Поиск кяхтинского сундука
Тот мой приезд в Кяхту совпал с подготовкой к 250-летию городка. Однако из-за совпадения с 60-летием Великого Октября обком партии и правительство Бурятии перенесли юбилей Кяхты на год позже. Горький, но увы, типичный факт волюнтаризма эпохи застоя. Однако более печальное стало происходить позже: чтобы торжества оказались пышнее и величественнее, городские власти решили создать большой стадион на месте... старинного кладбища!
В середине 50-х годов, когда я впервые побывал на нем, там был целый лес огромных мраморных крестов, массивные каменные плиты, надписи на русском, английском, немецком, иврите, старомонгольском языках. Помнятся эпитафии «Участникъ обороны Севастополя 1854—55 годов...», «Лоцманъ сплавовъ по Амуру...», «Кавалеръ орденовъ Владимира, Анны на шее...», «Участникъ сражения подъ Петропавловскомъ на Камчатке...» или просто «приказчикъ», «мещанинъ», «вдова солдата». Все понятно: многие уехали, оставшиеся умерли в одиночестве, смотреть за могилами некому, и кресты стали подкашиваться, падать. Но после войны по указанию начальства Кяхты стали растаскиваться мраморные кресты и плиты, распиливаться для ступеней лестниц в новых зданиях. Однако кладбище еще существовало. Люди приходили сюда поминать близких и далеких предков.
Каково же было мое изумление, когда в тот приезд я услышал рокот бульдозеров, увидел клубы пыли и... почти ровное поле будущего стадиона. Гляжу вопросительно на своего спутника, музейного работника Сашу Кузькина, он как-то неловко повел плечами и сказал, что именно здесь решено проводить массовые торжества в честь юбилея Кяхты. Подойдя ближе, мы увидели бульдозер, срезающий пласты земли и сгребающий их к нижнему краю кладбища. Перед его щитом катилось нечто серо-белое. Саша кинулся вперед, поднял руку. Бульдозерист остановился, Саша наклонился и поднял череп.
— Вот грех-то! Опять! — вздохнул бульдозерист.
— И часто так? — спрашиваю его.
— Сейчас нет, а вот раньше...
Отошли в сторону, и Саша рассказал, как заключенные, привезенные сюда для этой черной работы, раскопали несколько склепов. Охранники позвонили в музей, оттуда сообщили в Министерство культуры Бурятии, а там пообещали созвониться с Москвой, но дело не ждало, и неизвестные науке захоронения были разграблены заключенными и охранниками.
— Было таких склепов несколько, — говорил Саша. — Там оказалось много золотых вещей. Да что золото! Главное, неясно, что это за погребения — музейных работников на территорию, огороженную колючей проволокой, не пустили...
Прошли к каменному забору у дороги, Саша показал мне места, где находились могилы председателя совдепа М. Назимова, секретаря первой комсомольской ячейки Мотовкина и других борцов за Советскую власть, погибших от рук белых и бандитов. А однажды Саша сделал снимок, на котором старушка А. Бакшеева возлагает цветы на месте бывшей могилы своего дяди В.В. Парнякова. Виктор Викторович был священником Успенской церкви, после установления Советской власти стал комиссаром первого совдепа. А когда белые захватили город, он произнес с амвона Успенской церкви проповедь, в которой укорил тех, кто встречал их хлебом-солью.
Его сразу же арестовали, увезли из Кяхты и расстреляли якобы при попытке к бегству на пристани Арсентьева чуть ниже по течению реки от Новоселенгинска. Потом тело Парнякова привезли в Кяхту и похоронили у Успенской церкви, где много лет он вел службу и где висели иконы, расписанные Николаем Бестужевым.
Кое-кто из кяхтинцев пытался спасти кресты и плиты, закапывая их в землю, но строители выгребали их и увозили на возведение домов не только Кяхты, но и ближних сел. Так, в телятнике Киранского совхоза вмурована плита с могилы штаб-лекаря Карпа Петрова, сопровождавшего Суворова в переходе через Альпы. Чего уж говорить о могильниках каменного века — херексурах? Их огромные плиты давно лежат в основании каменных домов, казарм или перекрошены в камнедробилках.
— Недавно один паренек, — сказал Саша, — нашел здесь золотой крестик в три сантиметра длиной. На одной стороне — распятие из голубой эмали, а на другой — надпись «Спаси и сохрани».
— Как возглас из могилы! И где крестик? — спрашиваю я.
— У парня. Уговариваю его принести в музей, золото ведь в любом случае надо сдать государству, тем более что это не просто крестик, а настоящее произведение искусства: на Христе видны даже гвозди, вбитые в руки, и терновый венец.
С Сашей Кузькиным я знаком так давно, что не могу припомнить, когда мы увиделись впервые. Помню лишь, что тогда он еще учился в школе, занимался в краеведческом кружке при музее. Он коренной кяхтинец. Дед, бабушка, мать были педагогами. Рассматривая их семейный альбом, я вдруг увидел фотографию своей двоюродной сестры Светланы Тасхановой, которая после окончания пединститута учительствовала в Кяхте и жила у Кузькиных.
Его дед Семен Порфирьевич Кузькин был директором детдома, который располагался в бывшей усадьбе Вязигиных, где останавливался путешественник Петр Кузьмич Козлов. Воспоминания о пребывании Козлова, Пржевальского в Кяхте дошли до Саши из уст деда. От него и других старожилов Саша узнал много тайн из прошлого Кяхты, потому и увлекся археологией, окончил исторический факультет пединститута и стал работать в местном музее...
Пройдя на другую сторону стадиона, мы увидели два памятника — путешественнице А.В. Потаниной и одной из основательниц Кяхтинского музея А.Н. Орловой. Смотрю на памятник Александре Викторовне и любуюсь красивым открытым лицом замечательной русской женщины, написавшей по этнографии бурят множество научных работ, опубликованных в Санкт-Петербурге, Москве, Сибири. Именно она написала документальную повесть о детстве первого бурятского ученого Д. Банзарова «Доржи — бурятский мальчик».
Выйдя замуж за сосланного в Сибирь Г.Н. Потанина, она сопровождала его во многих путешествиях. Отправившись с ним в большой поход по Монголии и Китаю, она умерла 23 сентября 1893 года вдали от родины. Тело ее было доставлено в цинковом гробу в Кяхту лишь через четыре месяца. В доме Лушниковых стояли десятки венков, присланных из многих городов Сибири. Похороны Александры Викторовны состоялись в январе 1894 года с такими почестями, которые удивили и всех горожан, и китайцев, монголов, прибывших из соседнего с Кяхтой Маймачена.
Надгробие А.Н. Орловой гораздо скромнее. Алевтина Николаевна — виднейший краевед Забайкалья — начала жизненный путь как преподаватель математики, но, как и многие кяхтинцы, увлеклась деятельностью Географического общества, стала сотрудничать с музеем, затем была назначена его директором, а последние годы жизни заведовала фондами музея. О том, как она сражалась за пополнение их, рассказывал Е.Д. Петряев.
В начале 1950-х годов, когда приняли решение использовать пустующие помещения кяхтинского гостиного двора, того, что близ границы, проектировщики обнаружили на складе огромное количество тюков и ящиков старинных бумаг, в которых документально фиксировалось, кто, когда и зачем проезжал границу в течение двух веков. Как уверяла А.Н. Орлова, среди них она видела документы, писанные рукой А. Радищева, сосланного в Сибирь, и других деятелей разных эпох. Она обратилась к местному начальству и в высшие инстанции, чтобы их передали музею, но никто не разрешил этого. А тем временем на территории гостиного двора стали рыть колодец, но до воды не дошли. Чтобы засыпать его, а заодно избавиться от ненужного архивного хлама, все бумаги сбросили в колодец и подожгли. Так погибли документы разных эпох, которые могли бы стать ценнейшими свидетельствами для историков, экономистов, дипломатов...
Алевтина Николаевна была уже старенькой, больной, но, вероятно, именно этот случай ускорил ее смерть. Умирая в 1957 году, она оставила сотруднице музея несколько тысяч рублей на свои похороны и памятник. Однако та не торопилась исполнить последнюю волю своей учительницы, как она называла Орлову. Лишь через пятнадцать лет она заказала весьма банальный эскиз надгробия, а сооружал все сотрудник музея Александр Андронов, который в 1972 году из уважения к памяти Алевтины Николаевны взялся за это совершенно безвозмездно.
Постояв у могил Потаниной и Орловой, мы пошли в сторону слободы и вскоре оказались перед бывшим домом Лушниковых. Большой двухэтажный дом, в котором бывали Бестужевы, Горбачевский, путешественники Пржевальский, Козлов, Потанины, американец Кеннан и многие другие, выглядел запущенным, обшарпанным. Из всех окон выглядывали старушки, дети, молодые люди, да и на лавочке перед каменными воротами сидели люди. С разрешения хозяев зашли в несколько квартир и увидели, что внутренняя винтовая лестница, проходы из комнат в комнаты давно замурованы, но на стенах видны по трещинам на штукатурке следы бывших дверей. Половицы из лиственницы, такие крепкие когда-то, за сто с лишним лет стерлись, а кое-где провалились. Подполья конечно же есть, но не станешь же говорить, что где-то там зарыт сундук. Да и там ли?
Во дворе усадьбы попытались найти место, где стоял флигель Глеба Алексеевича, и примерно определили его.
Вернувшись в центр города, мы прошли на угол улиц Серова и Крупской, и Саша показал дом, где поначалу жили А. М. и К. X. Лушниковы. Именно он и был приданым Клавдии Христофоровны, подаренным ее отцом Христофором Хрисанфовичем Кандинским. Потом здесь жил Иннокентий Алексеевич Лушников, тут же находились его фотография и типография.
— После отъезда Лушниковых здесь была единственная в городе гостиница, потом столовая для бедняков и беспризорных, — говорит Саша, — а сейчас тут школа искусств.
— А попросту детская музыкальная школа, — говорю я, — но Глеб Алексеевич здесь не жил и вряд ли перенес сундук сюда. Так что надо ехать в Усть-Киран...
Уехав за тридцать километров от Кяхты, мы оказались на берегу одной из проток Чикоя, быстрой таежной реки, текущей с хребтов на границе с Монголией по территории Читинской области, а затем по Бурятии. Места удивительно красивые — горы, покрытые хвойными лесами, а в низинах — лиственные вперемешку с сосновыми.
Огромные стволы тополей, ильма — сибирской разновидности вяза, — четко обозначили бывшую летнюю резиденцию Лушниковых, от которой остались лишь следы фундаментов домов.
— Вот остатки дедушкиного двухэтажного, — говорю я, сличая со схемой, нарисованной в Москве, — а тут был бабушкин флигель, тоже очень большой. А где же розовый флигель, в котором жил Глеб?
— Видимо, смыло, — предполагает Саша, — видите, на схеме он на самом берегу.
Смотрю на Чикой, вода несется быстро, мощно, потоки его так и бурлят, играют силой. Высокий берег подмывается ими. Корни одного дерева обнажены, крона его уже наклонилась к воде. Один-два ледохода — и дерево свалится вниз.
— Дома разобрали и перенесли для строительства школы, — говорит Саша. — Бревна лиственничные, крепкие.
Пройдя на территорию бывшей дачи Молчановых, близких родичей Лушниковых, а потом к даче Барбот де Марни, мы увидели кладбище, на краю которого высился огромный черный крест недалеко от одинокой сосны. Поднялись на пригорок к массивному надгробию, крест высотой метра три с половиной привезен из Богемии, как написано на цоколе. А выше — «Алексей Михайловичъ Лушниковъ. 1831—1901».
Братья Бестужевы оказались в Селенгинеке, когда Алеше было восемь лет. В детстве он был робок, молчалив, родители полагали, «мало путного из него выйдет». Однако М.А. Бестужев, начав заниматься с ним, увидел и природную сметку, и обстоятельность. Михаилу Александровичу понравились его «жажда познаний, твердое желание восполнить свое недостаточное воспитание». И Лушников оправдал надежды своего учителя: начав с прислужника в конторе Нерпина и Ременникова, он потом получил комиссионерство на торговлю чаем, заслужил доверие китайских фирм и стал миллионером. Главное же богатство, которое он оставил России, — это конечно же его замечательные дети, внуки, правнуки...
— Хорошо, что он завещал похоронить себя здесь, а не в Кяхте, — говорю я. — Сколько таких же крестов было там! И этот обязательно снесли бы...
— Где же могила Клавдии Христофоровны?
— Рядом была, но кто-то свалил крест, розовый был. И этот чуть не увезли в прошлом году. Уже трос от трактора накинули, да народ всполошился, кое-как отстоял...
Не очень приятная тема — кладбища, надгробия. Но как обойти ее, говоря о бережном отношении к прошлому, к памяти предков? Кладбища сносились и сносятся во многих городах Сибири. Когда я учился в улан-удэнской средней школе № 1, рядом с ней сооружался городской сад, прямо на территории большого кладбища и Троицкой церкви, возвышавшейся над бывшим Верхнеудинском. Там еще оставалось много могил, но их разровняли, снесли кресты, тумбы со звездами, построили на их месте танцплощадку, комнату смеха, всевозможные аттракционы. Когда шло строительство, ученики бегали на переменах туда, и однажды, чтобы досадить географичке, которую не любили, кто-то принес и поставил череп на подоконник, рядом со столом учителя. Ох как смеялись пацаны, а школа тогда была мужская, и лишь много лет спустя я узнал, что на этом кладбище покоился член Общества соединенных славян Я.M. Андреевич, который вместе с Бестужевыми прошел бок о бок все круги ада: Петропавловскую крепость — Шлиссельбург — Читинский острог — Петровский Завод. На его могиле был мраморный ангелочек с крыльями, как мне сказал потомок декабриста В. Бечасного Л. Гирченко...
Перед поездкой в Кяхту я получил письмо от В.И. Лушникова из Брянска, что, приехав в свой кяхтинский дом после изгнания белых, он будто бы видел тот самый сундук среди других раскрытым и пустым. Содержимое его могли пустить на самокрутки кавалеристы, стоявшие в их доме. В то же время Виктор Иннокентьевич предположил, что бумаги мог забрать и сдать в музей Петр Саввич Михно, женатый на сестре жены Глеба Лушникова, тем более что Михно работал в музее до и после гражданской войны. Вот тут и пришла пора направиться в музей.
Специального письма с просьбой и разрешением доступа к фондам у меня не оказалось, а в те времена попасть в какой-либо архив было невозможно. Пришлось пойти в Кяхтинский горком партии, представиться и попросить «нажать» на руководство музея. Только после этого мне было позволено зайти в святая святых Кяхтинского музея — его фонды.
Груды толстенных папок, большие тюки, обернутые старыми пожелтевшими от времени газетами и покрытые толстым слоем пыли, стеллажи, заставленные множеством коробок... Нет, тут и за несколько месяцев не разберешься... Я ведь не свободный художник, не могу посвятить своему хобби даже нескольких дней, в моем распоряжении — считанные часы. Нужен хоть какой-то путеводитель по этому архивному морю. И тут меня осеняет: попрошу книгу поступлений экспонатов.
Большая толстая тетрадь или, как говаривали раньше, амбарная книга с 1890 по 1937 год велась одной рукой. Мне подумалось, почерк принадлежит П.С. Михно, ведь он работал с самого основания музея вплоть до ареста в том роковом году. Но позднее Е.Д. Петряев уверил меня, что все поступления записывала Мария Ивановна Моллесон. И она и Петр Саввич были директорами музея, а после них директорствовала Алевтина Николаевна Орлова. Люди, прекрасно образованные, высокой культуры и человеческой порядочности, они обязательно заметили и особо отметили бы появление такого сокровища, как декабристские бумаги.
И хоть бумаги эти никак не могли попасть в музей до гражданской войны, начинаю читать записи поступлений с самых первых дней существования музея. Какие экспонаты, какие люди поставляли их! Пржевальский, Обручев, Потанины, Козлов, Талько-Грынцевич — знаменитый врач, ставший впоследствии профессором Краковского университета. Много безвозмездных даров от Лушниковых!
Читая книгу поступлений, словно перелистываешь страницы истории. Поразительно, но фонды пополнялись даже в 1917—1918-х годах. Перерыв наступил лишь в последующие два года, когда Кяхту захватывали белые. Огромное количество экспонатов поступило в середине 20-х годов. Так, в 1926 году Е.И. Коркина «пожертвовала три портрета, писанные красками декабристом H.A. Бестужевым», а И.Д. Синицын подарил сидейку работы М.А. Бестужева, которая оказалась единственной из всех сохранившихся, и мебельный гарнитур из рогов лосей, изюбрей, архаров, косуль...
Иннокентий Дмитриевич, тот самый, что участвовал в поисках сахалинской нефти, был заядлым охотником, один на один ходил на медведя с рогатиной. Купец первой гильдии, он женился на дочери миллионера Серафиме Яковлевне Немчиновой. Они основали и содержали первый в Кяхте детский приют, выплачивали детям неимущих стипендии в местной гимназии и иркутской медицинской школе. За эти и другие заслуги супруги Синицыны были избраны почетными гражданами Кяхты, но в 30-е годы... высланы из города и стали лишенцами. Умерли в нищете в Качуге Иркутской области.
В начале 30-х годов в музей стали поступать в огромных количествах предметы буддийского культа — золотые и серебряные сосуды, светильники, чашечки, ладанки, колокольчики, подсвечники, статуэтки-бурханы, коллекции лекарств тибетской медицины, четки и бусы из слоновой кости, приборы для кровопускания, хирургические инструменты тибетских лам-лекарей... Чувствовалось, что Михно и его сотрудники хоть что-то хотели сделать для спасения целого пласта культуры, связанного с ламаизмом. Буддийские дацаны-монастыри в те годы закрывались и сокрушались один за одним. Но фонды были не резиновые — принимать подобные, ныне бесценные экспонаты стало некуда.
А дальнейшая судьба их таинственна. После 1937 года уже почерками разных людей стали появляться пометки: «Списать!», «Передано в райисполком», «Съела моль», «Поржавело»... И ни подписи, ни даты! Кто, когда, кому, на каком истинном основании передал, списал сокровища, неясно. Ни рожек, ни ножек не осталось от гарнитура Синицына. Кресла, стулья, столы, полочки из рогов зверей, представляющих большую, если не уникальную, художественную ценность, словно испарились. Говорят, было время, когда из-за сложного финансового положения сотрудникам музея разрешалось брать в счет зарплаты кое-что из экспонатов. Сейчас там подобного уже нет, но утерянного не вернешь, хотя попытаться надо бы.
Посмотрев книгу поступлений, я попросил показать мне что-нибудь из рукописей. Мне принесли то, что я видел еще в середине 50-х годов — описание похорон Л. Толстого, бумаги Багашева... Позже знакомые историки, писатели, в частности Н. Эйдельман, говорили мне, что получали те же документы и до и после меня. То есть в научный оборот не вводились целые пласты материалов Кяхтинского музея. И тогда я убедился в том, что вряд ли кто раскрывал эти залежи документов после принятия их в музей: так в папках Багашева, которых насчитывается около ста, лежат нерассортированными кипы одних и тех же номеров рукописных газет, выпускавшихся им в Нерчинске, и газеты «Байкал», выходившей в Кяхте.
А в том же 1977 году директором музея был совершенно случайный человек, сменивший ушедшего на пенсию Р.Ф. Тугутова, который в 1961 году выпустил XVIII том «Трудов Кяхтинского музея». С тех пор ни один из новых директоров, большинство из которых попадали сюда после снятия с другого административного поста, и не подумал возобновить издание или выпускать иную научную продукцию.
При одной из расчисток фондов Сашу Кузькина по просили выбросить в мусорный ящик большую коробку стеклянных негативов. Он понес, но не на помойку, а к себе домой, потому что увидел на них надписи «Лушников», «Лушникова». На третьем негативе запечатлены двое в бестужевской сидейке, с запряженной в нее лошадью. Снимок просто уникальный! Стал печатать и обнаружились виды старой Кяхты, Урги (Улан-Батора), торговые верблюжьи караваны, красные командиры, чехословацкие офицеры, кавалеристы кубанской бригады, а на одном снимке изображена, по-видимому, дикая дивизия Унгерна, заснятая кяхтинским фотографом, вероятно, в Урге.
Начав свой поиск в 1975 году, Саша Кузькин обошел старожилов Кяхты, разослал десятки писем с фотографиями во все концы страны, куда уехали бывшие кяхтинцы. С их помощью удалось опознать многие лица, оживить целый ряд эпизодов из прошлого Кяхты. Так стали известны имена служившего здесь, а потом в Монголии, Москве чекиста К.Н. Благовестова-Волконского и его коллеги сына бурята-бедняка Л.Е. Помытова, который стал бойцом отряда Н. Каландаришвили, а затем видным деятелем губчека Бурятии, Иркутской области; братьев Игоря и Владимира Бохиных, отец которых Александр Уварович участвовал в экспедициях Пржевальского и бережно хранил двустволку, подаренную ему великим путешественником.
Приехав в Кяхту в 1989 году, я узнал, что Саша Кузькин до сих пор продолжает свой поиск, разгадав тайны почти половины фотопластинок. Не мало ли за двенадцать лет? Дело не только в давности времени, но и в его сегодняшней нехватке: ведь Саше не позволено заниматься поиском «никому не нужного» в рабочее время, он тратит на это вечера, выходные дни и отпуска.
Музейные, а порой околомузейные битвы — самые ожесточенные. Сначала общественность бьется за создание того или иного мемориала. Зачастую это длится годами. Взять хотя бы музеи декабристов в Восточной Сибири. Первые статьи о создании их написаны в середине 50-х годов. И лишь двадцать лет спустя — к 150-летию восстания — они открылись в Иркутске, Ново-селенгинске, Петровском Заводе.
Второй этап — поиск руководства и рядового состава музейных работников. При малых ставках найти толковых, квалифицированных специалистов было всегда непросто.
Третий — размещение музеев, проектирование, реконструкция зданий, разработка научной концепции, принципов размещения и демонстрации экспонатов, создание фондов.
Все эти проблемы переплетаются друг с другом и решаются не обязательно в перечисленном порядке, но, как правило, в постоянной борьбе с бюрократизмом, косностью, некомпетентностью вышестоящих инстанций, назначающих на должности директоров и заместителей людей, зачастую весьма далеких от науки и культуры. И как следствие этого возникают конфликты между научными кругами в борьбе за сферу влияния, пресловутый авторитет и амбициозный престиж.
Чего стоят не столько научные, сколько околонаучные интриги вокруг музея декабристов в Ленинграде, который появился в колыбели русского революционного движения в самую последнюю очередь! Гораздо позднее, чем в Москве, на Украине, в Чите и даже в Баргузине.
Музеи декабристов в Иркутске, Новоселенгинске, Петровском Заводе наряду с музеем в Ялуторовске стали одними из лучших в стране. Большая заслуга в этом принадлежит старшему научному сотруднику Государственного Исторического музея в Москве И.З. Тираспольской, которая курировала формирование их научной концепции, реконструкцию зданий, создание экспозиций и фондов. Инна Зиновьевна принимала непосредственное участие и в создании музеев в Братске, Новоселенгинске, Северобайкальске, Улан-Удэ.
Основная причина всех неурядиц в сфере культуры — остающееся в силе безответственное отношение к подбору кадров, остаточный принцип финансирования, низкая зарплата работников культуры, из-за чего к руководству приходит и утверждается некомпетентность, амбициозность, нетерпимость к новаторству, к истинно научному и вообще ко всему мало-мальски яркому, истинно порядочному, культурному.
Происходит ставший типичным естественный отбор наихудших руководителей, основным принципом деятельности которых становится не стремление к улучшению дел, к чему они, как правило, неспособны, а самоутверждение, преследование за любое отличное от взглядов начальства мнение. И если раньше в ход шли анонимки, телефонное право, давление партбюро и месткома, выражавших мнение только начальства, а не коллектива, то сейчас в ход идут такие «современные» способы, как демагогические ссылки на гласность, «мнение трудового коллектива», изложенное в письмах известным деятелям литературы, науки, депутатам, привлечение таких средств массовой информации, как телевидение.
В 1989 году мне удалось приехать в Кяхту и поработать в фондам музея. Столько нового, интересного нашлось там! Но об этом будет рассказано в других главах. Многие часы просидев напротив меня, почти не спуская глаз с бумаг, выданных мне, сотрудница музея с облегчением вздохнула, когда я покидал музей: «Слава богу! Теперь никого не будет целый год!» Удивившись тем словам, спрашиваю, почему? Ответ оказался самый неожиданный: «Теперь все силы брошены на подготовку к столетию музея, и никто допускаться к фондам не будет». Комментарии, как говорится, излишни.
И так горько, обидно за славный Кяхтинский музей! А ведь какие люди стояли у колыбели его — сын декабриста Н. Бестужева А. Старцев, бывший градоначальник Кяхты А. Деспот-Зенович, приамурский генерал-губернатор Н. Гродеков, ученые с мировым именем — Н. Пржевальский, П. Козлов, Г. Потанин, В. Обручев, Д. Клеменц, Ю. Талько-Грынцевич, Р. Бимбаев — отец президента Академии наук Монголии Б. Ринчена, а также революционеры И. Попов, Н. Чарушин, купцы И. Синицын, И. Коркин, И. Басов, Б. Белозеров, близко знавшие и чтившие декабристов!
В числе основателей музея и Географического общества в Кяхте были десять Лушниковых и восемь ближайших их родственников. Тут и Алексей Михайлович с Клавдией Христофоровной, и их дочери Апполинария, Клавдия, и сыновья Михаил, Глеб, Иннокентий, хозяин той фотографии, негативы из которой велели выбросить нынешние хранители фондов...
Но я отвлекся, забыв о сундуке. За всеми делами и мне оказалось не до него.
В 1977 году, вернувшись из Кяхты, я встретился в Улан-Удэ с Н.Р. Бимбаевым, братом монгольского академика Ринчена. Норбо Раднажапович сообщил потрясшую меня новость: в начале 60-х годов тогдашний директор Кяхтинского музея получил письмо из Франции от... Глеба Глебовича Лушникова, которого малолетним увезли туда. Он писал, что знает место, где спрятан бестужевский сундук, просил прислать вызов, оплатить дорогу, и тогда он приедет и найдет его. Директор Кяхтинского музея почему-то не показал никому то письмо, не ответил на него, а самое огорчительное — потерял его.
Попросив нескольких советских корреспондентов в Париже отыскать Г.Г. Лушникова, я тщетно ждал вестей от них, лишь собкор «Литературной газеты» А. Сабов попытался найти его в адресном бюро Парижа, но Лушникова в списках парижан не оказалось.
А в 1989 году кяхтинский журналист Евгений Сурмач сказал мне, что письмо прислал и какой-то бывший приказчик Лушниковых или Швецовых, который выучился во Франции, стал даже профессором и преподавал в одном из университетов в Голландии. Это журналисту сказал его отец, бывший сотрудник Кяхтинского музея, который видел то письмо в руках директора. Но имя, фамилия, адрес профессора неизвестны.
Значит, сундук — все-таки реальность, а не легенда! И его надо искать. Группа студентов Московского государственного пединститута имени В.И. Ленина, заинтересовавшись сундуком, решила выехать в Кяхту на поиски. Удачи им!
Недавно, перебирая записи своих бесед с потомками Лушниковых, обнаружил пометку о том, что Глеб Алексеевич перед страшной гибелью жил в доме Казанцевых, почти на самой границе с Монголией — «второй дом от заставы». Вот еще один адрес поиска сундука, тайна которого не дает покоя многим. Я много раз писал об этом, статьи о сундуке появлялись в «Правде», «Комсомольской правде», «Голосе Родины», журналах «Коммунист», «Дружба народов», но, к сожалению, никто по-настоящему, всерьез поисками заняться не хочет. Мне кажется, это в первую очередь дело сотрудников Кяхтинского музея...
