральной водой – ред.), а сзади служитель несет фербант (бинт – с нем. – ред.) и горячую воду, куда вы?.. Ведь там только трое раненых, а прочие все больные. Но главный доктор и слышать этого не хотел. Так они туда и отправились. Но две сестры скоро вернулись, и одна только осталась при докторе, чтоб раздавать там лекарство.
Рано вечером я вернулась домой, думая, что может быть Великая Княгиня пожелает меня видеть. Но наш служитель сказал, что уполномоченный сейчас был и сказал, что Ее Высочество никого не будет принимать вечером, и что Великая Княгиня сейчас приедет, она останавливается, проехав весь Делижан, в доме полковницы Кавтарадзе по Эриванской дороге. Итак, я пошла с сестрой Бондаревой в 1-ое отделение посмотреть, как армянские лавки нашего базара освещаются ярко-малиновыми и белыми фонарями.
Проезжие или торопятся, или останавливаются, чтобы дорога была свободна, только два упрямых вола беспрестанно появлялись на дороге, несмотря на то, что их с ожесточением прогоняли. Но вот проскакали казаки, за ними маленькая полузакрытая коляска шестериком, за коляской опять стройные, красиво одетые казаки, еще несколько экипажей, две-три перекладных, – и все исчезло. Фонари начали гасить, и мы пошли поскорее домой, чтоб воспользоваться их светом. Я собиралась спокойно напиться чаю и лечь спать. Но входит казак и подает записку. Читаю: «Екатерина Михайловна, Ее Высочество вас просит к себе в 8-мь часов». Посмотрела на часы – без четверти восемь. Можешь себе представить, как я спешила, надо было переодеться. Надеялась добыть экипаж у доктора Финна, но кучера не было дома, пришлось идти пешком в сопровождении нашего солдата. Как я только пришла, г. Толстой ввел меня к Великой Княгине. Ее Высочество приняла меня очень милостиво, говорила, что она давно желала меня видеть, что ей Императрица писала обо мне. Пробыла я около часу, Ее Величество так приветлива и ласкова, и мне было с ней так легко и приятно говорить, что мне казалось, что я давно имею счастье ее знать. Великая княгиня пригласила меня приехать к ней на другой день в 8-мь часов утра, чтобы ехать с нею во все наши госпитали.
3-го октября утро было серенькое, но теплое и приятное. К 8-ми часам я была в доме Кавтарадзе, где были все наши делижанские власти в полной форме и доктора тоже, мне странно было на них смотреть. Познакомилась с Озеровой, фрейлиной Великой Княгини. Скоро вышла и Великая Княгиня, и мы пошли по тропинке в 4-е отделение, тут я представила Ее Высочеству сестру этого отделения (так я делала во всяком отделении). Взошли еще выше, в кибитки. Ее Высочество входила во всякую кибитку, во всякий шатер и это во всех четырех госпиталях. Очень приветливо и ласково говорила со всеми больными, между раненых узнавала тех, которых видела в Александрополе. Больные были в восторге. Из кибиток спустились мы в третье отделение, потом, сойдя на шоссе, Великая Княгиня села со мной в коляску, а все начальство Делижана и казаки ехали с нами верхом.
Посетили 1-е и 2-е отделения и потом прямо в № 29-й, там старшая сестра Шамардина была больна, и Великая Княгиня заходила к ней. А другим сестрам, которые в это время перевязывали, приказала продолжать. Обошла все наметы. Из 29-го проехали в № 44-й, он очень близко, только по нашу сторону речки тоже под горой, там нет сестер. Великая Княгиня обещала прислать. Из этого госпиталя проехали мимо дома, в котором Ее Высочество остановилась, дорожные экипажи были уже готовы. У горки, где надо было выйти из экипажа, стоял весь штат № 25-го и сестры, я особенно обратила внимание Ее Высочества на сестру, у которой сын находился в Эриванском отряде. Обойдя всех больных, Ее Высочество поехала домой и пригласила меня ехать к ней завтракать.
После завтрака Великая Княгиня уехала, пообещав, что велит нам прислать рому, коньяку и проч., а последние ее слова были ко мне: если вам что нудно – телеграфируйте прямо мне.

8-е октября.

Слава Богу! Сегодня могу тебе написать, что все в радости от победы, подробности которой вы давно уже прочитаете, прежде чем дойдет до тебя это письмо. У нас два дня ходили слухи о поражении Мухтара-паши; и верилось, и нет. Дай Бог, чтобы и на Дунае было что-нибудь хорошее до зимы. Раненых должно быть очень много, потому что у нас транспорты всякий день.
На днях мы перешли на другую квартиру, но ты об этом не беспокойся, письма к нам не приносят, а мы сами их берем на почте. Да и квартира наша рядом с прежней, только не на дворе, а прямо на шоссе. В ней большая комната, разделенная перегородкой. Впереди наша приемная, за перегородкой живут пять сестер. У меня маленькая комната в одно окошко, камелек, по-здешнему бухарь (ход из сеней). Этот дом штукатуренный, и стены обклеены обоями, говорят, что он холоден. Но что делать? Приводили меня его посмотреть и говорили «выбирайте». Я отвечала: покажите же другие. «Да других нет!» Так и пришлось взять. Не думай, что я хлопотала; переходя на новую квартиру, я только завязала узды и велела их перенести. Всех больше хлопотала обо всем сестра Бондырева. А я с утра ушла в № 44-й помогать при перевязках, там нет еще сестер, и я туда постоянно хожу утром, а сестры из № 29-го приходят туда после обеда поить больных чаем.

12-е октября.

Вчера я получила 20 тюков из Петербурга от Дамского Петергофского Общества, все присланное очень хорошо, белье – и постельное, и рубашки – отличное. Пуд чая, несколько голов сахару, как это отрадно! Можно еще больше давать особенно самым слабым. Если б я знала, кого именно благодарить за эту присылку, я бы сейчас написала. Теперь у нас и сени, и все свободные места в комнатах завалены тюками, заставлены ящиками. Что же еще написать тебе, не повторять же все одно и то же: отправляют транспорт, ждут транспорт, пришел транспорт – это докучливая сказка и тебе надоест, и нас истомила. Вот сегодня все госпитали полны, а один из них, т. е. Делижанский, переполнен. И против кибиток поставили еще ряд солдатских палаток, одна сверху другой, так что холст выходит двойной. Но что же все это против таких дождей и такой сырости, какие у нас сегодня. Но что же делать, на место 200 у нас теперь 350 человек. Завтра от нас пойдет транспорт в 200 человек, а вечером должен приехать из Александрополя в 300 человек. Грустно и тяжело! Но по крайней мере знаешь, что если эти люди и пострадали, то был хороший результат, по крайне мере недаром. И все радуются. Карс обложен, идут на Эрзерум. Лазарев соединяется с Тергукасовым, чтоб напасть на Измаил-пашу. Кстати о паше, вчера здесь провезли их несколько, взятых в плен, в фаэтонах и на перекладных. Была в № 44-м – туда я могла отделить одну сестру. Скоро должны приехать еще три сестры из Тифлиса, надо было хлопотать, чтобы дали топчаны, табуреты, столики в их домик или, лучше сказать, хижину. От № 44-го очень близко, до № 29-го надо только пройти мост и запасный магазейн, который теперь приспособляют на госпиталь для зимы. Пришла я прямо на перевязку: одному вынимали раздробленные кости ступни и, наконец, вынули пулю. Я помогала хлороформировать, следила за пульсом, помогала держать ногу, а когда сестра начала меня предупреждать, что у меня руки в крови, то доктор сказал: «я думаю, что в Севастополе это было в привычку». Да, это было в привычку, но здесь таких ужасных ран мало; однако после наших побед число раненых очень увеличилось, привезены и ампутированные. У сестер много работы; часто перевязки продолжаются с 8-ми до 2-х и даже до 3-х часов. А в Александрополе, говорят, не достает и рук для перевязок, вот отчего так и спешат с транспортировкой.

Делижан, 22-го октября.

После двух дней дождя вот третий день, что у нас погода великолепная. И как был красиво сегодня утром. Мне хотелось попробовать завтрак больных (это просто ячневая крупа с водой и немного масла), и я вышла в 8-м часу. Нашу сторону солнце еще не освещало, но на противоположной стороне, в утреннем тумане, была великолепная радуга, сквозь которую были видны горы и лес. Но чтоб кончить с метеорологией, скажу, что отдаленная, самая высокая гора уже покрыта снегом.
Отведав завтрак больных, я осталась там до отправки транспорта. Когда все собрались, то начались разные просьбы: один просит рубашку, другой фуфайку, третий теплых чулок, а иной того и другого, и все – табаку. Я несколько раз ходила домой, чтобы принести то то, то другое. Но вот доктор мне говорит: посмотрите – один раненый в чулке, ему надо туфлю. Сестра Бондарева, услыхав это с балкона, посылает надзирателя с туфлей, но этот блюститель казенного имущества, узнав, что этот больной не его отделения, ни за что не захотел дать этой несчастной туфли. Я должна была бежать в цейхгауз и там с трудом нашла.
Княгиня очень рассердилась на одного доктора, который уложил всех турок на койки, а наших на землю. Да и поделом ему.
Приехали ко мне три сестры из Тифлиса, одну из них, Васильеву, очень хвалят.
18-го вечером, возвращаясь из Александрополя в Тифлис, Великая Княгиня и Великий Князь Николай Михайлович приехали в Делижан, но так как в телеграмме, извещающей об их приезде, было сказано, чтобы не было ни встречи, ни властей, ни Красного Креста, то я и не надеялась иметь счастье видеть Великую княгиню. Но рано утром меня разбудили тем, что Ее Высочество желает, чтобы я сейчас к ней приехала. Кстати, помощник уездного начальника, который живет в одном доме с нами, ехал туда же в фаэтоне, и я с ним могла скоро доехать, так что Великая Княгиня еще не выходила, когда я приехала. Пришел ко мне Великий Князь Николай Михайлович и генерал Петерсiv, помнишь, к которому я имела письмо от нашего заслуженного ветерана, исправника Гропеско. Потом скоро пришла Великая Княгиня, была очень приветлива, внимательна. обо всем расспрашивала, и я была очень рада, что могла сказать Великой княгине обо всех наших нуждах.

Ты спрашиваешь, радуются ли здесь победе – радуются и очень радуются, надеются взять Эрзерум, Карс и Батум. Последний очень нужен, как хороший порт, которого на Кавказе нет, и это очень бы устроило коммерческие дела Кавказа.

Делижан, 26-го октября.

Погода была прекрасная, и я ею воспользовалась, чтоб съездить в Караклис. Давно бы мне надо было побывать там, но, то затем то за другом, все приходилось откладывать. В субботу вечером полковник Морозов мне сказал, что есть тарантас, и что он мне даст свидетельство, что еду по делам службы. Я просила у него казака не для эскорты, а чтоб он хоть как-нибудь говорил с ямщиками-армянами. В воскресенье, в 9-ть часов утра, я выехала с сестрой Бондаревой; очень была рада, что она могла ехать, вдвоем приятнее.
Виды потеряли много своей прелести: с многих деревьев листья облетели, но трава зелена, скалы великолепные, речка еще быстрее. Но тебе уже известна эта дорога, и так описывать ее не буду, только скажу, что часто любовались на верблюдов, особливо когда, при нашем проезде, караван останавливался, и верблюды с особенной важностью и точностью становились на колени рядами, чтоб их развьючивали. Да еще была красивая картина, когда мы выехали из ущелья, и в довольно широкой долине, окруженной бесплодными горами, где шла дорога без поворотов, так что она была видна на большое пространство, по ней тянулась целая партия пленных турок до 1000 человек. Впереди конные чеченцы, почти все с Георгиевскими крестами, в их живописных костюмах. Наши солдаты с примкнутыми штыками. Десятка два или три арроб (так здесь называют арбы) с турецкими офицерами, иные очень порядочно одеты (но между солдатами есть и оборванцы), все почти в красных фесках с синими кистями и в синих сюртуках на Европейский манер. У иных по феске что-нибудь замотано, обувь почти у всех ужасная, разные шинели, накидки, одеяла. Так и чувствуешь, что Азия.
Несмотря на свидетельство и казака, и нас продержали два часа на станции и потом дали хромых лошадей, однако, к трем часам, к обеду сестер, мы приехали в Караклис. Понедельник пробыла в Караклисе, посетила все отделения, два из них наполнены уже одними турками.
Обедала у г-на Перепелкина, нашего уполномоченного. У него тоже устроен небольшой склад.
Весь день шел дождь, а на горах снег, так что когда, во вторник, мы ехали обратно, то все высокие горы с обеих сторон были покрыты снегом до самого леса, и на блестящем солнце эти волнообразные вершины были похожи на гигантские складки белого атласа; но это далеко и высоко, а у нас был тепло.
В этот раз нам пришлось обгонять новую партию пленных. На самом высоком месте, в узком ущелье, было очень живописно, но долго нас задержало; тут шоссе довольно узко. Пожалуйста не думай, что турки нам внушают хоть малейший страх, страшно то, что переполняют наши госпитали, а ходить за ним очень скучно, не можешь растолковаться, лекарство они с трудом принимают; грязные, покрыты насекомыми, вертят все себе на голову, снимают для этого наволочки с подушек.
Теперь уже и в Делижанском госпитале есть турки, лежат они в 5-м отделении; в кибитках очень слабые.

Тифлис, 26-го ноября 1877 г.

Глубокоуважаемая Екатерина Михайловна!
Так как вы принимаете горячее участие в деятельности Кавказского военно-временного № 44 госпиталя в Делижане, то, вероятно, вам интересно будет знать результат лечения за время с 30-го сентября по 8-е ноября 1877 г. (включительно), поэтому нахожу приятным долгом сообщить вам, что всех больных было принято в № 44 (в Делижане) 666 человек, из которых ранено было 185 человек. В числе раненых было: 1) с раздроблением костей 26 чел.; 2) мягких частей: поверхностных 54 чел., проникающих 100 чел.; 3) ушибов (контузий) 5 чел., ран сочленений было 6 (они отнесены к раздроблению костей). Все раны были произведены огнестрельными снарядами (пулями и осколками гранат), за исключением одного раненого, у которого холодным оружием (тесаком).
Из 185 раненых 44 выздоровело (т. е. выписалось и отправились в отряд обратно), и 141 чел. были переведены в другие госпитали.
Никто не умер. Осложнений не было: ни рожи, ни пиямии, ни «антонова огня», ни столбняка, ни гнилостного заражения.
Из числа всех 666 больных умерло только 9 человек, из которых 5 турецких пленных.
Большинство умерших страдало dysenteria и истощением сил.
Как видите, результат весьма утешительный. Полагаю, что прекрасный воздух, хорошее содержание больных и неоценимое содействие со стороны сестер Милосердия были главнейшими причинами столь успешного лечения. Поэтому приношу вам глубокую благодарность за то содействие, которое вы оказывали, в особенности в первое время, когда у нас не было ни фельдшеров, ни младших сестер.
Прошу принять уверение в истинном почтении и глубоком уважении, с которым остаюсь готовым всегда к вашим услугам
Доктор Станевич.
P. S. Я теперь прикомандирован (по собственному желанию) к Тифлисскому военно-временному госпиталю, что в бараках.

11-го декабря.

Ну, стоило так далеко забираться на юг, чтоб пользоваться всеми прелестями русской зимы. Правда и то, что, забравшись далеко, мы забрались и слишком высоко, и вот несколько дней, что у нас шел снег, а теперь два дня морозы при ясном небе, и я уверена, что ночью и утром более 15˚. Говорили, что вчера на солнце капало с крыш, но я пошла в госпитали раньше этого времени, а вернулась поздно. Ведь солнышко у нас не прежде одиннадцати часов выберется из-за гор. И ты меня не представляй себе одетой как следует на юге, а в толстом пальто на вате, на фланелевой подкладке, с воротником и обшлагами из черного барашка; на голове сверх моего белого платка серая лебяжья косынка, в теплых перчатках, в валенных сапогах и едущей в санях на паре. Полковница Катарадзе, или как прибавляет ее кучер, теперь генеральша, была так любезна, что дала мне на все утро своих лошадей, и я могла очень покойно навестить госпитали и сестер. В это время пришел транспорт. Вот транспортам-то очень трудно ездить на колесах, огромные фургоны четверней с дышлом. Лошади скользят, экипажи тормозят, так что транспорт пришел днем позднее, но благополучно. Больные не слабые, места в госпиталях есть; сейчас всех положили на койки, обед готов. Теперь больные едут одетые хорошо, в полушубках, тулупах и валенных сапогах. Итак, в этот раз можно было их спокойно встретить – везде было исправно, чисто, натоплено, одним словом, как следует.
Тюки через Москву получила, очень благодарю. Шарфы и нагрудники уже раздавали, но что теперь всего нужнее и чего все просят – это теплых чулок, и мы теперь их всего больше даем, но не в транспорты, а тем, которые совсем выздоравливают и идут на позиции под Эрзерум или, как говорят солдаты, под Урзюм. Там очень холодно. Но один проезжий рассказывал, что кибитки отлично устроены, с печами, что наши стоят в лесу и поэтому дров у них много, что снега такие, что ни нашим, ни туркам двинуться нельзя. Турки стоят в чистом поле или на горе и мерзнут сотнями. Когда же этому будет конец?
Мы только знаем, что Плевна взята, но как? Чего это стоит? Мы еще не читали. Главное – какой результат? А ведь верно много полегло и много раненых.

29–25-го декабря.

Думаю, что это письмо придет перед самым Новым Годом или немного позднее, итак, поздравляю от всей души. Первое желанье – хорошего мира, который бы стоил всех тяжких жертв войны. Ведь что ни говори, а ужасное дело война. Хотя мы ее видим теперь издали, но все же всякий день нам видны ее грустные последствия: страданье, смерть, болезни, разорение одних, бессовестное наживание других и проч. и проч.
Второе желание: вам всем и нам тоже – здоровья, радостного возвращения и отрадного свидания.
Письмо это пишу наспех утром. Вчера обошла оба госпиталя; теперь почти 500 чел. Вернулась поздно, и надо было заняться счетами.
В Сочельник ходила ко всенощной в нашу маленькую церковь, которая почти что в вертепе. Было очень мало; но сегодня у обедни церковь была битком набита.
После обеда и я пошла в турецкое отделение; теперь больные лежат хорошо, на кроватях в больничном белье – да их всего 38 человек.
Я купила 10 фунтов киш-миша, и надо было видеть детскую радость этих полудиких людей, которых ты, не знаю почему, воображаешь себе такими страшными. Переводчик им сказал, что, так как у нас сегодня большой праздник, то я пришла их угостить. У них страсть к киш-мишу. говорят, что в Карсе возле орудий, из которых турки стреляли, нашли груды киш-миша.
Потом я побывала и в других госпиталях. А после обеда я пошла в самое близкое отделение раздать календарики, которые производят большой эффект. Из этого ты видишь, что посылку от доктора Синицына я получила.
Ты пишешь, что послала из Торжка четыре образа, пожертвованные Ек. Ив. Цвилевой; спасибо ей. Но нельзя ли похлопотать, чтоб прислали еще образов, хоть маленьких, или знаешь, как есть нынче, гравюры, которые именно изображают образа; и это было бы хорошо. А то вчера солдаты в маленьком 2-м отделении очень скучали, что в такой праздник не перед чем молиться – нет иконы в их палате. Пришлите так же крестиков и образков на гайтанчиках (шнурок на котором носили крест – ред.). Больные их просят, и я одному, который очень просил, купила вчера серебряный крестик.

29-го декабря.

Писала к тебе 25-го. Начну, где остановилась. 26-го утром пошла в №№ 25 и 29 с книгами и календариками. Ходила по всем палатам и раздавала.
Узнала, что покойников из всех госпиталей по 7 и 10 дней не хоронят за неимением гробов. Отыскала унтер-офицера, который при этом и спрашиваю его: «Есть ли гробы?» Ответ: «Коли привезли, так есть». Иду сама в этот сарай и нахожу 28 покойников, лежащих самым безобразным образом (духу не было, потому что мороз). Привожу туда смотрителя № 29-го и говорю ему, что обязанность Старшей сестры посещать покойницкие, и что это так противно, что они, наконец, доведут меня до того, что я напишу об этом…
Сегодня отправили таких слабых, что и вспомнить ужасно. На возражение доктора против этого генеральского, но вовсе негуманного приказа отправлять слабых, Его Превосходительство повторил: «Отправляйте». – «Умрут в дороге». – «Ну и умрут, так все равно».
Но каково умирающему, когда с кровати его перенесут на тряский фургон и везут по каменистой дороге, и это делается и говорится так равнодушно, что силы нет.
Тяжело, противно, отвратительно. Доктор, отстаивающий слабых и умирающих против генерала, кончил тем, что исполнил этот противный ему приказ.
Турок так же всех отправили и между ними были очень слабые.
Сейчас ходила в их отделение посмотреть, убрано ли грязное белье и положено ли чистое. Убрать-то убрали, но чистое не везде положено. Сегодня ждут транспорт в 250 чел., и это отделение будет теперь так же для русских. Но, несмотря на то, что было 8 часов вечера, транспорт не пришел. Дай Бог, чтоб он сегодня не приходил; лучше проветрится.

Делижан, 1-го января.

Вот и новый год, поздравляю вас с ним, хотя, когда придет это письмо, он уже несколько устареет, сегодня все-таки нельзя иначе начать письмо. О желаниях нечего писать, я думаю – у всей России одно желание хорошего мира и возвращения и сохранения близких и любимых.
Утром, только что проснулась, подали поздравительную телеграмму от принцессы Евгении Максимильяновныvi, она поздравляет меня и сестер и благодарит нас, одним словом, очень любезная телеграмма.

Теперь, написав тебе о всем домашнем и об нашей деревенской лечебнице, надо же рассказать что-нибудь и про нас. Вот чем здесь кончают старый год: когда я еще была у всенощной, начали стрелять из ружей то близко, то подальше. Это прогоняют старый год. На мызе Ганусевича был вечер по подписке; там собрали на наш делижанский госпиталь 40 рублей.
Сегодня снег валит хлопьями, ну точно первопутка, а вчера было тепло – 6 градусов, я думала, что пойдет дождь, а не снег. Ходила только в наши три отделения, и хотя это близко, но придешь совсем засыпанная снегом.

6-го января.

Сегодня Армяне празднуют и Рождество, и Крещенье, ходят по улице с музыкой, пляшут и поют. А вот тебе описание нашего Водоосвящения. Когда вышли из церкви, солдаты стояли во фрунт, музыканты заиграли «Боже, Царя храни…» и пошли впереди, потом, как следует, – хоругви, образа, священник в серебряной ризе, ярко блестевшей на солнце. Дамы, грузинки и русские, казаки, солдаты, грузины, греки, идти было далеко, почти версту – надо было спуститься с горы, перебраться по камням через ручей; мостики были устроены на бурно бежавшей между каменьями и льдами нашей горной речкой, на подмостках ковер и сверху палатка. Я пробралась за самого священника, музыканты остановились наверху, на мосту, а солдаты на другом берегу. Доски по временам сильно тряслись, и вода своим шумом вторила пению. А когда священник стал на колена и погружал троекратно Крест прямо в речку – было три залпа из ружей, и музыканты опять заиграли «Боже, Царя храни…». А по снежному берегу на льдинах и на камнях ниже того места, где стоял священник, как только он погрузил крест, грузины наклонялись к воде, пили и мылись. А один, раздевшись, бросился в воду, несмотря на мороз и ветер. Я приложилась ко Кресту и только сказала сестре воинского начальника: вот если бы было из чего напиться, и мне подали красивый, белый с голубым, фарфоровый кувшин. Мы поспешили уйти, чтоб без большой толпы перебраться по камням через ручей. Хор музыкантов заиграл «Коль славен наш Господь в Сионе…» (который я так люблю), запели опять «Во Иордане крещающиеся…». И наша процессия двинулась обратно.
Хотя ты и бранишь за это, но сегодня пишу к тебе опять очень поздно, весь день собиралась и не имела минуты. Приехал доктор Куласовский, который заменяет доктора Финна. Мне очень жаль, что доктор Финн уезжает, жаль, что Куласовский оставляет Караклис, он был очень хорош к сестрам, кто-то там будет? Доктор Финн приходил прощаться и долго сидел у нас. Он едет по болезни в Тифлис.
Теперь я могу тебе написать, так как, слава Богу, все идет к лучшему, что ноябрь и декабрь были для нас очень трудными месяцами. Хорошо еще, что Делижанский госпиталь так сократили, потому что сестры не отдыхали, а занемогали, и хорошо еще. что не все вдруг; первая занемогла Пузыревская, потом и пошло – не успеет одна поправиться, другая занемогает. Все пять сестер, что живут со мной, переболели. Три сестры № 25 занемогли в одно время, только одна сестра Леман в продолжение ноября работала в этом нумере, но к концу ноября и она свалилась, теперь она совсем поправилась, но еще слаба и не выходит. Две сестры № 29-го тоже болели, одна совсем поправилась, другой только сегодня лучше. Женскую прислугу достать очень трудно. Была у нас санитарка, но очень неспособная. Да еще к сестрам 25-го № брала я какую-то гречанку, вдову армянина, глупую и бестолковую, платили мы им очень дорого.
Да, тяжелое это было время. Все главные доктора наших трех госпиталей были опасно больны. Несколько ординаторов тоже лежали в тифе, другие уезжают с транспортами, так что выдавались такие дни, что на одного ординатора приходилось от 150-ти до 200 больных.
Придешь в госпиталь, видишь, что не принесено лекарство, спрашиваешь: от чего же это? где же фельдшер? который был всегда так аккуратен. Отвечают: да он со вчерашнего дня слег. Ищешь давно знакомых служителей, тот же ответ. Больны! Пойдешь их отыскивать на койках в верхней зале, где лежат больные, и рад коли найдешь там, а то ходишь, ходишь, и вам скажут: отнесли во флигель в слабое отделение – а там:
Lasciate ogni speranza e voi che’ntrate. (Оставь надежду всяк сюда входящий – с итал. ред.) Но, однако, были и там случаи выздоровления, и как тогда тому радуешься.
Теперь уже недели две как все-таки стало легче, и только бы нам не привозили из Александрополя, тогда можно надеяться, что собственно у нас в Делижане тиф прекратится.
Вчера я получила присланные из Торжка четыре образа. И вот после всенощной – ночь была великолепная, полная луна, холодно, но тихо – я пошла в наше первое отделение и там повесила образ в золотом окладе, на который наши больные очень радовались, и, вспомнив, что во втором отделении очень жалели, что на Рождество у них не было образа, отнесла им именно образ Праздника, т. е. Крещения. Другие два отнесу в №№ в нижние залы, где раненые. Поблагодари хорошенько от меня Екатерину Ивановну Цвилеву, скажи ей, что я и наши раненые и больные ей очень, очень благодарны за присланные образа.

14–18-г января.

Три или четыре дня не было почты из России, и в газете «Кавказ» было объявлено, что между станциями Коби и Гадауром завалы и заносы. Сегодня в той же газете сказано, что сообщение восстановлено, ездят гусем, и почта пришла в Тифлис. По депешам только знаем, что Адрианополь занят. А у нас в отрядах никакого действия. Говорят, что страшные снега и холод, что верблюды падают от изнеможения, шагая по такому глубокому снегу, и замерзают, и что решительно ничего нельзя предпринять.
Я опять ездила в Караклис; хотелось мне воспользоваться санной дорогой, чтоб только побывать. И в субботу я послала сказать Н. Т. Кущеву, чтоб он это мне устроил, дал свидетельство и прислал мне казака уланского полка, Василия, который со мной ездит и очень меня бережет, преуслужливый и преусердный. Итак, в воскресенье, при ясной погоде и очень легком морозе я на маленьких санях, тройкой, отправилась в Караклис. Горы, ущелья, иные совсем покрытые снегом, другие только местами, обнаженные скалы, речка, только изредка видная и то покрытая льдом и снегом, имела грустный вид. Дорога была кой-где и без снега, но, однако, мы ехали хорошо. А там, где из ущелья надувало, снег, он был довольно глубок, и вот в таком-то месте нам пришлось обгонять караван верблюдов, и эта русская езда с этой Азией была ужасная аномалия. Проезжая мимо этих косматых уродов, низко в санях, вязнув в снегу, они мне казались ужасными громадами. Но вот малаканская деревня, и кажется, что совсем в России, только не в январе, а в марте, потому что на солнце стало тепло и несколько таяло.
На станции нам скоро переменили лошадей, и я доехала в пятом часу очень покойно. В том отделении, куда я приехала, живут только две сестры, а другие две дальше в доме, купленном для госпиталя, где уже помещены больные; они в саду. Но главное удобство для сестер, что тут же и бараки, недавно только что оконченные. Сестры в Караклисе также все имели тиф. Две, к которым я прямо приехала, хотя опасность уже прошла, были еще очень слабы и лежали в постели. Другие две поправились и ходили в свои палаты, к ним я пошла вечером и у них познакомилась с новым старшим ординатором, который заменяет и главного доктора.
Ночевать вернулась к больным сестрам, а поутру очень спешила пойти на перевязку в бараки. Ах! что за грустная перевязка. Это помороженные, их много, счастливы те, которые лишились только пальцев, но есть несколько, у которых вся стопа отморожена, у одного даже отвалилась, почти у всех обе ноги поморожены. Грустно, тяжело на них смотреть! Надо ампутацию обеих ног. Но если они и выздоровеют – какая ужасная судьба их ожидает. В другом бараке (бараков 4, во всяком по 25 человек) есть раненые, отыскала троих, которые не получали денег; очень была рада, что могла им дать. После перевязки пошла с сестрой Васильевой в ее отделения, одно довольно близко, а до другого около версты, а я, приехав в санях и пройдя утром по хорошенькому морозцу, и не подумала, что я все-таки в Азии, за Кавказом, да так и пошла в валенных сапогах, – можешь себе представить, каково мне было идти в них по воде, они размокли, тяжесть ужасная. Вторую ночь я провела у сестер, которые при бараках; мы долго сидели, приготовляли все для перевязки, катали бинты для тех несчастных помороженных, которые не выходят у меня из головы.
Утром я очень спешила уехать в надежде, что мне еще дадут сани. Но, увы! Объявили, что нет никакой возможности ехать на санях, и вот приехала ко мне почтовая тележка, впрочем, на довольно длинных дрогах; испугало меня главное – как я туда влезу, но мне подали стул, и все обошлось благополучно.
Санной дороги совсем не было, и на другой станции так же заложили тележку. Было так тепло, что мне в моем пальто и пуховой косынке стало жарко. Я все ожидала, что от езды на перекладной очень устану, но особенной усталости совершенно не чувствовала и на другой день утром пошла в №№. Очень была рада, что видела там офицера, который накануне вел транспорт, и л его разбранить. Транспорт растянулся на 5 верст, я два раза его обгоняла, и фургоны так скакали, что я на почтовых с трудом их обгоняла; можешь себе представить, каково больным, когда их так мчат. Объявила офицеру, что это безобразно, и что я буду жаловаться в Тифлис. Он выслушал меня очень покорно и говорил разные извинения.

8-го февраля.

Больных в это время ужасно много, даже во всех отделениях лежат на полу. Пришла я из наших №№ госпиталей со служителем сестер, чтоб им послать хоть кое-что из остающихся у меня вещей. На другой день шел транспорт, и отправляли всех раненых, которые у нас долго лежали, и очень хотелось им дать. Вхожу в свою комнату, у меня лежит новый тючок! От кого? с чем? Порю, открываю, — по прекрасным вещам узнаю, что это от трех милых сестер Княжевич. Поблагодари их хорошенько от меня. Так все хорошо и так кстати. Я могла сейчас прибавить к тому, что посылала сестрам, а так же дать и сестрам Делижанского госпиталя для их больных. А сама на другой день отнесла шарфы уезжающим раненым.
Вот если бы вы посмотрели на эту суматоху, на эту толкотню, я думаю, кто не привык, убежал бы без оглядки – шум, крик, один просит чулок, другой хоть портянок, третий косынки или платка завязывать уши. Но не беспокойтесь об них, надо отдать справедливость, что теперь отправляющиеся в транспорт отлично тепло одеты: под большими тулупами полушубки или шинели, надетые на теплые фуфайки, валенные сапоги и башлыки. Но, увы! В каких рубашках многие уезжают, ужасно! А что делать, новых всем не дашь, привезенные больные остаются только два-три дня, и вымыть их рубашек не времени. Кстати о белье в № 29, пришлось бранить за сырое белье, принесенное для больных, а в № 25-м за дурной хлеб.
Я вижу из твоего письма, что ты очень беспокоишься; верно, у вас ходят преувеличенные слухи. Да, видно и в Петербурге так же, потому что на днях получила депешу от принцессы Евгении Максимилиановны, она спрашивает, как мое здоровье? как здоровье сестер? Не было ли смертных случаев? Ответ был уплачен. Слава Богу, я сейчас могла отвечать: что сестры были больны, но или совсем поправились так, что уже опять ходят в госпитали, или поправляются. Одна в Тифлисе лечится серными ваннами.
Вот только я тебе это написала, а сестра Бондарева приехала из Тифлиса, она совсем поправилась.

Акстафа, 17-го февраля.

Прочитав Акстафа, ты подумаешь, что я, Бог знает, куда заехала, напротив того, это место, где я теперь нахожусь, 64 версты от Делижана к Тифлису по шоссе. Но если б ты могла меня видеть вчера, знаешь, как в сказке, в зеркале, то на этих 64 верстах увидала бы сначала: прекрасный солнечный день, и я скачу на маленькой линейке или, точнее, долгушке с двумя сестрами, на лихой почтовой тройке в узком ущелье между скал. Но вот перемена – я с сестрами на перекладной, погода пасмурная. Еще несколько времени, и я покойно сижу в коляске на лежачих рессорах, она заложена четверней, на козлах казак, впереди верховой чапар. Мы едем по прямому шоссе, без гор и поворотов. Это только аrgomento (тема – с итал. ред.) моего письма. Теперь будет описание и пояснение.
Сестра Бондарева назначена старшей в № 44-м, который теперь в Акстафе. Еще туда же назначила сестру Шамардину в постоянный полугоспиталь. И вот вчера, 16-го. мы сюда поехали. Нам предлагали тарантас или линеечку, мы предпочли последнюю и еще взяли для вещей перекладную, и на ней мой казак Василий. Погода была прекрасная, солнце, легкие облака, небо темно-голубое; ущелье, скалы великолепные, все ярко освещено. Мы сидим низко, ловко, радуемся, что взяли линейку. Приехали в Тарсачай, первая станция, вышли, велели закладывать. Ждем, что же не подвозят линейку, а все стоит маленькая тележка. Спрашиваем: где же наш экипаж? – Да вот. – Как вот! а линейка? – Уехала обратно, так как она почтовая. Вот сюрприз! Не умели толком приказать по почте, а мне было сказано, что мне ее дают до Акстафы и обратно. Нечего делать, и хохочем и сердимся, и лезем на тележку. У меня с Бондаревой веревочный переплет, но Шамардина сидит против нас на маленькой дощечке, которая то под ней, то под армянином-ямщиком проваливается; и смех и горе. Погода нахмурилась – облака закрыли верхушки гор. Станция самая длинная, почти 19 верст, телега, в которой вещи, отстает, ломается. Но все же, наконец, доезжаем до Караван-сарая. У станции встречаем воинского начальника, познакомилась с ним. Я прошу его, чтоб он велел нам дать три перекладные, чтоб было возможно, но лучше сидеть. На станции принимаемся завтракать привезенной нами провизией и пить чай. Воинский начальник пришел ко мне с предложением от уездного начальника Портуладзе довезти меня до Акстафы (его коляска стояла у станции, и мы с завистью на нее поглядывали). Я, разумеется, с удовольствием приняла его предложение. Сестрам выбирали получше перекладную. Вещи переложили с одной тележки на другую, что очень скучная процедура на каждой станции. Сестры уехали. А Портуладзе мне сказал, что ему надо кое-что осмотреть. Я этому была очень рада, так как здесь, то есть в Караван-сарае, так же должен открыться военно-временной госпиталь № 57-й в 16-ти домах или, точнее сказать, что домов только четыре или пять, а то сакли и даже буйволятники! Теперь только чинят и поправляют! Персонал госпиталя уже приехал. А когда он откроется, то из Делижана приедут сюда две сестры.
Когда мы еще пили чай, пришел ко мне доктор очень полный. Я иду к нему навстречу со словами: «Очень приятно познакомиться». Он мне отвечает: «Да мы давно знакомы, Катерина Михайловна». Это сын нашего хорошего знакомого К. И. Рабусаvii, он помнит нашу дачуviii, много общих знакомых, вспоминали Москву.

Потом пришел познакомиться и главный врач, и с ними обоими я пошла смотреть приготовленные под госпиталь помещения. Но успела посмотреть только шесть; собирались идти в гору, но увидели, что с нее спускается Портуладзе с тридцатью или сорока армянами, и мы вернулись к станции. Сейчас заложили лошадей, и я поехала, покачиваясь покойно на лежачих рессорах.
На станции Узентала скоро заложили лошадей – обыкновенно здесь это делается очень медленно. В 7 часов мы приехали.
С шоссе надо было свернуть на очень дурную дорогу, было очень темно. Г. Портуладзе был так внимателен, что повел меня к тюрьме, где теперь помещается № 44-й, но фельдшер этого госпиталя ждал меня, и я была очень рада, что мой учтивый кавалер мог сейчас уехать, ему еще оставалось пять верст до его местопребывания.
Пройдя небольшую казарму и открытый переход, мы вошли в тюрьму, она недавно только окончена и прямо поступила под госпиталь. Но, как тебе описать это странное строение, узкие коридоры, камеры для одиночного заключения, но есть также и довольно большие, в которых от 12-ти до 20-ти больных. Вечером в полумраке что-то грустное, таинственное, а днем высокие, 2 аршина три четверти от полу, окошки производят очень неприятное и тяжелое впечатление.
Нам была приготовлена комната, кровати, тюфяки, столы и проч. Здесь две сестры, приехавшие сюда с госпиталем № 44-й из Делижана, одна из них была тоже больна тифом, теперь поправляется, но еще не встает с постели. Еще должны быть присланы сюда сестры из Тифлиса.
Утром обошли всех больных с доктором Поржницким. В кухне полугоспиталя встретила губернского воинского начальника, Мещенко, заслуженного кавказского воина, и главного врача этого госпиталя Виноградова, с которым и пошла в госпиталь, он помещается в строении, которое готовилось для казармы казаков, четыре большие залы, посередине ход, светло, весело. Я отыскала двух раненых, которые не получали денег.
Обедали мы у армянина подрядчика, были тут: Мещенко, два главных доктора и раненый офицер дербентского полка, он мусульманин, в него попало семь пуль, и только одна его ранила. Он все об этом и говорил.
Обед начался армянским блюдом гаш-гаш из бараньей головы и ног, что-то мутное, да еще с прибавкой чеснока, но плов был очень вкусен, потом пирожное и десерт для нас un festin (праздник – с фран. ред.). Во весь обед пили за здоровье то того, то другого элем здешнего произведения.
Письмо мое очень несвязно, я пишу под говор четырех сестер – ожидаемая из Тифлиса сестра к вечеру приехала. Завтрашний день остаюсь здесь, чтоб видеть, как сестры совсем устроятся.